Другие
публикации астраханской исследовательницы Яны Анатольевны Седовой о скандально
известном церковном и общественном деятеле предреволюционной поры
иеромонахе-расстриге Илиодоре (Сергее Михайловиче Труфанове): «Непонятая фигура»; «Детство и юность Илиодора (Труфанова)»; «Преподавательская и проповедническая деятельность иеромонаха
Илиодора (Труфанова)»; «Царицынское стояние» иеромонаха Илиодора (Труфанова); «Вклад иеромонаха Илиодора (Труфанова) в создание Почаевского
отдела Союза русского народа»; «Незадачливый «серый кардинал» II Государственной думы»; «Иеромонах Илиодор на IV Всероссийском съезде Объединенного
русского народа»; «Изгнание иеромонаха Илиодора из Почаева», «Конфликт полицмейстера Бочарова и иеромонаха Илиодора»;
«Конфликт епископа Гермогена (Долганева) и губернатора гр.С.С.Татищева».
***
Переезд о.Илиодора в Минск откладывался. Священник, кажется, имел основания надеяться на благополучный исход: «О моем отъезде не беспокойтесь: никакого перевода мне не будет»[1]. 19.XII.1908 о.Илиодор обратился к Государю со «всеподданнейшей жалобой» на своих гонителей, к числу которых отнес как бывшего полицмейстера К.Н. Бочарова с губернатором гр.С.С. Татищевым, так и П.А. Столыпина. Автор телеграммы подчеркивал: он просит не за себя, а за весь православный народ, «богоносного святого страдальца», притесняемого властями. Эта риторика позволила о.Илиодору перейти к своей излюбленной теме грядущего народного самосуда: «Успокойте, Государь, смущенную совесть народную; скажу прямо, в Ваших Державных руках находится замедление хода и даже совершенное уничтожение надвигающейся грозной тучи повсеместного восстания народа, выведенного из терпения преступным повелением неправедных домоправителей». С отчаяния он сделал именно то, в чем его упорно подозревала администрация, - пригрозил поднять бунт! Телеграмма завершалась прозрачным намеком на своевременность вмешательства царской власти: «Вашего неограниченно Самодержавного Царского Величества верноподданный иеромонах Илиодор»[2].
Отослав это скандальное сочинение из Саратова, о.Илиодор выехал в Царицын, куда вернулся утром 21.XII. На вокзале священника встретили соскучившиеся по нему прихожане, которые бросали ему под ноги елки вместо пальмовых ветвей. Но для него возвращение оказалось безрадостным из-за болезни и предстоящей разлуки. В довершение всего пришло известие, что накануне скончался чтимый о.Илиодором протоиерей Иоанн Кронштадтский.
После вечерни в монастыре отслужили панихиду по усопшему, а затем иеромонах предложил послать на похороны депутацию, которую намеревался возглавить лично. Эта идея владела умами богомольцев подворья в последующие недели. Собирались деньги на дорогу.
Но этот несчастный больной человек не мог уже никуда поехать - ни в Кронштадт, ни в Минск, ни даже в царицынскую народную аудиторию, где теперь выступали его собратья или приверженцы. Он теперь почти не выходил из монастыря. Даже на праздник Крещения Господня не пошел с крестным ходом на Волгу.
«...через месяц-полтора он умрет», - таков был неутешительный прогноз преосвященного Саратовского Гермогена[3]. Как оказалось, прогноз чересчур мрачный. О.Илиодор продолжал потихоньку совершать богослужения, проповедовать на религиозно-нравственные темы и руководить своей стройкой.
«Поклонники о.Илиодора были убиты торжеством нагайки и с грустью говорили ему:
- Что вы, батюшка, мучаете себя, не спите по ночам и, во что бы то ни стало, стараетесь отстроить монастырь: все равно вам не жить здесь.
- Нет, братие мои возлюбленные, я останусь здесь. Если бы меня прогнали отсюда, это означало бы смерть верховной правды; но она жива, - я в это верю»[4].
На практике это означало, что за иеромонаха ходатайствуют его столичные друзья-монархисты («Пуришкевич и Ко»[5]). Он рассчитывал, конечно, и на эффект от своей всеподданнейшей телеграммы, но адресат ограничился передачей ее обер-прокурору.
Указ Синода о переводе о.Илиодора в Минск был отправлен только 9.XII, а дошел до Саратова еще позже. Промедление позволило отсрочить отъезд. Второй уважительной причиной стало болезненное состояние иеромонаха. Имелась у о.Илиодора и третья причина оттягивать отъезд: Бочаров еще оставался в Царицыне, поэтому уехать раньше неприятеля казалось демонстрацией своего поражения.
Вскоре власти нашли новый повод для обвинений. Дело в том, что о.Илиодор привез из Саратова тираж второй своей брошюры - 16-страничной книжечки, воспроизводившей еще одну программную статью зимы 1906-1907 гг. - «Плач на погибель дорогого отечества». Брошюра продавалась на подворье, у свечного ящика, по 10 коп. за штуку.
