Жизнь Сергея Труфанова после лишения сана

***

После лишения сана о.Илиодор стал Сергеем. Или, как его ласково именует в одной из книг В.С.Пикуль, «Серёгой». Жизнь продолжалась.

Прежде всего, он намеревался отдохнуть на родине, «быть может, месяц, быть может, год, а то и больше»[1]. Затем уехать за границу и издать там книгу о Распутине. Словом, следовать плану, изложенному в мартовском письме Кондурушкину.

25 декабря 1912 г. Сергей и Аполлон Труфановы приехали на ст.Глубокую и остановились в хуторе Иванкове, смежном с нею, где служил священником их старший брат о.Феофан. Сюда прибыло посольство от бывшей царицынской паствы – А.А.Жуков и Д.М.Романенков, – получившее от Сергея некоторые сведения о его дальнейших планах.

Прогостив день у брата, Сергей и Аполлон уехали в Новочеркасск. В дороге они тщетно пытались избежать слежки, но обмануть жандармов не удалось. В городе полиция велела Сергею снять монашеское платье. Он обещал купить, как только откроются магазины, но вместо этого в 6 час. утра уехал вместе с братом на наемных лошадях. 30 декабря путники благополучно добрались до хутора Большого.

Так, спустя 22 года, Сергей Труфанов вернулся на родину. «Я поехал домой к своим родителям, надеясь в их любви найти утешение и отдых от бурь и горестей моей жизни»[2].

Внешний облик бывшего монаха в первый месяц мирской жизни запечатлен царицынским фотографом Ф.П.Лапшиным, побывавшим на Большом хуторе в январе. На этом снимке Сергей поражает своей изменившейся комплекцией – от былой илиодоровской худобы не осталось и следа. После отказа от постов изнуренный многолетней аскезой организм быстро наверстал упущенное.

Изменился и характер. «…Резкости, самоуверенности и нервности в нем более не замечается, а, наоборот, он стал в обращении весьма любезен», – отмечали власти[3].

Жил он затворником, из числа хуторян общался только с родственниками – родителями, братьями (Аполлон и Михаил), сестрами (Александра и Евгения) и зятем, местным учителем П.Д.Свищевым.

Часто приезжали царицынские приверженцы, привозили гостинцы и деньги. В числе первых приехали самые преданные люди – И.Ф.Орешкин, М.И.Антонов и особенно И.И.Синицын, оставшийся жить на хуторе вместе с Труфановым.

Преданность Синицына сыграла с ним дурную шутку. За два месяца, проведённые бок о бок с одержимым безумными идеями расстригой, зажиточный деловой человек (подрядчик по выгрузке трости Владикавказской железной дороги) дошёл до острого психического расстройства. Они расстались – формально Синицын был командирован в Царицын для связи с единомышленниками.

Прибыла на хутор и О.В. Лохтина. Драматическую встречу с ней увековечил местный унтер-офицер: «Лохтина только вошла во двор, Сергей Труфанов увидел ее и сказал, что не ходи ко мне, и машет на ее посохом своим. Я, говорит С.Труфанов, тебя не знаю, и ты убирайся со двора, и сам прятался»[4].

Не имея ни сбережений, ни права поступать на государственную и общественную службу, С.Труфанов оказался в сложном положении. О частной службе он не думал, якобы «потому что постоянно был окружен агентами тайной полиции»[5]. Средства к существованию доставляла ему бывшая паства.

В первые месяцы мирской жизни он ожидал помилования, сначала к трехсотлетнему юбилею царствующего дома (13 февраля 1913), затем к Пасхе. «Он, видимо, ведёт переписку с кем-то в Петербурге, на что-то надеется и чего-то ждёт, а пока старается избегать всяких недоразумений», – отмечали власти[6].

«Недоразумения» подкарауливали Труфанова на каждом шагу. Любой разговор о его новых убеждениях мог быть истолкован как религиозная пропаганда. Хотя манифест 17 апреля 1905 г. провозгласил свободу веры, право проповеди закон предоставлял исключительно Православной Церкви как господствующей (Т.XI Уст. Ин. Испов., ст.4 по Прод. 1906 г.). Пропаганда иных вероучений запрещалась под страхом уголовного наказания.

Поэтому он помалкивал о своей «новой вере», хотя возможностей поговорить о ней было предостаточно: его не раз навещали сектанты из местных казаков, просившие о духовном руководстве. Он избегал их, боясь нареканий со стороны полиции.

Другим поводом для «недоразумений» был внешний вид С.Труфанова. По закону он не имел права носить монашескую одежду. Давая полиции подписку, что соответствующее распоряжение ему объявлено, он прибавил, что снял это платье и не собирается носить его впредь. Однако, продолжая считать себя духовным лицом, Сергей стал носить костюмы, которые придумывал сам, особого покроя. Зимой он носил полушубок и серую малороссийскую каракулевую шапку, два значка – академический и, как ни странно, союзнический (члена Союза русского народа. – Ред.), опирался на увенчанный крестом посох.

Наконец, третий род опасностей для Труфанова был связан с запретом на его проживание в столицах и ряде губерний. Тут он держался крепко: «…До весны никуда не поеду, может быть, и совсем останусь здесь»[7]. Когда бывшие прихожане простодушно позвали его в Царицын, Сергей отговорился тем, что нужен дома.

Стойкость Труфанова в борьбе с этими соблазнами объясняется тем, что на хуторе, как и в дороге, он находился под неусыпным наблюдением полиции. «Слежка была отчаянная», - вспоминал он[8]. Дважды в день полиция устраивала ему поверку, боясь побега.

Продержавшись несколько месяцев и не дождавшись помилования, природная раздражительность взяла свое. Он «крайне озлобился и сделался груб и требователен по отношению к приезжим почитателям, а с отцом своим вовсе поссорился и перешёл на квартиру к своему зятю»[9].

Синицын объяснял эту ссору тем, что родителей Труфанова возмущали его новые взгляды, но современный исследователь полагает, что причиной стали бытовые неудобства от непрерывного потока почитателей[10].

Как бы то ни было, ни у родителей, ни у зятя С.Труфанов долго задержаться не мог. Еще во Флорищевой пустыни он решил, что выстроит себе отдельную келью. Теперь он приступил к осуществлению этого замысла – купил на хуторе земельный участок и телеграфировал в Царицын Жукову, прося прислать рабочих. Однако ввиду отказа плотников приехали бывшие прихожане – около 20 женщин и 4 мужчин.

За лето келья была построена в виде большого двухэтажного дома. Нижний, подвальный, этаж предназначался для новой паствы, в верхнем размещались общая столовая, а также комнаты Сергея – спальня и приёмная.

Как и в царицынском монастыре, здесь были устроены катакомбы. Согласно показаниям Синицына, два подземные хода вели в соседние сады, а третий – в сарай. Однако зимой следователь Корзюков нашел только один ход, с ответвлениями, подтопленный и частично обрушившийся.

Свое жилище Труфанов назвал «Новой Галилеей», а себя объявил «царём Галилейским». Теперь его внешний вид и поведение были пронизаны евангельскими аллюзиями.

Он сменил костюм на более духовный, собственного изобретения: черный балахон вроде подрясника, белый хитон с короткими рукавами. Пышные волосы отросли до плеч. Он снова выглядел, как духовный вождь.

Он повесил на стене своего дома изображение распятия, украшенное цветами, и снялся возле него во весь рост. «Это, – говорил он, – дорогой мой учитель, пострадавший за правду»[11].

Согласно показаниям Синицына, в приёмной Труфанова висело другое распятие, походившее на портрет хозяина дома.

Очевидно, бывший монах по-прежнему находился в прелести, ставя себя наравне с Христом и искренно веря, что ему тоже удастся основать новую религию.

При этом он опирался на свой царицынский опыт, когда будто бы стал «чудотворцем, пророком и прозорливым». «Есть неопровержимые факты, – писал он пастве в «отречении», – что я, живя среди вас, творил чудеса, исцелял больных, предсказывал события за целые года вперед, и, как по книге, читал сокровенные мысли ваши и вожделения». Он нарочно оговорился, что это делалось не Божьей силой и не молитвой, «а единственно силой любви». «Я чувствовал иногда, как эта сила исходила от меня и поселялась в вас, исцеляя вас от телесных и особенно, во время моих проповедей, от душевных недугов»[12]. Осталось лишь повторить этот опыт в «Галилее».

Любопытно, что при общении с бывшей паствой Сергей продолжал подписываться монашеским именем, называть себя «батюшкой» и благословлять, как ни в чем не бывало. Хорошо понимая, что простые и благочестивые люди не поймут «царя Галилейского», он эксплуатировал обаяние утраченного статуса.

Вскоре нижний этаж заполнился учениками, число которых не превышало 50 человек. Всем им вёлся учет. Труфанов держал у себя паспорта своих подопечных, передавая их список полиции.

Жили одной общиной. Вместе обрабатывали землю. Обедали в столовой, где вместо икон висели портреты Толстого и Лютера, завершая трапезу пением «Варяга», «Бродяги», «Соловья» и других песен вместо молитвы.

По словам Синицына, он стал свидетелем «галилейских» парадов, предшествовавших трапезам. Мужчины и некоторые из женщин вооружались деревянным оружием. Труфанов, сходя в столовую, говорил: «Здорово», а ему отвечали: «Здравия желаем, ваше императорское величество». Затем Федот Болотин, с деревянной шашкой на караул, рапортовал: «Ваше императорское величество, в "Новой Галилее" – внутри и снаружи – все обстоит благополучно». Синицын утверждал, что Сергей проводил эту процедуру в здравом уме[13].

Что же проповедовал Труфанов своим «галилеянам»?

Сердцем его учения было понятие «вечной истины», «заложенной Богом в семя мира»[14]. В его риторике это понятие одушевлялось, имело собственную волю. Сам он «обвенчался»[15] с «вечной истиной» и теперь выступает как ее глашатай.

Именно ее будто бы проповедовал и за нее был распят Христос, Которого поэтому Труфанов считал своим учителем. Однако он отрицал божественность Христа, равно как и другие православные догматы. Рассуждения его о Богородице, таинствах, святынях представляли собой самое безобразное богохульство.

Особенно он ненавидел господствующую Церковь, называя высшую духовную власть «Свинодом», а священников, в том числе и самого себя до снятия сана, – «колдунами»[16].

– А помните, – спросили его, – как вы сами проповедовали и молились?

– Ну что ж из этого? Так меня учили в школах и академии, а теперь меня толкнули обстоятельства, и я прозрел и узнал, где правда[17].

Поэтому он вознамерился создать «новую веру», которую с его слов характеризовали как «легкую – веселую»[18]. Действительно, исключалось все сложное – таинства, иконы, молитвы. «Моя вера – любить ближнего и делать добро»[19].

Простодушные царицынцы не понимали этого учения, но Труфанов гордо отвечал, что и без них приобретёт много последователей.

Устав «новой веры» он намеревался записать и прислать в Царицын, а затем и опубликовать.

В периоды, когда надежда на помилование бывала особенно сильна, Сергей не раз отказывался от своей «веры», прекращал ее пропаганду, вешал в своих комнатах иконы, уверял, что продолжает молиться, и т.д. Но вскоре снова нёс околесицу.

На Светлой седмице Большой хутор посетили двое: семикаракорский благочинный свящ. Петр Дубровский и преподаватель Новочеркасской духовной семинарии Димитрий Грацианский. У последнего Сергей когда-то учился. Гости прибыли по распоряжению архиепископа Донского и Новочеркасского Владимира.

Дело в том, что одновременно с лишением сана высшая духовная власть определила подвергнуть бывшего монаха увещаниям ввиду выраженных в его «отречении» взглядов. Официальным порядком установив место жительства Труфанова, Св.Синод 4-26 марта предписал преосвященному Донскому Владимиру произвести эти увещания.

Теперь пришла очередь донского архиепископа радоваться свалившемуся на его голову счастью, ранее посетившему ярославского и волынского архипастырей.

Командированные преосв. Владимиром увещатели, приехав на хутор 18 апреля, остановились у местного священника и послали Труфанову записку с просьбой о встрече. «Пусть ждут», – ответил тот устно. Через несколько часов диалог повторился. В третьей записке гости догадались уточнить: сколько именно ждать – час, день, неделю, месяц? «Пусть ждут, сколько желают», – пояснил тот. Тогда о.Петр и Грацианский хитроумно подловили его в саду[20].

– Христос Воскресе!

– С праздником, – ответил бывший иеромонах[21].

Он сразу отказался слушать увещания, повторив свой отказ письменно, очевидно, по просьбе гостей:

«Ответ.

Любезный брат Петр и любезный брат Димитрий!

Вашу миссию, по поручению любезнейшего брата Владимира (архиепископа Донского), я считаю для себя в высшей степени оскорбительной.

Нехорошо и неприлично убеждать разумного человека верить в то, чего не было, нет и не будет, а если и будет, то, без сомнения, совершенно не в такой форме, в какой все то представляет учение так называемой Православной Христовой Церкви.