Губернатор распорядился конфисковать брошюру и доставить ему несколько экземпляров. Это распоряжение поставило исполняющего должность полицмейстера А.А.Неймана в некоторое затруднение, поскольку брошюра не выходила за пределы подворья. Как же конфисковать то, чего нет? Но раз начальство жаждало ознакомиться с илиодоровским сочинением, то вопрос был решен просто: агенты полиции посетили монастырь и купили там 6 брошюрок, которые и отправились в Саратов.
Раскрыв брошюру, гр.Татищев обнаружил в ней следующий пассаж:
«Ах, Столыпин, Столыпин, Петр Аркадьевич, да ты сначала накорми, напои крестьян, научи, как свой клочок земли с пользой обрабатывать, ты повыгонь из них развратителей, демократов, социалистов, безбожников, а потом увидишь, что их не за что расстреливать: они почти все смиренны, кротки, верующи. Придет ведь время дать ответ пред судом народным, судом Божиим! Хорошо говорить тебе, когда у тебя 10.000 десятин земли: семь родовых, да три приобретенных, или наоборот, - хорошо не запомнил, как о том в одной книжечке написано»[6].
Гр.Татищев торжественно препроводил крамольное сочинение Столыпину: полюбуйся, мол, как тебя расписывают. Тот 5.I наложил резолюцию, прося своего заместителя П.Г. Курлова срочно связаться с А.П.Роговичем и выяснить, какие меры будут приняты против о.Илиодора за напечатание этой брошюры. Словом, пошла писать губерния, а за ней и министерство, не зная, что текст «Плача» был опубликован газетой «Вече» еще в феврале 1907 г. Тогда скандальный пассаж не вызвал никаких репрессий. Ныне же властям слишком захотелось доказать, что о.Илиодор «продолжает прежнюю свою деятельность».
Сам он на вызов еп.Гермогена не приехал ввиду болезненного состояния, но по телеграфу ответил преосвященному, «что никаких противоправительственных брошюр в г.Царицын он не распространял»[7]. Это была сущая правда. Брошюра распространялась не в городе, а только на подворье и по смыслу своему представляла собой славянофильское литературное произведение, направленное не против кабинета Столыпина, а вообще против прозападнической позиции правительства начиная с петровских времен. Министры упоминались лишь мимоходом, хотя и в довольно резкой форме.
Кажется, эпизод с брошюрой подорвал доверие еп.Гермогена к своему протеже. Только что, в праздник Рождества, преосвященный защищал о.Илиодора перед губернатором, указывая, что иеромонах «виновен лишь в несдержанности и судить его нельзя, так как через месяц-полтора он умрет»[8], а уже 28.XII владыка вызывает своего подопечного в Саратов с очевидным намерением сделать выговор. По-видимому, еп.Гермоген заподозрил, что о.Илиодор симулирует болезнь и под шумок продолжает буянить.
В первый день 1909 г., в Дворянском собрании, обсуждая пресловутую брошюру с гр.Татищевым, преосвященный «резко высказался» по адресу о.Илиодора[9]. Ранее, запрещая распространение этой книжечки, еп.Гермоген велел ему: 1) представить официальное доказательство болезни и 2) до выздоровления переехать из монастыря к какому-нибудь благотворителю.
О.Илиодор ответил, что, действительно, серьезно болен, и... остался в монастыре. Однако требуемое свидетельство представил. Составлено оно врачом Глазовым 14.I. Он перечислил три диагноза: хронический катар гортани, катаральное воспаление верхушки правого легкого, неврастения. Не забыв продублировать все эти термины по-латыни, Глазов умолчал, однако, о главном - о степени тяжести заболеваний. Зато сообщил, что больному «необходимо в предстоящее лето воспользоваться продолжительным отдыхом и предпринять поездку для лечения кумысом»[10], то есть, очевидно, вернуться в Царицын.
На следующий день о.Илиодор переслал эту бумагу еп.Гермогену, а вскоре прот.С.Каверзнев, посетив Саратов, подтвердил преосвященному факт серьезной болезни иеромонаха. После этого сомнения владыки рассеялись. 9.III он с чистой совестью писал митрополиту Санкт-Петербургскому Антонию: «иеромонах Илиодор действительно болен, что и есть на самом деле. Иеромонах Илиодор весьма болен, - все время от 18-го декабря лечится, и в настоящее время он, с наступлением более теплых дней, едва-едва стал оправляться»[11].
2.I.1909 Бочаров, наконец, покинул Царицын. Возводить на о.Илиодора небылицы стало некому. Без ежедневных параноических донесений гр.Татищев чувствовал себя как на иголках:
«Донесите почтой, что делает Илиодор» (8.I)[12].
«Телеграфируйте, Царицыне ли теперь Илиодор. Восстановите агентуру подворье; обо всем заслуживающем внимания надлежит составлять представлять протоколы» (12.I)[13].
«Телеграфируйте, где Илиодор» (1.III)[14].
Власти, власти своим вниманием вскружили голову о.Илиодору, а вовсе не «бабы», как утверждал архиепископ Волынский Антоний...
А тут и сам иеромонах после долгого молчания отверз уста, да еще как!
В воскресенье (4.I) он объявил пастве, что вечером состоится благодарственный молебен по случаю отъезда Бочарова - «этого врага православного народа, истязателя и кровопийцы»[15]. Очевидно, бывший полицмейстер казался о.Илиодору чем-то вроде холеры, за избавление от которой надо сугубо благодарить Бога.