Мое религиозно-нравственное "credo" прекрасно известно Синоду Русской Церкви из моего "отречения", а посему ему нет нужды беспокоить меня по сему поводу, тем более, что я, как известно и Синоду, написал "отречение" не для того, чтобы от него отказаться, а для того, чтобы им помочь бедному, страждущему, человечеству освободиться от тяжелых, несносных, стеснительных, отвратительных пут религиозных суеверий, лжи и колдовства.

1913, апреля 18 дня. Сергий Михайлович Труфанов, бывший иеромонах Илиодор. Хутор Большой станицы Мариинской, ОВД»[22].

Автограф письма Илиодора увещателям

Затем гости ухватились за обмолвку хозяина о том, что он может беседовать с ними о вере «только неофициально», и предложили поговорить хотя бы так. Состоялся диспут. «В резкой, грубой форме», перебивая собеседников, Труфанов изложил свою «новую веру». Те в ответ объяснили сущность его заблуждений с богословской точки зрения. Коснулись и личности самого новоявленного учителя.

«Труфанов высказывал еще, что христианство отжило свое время и что, если бы ему не препятствовали, он организовал бы новую религию с обязательным признанием естественной морали и свободой культа, что современные иерархи – лжецы. На это священник Дубровский и Грацианский ответили ему, что и такие люди были низвержены в прах в борьбе с христианством, как Л.Толстой, а он, Труфанов, – самое большое – повторит печальной памяти историю Михаила Семенова, и замыслы его комичны. Что вражда его против иерархов Церкви и отпадения имеют причину в его гордости, непомерной, слепой и мстительной»[23].

Так прошла первая попытка увещаний. Синод распорядился продолжать их. Осенью о.Дубровский сделал еще две попытки, но не сумел добиться даже встречи с Труфановым.

Не сумевший отказаться от политики даже в монашеском звании, мирянином Сергей тоже нередко уклонялся в эту сферу. Он охотно рассказывал своим приверженцам гнусные сплетни об Императрице и Распутине, поносил Государя[24].

Едва ли без ведома Труфанова в народе распространился слух о его родстве с августейшей фамилией, слух, сохранившийся в памяти Стремоухова в таком виде: «Илиодор – незаконный брат Государя, от отца, чисто русской крови»[25].

Такова была «Новая Галилея», которую епископ Саратовский Алексий определял как «школу атеизма и анархизма»[26]. Еще более точный термин употребил архиепископ Сергий Финляндский еще в декабре, предсказывая, что расстриженный иеромонах организует секту под собственным руководством[27].

«Секта» привлекла в свои ряды всего полсотни человек. Поклонники иеромонаха Илиодора не жаловали мирянина Труфанова. «В настоящее время в Царицыне не слышно, чтобы бывшие поклонники "Илиодора" собирались идти в "Галилею", если не считать тех фанатиков, которые не ходят в храм», – отмечал еп. Алексий[28].

Труфанов переоценил свои силы как духовного лидера. Опыт показал, что по способностям он совершенно не годится на роль основателя новой религии. Как выяснилось, для этой роли недостаточно надеть белый хитон и обращаться к людям «любезный брат». Грандиозная миссия кончилась анекдотом, парадом при деревянных кинжалах.

Почему же иеромонах Илиодор без труда привлекал к себе десятки тысяч людей, а Сергею Труфанову удалось завербовать всего 50? Ошибся, значит, он в своем «отречении», говоря, что для чудотворения необходима лишь «сила любви», а не Божья сила.

Причину поражения объяснили бывшему монаху его увещатели, еще до строительства «Галилеи»: «Пока Сергий Труфанов был в Церкви, данная ему благодать священства делала его сильным помимо его достоинств и грехов; вне Церкви он ничтожен: "без Меня не можете делать ничего", – сказал Господь»[29]. Но Сергей предпочитал приписывать царицынские достижения своей «силе любви».

Крах новой секты ярче всего выразился в финансовом вопросе. Несмотря на то, что из Царицына Труфанов ежемесячно получал пожертвования, размер которых, по некоторым данным, достигал 1 тыс. руб.[30], его община все равно нуждалась. В сердцах он как-то назвал свою «Галилею» «трущобой»[31].

Тщетно Жуков устраивал среди илиодоровцев подписку для выплаты пенсии бывшему пастырю, тщетно в Царицын ездили Аполлон и Михаил Труфановы для сбора денег. Царицынцы не желали поддержать рублем ни «Галилею», ни ее «царя».

Сергей попытался было заработать гомеопатией, открыв в «Галилее» амбулаторный приём больных. Два шкафа было выделено под мази и порошки. Но это начинание оказалось не слишком рентабельным. «Надоело, ничего, подлецы, не платят», – сетовал Сергей. Характерен эпизод, когда новоявленный лекарь отобрал у посетительницы мазь, бросив ей деньги в лицо, после того как узнал, что она готова была заплатить гораздо больше[32].

В конце сентября Труфанов заговорил о новом плане, сугубо политическом: «Я буду проповедовать правду, для этого у меня имеются агенты в разных городах, и придёт время, будет великое страшное дело, больше всех достанется главарям церкви; я не умру своей смертью, пред смертью скажу слово правды не только на всю Россию, но и на весь мир»[33].

«Слово правды» – это книга с разоблачением Распутина, а «великое страшное дело» – задуманный расстригой террористический акт.

Сущность этого акта известна со слов двух людей, чьи рассказы почти не поддаются согласованию.

В мемуарах Труфанов излагает свой план с колоссальными преувеличениями: тут и 400 тыс. руб., якобы полученные от приверженцев на это дело, и сотня исполнителей, и, главное, грандиозный масштаб.

По его словам, задуманный им террористический акт должен был состояться во всех губернских городах одновременно, 6 декабря 1913 г., когда традиционные молебны по случаю царского тезоименитства соберут в храмах десятки высших сановников и иерархов. «Мой план состоял в том, чтобы убить их, когда они выйдут».

Особенно драматично и даже символично предполагалось обставить террористический акт в Петербурге. Двадцать человек, переодетые священниками, должны выйти из алтаря Исаакиевского собора, окружить знать и членов Синода, обыкновенно стоявших за особым ограждением, и бросить в них бомбы.

Жертвами этой серии убийств стали бы 60 губернаторов и 40 епископов. «Я думал, что результатом этого террористического акта будет всеобщее потрясение, а потом разразится революция, поскольку предыдущие события показали, что террористические акты всегда волновали русский народ. Если бы мне это удалось, я убежден, что революция началась бы»[34].

Гораздо более скромную версию плана изложил Синицын. Согласно его показаниям, Труфанов замышлял взрывы и убийство царицынских должностных лиц, а также местных богачей – Рысиных, Лапшина, Меркурьева и др.

К обеим этим версиям следует относиться с осторожностью, имея в виду аудиторию, для которой они излагались. Если Труфанов развлекал американскую публику мифами о своей кровожадности, то Синицын, дававший показания властям, шёл по лезвию ножа и поневоле должен был преуменьшить масштаб содеянного, равно как и свою роль в нем.

Во всяком случае, первый план, отдающий чисто илиодоровскими размахом и жестокостью, важен для характеристики буйной головы, которая его, пусть и задним числом, выдумала.

На подготовку террористических актов расстрига собирал пожертвования, уклончиво говоря, что деньги пойдут «на святое», «Божье» дело[35].

«Божья старица, я все жду Вашей помощи, – телеграфировал Труфанов купчихе М.Е.Таракановой 7 ноября. – Дороже предстоящего дела для Вас ничего быть не должно. Любящий батюшка»[36].

Едва ли благочестивая старушка знала, о каком «деле» идёт речь в действительности. Точно так же втемную была использована М.И.Кистанова, собравшая «на святое дело» до 2 тыс. руб.

Одной из главных мишеней заговорщиков был Григорий Распутин, о чём Труфанов сам же и проговорился: «В октябре месяце 1913 года среди моих гостей образовалась компания из обиженных Распутиным девушек и женщин для оскопления "блаженного старца"». Для этой цели «были пошиты великосветские платья». Сам же наставник будто бы всего лишь «не препятствовал»[37].

В этой группе находились родные сестры Хиония («Фионушка») Гусева и Пелагея Завороткова, которых Труфанов в отдельном письме хвалил «за старание» и благословил, попутно поинтересовавшись: «Поля. Как твои дети, готовы ли они идти на врага»[38].

О предполагаемом оскоплении Григория он обиняками писал Евдокии Скутневой: «Дорогая Дуняша. Если правда то, что у тебя есть в банке 600 р., то ты возьми их; 500 р. перешли с Ив[аном] Ив[ановичем] С[иницыным] мне, а сто рублей возьми себе и скрытно поселись у Поли и Фионушки. На твои деньги сделаем хотя первое дело – окрестим Гришку. Кланяюсь всем и сердечно приветствую любящий батюшка Илиодор»[39].

В Царицыне организация дела была возложена, по-видимому, на бывшего послушника К.К.Киреева. «Все ли благополучно? Когда нужны будут люди?» - телеграфировал ему Труфанов.

Через четыре дня: «Делай, сколько позволяют средства. Будь крайне осторожен. Когда все будет готово, сообщу, вышлю людей»[40].

Согласно показаниям Синицына, бывший иеромонах поддерживал связь с революционными организациями, для чего командировал в Петербург В.И.Воронина и «Семушку», младшего брата Киреева.

Для отвода глаз Труфанов рассказывал о своей надежде вернуться в ведомство православного исповедания, делая вид, что мечтает о должности царицынского миссионера. Он даже повесил у себя иконы и помалкивал о «новой вере», что не скрылось от внимания наблюдателей. Однако потом выяснилось, что он придерживается прежних кощунственных взглядов: «По отзывам лиц, беседовавших с Сергием Труфановым, перемены в его религиозных заблуждениях не замечалось»[41].

В октябре он стал готовиться к переезду, чтобы руководить своим безумным делом на месте. Правда, за бывшим монахом во все глаза следили полицейские надзиратели, «сдававшие» его друг другу, как предмет, но это его не беспокоило: и не таких надувал.

Что касается запрета на пребывание в Саратовской губернии, то Сергей давно придумал способ его обойти: достаточно лишь поселиться на хут.Букатин, расположенном на левом берегу Волги против Царицына (нынешний Краснослободск), но принадлежащем к Астраханской губернии.

Возвращаться в «Галилею» он не собирался. 24 октября Сергей написал дарственную запись и духовное завещание, оставив все свое имущество зятю и сестре.

Для удобства гримировки Труфанов сбрил бороду и остриг волосы. Кроме того, заготовил три рода платья – «студенческую и казачью формы и пальто с котиковой шапочкой»[42].

Прочие жители «Галилеи», числом 28 человек, оставили ее, не привлекая внимания, небольшими группами с 17 по 24 ноября. Вывезли всю утварь.

Готовясь бежать, Труфанов объявил о своей болезни, чтобы остановить ежедневную поверку полицией.

Устройство побега было возложено на главного илиодоровского конспиратора Синицына, к тому времени, очевидно, оправившегося от своего психического расстройства. Днём 21 ноября Синицын прибыл в «Новую Галилею», а в 2 часа ночи он вывез оттуда своего наставника вместе с одной из его почитательниц – М.И.Кистановой – на тройке лошадей. Сергей был загримирован под грека, с накладными усами и бородой. К вечеру приехали на ст.Куберле и сели на поезд до Царицына.

На родине он замёл следы так успешно, что его хватились лишь через три дня. Сначала он не выходил к полиции под предлогом болезни, а затем задержавшаяся в «Галилее» группа приверженцев предъявила проверяющему некоего закутанного человека под видом хозяина дома.

После 22-месячного отсутствия Труфанов вернулся в милый его сердцу город и прожил там два дня – 23 и 24 ноября. «В юбке и жакетке поверх поддевки и хитона и большом платке на голове» он посетил свой монастырь, погулял по знакомым улицам[43].

25 ноября тот же Синицын увёз его, но не в Букатин, как предполагалось, а на хутор Накладка Царевского уезда Верхнепогроминской волости Астраханской губернии, где крестьянин М.И.Матвеев предоставил ему кров. Плохое решение: между Букатиным и Царицыном было пароходное сообщение, а в Накладку можно было добраться только на лодке, 20 верст от Царицына. Впрочем, по зимнему времени и ввиду продолжавшегося ледохода этот вопрос в любом случае отпадал.

По-видимому, дом Матвеева и был той «штаб-квартирой» в волжских лесах, о которой упоминает Труфанов, с отсылкой к «великим революционерам Стеньке Разину и Пугачеву»[44].

В этом доме «Труфанов вёл замкнутый образ жизни», уверяя, что собирается заниматься литературным и физическим трудом[45]. На самом же деле он строил революционную «дружину».

Позже свидетели показывали, что Труфанов попытался приобрести бомбы за 1300 руб., но дело кончилось анекдотом: то ли продавцы оказались ограблены, то ли покупатель прокутил деньги «вместе с установленным царицынским парикмахером»[46].

Сам же расстрига утверждал, что покупка состоялась: по его поручению не кто иной, как сам Синицын купил 120 бомб и принес их своему учителю. Для проверки одна из них была брошена о дерево, которое при взрыве вырвала вместе с корнями. Вероятно, это одна из баек, характерных для его мемуаров.

Кроме революционной стороны, деятельность Сергея на Волге имела и вторую, не менее неожиданную.

Среди его приверженцев была юная Н.А.Перфильева. «Я была очень религиозная, – рассказывала она о себе, – хотела даже в монастырь идти; за свои религиозные убеждения претерпела много горя; особенно за них таскал меня за косы мой родной отец». В числе других ярых илиодоровцев она попала под казачьи шашки при избиении 23 сентября 1912 года. После открытия «Новой Галилеи» она стала одной из учениц новоявленного «царя».

Вскоре приверженцы Труфанова заподозрили своего наставника в чересчур близких отношениях с Перфильевой. В Накладке эта пара снова встретилась, чтобы остаться вместе на многие годы.

Объявив Надежду своей женой, а их союз – законным браком, Сергей купил по соседству дом, в котором рассчитывал зажить семейной жизнью.

«Милая и дорогая моя Наденька, – писал он отлучившейся куда-то своей подруге 7 декабря. – Соскучился по тебе. Без конца люблю тебя.

Прошу тебя купить следующие вещи:

Полуторную койку
Матрас
Небольшой стол рубля за три
Обойной тесьмы
Обойных гвоздей с шляпками желтого цвета
20 аршин линолеумной дорожки копеек по 50 за аршин приблизительно.

Когда везти вещи, будет тебе сказано.

Надеюсь, что скоро буду с тобой, драгоценная моя гулинька. Когда ты была у меня, я даже и не насмотрелся на тебя…

Ну пока прости, дорогая моя, до самого скорого свиданья.

Целую тебя и обнимаю тебя.

Любящий всей душой твой друг

Дом будет у нас хороший. Купил за 140 руб. Все стоит рублей 200 р.»[47].

Приверженцы Труфанова были потрясены его открытым сожительством с девушкой. Все эти месяцы илиодоровцы продолжали воспринимать своего наставника как монаха, и он поддерживал эту иллюзию как до расстрижения («обеты монашества, – это честное слово Богу, – как мною самим данные пред Господом, я буду исполнять до гробовой доски»[48]), так и после.

Попытки убедить Сергея разойтись с Надеждой ни к чему не привели. Он был искренне влюблён.

Декабрьские поступки Сергея оттолкнули от него даже беззаветно преданного Синицына. «Женитьба» разрушила обаяние, окружавшее личность монаха-аскета, а от планов по приобретению бомб веяло Сибирью, если не виселицей. «Когда Сергей Труфанов поселился в Накладке Царевского уезда, – рассказывал Синицын, – я убедился, что он не проповедник какой-либо религии, а политический революционер»[49]. Дело довершила угроза «скрыться за границу на народные средства»[50].

21 декабря Синицын пошёл к жандармам и сдал им своего наставника со всеми потрохами. В тот же день начальник Восточно-Донецкого отделения Воронежского жандармского железнодорожного управления ротмистр Руженцев вместе с заявителем приехал в Накладку и нагрянул в дом Матвеева, застав там Сергея и его подругу.

А мифические бомбы? По словам Труфанова, Надежда успела предупредить его о доносе, и улики были брошены в Волгу. Как же они преодолели декабрьский ледяной покров и не взорвались? Впрочем, это возможно, если шёл ледоход, а под «бомбами» подразумеваются материалы для них, ввиду свойственной революционерам тех лет привычки хранить детонатор с гремучей ртутью отдельно от динамита.

Как бы то ни было, к приезду Руженцева бомб налицо не оказалось, равно как и других поводов для репрессий: Сергей находился за пределами Саратовской губернии в полном соответствии с требованиями закона. Поэтому, ограничившись установлением негласного наблюдения, ротм. Руженцев вернулся в Царицын и доложил начальству о своём открытии.

После разоблачения Труфанов переехал на хутор Букатин, привлекавший его с самого начала. Здесь он, по-видимому, надеялся продолжить свою революционную деятельность.

«Цел дом семьсот, сараи сто проданы», – телеграфировал он в Царицын 2 января 1914 г.[51], и этот условный язык подозрительно напоминал прошлогодние переговоры флорищевского узника с Федотом Болотиным: одна беляна выгружена, а вторая не тронута.

В Букатине Труфанов рыл подземные ходы и продолжал собирать деньги. Кроме того, принимал посетителей.

Однако полиция ограничила продолжительность посещений пятнадцатью минутами, а затем и вовсе запретила их. <…> 20 января Сергей покинул Букатин и, скорее всего, не по своей воле: «…меня арестовали и отвезли обратно в деревню в ожидании приговора»[52]. До Царицына его сопровождали хуторской и станичный атаман и помощник атамана отдела, а оттуда на родину – жандармский офицер. На следующий день Труфанов и его подруга вернулись в «Галилею».

Тем временем 22 января Синицын был допрошен начальником Царицынского отделения Воронежского жандармского железнодорожного управления ротм. Орловским. Много лет спавшие и видевшие, как объявить о.Илиодора бунтарем, царицынские жандармы не ударили в грязь лицом. Они знали, о ч`м спрашивать Синицына. В итоге его показания вращались вокруг тем, намекавших на знаменитые политические статьи уголовного уложения, – подготовка бунта против самодержавной власти, организация преступного сообщества для этой цели, подстрекательство слушателей к бунту, оскорбление августейшей четы (ст.ст.100-103 и 129). Однако ничего конкретного Синицын не рассказал – то ли за отсутствием фактов, то ли по желанию замять собственную роль.

Сравнительно с этим первое заявление Синицына, записанное Руженцевым месяцем ранее, выглядело куда основательнее. Оно касалось личных причин заявителя ненавидеть Труфанова – измены монашеству и православию. Это давало повод предъявить обвинение в богохульстве (ст.73 Угол.Улож.).

Поэтому уже 26 января на хутор Большой явился судебный следователь 2-го участка 1-го Донского округа Корзюков. Он провел допрос хуторян и самого Труфанова, а также обыск в «Новой Галилее», причем был обнаружен подземный ход и конфискована переписка хозяина, в том числе с Распутиным. Эти мероприятия продолжались до утра следующего дня, когда Сергей был арестован и этапным порядком отправлен в окружную Константиновскую станицу до представления залога в 50 тысяч рублей.

«Конечно, – писал Труфанов, – у меня не оказалось и 500 рублей, не то что 50 000». Он телеграфировал министру юстиции[53]. Вскоре по предложению прокурора окружного суда избранная мера пресечения (залог) была заменена особым надзором полиции. Через три дня после ареста Сергей вернулся на родину.

Отдельное расследование было начато Донским областным жандармским управлением по заявлению Синицына о степени политической благонадежности Труфанова.

Таким образом, против него велось два дела – в Новочеркасской судебной палате о богохульстве, вскоре расширенное второй статьей, 103-й (оскорбление августейшей особы), и в Донском жандармском управлении о подготовке бунта.

Кроме донских жандармов, в расследовании участвовали царицынские и астраханские.

В Царицыне к следствию подключился ротм. Тарасов, знаток илиодоровского вопроса. Кроме Синицына, он допросил еще трёх свидетелей – Е.К.Соловьева, М.И.Антонова и К.К.Киреева, из коих первые два отрицали инкриминируемые Труфанову поступки, а третий подтвердил и попытки заготовить бомбы, и оскорбление августейшей четы.

Позже Киреев отказался от своих показаний, а с Синицыным случилась беда: царицынские друзья угостили его рыбой, которой он отравился и вскоре умер. Перед смертью он вновь подтвердил следователю свои показания о Труфанове, однако продолжение следствия было затруднено. Очень подозрительная смерть!

Весной делом занялись и астраханские жандармы, на том основании, что преступное сообщество было организовано расстригой во время проживания в их губернии. Выяснив для начала, где находится эта Накладка, начальник Астраханского губернского жандармского управления полк. П.С.Федоренко, захватив с собой прокурора окружного суда А.Н.Лады, сел на моторный баркас и отправился вверх по Волге. Допрос хуторян не дал никаких улик против обвиняемого, после чего астраханские жандармы вздохнули с облегчением, констатировав, что преступление если и было совершено, то не в их губернии[54].

В свою очередь, новочеркасские следователь и прокурор провели ряд допросов в Царицыне и на хуторе Большом, причем удалось найти новых свидетелей, один из которых даже подтвердил попытку приобретения бомб. Сам обвиняемый на допросе 1 мая рассказывал следователю о Распутине.

Итогом следствия для Сергея стал обвинительный акт, полученный им 23 июня от Новочеркасской судебной палаты, с указанием 73, 74 и 103 статей.

Еще зимой, узнав, что власти предполагают судить его за богохульство, Труфанов рассвирепел. Арест и обвинение подтолкнули его к новому страшному шагу. Бывший монах подал Синоду письменную просьбу об отлучении от православной Церкви:

«Сделайте это и сделайте поскорее! Что же вы прячетесь? Совратили меня из Православия и боитесь этот "печальный" факт вероотступничества зарегистрировать в своих бумагах? Разве у Вас мало чиновников? Разве они не умеют пером и чернилом писать на бумаге? Разве у Вас бумаги нет? … Говорил вам и теперь говорю: я считаю для себя позором даже внешним образом принадлежать к той церкви, которой вы управляете. Принадлежать мне к вашей церкви позорно для меня, вредно для вашей паствы. Пожалуйста, скорее прекратите этот печальный порядок вещей. Поскорее отлучите меня от своей церкви!»[55].

Как следует из этого заявления, Труфанов наивно надеялся, что формальное отлучение положит конец обвинениям в совращении кого-либо из православия, а следовательно, и расследованию Корзюкова.

Одновременно он написал подобное заявление и от имени своей подруги, нарочно оговорившись, что она не совращена из православия своим гражданским мужем, а ушла из церковной ограды «еще раньше его», после сентябрьского побоища в храме царицынского монастыря. Перфильева, находившаяся, очевидно, всецело под влиянием друга, подписала этот текст своей рукой[56].

Своей цели эти бумаги не достигли: расследование продолжалось. Лишь вновь потрясли публику. «Илиодору Труфанову, конечно, глубоко безразлично, какую он исповедует веру; если он прислал свое заявление в Св.Синод, то с единой целью, чтобы о нем лишний раз поговорили в газетах и напомнили об его существовании»[57].

Весной 1914 года в «Новой Галилее» вновь был поднят вопрос о покушении на Распутина, причем главную роль стала играть уже упомянутая «Фионушка» Гусева.

Для западной публики расстрига аттестовал ее как своего «доброго друга», а для русскоязычной – как свою «духовную дочь»[58].

Подстрекаемая наставником, она еще осенью вознамерилась расправиться с Г.Е. Распутиным: «Дорогой батюшка! Да Гришка-то настоящий дьявол. Я его заколю! Заколю, как пророк Илья, по велению Божию, заколол 450 ложных пророков Вааловых! А Распутин еще хуже их. Смотрите, что он делает. Батюшка, благословите с ним разделаться!»[59]. Однако донос Синицына положил конец планам «галилейского» кружка.

Весной Хиония вернулась к старому замыслу. Свою роль в этих событиях Труфанов то преуменьшал, то преувеличивал. Во всяком случае, факт посещения ею «Галилеи» перед покушением установлен полицией. Труфанов утверждал, что собственноручно повесил Хионии на шею кинжал, которым ей предстояло «убить Гришку»[60].

29 июня в селе Покровском Хиония ударила Распутина этим кинжалом. Григорий выжил, а несчастное орудие труфановской мести три года провела в заключении – сначала в тюменской тюрьме, затем в томской психиатрической лечебнице. Лишь после революции Хиония была освобождена и вернулась в Царицын.

По каким-то признакам Григорий сразу догадался, кто направлял руку безумной женщины, и не скрыл своих подозрений от следователя. Над Труфановым нависла угроза нового уголовного дела.

Узнав о покушении на Распутина 2 июля из телеграммы брата, Сергей был заметно взволнован – очевидно, тем, что враг остался жив, а значит способен отомстить.

Незадолго до того Надежда Перфильева, находившаяся на последнем сроке беременности, уехала к родственникам в Царицын, поэтому Труфанов был свободен от семейных забот.

Ночью по получении телеграммы он сбежал с хутора. Переодевшись в женское платье, он тайком покинул дом через подземный ход и пробрался в ближайший лес. Там ждали брат Максимилиан и сестра Евгения с дрожками. Все трое направились в станицу Константиновскую, где Сергей с сестрой сели на пароход «Венера».

Мест в первом и втором классах не было, поэтому авантюрная парочка убедила капитана поселить «больную женщину» в женской каюте. В странных условиях путешествовал бывший монах! «Все женщины вели себя с обычной свободой женских помещений, и я очень боялся, как бы мою маскировку ни обнаружили»[61].