Во время молебна в храме был замечен агент сыскного отделения Леонтьев. О.Илиодор через одного из монахов попросил его покинуть церковь. Тот возразил, что он, будучи православным, имеет право здесь находиться. Тогда сам о.Илиодор вышел из алтаря и велел Леонтьеву «выйти вон». Опасаясь расправы от находившихся рядом приверженцев иеромонаха, агент ушел под возгласы «Сыщик, сыщик!»[16]. Участники изгнания не подозревали, что Леонтьев уже полгода как уволен, а наблюдает за ними в этот вечер другой агент - запасной фельдфебель Михаил Дмитриев.
После молебна, обращаясь к пастве, о.Илиодор сообщил, что получил из Петербурга копии полицейских донесений о своей деятельности. Достал эти копии и стал читать, дополняя своими комментариями и опровержениями. «Когда я умру, положите эти бумаги со мной», - добавил проповедник[17].
Завершая длинную речь, о.Илиодор сказал, «что таких представителей власти, каким был полицмейстер Бочаров, а также губернатор Татищев и министр Столыпин, следует за их поступки позвать всех на царскую конюшню и хорошенько выпороть нагайками за то, чтобы они, занимая высокие служебные посты, поступали по справедливости, а не как безбожники, кощунники и стервятники»[18].
Это было слишком сильно сказано даже для о.Илиодора. Прочитав полицейский протокол, гр.Татищев распорядился проверить цитату негласным дознанием, то есть как бы невзначай, в ходе частных беседах агентов полиции со знакомыми богомольцами.
Дознание поручили помощнику пристава 3-й части Эрастову, тому самому, который в роковой день 10 августа 1908 г. был избит илиодоровцами. Опросив свидетелей, он восстановил слова о.Илиодора в крайне мягкой форме: начальников, поступающих несправедливо, следовало бы наказывать. Никаких имен будто бы не называлось.
Да, Эрастов не забыл, как 10 августа о.Илиодор спас его от разъяренной толпы своих приверженцев!
Не удовлетворившись итогами дознания, Нейман перепоручил дело автору первоначального протокола приставу 1-й части Броницкому. Тот нашел новых свидетелей (расспрашивать старых не позволяла конспирация), подтвердивших произнесение фразы о конюшне.
Результаты были доложены губернатору (18.I) и затем в министерство (24.I). Если Нейман из двух противоположных дознаний делал однозначный вывод о том, что фраза была произнесена, то гр.Татищев, упомянув о расхождении свидетельских показаний, осторожно отмечал: «Вполне установить истину в данном случае, впрочем, представляется почти невозможным, так как все лица, которые могут быть свидетелями, являются приверженцами иеромонаха, но, имея в виду предыдущие речи последнего и его письменные произведения, произнесение им означенных выше выражений весьма правдоподобно»[19].
Но, может быть, Броницкий просто оклеветал иеромонаха и сам придумал эти слова? Вовсе нет. О.Илиодор, неизменно подчеркивавший, что полицейские донесения искажают его речи до неузнаваемости, эту фразу о конюшне всегда признавал. Она фигурирует как достоверная и в его русской биографии, и в его американской автобиографии[20]. Следовательно, донесение соответствовало действительности.
Свой доклад о новых подвигах царицынского проповедника гр.Татищев заключил так: «Докладывая об этом на благоусмотрение Вашего Высокопревосходительства, имею честь покорнейше просить не отказать в сообщении мне о том, можно ли рассчитывать на скорое отозвание иеромонаха Илиодора из Саратовской губернии»[21].
Узнав, что о.Илиодор предлагает выпороть его на царской конюшне, Столыпин вновь обратился к обер-прокурору с просьбой о скорейшем переводе слишком красноречивого священника в Минск. Министр добавил, что «Его Величество изволил выразить удивление» тем, что о.Илиодор до сих пор в Царицыне[22].
Таким образом, скандальная фраза о конюшне стала катализатором дела. По словам биографа, замечание о.Илиодора было выставлено «в качестве главного козыря против ходатайства друзей»[23].
Тщетно Извольский (31.I) ссылался на серьезную болезнь о.Илиодора[24]. Памятуя о том благодарственном молебне, Столыпин резонно возразил (3.II), что раз иеромонах служит, то и переехать сможет[25]. По обоим письмам министра отправились запросы в Саратов.
Инкриминируемая о.Илиодору фраза, взойдя по бюрократической цепочке до Столыпина, вниз уже не спускалась. В редакции Курлова указывалось лишь, что иеромонах «вновь позволил себе грубые и совершенно неуважительные отзывы о представителях местной администрации и высшего правительства»[26]. Поэтому трудно сказать, узнал ли преосв.Гермоген о новой выходке своего подопечного.
Вскоре в Синод одновременно поступили рапорты обоих архиереев, минского и саратовского.
Еп.Михаил кратко доносил (10.II): «означенный иеромонах Илиодор к месту нового своего служения доселе не являлся, никаких сведений о причинах своей неявки не сообщал и где он ныне находится - мне неизвестно»[27].