Так он добрался до Ростова-на-Дону, где открылся местным репортёрам. Те, почувствовав сенсационный материал, приняли его с распростёртыми объятиями, фотографировали его (за плату) и даже выразили интерес к его «новой вере».

Из Ростова Труфанов поехал в Петербург, а оттуда вместе с писателем А.С.Пругавиным – в Мустамяки к А.М.Горькому. Последний, наслышанный от Кондурушкина о грандиозных планах бывшего монаха, встретил его крайне радушно.

«Горький проявил ко мне горячий, братский интерес. Мы проговорили до рассвета». Писатель пообещал бывшему монаху всяческую помощь и снабдил деньгами. Тут же выяснилось, что писатель Е.Н.Чириков, на чьей даче состоялась встреча, может и берётся перевести беглеца через границу[62].

По совету Горького Труфанов решил ехать в Италию, к А.В. Амфитеатрову, осесть в Генуе и ждать там берлинского издателя И.П. Ладыжникова и парижского адвоката по печатным и издательским делам.

«Думаю, – предупредил Горький Амфитеатрова, – что в близком будущем к вам, может быть, явится некий россиянин, довольно интересный парень, обладающий еще более интересными документами. Было бы весьма чудесно, если б вы помогли ему разобраться в хаосе его души и во всем, что он знает»[63].

Предвкушая скандальные разоблачения, и Горький, и Пругавин «просили и приказывали» своему новому приятелю «как можно скорее писать книгу о Распутине и царице»[64].

«Любопытное совпадение, – писал Горький Е.П. Пешковой, – в 5 году – поп предшествовал революции, ныне – иеромонах. Будем надеяться, что в следующий раз эту роль станет играть архиерей»[65].

19 июля беглец и его проводник перешли финско-шведскую границу по руслу реки Торнио (Торнионйоки), прыгая по острым камням. Потеряв в воде калошу, Сергей швырнул другую в русский берег.

Впервые в жизни покинув территорию Российской империи, Труфанов был в «приподнятом» настроении: «я знал, что сейчас я вне досягаемости тирании Романовых и их сторонников»[66].

Не знал он только одного: в этот самый день Германия объявила войну России. Начиналась Первая мировая война, и отныне пересечь Европу с севера на юг было не так легко, как еще неделю назад.

«…В пути по Швеции шведские лейтенанты так трусили меня, принимая мою личность за военного шпиона, что раструсили все бывшие при мне клочки бумаги»[67].

После ряда приключений Труфанову удалось добраться до норвежского порта Тронтхейм, откуда он рассчитывал пароходом уехать в Англию. Однако оказалось, что водное сообщение прервано. Тогда он поехал в Христианию (нынешний Осло), чтобы переждать здесь задержку. Ждать пришлось два года.

Деньги Сергея быстро вышли, остававшиеся русские купюры негде было обменять на норвежские. В мемуарах он рассказывает драматическую историю о попытке купить кусок хлеба за сто русских рублей (сумма, достаточная для пропитания всего царицынского монастыря в течение месяца). Дважды он писал Горькому, прося денег.

Однако возвращаться он не желал: «Прощай, проклятая Родина, прощай, бедная страдалица Россия… любил и люблю тебя, но жить в тебе дальше не могу. Собираюсь в Италию … в местечко около Генуи, на берегу моря. Это место указано мне для жительства моими новыми друзьями – писателями и журналистами»[68]. Словом – «прощай, немытая Россия!».

Перебравшись в Европу, он преобразился «по внешнему виду в настоящего европейца» – «человека, каким я и есть по внутреннему виду, по своим убеждениям»[69].

В августе или первой половине сентября бывший монах познакомился с известным левым публицистом В.Л.Бурцевым, который ввиду разразившейся войны, повинуясь внезапному патриотическому порыву, возвращался в Россию через ту же Христианию. Весьма заинтересовавшись рассказами Сергея о Распутине, Бурцев посоветовал новому знакомому написать книгу как можно скорее. Даже дал письменную рекомендацию к изданию рукописи, представляющей «огромный общественный интерес»[70].

Под влиянием Бурцева Труфанов засел за работу и уже 26 сентября отмечал, что книга в 10-15 печатных листов почти готова: «остановка только за документами, находящимися в Финляндии у моей супруги. … В этой книге я сказал ужасную и интересную правду о Распутине, правду, которая даже и за границей еще не известна» (следует перечисление обычных гнусных сплетен)[71].

Осенью в Христианию приехала его гражданская жена, по-видимому, с новорожденным сыном Сергеем. Ловкой женщине удалось не только сбежать от властей, но и вывезти бумаги своего друга, которым предстояло составить документальную основу будущей книги.

Когда работа над рукописью была закончена (15 января 1915), оказалось, что «новые друзья», подстрекавшие его писать, вовсе не горят желанием устроить издание «ужасной и интересной правды»[72]. В России это было невозможно, за границей, по военному времени, затруднительно. К тому же Труфанова обуяла жадность, и он заломил за свою рукопись огромную цену – 2 тыс. руб.

Второе обстоятельство, впрочем, было преодолимо, и С.П.Мельгунов, найдя спонсора, совершил покупку. Рукопись была переправлена посреднику – тому же Пругавину – конспиративным порядком. Мельгунов стал ждать удобного случая для публикации, а Пругавин ухитрился напечатать отдельные выдержки под видом обзора. После этой статьи власти бросились на поиски рукописи. От Бурцева удалось узнать, что ее издание отложено до окончания войны.

В то же время Труфанов предложил свою рукопись германскому правительству, советуя использовать ее для агитации среди русских военнопленных. Для переговоров (13 февраля 1915 года) в Христианию был командирован агент, некий Оберндорф. Выслушав бывшего монаха, он констатировал: «Леденящие кровь откровения содержатся в его книге, и они, несомненно, произведут немедленную революцию в России». Любопытно, что на сей раз автор не просил гонорар, соглашаясь довольствоваться лишь суммой, достаточной, чтобы спрятаться где-нибудь после издания. Однако затем Труфанову сообщили, что выход книги в Германии или Австрии невозможен «из-за их империалистических правительств»[73].

Незадачливый писатель оказался у разбитого корыта: ни парижского адвоката, ни берлинского редактора, ни Генуи, только холодная Норвегия и никому не нужная рукопись на руках.

Чтобы прокормить семью, Сергей отправился на поиски работы. «Я бросил свою рукопись в мусорную корзину забвения, пошел в Norsk Motor Dinamo Fabrik и предложил свои услуги в качестве разнорабочего»[74]. При этом он принял фамилию жены – Перфильев. Сергей был принят уборщиком за 38 эре в день, потом получил повышение до рабочего. Неожиданный поворот карьеры! Но физический труд отвлек беглеца от его проблем.

25 января 1916 года Труфанова посетил гость из России – солидный господин в шубе и бриллиантах. Хозяин сразу его узнал. Это был тот самый Б.М.Ржевский, который четырьмя годами ранее нанёс ему визит во Флорищевой пустыни, переодевшись паломником. Сейчас, по его словам, он прибыл по поручению министра внутренних дел А.Н. Хвостова.

О дальнейшем существует две версии. Первая, излагавшаяся Труфановым, Белецким и отчасти самим Ржевским, гласит, что министр предлагал ему устроить убийство Распутина на государственный счет.

Опомнившись от потрясения, хозяин стал возражать, что «это – преступление», которое он не может совершить ни по моральным, ни по чисто техническим причинам. Однако Ржевский легко разбил все его аргументы, и Труфанов сдался. Быстрое согласие объясняется тем, что, в сущности, бывшего монаха просили лишь кончить дело, уже начатое им руками Гусевой. Добившись своего, Ржевский торжественно возопил: «Батюшка, совершите этот исторический подвиг! Здесь, в Христиании, в вашей скромной обители решается судьба России»[75].

По просьбе гостя Сергей написал своей рукой: «Нужно 60 тысяч. Илиодор». Эти деньги предназначались для уплаты пятерым убийцам. Себе же Сергей запросил «на телеграфные расходы», не много не мало, 5 тыс. руб.[76] – вдвое больше, чем за рукопись. Так росли его аппетиты.

Импровизированный им план отличался чисто илиодоровским цинизмом: выманить Распутина в Исаакиевский собор под предлогом молитвы за больного ребенка и убить жертву «в той самой церкви, которая он осквернил своими кощунственными молитвами»[77].

После отъезда Ржевского Труфанов принялся за дело. Он вызвал к себе в Христианию пять человек во главе с уже упоминавшимся Д.М.Романенковым. Они направились в Петроград для получения инструкций от «брата Михаила».

Между тем, не получив обещанных 5 тыс., он телеграфировал Ржевскому: «Вы приезжали ко мне в шутку или с серьезными намерениями?»[78]. Ответа не было.

Оказалось, что заговор уже раскрыт, Ржевский арестован, а Романенков и его спутники найдены и допрошены.

<…>

Вторая версия этой истории, выдвинутая самим Хвостовым, заключается в том, что он командировал Ржевского для благой цели – выкупа у Труфанова его рукописи. Тогда записка со словами: «Нужно 60 тысяч. Илиодор» – приобретает иной смысл. Именно в эту сумму, по свидетельству нескольких источников, бывший монах оценил свое сочинение[79].

Узнав о провале заговора, Надежда Перфильева, ставшая Сергею не только женой, но и соратницей, 1 марта выехала на родину. Согласно мемуарам Труфанова, в России она встретилась с Распутиным и с Императрицей Александрой Федоровной. Двойное (21 и 23 марта) свидание юной и хорошенькой женщины с тем, кого ее муж выставлял маньяком, не пропускающим ни одной юбки, показывает, что сами Труфановы не слишком верили в распространяемую ими клевету.

Надежда передала своим собеседникам письма мужа, большей частью касавшиеся дела Ржевского и объяснявшие, что инициатива исходила из России. Об этих документах Императрица сообщила супругу 10 марта: «Штюрмер приходил, чтобы поговорить об этой истории, так как необходимо выяснить это дело. Мне пришлось передать ему письма Илиодора, в которых все изложено, и он расследует, правда ли то, что он пишет, – увы, это кажется очень правдоподобным!».

Если верить Труфанову, позже Надежда передала лично Императрице еще одно письмо. Оно представляет собой обычную либеральную программу – упрочение конституции, политическая амнистия, свобода вероисповедания, гражданское равноправие, в том числе для евреев, – с прибавлением злободневных вопросов, включая, разумеется, удаление Распутина. В этом письме интересны лишь заключительные слова:

«Я говорю вам только то, что Бог повелел мне сказать вам. Не идите против Бога. И не читайте это письмо Распутину. Он злой дух и будет сражаться против воли Божьей. Простите меня за грубые слова и горечь моей правды. Я остаюсь священником Церкви Божьей, известным вам, Ваше Величество, как отец Илиодор»[80].

Отсюда видно, что Труфанов, несмотря ни на что, оставался при прежних идеях о своей избранности как пророка и о священстве в некоей безымянной вселенской церкви.

Согласно тому же источнику, Императрица сочла это письмо «ужасным», констатировав, что расстрига «не исправился». А вот с его женой она быстро нашла общий язык:

– Почему вы не пользуетесь своим влиянием на мужа?

– Я всегда говорю ему, что правда – хорошо, но счастье – еще лучше[81].

В полном соответствии с этим принципом чета Труфановых готова была отказаться от своей «страшной правды» о Григории, если персонажи рукописи выкупят ее за 100 тыс. руб., то есть за сумму, в 50 раз превышающую плату, полученную от русских издателей.

Вот вам и пророк!

Позже Труфанов придумал следующее обоснование своего права взять деньги у русского правительства: это – компенсация за отобранный монастырь, стоящий 750 тыс. «Я просил в сто раз меньше, чем имел право получить»[82].

А пока ему, сыну бедного дьячка, просто кружили голову баснословные суммы.

Решился бы Труфанов расстаться с книгой, которая стала делом всей его жизни, в случае удачной сделки? Едва ли. Получив выкуп, он все равно опубликовал бы рукопись. Он никогда не задумывался о нарушении своего слова, если ему это было выгодно.

Разумеется, главные герои книги не могли не заинтересоваться ею.

«Я ему все как другу рассказывал, а он теперь пишет книгу!» – сокрушался будто бы Григорий[83].

«Ваш муж назвал книгу "Святой черт". Странное название. Существуют ли святые черти?» – говорила Императрица[84].

Правда, вместо 100 тыс. Надежда получила из казны всего 500 руб. на обратную дорогу до Христиании. Но главная цель поездки была достигнута: опасность, возникшая из-за дела Ржевского, миновала.

Некоторое время между Труфановыми и Петроградом шли переговоры о продаже рукописи. В них участвовали какие-то две «тёмные личности», явившиеся якобы от Императрицы и сыпавшие афоризмами: «Женское сердце очень упорно. Она решила получить рукопись и должна ее получить»[85].

Однако на самом деле Императрица была возмущена предложением о выкупе рукописи и, заявив, «что пусть Илиодор пишет, что он хочет», написала на его бумаге: «Отклонить»[86].

После визита «тёмных личностей», предлагавших, помимо прочего, переезд в Россию под надзор полиции, Сергей встревожился за свою жизнь: «Императрица желает не моего счастья, а моей головы»; «От Иезавели и Иродиады я спасу свою голову, увезя ее в Америку»[87].

Труфанов выбрал Америку в качестве новой штаб-квартиры потому, что у него были там друзья. Еще в декабре 1915 года он познакомился с американским журналистом Германом Бернштейном, сопровождавшим пацифистскую экспедицию Генри Форда. Бернштейн предложил за рукопись 8 тыс. долларов, но переговоры сорвались, поскольку почуявший наживу Сергей запросил 15 тысяч. 13 мая 1916 года журналист телеграфировал, что договорился об издании книги с гонораром 5 тыс. долларов. Сергей немедленно оставил «мирную гавань» и направился к новому знакомому. «Илиодор уже попал в цепкие руки тёмных дельцов», – вспоминал архиеп. Евдоким (Мещерский)[88].

Путь до Нью-Йорка на пароходе «Kristiansfjord» занял две недели – с 4 по 18 июня 1916 года. По приезде Труфанов позвонил Бернштейну, и тот поселил его у некой еврейской семьи. Затем приятели поспешили в редакцию журнала «Метрополитэн», где было решено, что Сергей даст серию интервью русскоговорящему сотруднику журнала Тобенкину, которые будут публиковаться ежемесячно, начиная с октября. До тех пор издатели советовали беглецу сохранять инкогнито.

В сентябре «Метрополитэн» напечатал анонс скандального материала о Распутине и русском дворе, что дало сигнал к новому этапу переговоров о выкупе рукописи русским правительством. На сей раз в них участвовали архиепископ Алеутский и Северо-Американский Евдоким (Мещерский) и русский генеральный консул в Нью-Йорке М.М. Устинов.

Инициативу новых переговоров каждая сторона приписывала другой. Преосв. Евдоким рассказывал, что «жена Илиодора» принесла ему номер журнала с упомянутым анонсом. По словам преосвященного, Надежда облекла свое предложение в следующую форму: «Прошу Вас спасти его [т.е. Сергея] и меня, – говорила дама, – потому что после издания этих документов он и я потеряем всякую возможность вернуться на Родину»[89]. Какой необычный мотив для шантажа!

В свою очередь, Труфанов писал, а также рассказывал на суде под присягой, что около 9 сентября преосв. Евдоким и Устинов пригласили его в свой автомобиль, провезли по парку Бронкс и по дороге предложили 25 тыс. долларов за отказ от публикации. Сергей согласился – то ли потому что «на мгновение потерял голову», то ли «исключительно для того, чтобы увидеть, до какой степени они пойдут, и узнать, имеют ли они какие-либо официальные полномочия»[90]. Впрочем, будь согласие даже искренним, он бы никогда не отказался от своей рукописи.

Свои мотивы расстрига вполне искренно изложил на суде: «Я бы никогда не согласился снять свои статьи с публикации. Я намеревался опубликовать их, и я договорился с ответчиком о публикации статей, а не об их запрете. Целью моего приезда в эту страну и предоставления этих сведений журналу "Метрополитэн" была публикация в нейтральной стране сведений, представляющих такой большой интерес для России и моего народа. Я был лишён свободы за то, что выступал против Распутина, и не позволю ответчику или кому-либо еще заглушить мой голос таким образом. Деньги, которые я получил, – это лишь небольшая компенсация моих расходов, и деньги в этом деле интересуют меня меньше всего»[91].

Около 15 сентября русское консульство выплатило Сергею аванс в 1 тыс. долларов, а 20-го заявило, что по распоряжению из Петрограда отменяет сделку. Одновременно консул добился отмены публикации обходным путем – через крупнейшего акционера «Метрополитэн» Г.П.Уитни. Тем самым был наложен запрет на публикацию в других изданиях, поскольку права оставались у того же журнала. Статьи были похоронены.

Уже напечатанная обложка октябрьского номера украсилась широкой черной полосой. На свету за ней явственно читалась надпись: «Начало откровений Илиодора о Распутине – святом черте из России»[92].

Когда-то о.Илиодор уверовал в святость Распутина, потому что обличавшая его статья чудесным образом исчезла из «Речи». Теперь его собственная статья на ту же тему не менее чудесным образом исчезла из «Метрополитэн».

Труфанов вышел из трудного положения, начав судебный процесс с «Метрополитэн». Затем заключил договор с двумя еврейскими газетами. Таким образом, бывший антисемит окончательно сделал ставку на еврейскую диаспору – путь, на который он вступил, еще отправляясь в Америку по телеграмме Бернштейна.

С января 1917 года газета «Wahrheit» стала ежедневно публиковать статьи Труфанова на еврейском языке. Первый выпуск сопровождался «клятвой» автора: «Мои глаза ослепнут, если я напишу то, чему сам не был свидетелем. Мои барабанные перепонки лопнут, если я осмелюсь написать что-то, чего сам не слышал. Мои руки немеют, если я возьмусь написать ими то, чего не произошло. Ужасные слова. Но я говорю их без смущения и страха, потому что я намерен писать только правду, правду, как я ее видел, правду, как ее видели другие»[93].

Впрочем, к тому времени эти откровения в значительной степени утратили актуальность, поскольку перед самой публикацией Распутин, главный их персонаж, был убит.

Одновременно Сергей продал свои записки за 300 долларов нью-йоркской левой газете «Русский голос», чей редактор И.К.Окунцов был однокашником почаевского сподвижника о.Илиодора – архим. Виталия (Максименко) по Казанской духовной академии.

Публикация ознаменовалась анекдотическим эпизодом. По каким-то причинам газета заплатила лишь 225 долларов из обещанной суммы. В отместку Сергей забрал из редакции под предлогом переработки последние главы рукописи, так что газета получила лишь ту долю текста, которую оплатила. Сотруднику газеты М.Е.Вейнбауму, будущему редактору «Нового русского слова», пришлось ехать к несговорчивому автору, чтобы выручить недостающие тексты.

«Илиодор, которого я никогда раньше не видел, поразил меня своей мужественной красотой и необыкновенно острыми, пронизывающими глазами», – вспоминал он. Его обещание немедленно выслать причитающиеся деньги успокоило Труфанова, и он со словами: «Молодой человек, я вам верю» – отдал рукопись[94].

Произошедшая вскоре в России революция позволила Мельгунову опубликовать рукопись в мартовском номере журнала «Голос минувшего».

«Святой черт» – очень известная среди исследователей книга. Написана она как будто о Распутине, но в ней есть и второй главный герой. Красной нитью через книгу проходит противопоставление Григория и автора, кажется, смертельно уязвленного тем, что «цари», а за ними и вся Россия предпочли грязного неграмотного мужика чистому и образованному иеромонаху Илиодору.

Справедливо игнорируемая историками в качестве источника о жизни Распутина, книга, однако, имеет огромное значение как источник автобиографический. Сличение каждой ее строки с архивными и газетными сведениями показывает, что она имеет под собой подлинную фактическую канву.

В то же время текст разительно отличается от ранних публицистических произведений того же автора, значительно превосходя их в литературном отношении. Чувствуется рука опытного журналиста. Существует предположение, что соавтором был Амфитеатров, хотя в дни работы над рукописью Труфанов не только находился вдалеке от него, но даже не знал его адреса.

В начале следующего года в Нью-Йорке были изданы на английском языке мемуары расстриги под названием «Безумный монах из России Илиодор. Жизнь, воспоминания и признания Сергея Михайловича Труфанова (Илиодора)».

Заголовок отсылает к обычному прозвищу автора на столбцах американских газет, а текст в значительной степени позаимствован из двух других книг – «Святого черта» и вышедшей в 1911 году апологетической биографии «Правда об иеромонахе Илиодоре».

Адресованная американскому читателю, книга полна развесистой клюквы. Автора она изображает ярым революционером и поборником гражданских свобод. Даже красный цвет обложки выбран, по-видимому, не случайно.

Скандал с «Метрополитэн» сделал Труфанова публичным человеком. В этом качестве он развил лихорадочную деятельность, по которой истосковался после отъезда из Царицына. Провёл пресс-конференцию в Карнеги-холле, проехал по Америке с лекциями. Главным же направлением его деятельности стал кинематограф. В этой сфере Труфанов сотрудничал с молодым талантливым режиссером Гербертом Бреноном, с которым подружился настолько, что посвятил ему свои мемуары. Плодом дружбы стал немой фильм «Падение Романовых». Учредив для этой цели компанию «Iliodor picture corporation», Труфанов с головой погрузился в процесс съемок.

«И вот, – рассказывал архиеп. Евдоким, – он прошлым летом явился в духовную мастерскую при нашей миссии в Нью-Йорке с заказом 16 монашеских мантий, 16 клобуков и нескольких священнических облачений и предложил заведующему мастерской иеромонаху заработать 1700 долларов, но иеромонах ответил резким отказом, а когда узнали, кто он, то его вытолкали за дверь»[95]. Несмотря на этот эпизод, костюмы, как духовные, так и светские, в фильме были отличные.

Но самое интересное, что Труфанов сыграл в этой постановке камео, исполнив роль самого себя. После пятилетнего перерыва он вновь надел рясу и клобук, намотал на запястье четки. Но ни монашеское платье, ни роскошный кудрявый парик не могли сделать из грузного обамериканившегося Труфанова юного вдохновенного иеромонаха.

Видели бы М.О.Меньшиков и С.Б.Любош, когда-то называвшие о.Илиодора актером-неудачником, исполнение своих слов!

В 1918 году Сергей через Сиэтл направился в Японию, откуда на пароходе «Хозан Мару» прибыл во Владивосток. Там бывший черносотенец был арестован большевиками, однако по распоряжению из Москвы освобождён.

Труфанов провёл в Советской России четыре года, перемещаясь по весьма сложным маршрутам и подвергаясь арестам то белых, то красных. Однако он неизменно возвращался в любезный его сердцу Царицын, веря, что сумеет зажечь там огонь «церковной революции».

Вместе с некоторыми сохранившими ему верность сторонниками Труфанов подал (3 июня 1918 года) заявление в Царицынский исполком Совдепа о передаче им комплекса зданий царицынского монастыря для устройства «коммуны Вечной истины»[96]. Добиться этого удалось лишь в 1921 году и то частично.

С 1919 году С.Труфанов взял курс на сближение с советской властью, заявив (в интервью камышинской газете «Набат») о своей поддержке Октябрьской революции. Заинтригованные большевики незамедлительно арестовали его, перевезли в Москву и заключили в «тюрьме при главной квартире Чека», «в той самой камере, в которой сидели министры Протопопов и Щегловитов и прот. о.Восторгов»[97]. Заставив узника изложить его политическое кредо и удовлетворившись написанным, советские власти освободили его и попытались привлечь к литературной пропаганде, для чего дали комнату, продовольственную карточку и денежный аванс.

В связи ли с этим союзом, независимо ли от него, вскоре совершилось преступление, которое, по-видимому, следует отнести на счет Труфанова. 12 июля в Москве его сторонница Пелагея Завороткова, родная сестра Хионии Гусевой, ударила ножом Патриарха Тихона на ступенях храма Христа Спасителя. К счастью, удар пришелся по кожаному поясу. Все нити от этого покушения тянутся к Труфанову – его духовное чадо, его методы, его внезапное краткое посещение Царицына с последовавшим непосредственно после этого отъездом Пелагеи для свершения ее темного дела[98]. К тому же, как скоро будет видно, при осуществлении новых планов бывшего монаха Патриарх Тихон мог показаться ему конкурентом. Если Труфанов действительно послал Пелагею в Москву, как Хионию – в Покровское, то это самый чудовищный поступок в его безумной жизни.

Литературное сотрудничество большевиков с бывшим монахом так и не состоялось. Во-первых, ввиду свалившего его при вторичной поездке в Москву брюшного тифа, а во-вторых, по неприязни к самой форме такого труда – «дела мёртвого». Так объяснял Труфанов царицынской ГубЧК[99].

В 1920 году бывший монах попытался возобновить свою деятельность в Царицыне, то служа священником – вероятно, все той же «безымянной церкви», – в с.Кислово, то лелея проект пешего паломничества по Волге «с Евангелием и посохом в руках в одежде Иисуса Христа», с проповедью общинной жизни и обличениями духовенства[100].

Самый яркий период его жизни в Советской России пришелся на 1921 год. В Вербное воскресенье (24 апреля) Труфанов выступил на Соборной площади Царицына с речью против православной церкви, а на Пасху провозгласил себя, ни много ни мало, русским патриархом. «Вот шут гороховый!» – изумился московский обыватель, прочтя об этом в газетах[101].

Позже он уверял, что патриархом его хотели видеть большевики, рассчитывавшие, что он подорвёт Церковь изнутри. Скорее всего, он выдавал желаемое за действительное.