Рапорт еп.Гермогена (12.II) был составлен, по-видимому, до новых запросов из Петербурга и касался только старых претензий - задержки о.Илиодора в Царицыне и брошюры «Плач на погибель дорогого отечества». Бумага завершалась следующей витиеватой формулой: «Донося о вышеизложенном, долг имею благопокорнейше просить Св.Синод не отказать преподать мне руководственные указания: каким образом, при наличности у иеромонаха Илиодора болезни, препятствующей ему выехать в настоящее время из г.Царицына, исполнить мне определение Св.Синода, выраженное в указе от 9 декабря 1908 года, за №15850, о перемещении его, иеромонаха Илиодора, из Саратовской епархии в Минскую»[28].
К рапорту прилагалось врачебное свидетельство о болезнях о.Илиодора с тремя диагнозами, записанными на русском и латинском языках.
Но, по странному совпадению, новый обер-прокурор С.М. Лукьянов сам был врачом. Латынь его не смутила, и он сразу же ринулся в бой.
21.II по инициативе Лукьянова Синод вновь слушал илиодоровское дело. Из канцелярии обер-прокурора была взята секретная переписка о царицынском проповеднике. В дополнение рассматривались оба рапорта преосвященных.
Синод вынес жесткое решение - запрет о.Илиодора в священнослужении «впредь до усмотрения». Характерно, что даже мотивировка была заимствована из письма Столыпина: «медицинское свидетельство о болезненном состоянии иеромонаха Илиодора при наличности сведений о совершении им в то же время богослужений [нрзб] показывает несерьезность болезни иеромонаха Илиодора и потому не может быть признано за убедительное оправдание»[29].
В проекте синодального определения предполагалось дополнительно принять еще более жесткие меры - обратиться к саратовскому губернатору за содействием в изгнании о.Илиодора из Царицына в Минск, то есть чуть ли не головой выдать несчастного священника светским властям. Но этот метод отошел в резерв, откуда вернулся двумя годами позже.
Круто же взялся за дело Лукьянов!
Синод не спешил уведомлять еп.Гермогена о своем решении. Лишь 24.II управляющий канцелярией С.П. Григоровский запросил, «по встретившейся надобности», отбыл ли иеромонах Илиодор в Минск[30]. В ответной телеграмме (25.II) владыка объяснил положение, прибавив к прежнему доводу о болезни новый: «Постройки, возведенные отцом Илиодором, стоят теперь до сорока тысяч. Вероятно, есть и долги. Поэтому мне необходимо будет проверить [и] истребовать отчет»[31].
Преосвященный настолько не предчувствовал беды, что в тот же день 25.II подписал представление в Синод о наградах по Саратовской епархии к царскому дню 6.V.1909, представление, в котором числился и о.Илиодор. Живописуя яркими красками его заслуги, владыка ходатайствовал о награждении его наперсным крестом, тем самым, которым своего батюшку в минувшем ноябре наградили сами прихожане[32].
Не беспокоился и о.Илиодор. Более того, после всенощной 28.II он сказал пастве: «Не верьте разным слухам и газетным сплетням о том, что меня, будто бы, переводят из Царицына; это все ложь; я этим врунам подрежу языки, а с лицами, разрешающими писать в газетах, постараюсь повидаться лично»[33].
Официальный указ Синода был послан лишь 3.III. Этот указ, по собственному признанию преосв.Гермогена, его «ужасно поразил»[34]. Изумление владыки подтверждает мысль о том, что он не знал о предложении о.Илиодора выпороть власти на царской конюшне.
Преосвященный вызвал своего протеже в Саратов. Выехал о.Илиодор в два часа ночи на 7.III, в отдельном купе I класса. Чтобы получить эту льготу, заблаговременно прислал к дежурному жандарму монаха, передавшего просьбу своего начальника. Купе было приготовлено. Туда жандарм и проводил прибывшего на станцию иеромонаха.
После этого «Царицынский вестник» написал, что о.Илиодор явился на вокзал под конвоем жандармов, которые посадили его в отдельное купе и заперли двери[35]. На сей раз дело объяснялось проще. Но не за горами уже то время, когда о.Илиодор будет путешествовать именно так.
Прибыл он в Саратов 8.III и на следующий день отправился оттуда в Петербург. Одновременно преосв.Гермоген обратился к митр.Антонию с письмом, в котором, снова удостоверяя действительность болезни иеромонаха, просил снять с него запрет: «помилуйте доброго и ревностного труженика церковного, а не болтуна и тем более не лжесловесника иеромонаха Илиодора»[36].
Двумя днями позже из Саратова тому же адресату была отправлена телеграмма за подписью о.Илиодора: «Ваше Высокопреосвященство, умоляю вас как любвеобильного отца скорее провести дело разрешения мне служить. Тяжело. Помогите ради Христа»[37]. Дата отправки телеграммы озадачивает, поскольку иеромонаха тогда уже не было в Саратове. Однако лексика этого текста вполне характерна для о.Илиодора.
Посылая своего протеже в столицу, еп.Гермоген рассчитывал скоро увидеться с ним вновь. Секретарь консистории докладывал, что о.Илиодора ждут обратно в Саратове 15.III. По словам «Царицынского вестника», преосвященный будто бы даже телеграфировал илиодоровцам, чтобы не беспокоились об отъезде своего пастыря и надеялись на его окончательное возвращение[38].