Новоявленный «патриарх» поднял знамя «церковной революции» против «поповского царства» с провозглашением «истинного христианства или религии человечности»[102], то есть изложенного выше учения о «вечной истине». Он по-прежнему проповедовал свою псевдорелигию, отрицая чудеса и браня «попов».

Как и в «Галилее», важнейшим элементом труфановского учения был общинный уклад жизни. Потому, добившись, наконец, возвращения себе монастыря, он осуществил свой давнишний замысел устройства религиозной коммуны. Община, получившая название «Вечный мир», вобрала в себя как новых, из Николаевского уезда, так и старых последователей своего основателя. На средства, вырученные от продажи их имущества, были приобретены склады, огороды и скот для общинного хозяйства.

Труфанву казалось, что начатая им борьба роднит его с большевиками. На правах коллеги-революционера он даже написал Ленину, нахваливая свою «церковную революцию», как заправский торговец, и навязывая свои услуги[103].

Расточая комплименты «благословенному социализму», он направо и налево рассказывал, что христианство и коммунизм – это два равноценных пути в Царство Небесное[104].

Однако как прежде, так и теперь советские власти относились к услужливому соратнику настороженно, ограничиваясь мелкой денежной и организационной помощью.

Окончательный разлад между Труфановым и большевиками начался, по-видимому, во время его пребывания в Москве в октябре 1921 года. По его словам, советские администраторы понуждали его к борьбе против патриарха Тихона, причем выражали желание, чтобы последний «был убит или заключен в тюрьму»[105], но расстрига отложил свой ответ до июня. Любопытно сопоставить этот эпизод с покушением Пелагеи, произошедшим сразу после личного примирения Труфанова и большевистских лидеров, а также с миссией Ржевского. Странно выглядел бывший монах в роли политического наёмного убийцы!

Вскоре против Труфанова было заведено следственное дело, а затем он «узнал из частных источников, что, если он не примет меры против Тихона в ближайшее время, он будет казнён»[106]. В мае неудавшийся «патриарх» бежал из страны, бросив своих приверженцев.

Подводя итоги своей жизни при Советской власти, он характеризовал этот период как «пять лет ада»[107].

Исследователи событий этих пяти лет отмечают его новаторство как религиозного лидера: «Краткий обзор деятельности Илиодора в 1918–1922 г. позволяет предположить, что именно он стал предтечей советского варианта обновленческого движения, пройдя его путь в более сжатые сроки». Даже с термином «живая церковь» Труфанов опередил обновленцев, употребляя его еще в 1921 году.[108]

Итак, в 1922 году семья Труфановых бежала из России в Латвию. К тому времени у них было трое детей – Сергей (р.1914), Надежда (р.1915) и Илиодор (р.1918). Четвертый ребенок умер в Царицыне.

Сам бывший монах со старшим сыном добрался до Риги на повозке, а жена с младшими детьми шли пешком. Известно, что по приезде Труфанов сразу же был арестован (9 июня). Паспорта при нем не было.

За пять месяцев, проведённых в Риге, беглец сблизился с местными баптистами. Советские мытарства отрезвили его или он просто искал поддержки? Во всяком случае, для «царя Галилейского» и «патриарха всея Южныя России» переход в баптизм был шагом вперед.

Получив, благодаря содействию новых друзей, от американского консульства в Риге необходимые документы, Труфановы покинули Латвию на пароходе, следовавшем из Либавы (Лиепая) в Нью-Йорк, куда прибыли 29 ноября.

Бывший монах рассчитывал получить американское гражданство, сознаваясь, «что он рад, что приехал в Америку, спасаясь от "русского ада", и что он надеется здесь умереть»[109].

Предполагая проповедовать в Русской баптистской церкви, он поселился в доме Иосифа Подлесного, сына баптистского священника. Этот гостеприимный Иосиф, говоривший по-русски, в дальнейшем выручал своего друга как переводчик, пока тот не освоил английский язык.

Журналистам беглец изложил весьма приукрашенную историю своего пребывания в Советской России. Тут же была сделана известная фотография семьи Труфановых, запечатлевшая бывшего монаха солидным господином, уже не Илиодором и не просто Сергеем, а Сергеем Михайловичем. Только по-прежнему пышные волосы напоминали о прошлом облике.

«Трудно сказать, что он будет делать; но в любом случае это будет живописно и неожиданно, и на это стоит посмотреть», – писал сотрудник «Нью-Йорк таймс»[110].

Возвращение в Нью-Йорк совпало с хиротонией преосв. Феофила (Пашковского) во епископа Чикагского, викария Северо-Американской епархии. Бывший монах посетил эту Литургию, кажется, явившись на православную службу впервые после водворения во Флорищах. Встав, по старой привычке, ближе к входу, Сергей Михайлович благоговейно крестился одновременно с молящимися.

Здесь, в Николаевском соборе, он встретил старого знакомого, прот. Петра Попова, вместе с которым в 1916 году ездил к Свято-Тихоновскому монастырю осматривать ферму для покупки. Одобрив «очень красивую», по его словам, службу, он выразил желание получить епископское благословение и обещал позвонить в приходской дом собора[111]. Так началось покаяние.

Есть сведения, что в конце 1924 года Труфанов обратился в обновленческий Синод с покаянием и был принят в общение как мирянин.

Поначалу по приезде в Америку Сергей Михайлович пытался вернуться к прежнему занятию – кинематографу. Он задумал снимать фильм «Пять лет в аду», очевидно, по своим советским впечатлениям. 1 марта 1923 года был подписан контракт с «Rising Sun Productions», по которому Труфанов за солидный куш должен был стать режиссером, сценаристом, актёром и консультантом целой серии фильмов. Однако устроенная горе-кинематографистами афера с акциями привела Труфанова вместо съемочной площадки в Верховный суд.

«Безумный монах» перешел к более скромному формату театрального спектакля с одноименным названием.

«Подымается рекламный занавес и на сцене декорация, изображающая старинную русскую церковь, – писал зритель. – Византийские купола горят золотыми звездами, ворота расписаны в стиле нестеровских архангелов и какие-то люди в русских гримах поют церковную мелодию. После голоногой девицы и праздноболтающих гаеров русский религиозный мотив кажется обидно неуместным. Даже в нерелигиозном зрителе этот контраст вызывает чувство жгучего стыда. В публике какое-то смущение».

Для этого спектакля Сергей Михайлович вновь облачался в рясу и клобук, дополняя свой костюм панагией.

Далее, заклеймив актера-неудачника за его цинизм, тот же зритель отмечал: «Если бы в нем, под рясой, жила бы душа человеческая, он устыдился бы ломаться в костюме Божьем, не стал бы рядиться в парик под клобуком и не полез бы на подмостки с богохульническим видом на радость и удовлетворение наглого безбожия»[112].

Впрочем, доход от этих спектаклей был так ничтожен, что Труфанову приходилось одновременно работать в «Метрополитэн Лайф Иншуренс Компани» то ли швейцаром, то ли носильщиком.

Как и прежде, он пытался заработать литературным трудом – писал мемуары для желтой прессы, статьи для эмигрантской печати, книги. Но прошли те времена, когда его произведения были предметом вожделений разведчиков и редакторов. Статьи почти не публиковались, книгу против своих «клеветников в 19 странах»[113] автор так и не смог издать, и лишь в 1943 году увидели свет его воспоминания о блаженной Марфе Царицынской, которая по конъюнктурным причинам именовалась «Сталинградской».

В 1928 году в Америку приехала известная Анна Андерсон («Чайковская»), выдававшая себя за чудом спасшуюся Великую княжну Анастасию. Этот приезд подтолкнул Труфанова к попытке подзаработать на новой порции клюквы.

Зная, по опыту издания «Святого черта», что скандальные мемуары – товар, который пользуется спросом, Сергей Михайлович вытащил из забвения легенды, которыми он ранее (в 1916 и 1922 гг.) развлекал американских журналистов: 1) он был царским духовником; 2) он посетил царскую семью в Екатеринбурге незадолго до расстрела. Поэтому он отлично знал погибшую Великую княжну, которую, дескать, в детстве обучал Закону Божьему, а в 1918 году видел последний раз. Знает и некое семейное прозвище Анастасии Николаевны, так что поверит г-же Чайковской, если она назовет этот пароль. Покамест по портретам он ее не узнаёт.

Кроме того, Труфанов изложил журналистам третью легенду: он знаком с красноармейцем, выносившим из Ипатьевского дома тело Анастасии и даже снявшим с нее медальон, подаренный Распутиным. Поэтому, зная подробности расстрела из первых рук, не сомневается в гибели Великой княжны[114].

Уровень достоверности этих «мемуаров» показывает содержащаяся в них ссылка на личное знакомство автора со Сталиным, основанное на том, что они оба учились в семинариях. Правда, в разных, но Труфанова это обстоятельство не беспокоило. Попытки пристроиться к разным известным личностям, которые будто бы все были его друзьями или знакомыми, очень характерны для его позднего творчества.

Наибольшего успеха в торговле псевдовоспоминаниями Труфанов достиг в 1933 году, предъявив журналистам три мифа, подтвержденные нотариальным свидетельством за его же подписью.

Старый рассказ о встрече с царской семьей в Екатеринбурге он, как и ранее, датировал 3 мая 1918 года. Пользуясь тем, что его не могут опровергнуть, Труфанов расписывал свои щедрые пасхальные подарки («50 крашенных яиц, кулич-баба в 15 фунтов, сырная паска 10 ф. (все было куплено в Новониколаевске) и 15 фунтов японского сахара, купленного мною во Владивостоке»). Попутно свел старые счеты, изложив воображаемый диалог с Императрицей о выкупе рукописи «Святой черт». Встречу эту устроил будто бы Войков, которого он включил в число своих знаменитых знакомых[115].

По-видимому, в этом рассказе верно лишь то, что Труфанов проехал через Екатеринбург 3 мая, направляясь из Владивостока в Царицын, и что имел намерение повидаться с Государем, о чем упомянул в своей книге. Но режим содержания узников исключал подобные встречи. К тому же, как уже отмечалось исследователями, дневник Государя за указанный день умалчивает об этом свидании[116]. То же самое касается дневника Императрицы, будто бы так любезно беседовавшей о неудавшемся выкупе рукописи.

Второй сочиненный Труфановым миф касался подробностей убийства Царской семьи, якобы известных ему со слов одного из участников ипатьевского расстрела, некоего Анатолия, который – вот так совпадение! – оказался вдруг возлюбленным Хионии Гусевой[117].

Наконец, третий и самый скандальный рассказ Труфанова касался жуткого слуха об отрубленной голове Николая II, будто бы доставленной Ленину после убийства. Историю эту выдумал вовсе не Труфанов, до которого о ней писал, например, Брешко-Брешковский. Но бывший монах не удержался от соблазна пристегнуть свое имя к такой громкой легенде.

Рассказчик уверял, что 16 апреля 1919 года своими глазами видел голову Николая II в московском Кремле. Подробности изложения с дотошным описанием коридоров и комнат подозрительно напоминали инспирированные тогда ещё иеромонахом Илиодором в 1911 году сказки о секретных конгрессах с его участием, только там был ящик с костями и черепами, а тут – царская голова в стеклянном сосуде, прикрытая занавеской[118].

Для вящей достоверности Труфанов снова апеллировал к несчастной Хионии, приписав именно ей заслугу доставки головы большевистским вождям. «…"Ужасное присутствие" головы во время переезда из Екатеринбурга в Москву заставляло ее в течение нескольких раз искать одиночества, открывать чемодан и смотреть на мертвое лицо»[119].

Это повествование побило все рекорды по числу известных личностей, которых его автор называл своими знакомыми: Ленин, Дзержинский, Луначарский, Калинин, причем с первыми двумя он будто бы обсуждал в Кремле план «церковной революции».

Изложенные сказки – типичный «бред величия» – имеют не историческую, а медицинскую ценность, как история психической болезни Труфанова. Пытаясь заработать на торговле литературной клюквой, он, в конце концов, сам в неё поверил и перестал отличать правду от своих фантазий. К «безумному монаху» неотвратимо приближалось безумие в буквальном смысле слова.

В 1931 году Труфанов вторично разошелся с женой. Первый их развод произошел в Царицыне, когда самозваный «патриарх» предпочёл карьеру семье. Теперь, наоборот, жена оставила его, забрав детей. С тех пор он жил один.

Поразмыслив, Труфанов придал своему разводу, как и женитьбе, духовный смысл. Невенчанный и неофициальный брак – это «простое сожительство с женщиной», не являющееся настоящим браком. Следовательно, Труфанов все эти годы жил во блуде, оставаясь холостяком! «Это сожительство ни моего монашества, ни моего сана не уничтожило! … Семь лет тому назад Господь разрушил мое сожительство, и с тех пор я опять живу полным иноком»[120].

Итак, мало-помалу оба препятствия, стоявшие между бывшим монахом и православием, то есть неверие и ответственность за семью, исчезли.

В мае 1933 году в Нью-Йорк приехал архиепископ Вениамин (Федченков), которого Труфанов помнил молодым иеромонахом, ближайшим сподвижником преосв. Феофана (Быстрова). Теперь вл. Вениамин был командирован Московской Патриархией и в ноябре стал её экзархом в Америке.

Как и вся русская диаспора, Труфанов поначалу принял просоветского архиерея враждебно. Даже произнёс против него речь в помещении методистской церкви всех наций, говоря, что архиепископ не может «прятать свои уловки за бородой», когда «красные звери» «молотом бьют по головам российских граждан и серпом срезают»[121].

Однако после этого даже сам оратор понял, что хватил лишку. Труфанов «решил ближе подойти к арх. Вениамину»[122]. И случилось чудо. То, что «хрустнуло» в душе флорищевского узника двадцатью годами ранее, вновь срослось.

По благословению архиеп. Вениамина в воскресный день 6 ноября 1933 Труфанов обратился к прихожанам нью-йоркского патриаршего кафедрального Петропавловского собора со следующим словом: «…Свидетельствую: имя мое – Сергий. Когда-то был иеромонахом Илиодором. 21 год тому назад я отрекся от Святой Церкви и Христа Спасителя. Отречение, поданное мною в прежний Св.Правительствующий Синод, я подписал собственной кровью, взятой вот из этой моей руки (левой). В отречении я похулил Святую Троицу: Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святаго; похулил Преславную Приснодеву Марию; похулил Архангелов и Ангелов и всех Святых, от века Богу угодивших... и самое христианство я готов был всегда ставить ниже наук человеческих... я отрекся от Церкви и похулил святыню Господню по гордости и озлоблении... за соблазн верующих и за свое публичное выступление против Церкви... я прошу прощения».

Договорив, он сделал перед народом земной поклон[123].

Одновременно он признал и Московскую Патриархию вместе с ее фактическим руководителем митр. Сергием (Страгородским), которому, как своему бывшему ректору, в тот же день написал покаянное письмо: «Дорогой Владыко! Много времени прошло с тех пор, как Вы постригли меня в монахи и рукополагали во священники. Вам известно, как печально и пагубно для души моей окончилась моя иноческо-священническая карьера...».

Далее он писал, что в течение 21 года, прошедшего после его «отречения», он «тревожно плавал по волнам житейского моря», дни его «проходили в суете и часто во зле – явном и тайном». «За это время я не только ничего не приобрел из духовного богатства, но и то, что было получено мною когда-то, под вашим мудрым руководством, все растерял и растратил...».

Рассказав о перевороте в отношении к архиеп. Вениамину и о принесенном покаянии, Труфанов заключил: «Примите, ваше высокопреосвященство, мои убогие слова к вашему святительскому сердцу, и пусть Господь через вас устроит мою дальнейшую жизнь. … Если Господь не судит мне служить в "прежней доброте", то я доживу жизнь мою земную в покаянии и мире с церковью. Я этому бесконечно радуюсь и буду до смерти радоваться... хотящий быть Вашим послушником последним грешный Сергий Труфанов»[124].

Еще одно покаянное письмо он послал своему духовному отцу – архиеп. Феофану (Быстрову), жившему во Франции: «Я сознаю мои непростительные грехи перед Святою Церковью и лично перед Вами и прошу, умоляю Ваше Высокопреосвященство помолиться обо мне, погибающем, чтобы принести Господу сокрушенное покаяние и избавиться от обольщения, в каком я находился!»[125].

Однако ответ из Советской России обескуражил Труфанова. «Митрополит в отказе только неосновательно прикрылся церковно-каноническими положениями, а исполнял волю безбожной власти, которая желает мне тысячу смертей!». Словом, за двадцать лет ничего не изменилось, только вместо Саблера была советская власть. «Я, как блудный сын, шел в дом отеческий, а попал не туда... В чеку попал!»[126].

Поначалу сотрудничество с просоветским архиереем обещало быть плодотворным. Труфанов стал секретарем епархиального управления и попытался возобновить проповеди, на этот раз в формате докладов. Один из таких докладов, на тему «Христианство – не утопия ли?», был запланирован совместным с архиеп. Вениамином, однако через неделю преосвященному пришлось выступать «с критической и пополненной речью о прошлом докладе Илиодора»[127].

Вскоре новообращенный разошелся с Московской Патриархией и приступил к ее «разоблачениям».

Не желая в свои солидные годы быть простым иеромонахом и памятуя о сорвавшемся в 1911 году повышении, Труфанов присвоил себе сан архимандрита.

Самозванство породило газетную полемику между ним и группой авторов, напомнивших о его неблаговидных деяниях. «Мы, рядовые члены Церкви Православной считаем своим христианским долгом предупредить верующих русских людей, чтобы держали себя подальше от этой "исторической фигуры", ибо г. Труфанов не то, чтобы архимандритом, но даже простым христианином не вправе себя называть»[128].

Он оправдывался, снова впадая в «бред величия» и называя себя царским духовником. Обосновывая свое право на священный сан, Труфанов доказывал, что ни женитьба, ни «отречение», ни расстрижение не уничтожили его священства и монашества. Все это была фикция.

Оппоненты заметили, что отречение от Христа не может быть только внешним, все равно оставаясь отречением.

В ответ Труфанов разразился вдохновенной самоапологией: «…Знайте, что Праведный Господь еще в юных годах моих возложил на меня тягчайший Крест пророческого служения. … Пророки не только предсказывали будущее словом, но, по воле Божией, они предсказывали и соблазнительными поступками».

Таковым и было пресловутое «отречение». «Это совершилось не по моему сознанию и воле, а по сознанию и воле Божией, как пророчество об отречении русского народа от Бога и Православия с наказанием за это кровью. Я, конечно, не утешаюсь тем, что Господь избрал меня для такого соблазнительного действия, но должен смириться под крепкою рукою Божией»[129].

В пылу полемики Труфанов принял настолько боевой тон, напоминавший о юном задиристом иеромонахе, что вдохновил очередного анонима на ядовитое стихотворение, заканчивавшееся так:

Уже в гробу одна нога,

А ты с личиною суровой

Стоишь бодливою коровой,

Забыв, что Бог спилил рога...[130]

Вскоре после этой полемики Труфанов перешел в так называемую Американскую Св.Православно-Кафолическую Апостольскую Восточную Церковь (THEOCACNA), еще одну параллельную структуру на американской земле, но и здесь он надолго не задержался.

Самой подходящей для него юрисдикцией теперь была бы РПЦЗ, чью епархию в Северной Америке с 1934 году возглавлял его старый почаевский друг архиеп. Виталий (Максименко). Он жил сравнительно недалеко, в знаменитом Джорданвилле (300 км от Нью-Йорка).

Однако Труфанов примкнул к старообрядческой беспоповской общине, жившей в Милвилле, штат Нью-Джерси. Приняли его, как водится, через перекрещивание. Но вскоре, поссорившись и с ними, он вернулся в Нью-Йорк.

На 1940-е годы пришёлся закат жизни Труфанова, особенно тёмный после проблеснувшего в 1930-х света.

Жил он, как и ранее, на 10-й авеню, «в скромной, полутёмной квартирке, на первом этаже рабочего дома»[131]. Почитателей почти не осталось: последний юбилей посетило всего 27 человек.

«Илиодора хорошо знали в русском Нью-Йорке, – писало «Новое русское слово». – До конца своих дней он сохранил былую физическую красоту, – был смуглым, черноволосым, с горящими глазами; ходил всегда в черном пальто и широкополой черной шляпе»[132].

После краткого возвращения в православие Труфанов вновь вооружился своим учением о «вечной истине», намереваясь его проповедовать в Нью-Йорке. По-видимому, от этих заблуждений бывший монах не отказался до конца дней: отмечая 70-летний юбилей, он был одет «по-патриаршески» («я был в одеянии Иисуса Христа») и совершил некое 5-минутное богослужение. Кроме того, в его речи сохранилось «галилейское» обращение «любезный брат»[133].

Как и прежде, Труфанов мнил себя «пророком».

«Знайте, – говорил он, – что пророки были не только в библейские времена, но всегда. Лев Николаевич Толстой был великим пророком Божиим. И я. Я уже 35 лет пророчествую весьма удачно. Давно предсказывал, что с Россией будет... Еще в 1907 году издал я пророчество "Плач на погибель дорогого Отечества". Вот и исполнилось мое пророчество – погибло Отечество...

– Откуда же у вас дар пророчества? Как пророчествуете?

Илиодор улыбается:

– Я же сказал вам. Предсказываю от Бога»[134].

Вот как выглядело одно из предсказаний Труфанова, подписанное «Пророк Илиодор»: «Так говорит Господь. За грехи и беззакония окаянных царей, дворян, помещиков, капиталистов, пастырей, – благословения которых мною уже прокляты, – безбожной интеллигенции и за преступления и безобразия народа, взбешённого проклятыми большевиками-антихристами, я предам Россию для исправления в долголетний германский плен!.. С этим особенным, по силе и талантам, и ужасным по противоположностям в характере, народом не могли управиться ни варяги, ни татары, ни цари, ни большевики, так, быть может, немцы научат его порядку... Если и немец не исправит его, тогда я поражу его в конец, рассею по всей земле и уничтожу лицо его».

Получив этот текст, написанный на открытке, редакция «Нового русского слова» изумилась: «Что это – дурь или одурь?»[135].

Это была духовная прелесть, переросшая в психическое заболевание.

Ранним утром 13 апреля 1942 года в греческом ресторане на Девятой авеню погиб 27-летний Сергей Труфанов-младший. Зайдя сюда, по обыкновению, после ночной смены в отеле «Нью-Йоркер», чтобы выпить кофе, молодой человек увидел вооруженного грабителя, вымогавшего у посетителей деньги. Оказавшись под дулом револьвера, Сергей заявил, что ничего не отдаст, потому что должен помогать матери и сестре. Ответ бедняка, которому слишком тяжело даются трудовые гроши! После краткой перепалки грабитель выстрелил в молодого человека и скрылся. Раненый вскоре умер в ближайшем госпитале.

Для проверки сведений сотрудник «Нового русского слова» посетил отца погибшего. Когда-то осаждаемый целыми армиями репортеров, постаревший Труфанов теперь был рад принять даже одного. Давно «потеряв из виду» сына, он не проявил интереса к новостям о нём, даже когда собеседник осторожно намекнул, что тот ранен. Предпочел говорить о себе, о своих планах и «пророчествах». «И единственное, чего не мог предсказать «пророк», – это смерти своего собственного сына, убитого за час до этого, в баре на 9 Авеню»[136].

Позже, узнав правду, Труфанов написал редактору той же газеты: «Собаке – собачья смерть!»[137].

Однако смерть Сергея отразилась на его отце, чья душевная болезнь начала стремительно прогрессировать. Он то ожидал провозглашения себя митрополитом «Американским и Нью-Бронзвикским» независимой американской православной церкви, то уверял, что его хотят убить, то предлагал раскрыть секрет клада, который поручил ему охранять Николай II.

Памятуя о царицынской авантюре, он снова называл себя «патриархом», на сей раз некоей «Российской Народной Универсально-Христианской Церкви».

В январе 1952 года Труфанов тяжело заболел и 26 января, пролежав несколько дней в больнице Bellevue, умер от разрыва сердца.

По просьбе покойного на похоронах присутствовали только его родственники, в том числе вдова и двое детей.

Свидетельство о смерти

В далеком 1914 году бывший монах отказался от христианского погребения. «Помимо всего прочего я боюсь, – ведь все мы ходим под покровом Провидения! – как бы после моей смерти к моему бездыханному трупу не приблизился бы кто-либо из ваших слуг, не нарушил бы моего мертвенного покоя своим заунывным пением и не окадил бы моего смердящего трупа ладаном», – писал он в Св.Синод[138].

Через семь лет, обращаясь к своим царицынским последователям, Труфанов, между прочим, ратовал за кремацию[139].

Все произошло так, как он хотел. Отпевания не было. «В 3 часа дня в снежную метель в сопровождении тех же 6 человек тело было перевезено в крематорий и предано сожжению»[140].

Удивительно, что в гробу бывший иеромонах оказался одетым в черную рясу, а в свидетельстве о смерти, со слов дочери, указаны его профессия - «священнослужитель» и сфера работы… Какая же? «Русское православие»![141]

То ли Надежда Сергеевна Труфанова-Моррис в силу разрыва с отцом не имела никаких представлений о его духовных метаниях, то ли отделалась отпиской, то ли мы чего-то не знаем…

Во всяком случае, указание религии применительно к человеку, который полжизни убегал именно из этой религии, выглядит поразительным…

После снятия сана у С.М.Труфанова было почти 40 лет для покаяния. Однако он предпочел потратить это время на другую деятельность.

Несмотря на уход из православия, его жизнь продолжала вращаться вокруг священнослужения, для которого он тщетно изобретал или искал какую-нибудь иную форму.