Не понимая, что за иерархами Синода стоят Лукьянов и Столыпин, о.Илиодор надеялся склонить на свою сторону митр.Антония. Просил только об одном - вернуться в Царицын на Страстную седмицу и Пасху, послужить на подворье в эти великие дни и сдать монастырские дела.
По-видимому, никакого определенного ответа иеромонах не получил. Тогда он заявил преосв.Антонию, что обратится с той же просьбой к своему новому архиерею.
Затем, однако, если верить самому о.Илиодору, он получил утешительные известия: «1909 года, Марта 14 дня, будучи в Петербурге, я от некоторых иерархов, в настоящее время заседающих в Св.Синоде, узнал, что я в тот день разрешен в священнослужении. Вместе с этим я заручился благословением Владыки Митрополита Антония, переданным чрез Епископа Феофана, поехать на Страстную и Пасху в Царицын сдать монастырские дела»[39].
Та же версия о единоличном благословении митр.Антония служить в Царицыне на Страстную и Пасху излагается и биографом о.Илиодора[40]. Но такого разрешения не могло быть, поскольку владыка затем представил дело на рассмотрение Синода.
Как бы то ни было, о.Илиодор смиренно направился из Петербурга в Минск - «во исполнение Указа Св.Синода от 27.XI.1908 года»[41]. Тут его давно ждали местные монархисты. Они были страшно рады приезду такого подкрепления. Газеты писали, что «истинно-русские» жители Минска «ликуют», предполагая встретить нового друга «с хоругвями, со знаменами». Даже место для проповеди уже было назначено - местный монастырь, именовавшийся точно так же, как и царицынский, - Свято-Духов[42].
Когда же иеромонах наконец приехал (около 15.III), то «его встретили с распростертыми объятиями и горячо убеждали остаться навсегда». Но получили отказ. «Нет, братие мои, не могу, - отвечал о.Илиодор, - тело мое здесь, а душа - в Царицыне»[43].
Встретившись с еп.Михаилом, которого священник «глубоко ценил и уважал как истинного патриота»[44], о.Илиодор изложил ему свою просьбу об отпуске. Преосвященный согласился. Условились о продолжительности отпуска - две недели, то есть до Пасхи.
Окрыленный этим разрешением, о.Илиодор помчался на вокзал и - снова в отдельном купе - взял курс на Москву, пробыв, таким образом, на месте своего нового служения всего несколько часов. В Москве пересел на поезд до Саратова.
Синод вернулся к илиодоровскому делу 17.III. Кому же, собственно, принадлежала прерогатива давать отпуск о.Илиодору и разрешать ему служить? Как выяснилось, вовсе не еп.Михаилу, в чью епархию он был переведен, а высшей церковной власти. Епархиальному архиерею принадлежало лишь право возбуждения вопроса в Синоде. Поэтому просьбы о.Илиодора отправились в долгий ящик.
18.III митр.Антоний сообщил еп.Михаилу, что ему надлежит не давать о.Илиодору отпуска, а представить эту просьбу на решение Синода[45]. Телеграмма, однако, запоздала, и разрешение уже последовало. Еп.Михаил предпочел скрыть свое вполне естественное и законное благословение, превратившееся теперь в самоуправство, и просто ответил, что о.Илиодор посетил его лишь «проездом в Саратов» и находится неизвестно где[46]. Выходило, что никакого отпуска и не было, а иеромонах просто сбежал!
В случае возвращения о.Илиодора в Саратовскую епархию Синод предписал еп.Гермогену удалить ослушника, запретив ему священнослужение. В очевидной связи с этим решением вице-губернатор П.М. Боярский 17 и 18.III приказал царицынскому и саратовскому полицмейстеру следить за возвращением иеромонаха и сразу доносить.
Министерство внутренних дел готовилось перейти к следующему шагу. 27.III Курлов «за министра» предложил гр.Татищеву в случае возвращения о.Илиодора подать ходатайство о снятии с него духовного сана. Подать в министерство, хотя и по сношении с архиереем[47]. Знал ли Столыпин, уехавший в отпуск еще 22.III, об этом жестком приказе?
Прибыв в Саратов утром 18.III, ничего не подозревавший о.Илиодор поделился своей радостью с преосв.Гермогеном и в тот же день отправился далее в Царицын, куда вернулся 20.III. Теперь, заручившись благословением всех трех иерархов - преосвященных Антония, Михаила и Гермогена - на кратковременное служение в Царицыне, иеромонах считал себя уже не находящимся в запрете. Но понимал, что, в сущности, вернулся только попрощаться.
По возвращении силы ему изменили. «Утомленный дорогой и расстроенный страшными неприятностями, я, по приезде в Царицын, под Лазареву Субботу, заболел»[48].
Паства сопереживала ему. По сведениям еп.Гермогена, «монахи общежития и множество богомольцев-ревнителей непрестанно теснились и окружали иеромонаха Илиодора и на дворе подворья, и в келиях, и в храме и - кто рыданиями и плачем, кто задорными словами против последовавших распоряжений, кто религиозно-патриотической скорбью о том, как-де порадуются теперь враги церкви и родины, видя столь великое уничижение и посрамление православных русских людей и проч. - томили и раздирали душу иеромонаха Илиодора и держали его в духовно-безвыходном положении»[49].