Не ужившись ни в одной юрисдикции, он тем более не преуспел в создании собственной. Возомнив себя пророком и чудотворцем, он думал, что представляет ценность сам по себе, без Церкви, но его удивительное дарование исчезло вместе с верой. Как он сам и сказал, «всё растерял и растратил...».

Краткое озарение 1933 года сменилось мраком отступничества и безумия. Но всё же хочется верить, что тот земной поклон «грешного Сергия Труфанова» был ему зачтен.

[1] Государственный архив Волгоградской области (далее – ГАВО). Ф.6. Оп.1. Д.304. Л.205.

[2] The mad monk of Russia Iliodor. Life, memoirs and confessions of Sergei Michailovich Trufanoff (Iliodor). New York, 1918. P.268.

[3] Российский государственный исторический архив (далее – РГИА). Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 е. Л.83.

[4] Изюмский А.Б. На малой родине (неизвестные страницы из жизни С.М.Труфанова). Режим доступа: https://краеведдона.рф/istoria-stanic-i-hutorov/konstantinovskaya/na-maloy-rodine.

[5] Iliodor. P.268.

[6] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 е. Л.83.

[7] Изюмский А.Б. Ук. соч.

[8] Бывший иеромонах Илиодор (Сергей Труфанов). Святой черт. Записки о Распутине. М., 1917. С.178.

[9] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.112.

[10] Изюмский А.Б. Ук. соч.

[11] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.121.

[12] Там же. Л.4-4 об.

[13] Платонов О.А. Жизнь за царя. М., 2016.

[14] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.4 об.

[15] Там же. Л.9 об.

[16] Фомин С.В. «Ложь велика, но правда больше…». М., 2010. С.89.

[17] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.121 об.

[18] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.304. Л.243.

[19] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.121 об.

[20] Там же. Л.113.

[21] Там же. Л.99 об.

[22] Там же. Л.101-101 об.

[23] Там же. Л.100.

[24] Найденные секретные новые документы охранки об Илиодоре // Новое русское слово. 16 января 1928.

[25] Стремоухов П.П. Моя борьба с епископом Гермогеном и Илиодором // Архив русской революции. Т.16. Берлин, 1925. С.39.

[26] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.110.

[27] Дело Илиодора // Саратовский листок. 4 декабря 1912.

[28] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.122.

[29] Там же. Л.100.

[30] Там же. Л.136.

[31] Там же. Л.117.

[32] Там же. Л.121-121 об.

[33] Там же. Л.122.

[34] Iliodor. P.270, 273. В тексте ошибочно 6 октября.

[35] Изюмский А.Б. Ук. соч.

[36] Государственный архив Астраханской области (далее – ГААО). Ф.286. Оп.1. Д.830. Л.23.

[37] Святой черт. С.185.

[38] ГААО. Ф.286. Оп.1. Д.830. Л.11.

[39] Там же. Л.11 об.

[40] Там же. Л.12.

[41] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.128 об.

[42] Там же. Л.124.

[43] Изюмский А.Б. Ук. соч.; РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.135.

[44] Iliodor. P.270.

[45] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.135 об.

[46] Изюмский А.Б. Ук. соч.

[47] ГААО. Ф.286. Оп.1. Д.830. Л.11 об.

[48] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.51.

[49] Платонов О.А. Жизнь за царя. М., 2016.

[50] Изюмский А.Б. Ук. соч.

[51] ГААО. Ф.286. Оп.1. Д.830. Л.23.

[52] Iliodor. P.274.

[53] Святой черт. С.179.

[54] ГААО. Ф.286. Оп.1. Д.830. Л.27.

[55] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.109. Напоминает другое сочинение того же автора: «Или у вас ум за разум зашел? Или у вас вместо сердца лежит под ребрами бесчувственный камень? Или вы думали ускользнуть от грозного суда народного?» (Иеромонах Илиодор. Послание по поводу покушения на взрыв святой Почаевской лавры … // Почаевские известия. 23 июня 1907).

[56] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.110-110 об.

[57] Бодиско. К вопросу об охране государством религии и нравственности // Московские ведомости. 22 марта 1914.

[58] Iliodor sees romance in Rasputin’s killing // New York Times. January 4, 1917; Святой черт. С.184.

[59] Там же. С.184-185.

[60] Iliodor. P.280.

[61] Ibid. P.282.

[62] Ibid. P.283; Смит Д. Распутин. Вера, власть и закат Романовых. М., 2019. С.334.

[63] Литературное наследство. Т.95. М., 1988. С.452.

[64] Там же. С.983.

[65] Там же. С.454.

[66] Iliodor. P.285.

[67] Литературное наследство. Т.95. С.51.

[68] Цит. по: Савицкая О.Н. Православное духовенство в правомонархическом движении 1905-1914 гг. (по материалам Саратовской губернии): дис. ... канд. ист. наук. Волгоград, 2001. С.196.

[69] Там же.

[70] Литературное наследство. Т.95. С.984; Iliodor. P.294.

[71] Литературное наследство. Т.95. С.983-984.

[72] Iliodor. P.294-295.

[73] Смит Д. Ук. соч. С.434; Iliodor. P.295.

[74] Ibid. P.295-296. Точнее: Norsk Motor- og dynamofabrikk.

[75] Ibid. P.301, 307.

[76] Ibid. P.309.

[77] Ibid. P.310.

[78] Ibid. P.312.

[79] Вырубова А.А. Страницы моей жизни. СПб., 2017; Николай Алл. Что рассказывал и чего не рассказывал Илиодор. Беседа сотрудника "Нового русского слова" с "сумасшедшим монахом" // Новое русское слово. 18 февраля 1933.

[80] Iliodor. P.328.

[81] Ibid. P.319-320.

[82] Николай Алл. Что рассказывал и чего не рассказывал Илиодор. Беседа сотрудника "Нового русского слова" с "сумасшедшим монахом" // Новое русское слово. 18 февраля 1933.

[83] Iliodor. P.316.

[84] Ibid. P.320.

[85] Ibid. P.335.

[86] Вырубова А.А. Страницы моей жизни. СПб., 2017. По-видимому, это было 1.IX.1916 (Смит Д. Ук. соч. С.478).

[87] Iliodor. P.337.

[88] Г.С. Голубцов, протоиерей. Поездка на Всероссийский Церковный Московский Собор // Дело великого строительства церковного: воспоминания членов Священного собора Православной российской церкви 1917-1918 годов. М., 2009. С.232.

[89] Там же. С.228.

[90] Iliodor. P.341; Cook A. To kill Rasputin. The Life and Death of Grigori Rasputin. Stroud, 2005.

[91] Ibid.

[92] Delete magazine sтоry // New York Times. October 20, 1916.

[93] Цит. по: "Mad monk's" tale begins in Warheit // New York Times. January 7, 1917.

[94] Вейнбаум М. Новая книга о Распутине // Новое русское слово. 9 января 1965.

[95] Г.С. Голубцов, протоиерей. Ук. соч. С.230.

[96] Редькина О.Ю. Илиодор в Советской России: 1918–1921 гг. // Стрежень: научный ежегодник. Вып.1. Волгоград, 2000. С.164–168.

[97] Голова царя в стеклянном сосуде. Рассказ Илиодора // Новое русское слово. 11 февраля 1933; Николай Алл. Что рассказывал и чего не рассказывал Илиодор. Беседа сотрудника "Нового русского слова" с "сумасшедшим монахом" // Новое русское слово. 18 февраля 1933.

[98] Иванов С.М. Возвращение бывшего иеромонаха Илиодора (Труфанова) в Советскую Россию. Режим доступа: https://theologica.ru/vozvrashhenie-ieromonaxa-iliodora-trufanova-v-sovetskuyu-rossiyu/

[99] Крапивин М.Ю. Деятельность С. М. Труфанова (бывшего иеромонаха Илиодора) в Советской России (1918—1922 гг.) в связи с формированием государственной политики в отношении православной Церкви // Вестник церковной истории. 2011. №3-4. С.145.

[100] Там же. С.144.

[101] Окунев Н.П. Дневник москвича, 1917-1924. Кн.2. М., 1997. С.139.

[102] Письмо иеромонаха Илиодора В.И. Ленину // Отечественные архивы. 2005. №4.

[103] Там же.

[104] Крапивин М.Ю. Ук. соч. С.149.

[105] "Mad Iliodor" here to become baptist // New York Times. December 1, 1922.

[106] Ibid.

[107] Ibid.

[108] Редькина О.Ю. Ук. соч.; Крапивин М.Ю. Ук. соч. С.155.

[109] New Russian bishop consecrated here // New York Times. December 11, 1922.

[110] Rand E. Iliodor back again in a new role; "mad monk" now baptist preacher // New York Times. December 3, 1922.

[111] New Russian bishop consecrated here // New York Times. December 11, 1922.

[112] Камышников Л. Срам // Новое русское слово. 31 марта 1928.

[113] Илиодор благословляет Гитлера // Новое русское слово. 30 сентября 1938. За помощью в издании автор обратился в 1937 г. к Гитлеру, написав ему письмо. Несмотря на благосклонный прием в германском консульстве это сотрудничество не состоялось. Труфанов не поехал в Германию «по причинам финансового характера». Однако на следующий год, во время второго Судетского кризиса, он телеграфировал фюреру: «Господь с тобой, сильный муж! Ты поразишь всех врагов, как одного человека!». Комментируя эти события, «Новое русское слово» острило: «Гитлер теперь может быть спокоен. Победа за ним обеспечена».

[114] "Анастасия" - Чайковская - на Лонг Айланде // Новое русское слово. 11 февраля 1928; "Анастасия" - Чайковская - польская крестьянка, - заявляет Жильяр // Новое русское слово. 14 февраля 1928.

[115] Голова царя в стеклянном сосуде. Рассказ Илиодора // Новое русское слово. 11 февраля 1933.

[116] Иванов С.М. Ук. соч.

[117] Голова царя в стеклянном сосуде. Рассказ Илиодора // Новое русское слово. 11 февраля 1933; Николай Алл. Что рассказывал и чего не рассказывал Илиодор. Беседа сотрудника "Нового русского слова" с "сумасшедшим монахом" // Новое русское слово. 18 февраля 1933.

[118] Голова царя в стеклянном сосуде. Рассказ Илиодора // Новое русское слово. 11 февраля 1933.

[119] Илиодор клянется, что его рассказ - сущая правда // Новое русское слово. 13 февраля 1933.

[120] Архимандрит Илиодор. Илиодор вспоминает и объясняет... (Ответ "православному В") // Новое русское слово. 27 июля 1938.

[121] Новое русское слово. 23 июня 1933; "Mad monk" ends silence // New York Times. June 26, 1933.

[122] Покаянное письмо Илиодора к митрополиту Сергию // Новое русское слово. 12 ноября 1933.

[123] Р. Об Илиодоре // Новое русское слово. 28 июля 1938; Не хотят "прилипнуть"... к исторической фигуре Илиодора. Письмо в редакцию // Новое русское слово. 19 августа 1938.

[124] Илиодор признал Московскую Патриархию // Новое русское слово. 11 ноября 1933; Покаянное письмо Илиодора к митрополиту Сергию // Новое русское слово. 12 ноября 1933; Р. Об Илиодоре // Новое русское слово. 28 июля 1938.

[125] Цит. по: Схимонах Епифаний (А.А. Чернов). Жизнь святителя. Феофан, архиепископ Полтавский и Переяславский. Режим доступа: http://rus-sky.com/history/library/chernov-f.htm. Даты нет, но, судя по тону письма, оно написано в те же дни.

[126] Буквам, словам, "злодеям"... Ответ Илиодора // Новое русское слово. 3 августа 1938.

[127] Новое русское слово. 19 мая 1934.

[128] Не хотят "прилипнуть"... к исторической фигуре Илиодора. Письмо в редакцию // Новое русское слово. 19 августа 1938.

[129] Илиодор отвечает... группе "ракушек". Письмо в редакцию // Новое русское слово. 21 августа 1938.

[130] Не пора ли угомониться, отче! // Новое русское слово. 7 августа 1938.

[131] Бандитом убит Сергей Труфанов, сын Иллиодора // Новое русское слово. 14 апреля 1942.

[132] Скончался "патриарх" Иллиодор // Новое русское слово. 29 января 1952.

[133] 70-летие Илиодора Труфанова // Новое русское слово. 2 ноября 1950.

[134] Бандитом убит Сергей Труфанов, сын Иллиодора // Новое русское слово. 14 апреля 1942.

[135] Новое русское слово. 29 ноября 1941.

[136] Бандитом убит Сергей Труфанов, сын Иллиодора // Новое русское слово. 14 апреля 1942.

[137] Вейнбаум М. Новая книга о Распутине // Новое русское слово. 9 января 1965.

[138] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.109-109 об.

[139] Крапивин М.Ю. Ук. соч. С.154.

[140] Скончался "патриарх" Иллиодор // Новое русское слово. 29 января 1952.

[141] Dixon S. The 'Mad Monk' Iliodor in Tsaritsyn // The Slavonic and East European Review. Vol. 88, No. 1/2, Personality and Place in Russian Culture (January/April 2010). P.413.