Эти сведения подтверждает и биограф о.Илиодора, несколько путая даты: «На Страстную неделю монастырское подворье превратилось в настоящую голгофу. Туда день и ночь стекались десятки тысяч людей, чтобы в последний раз взглянуть на любимого пастыря»[50].
Не ограничиваясь выражениями сочувствия, сподвижники «устроили по всем улицам вокруг монастыря караулы» для предотвращения возможного ареста и даже предлагали «отстоять» о.Илиодора, на что он якобы не соглашался. «Атмосфера в городе, действительно, достигла последней степени напряжения», - признает биограф, затем упоминая, что «полиция чрезвычайно косо стала посматривать на монастырские сборища, и можно было ожидать повторения бочаровской истории»[51].
Узнав о возвращении мятежного инока, Боярский предписал новому царицынскому полицмейстеру В.В. Василевскому быть начеку: «Деятельностью Илиодора установить неослабное наблюдение, обо всем, заслуживающем внимания, доносить, важных случаях телеграфировать»[52].
Василевский следил, но как-то странно, спустя рукава. Он докладывал, что после приезда о.Илиодор вовсе не беседовал с прихожанами, ограничиваясь, по поводу газетных сообщений, редкими объявлениями, что не будет переведен[53]. Это явная аллюзия на проповедь, сказанную еще 28.II. Сейчас о.Илиодор говорил совсем о другом.
В Вербное воскресенье 22.III он произнес проповедь, отмечая, что «долг священников всех обличать в грехах, всех, какое бы они высокое положение на земле не занимали...»[54]. Позже Сергей Труфанов передавал свои слова еще жестче: «Бог дал мне право обличать не только Столыпина, но даже самого царя, если бы я думал, что он действует против Божьей воли и Священного Писания». Мемуарист связывал эту проповедь с последовавшими притеснениями[55], но на самом деле власти о ней не знали.
Однако в тот самый день митр.Антоний, извещенный о возвращении иеромонаха, телеграфировал еп.Гермогену, предлагая «безотлагательно принять меры к исполнению постановления Синода об отбытии о.Илиодора Минск»[56]. Вечером, по обычаю, заведенному в эти месяцы, преосв.Гермоген срочно вызвал своего подопечного в Саратов, ссылаясь на неотвратимую опасность[57].
Последовал краткий ответ: «Не приеду. Простите ради Христа»[58].
Потом о.Илиодор объяснит свой отказ «болезнью и желанием провести праздник Благовещения не в дороге, а в храме с духовными детьми», прибавив, что намеревался уехать вечером в Благовещение, то есть якобы просто отложил отъезд[59]. Все это выглядит правдоподобно: о.Илиодор действительно был переутомлен разъездами и не любил пропускать праздничные богослужения. Но не является ли его телеграмма на самом деле началом бунта? Больному и усталому человеку было так легко сдаться на уговоры преданных друзей, горевших желанием «отстоять» его...
Полученный из Царицына ответ неприятно поразил еп.Гермогена. Чувствуя, что теряет контроль над своим подопечным, он обратился за помощью к его духовному отцу еп.Феофану (Быстрову) и попросил митр.Антония сделать то же самое, отметив, что духовника о.Илиодор «слушает»[60]. Всего еп.Гермоген послал четыре телеграммы в Петербург, каждому адресату по две.
«...конечно я сам молился о нем, в особенности же в эти критические моменты я надеялся на молитвы и влияние Владыки Митрополита и Преосвященного Феофана»[61].
24.III преосв.Гермоген и сам попытался воздействовать на о.Илиодора. Извещая его, что неделей ранее Синод подтвердил свое определение о запрете ему священнослужения, владыка приказал подчиниться и повторил такой же запрет от себя, Именем Христовым[62].
«Пораженный таким оборотом дела перед таким великим праздником, я прямо-таки растерялся, начал бессознательно упорствовать», - оправдывался о.Илиодор впоследствии[63]. А сейчас в ответной телеграмме он «грубо воспротивился, похулив Святейший Синод»[64], причем назвал его постановление «жестоким и несвободным от постороннего давления»[65].
В тот же день приверженцы о.Илиодора отправили несколько телеграфных ходатайств за него Императрице и обер-прокурору. Между прочим, одна из телеграмм была подписана уполномоченными от матерей православных русских детей г.Царицына. Женщины просили оставить о.Илиодора в их городе «для окончания начатого строительства душ»[66].
В 11 часов вечера, после всенощной, владыка послал царицынскому благочинному прот.Каверзневу телеграмму, распорядившись запечатать монастырский храм, братию отправить на службу в ближайший Сергиевский храм, а затем перевести кого куда. В сущности, подворье закрывалось. При этом еп.Гермоген просил четырех священников увещевать о.Илиодора и успокаивать его паству[67].
Духовенство, неприязненно относившееся к монаху-«выскочке», взялось за это дело «с величайшей охотой»[68]. К ночи на подворье явилась целая комиссия из духовных лиц. О.Илиодор, как ни в чем не бывало, служил всенощную, которая у него всегда затягивалась допоздна. Деликатно дождавшись окончания службы, комиссия объявила настоятелю архиерейскую волю и напомнила о запрете священнослужения.
Вторично потрясенный о.Илиодор попытался возразить, что завтра большой праздник и что на подворье будет очень много причастников. Но собеседники были неумолимы. В конце концов иеромонах рассердился, обозвал благочинного «Иудой», заявил, что раз он, о.Илиодор, не лишен сана, то вправе служить, и обещал пожаловаться Константинопольскому Патриарху.
Что до дверей, которые предстояло запечатать, то... их не было. О.Илиодор как раз перестраивал храм, поэтому они еще не были готовы.
Таким образом, духовная комиссия покинула подворье несолоно хлебавши. Но той же ночью у нее появилось новое оружие. Не зная о провале переговоров, преосвященный, однако, распорядился забрать из подворского храма антиминс и взять у о.Илиодора подписку в том, что он не будет служить.
Ранним утром Благовещения еп.Гермоген телеграфировал о последних событиях митр.Антонию, с грустью замечая о своем протеже: «Впал он в лютый грех противления... Народ смущается и мучается душой...»[69].
Но ровно через час из Царицына в Саратов полетела удивительная телеграмма о.Илиодора: «Дорогой владыка, ваша святая ревность о спасении возлюбленных детей Божиих меня покорила. Подчиняюсь вам во всем. От горя слег в постель. Помолитесь и испросите мне разрешение служить только на первый день Пасхи»[70].
Вмешался ли еп.Феофан, подействовали ли молитвы еп.Гермогена, испугали ли о.Илиодора вчерашние репрессии или он так тяжело воспринял невозможность служить в праздник - но эта телеграмма и впрямь принесла в Саратов благую весть!
Трудно найти связь между замечанием о качествах вл.Гермогена и его же последними распоряжениями о закрытии монастыря. Скорее всего, у о.Илиодора просто вырвалось то, что давно уже было на душе. С этого дня еп.Гермоген пополнил число тех немногих людей, которых он «слушал».
Тем временем в подворском храме происходила кульминация трагической пьесы. Имея на руках архиерейское распоряжение об изъятии антиминса, о.Л.Благовидов решил взять реванш за вчерашнюю неудачу.
«Он в храм влетел, в буквальном смысле этого слова, злорадостный и стал гнать монахов из храма якобы по Вашему, Ваше Преосвященство, повелению в другую церковь; некоторые испуганные монахи, и без этого убитые горем, старались от него скрыться, а один, желая также от него уйти, вошел в алтарь, но от.Лев бросился за ним, обегая Престол Божий, и только общий испуганный крик молящихся и видевших все то, отрезвил отца Льва, и он прекратил преследовать монаха»[71].
Таким образом братия была выслана на службу в Сергиевский храм. Затем о.Благовидов забрал антиминс, который «без всякого благоговения и без поручей быстро взял с престола и унес чуть ли не в кармане в Скорбященскую церковь»[72].
Когда он вернулся, на подворье уже собралась большая толпа, ожидая начала богослужения. Недоумевая, почему нет службы, и начиная подозревать неладное, народ обратился к о.Льву. Тот сообщил, что о.Илиодор здесь, но болен. Для проверки паства командировала в келью иеромонаха трех депутатов.
В эту минуту о.Илиодор подвергся огромному искушению. Очень соблазнительно было воспользоваться обстоятельствами, чтобы призвать паству на свою защиту. Но надо отдать ему должное: соблюдая только что принесенную еп.Гермогену присягу, он не стал апеллировать к толпе. Наоборот, успокоил пришедших, отговорившись болезнью.
Но богомольцы, конечно, чувствовали беду. Ведь среди братии подворья были и другие иеромонахи, но служба отменялась полностью. Ближайшие сподвижники, как Н.Попов, чье письмо цитировалось выше, прекрасно знали о судьбе антиминса. Наконец, явившийся позже на подворье о.Каверзнев не скрывал правду, в отличие от о.Благовидова.
Народ роптал. «Приверженцы Илиодора во всем винят полицию, обещав защитить его, - докладывал Василевский. - Порядок пока не нарушался»[73]. Самые преданные прихожане, по-видимому, оставались на подворье до вечера.
Телеграмма, посланная в этот день митр.Антонию одним из ярых илиодоровцев Алексеем Чмелем, свидетельствует, что он и его друзья были в шаге от бунта: «Неслыханный позор. Сектанты ликуют сегодня [над] всей святой Россией. Уважаемому иеромонаху Илиодору властями запрещено священнодействие при нескольких тысячах поклонников, издалека пришедших, говевших и оставшихся без причастия. Народ, все отдававший на постройку сего храма, отказывается идти в другие церкви, готовясь продлить Великий пост... Народ не думает разговляться, пока снова не появится среди нас дорогой батюшка, восстановленный во всех своих правах. Умоляем... поспешите сделать, что можете»[74].
Но в трех телеграммах, посланных еп.Гермогену другими богомольцами, нет подобных намеков на угрозу. Только смиренная просьба разрешить служить на подворье другим иеромонахам. Лишь одна из трех телеграмм содержит ходатайство за самого настоятеля: «Защитите отца Илиодора, страдающего особенно в великие страстные дни за правду Божию. Не оставьте его без поддержки. Простите отца Илиодора, в чем он согрешил пред вами, преложите ему гнев на милость ради страстей Иисуса Христа»[75].
Просьбу о возобновлении службы на подворье поддержали и о.о.Каверзнев и Благовидов, на что, по-видимому, последовало согласие. В тот же день антиминс был передан насельнику подворья иеромонаху Серапиону. Уже на следующий день, в Великий Четверг, совершение служб возобновилось.
Гораздо труднее было положение о.Илиодора. В 11 час. 09 мин. утра богомольцы телеграфировали митр.Антонию, прося разрешить их пастырю отслужить на Пасху. Через час подобную телеграмму послал и он сам, прибавляя, что «убит горем почти до смерти» и что «в Царицыне все спокойно»[76].
Требуемую преосвященным подписку с обещанием не служить от него отобрали, по-видимому, позже, около 2 час. дня.
Впоследствии по запросу Синода преосв.Гермоген подробно обосновал принятие «столь крутых и строгих мер в отношении иеромонаха Илиодора»: «искренней и глубокой жалостью к иеромонаху Илиодору как к больному я был понуждаем - невзирая на то, как посмотрят люди на мои меры, - немедленно духовно связать его и путем изолирования его от всех лишить его той болезненной жалостливости к нему окружающих, под влиянием которой он мог бы покуситься совершить преступление против благодати священства и таинства евхаристии, что поставило бы его лицом к лицу с неотвратимой опасностью быть лишенным священнического сана, согласно IV прав. Антиох. Собора»[77].
Как видно из вышеизложенной хроники, только эта, чрезмерная, казалось бы, строгость проняла о.Илиодора, тем более, исходящая не от кого-нибудь, а от добрейшего и горячо его любившего еп.Гермогена.
С радостью узнав о капитуляции своего подопечного, преосвященный обратился к нему со следующей трогательной телеграммой:
«Выезжайте немедленно в Петербург к Владыке Митрополиту и Преосвященному Феофану: не томите себя, не раздирайте свою душу и не усиливайте скорбь богомольцев подворья. Знайте также - и это вам хорошо известно - что каждый день, каждый час вашего незаконного пребывания в городе Царицыне заколачивает все туже и туже дверь возвращения вашего к нам. Зачем вы это делаете? Ради Бога, выезжайте»[78].
Из этой телеграммы хорошо видно, что оба участника переписки продолжали надеяться на отмену минской ссылки.
О.Илиодор немедленно подчинился и в 2 часа ночи на 26.III сел на поезд. В дорогу, «кроме Псалтири и Евангелия, взял только горбушку хлеба и чрезвычайно огорчил отказом своего келейника, который настоятельно просил его взять еще и четыре соленых огурца»[79].
Своего пастыря провожали «тысячи простых людей» «со слезами на глазах»[80] или «при громе плача и рыданий», как выражались склонные к эффектам приверженцы[81]. О.Илиодор, как всегда, утешал паству, обещая ей скоро вернуться. Просил молитв.
Ехал он саратовским поездом, но, по-видимому, в губернский город вовсе не заехал. Днем 27.III вместо Саратова о.Илиодор находился уже на станции Грязи, откуда телеграфировал еп.Гермогену: «Держу путь Петербург. Благословите, помолитесь»[82].
Подготавливая почву для приезда своего протеже в столицу, преосв.Гермоген сообщил митр.Антонию: «Иеромонах Илиодор сегодня, 26 марта утром, выехал из Царицына совсем, но, вероятно, сначала проедет Петербург побывать у вас, у еп.Феофана за благословением. Видимо, умягчается сердцем. Утешьте, умиротворите дух его, дорогой глубокочтимый владыко»[83]. Но, очевидно, о.Илиодор избрал кружный путь через столицу не только ради благословения. Согласно биографии, целью поездки иеромонаха было «апеллировать к той самой Высокой Правде, на которую он более всего надеялся»[84].
Не входя в тонкости маршрута иеромонаха, саратовские власти после его отъезда вздохнули с облегчением. Гр.Татищев, уже распорядившийся послать министру письменный доклад о назревающем бунте, отменил свое распоряжение[85]. Впрочем, через два дня спохватился и поинтересовался у Василевского, окончательный ли это был отъезд[86].
Богомольцам подворья ответ был известен. «С временным отъездом нашего обожаемого батюшки мы помирились и его [так в тексте] глубокой верой верили, что правда восторжествует, а враги Нашего Царя, родины, веры Православной и дорогого отца Илиодора будут посрамлены и осмеяны»[87].
Ожидая возвращения своего пастыря, его поклонники, точнее, поклонницы предполагали впредь не допускать его окончательного отъезда, вплоть до того, чтобы лечь на рельсы перед поездом. Ходили слухи о предстоящих беспорядках.
Уезжая, о.Илиодор просил за него молиться, и приверженцы рьяно взялись за исполнение этой просьбы. «Ах, если бы Вы могли видеть, - писал Н.Попов еп.Гермогену, - что происходило в храме монастырского подворья, когда Батюшка был в Петербурге, день и ночь молящиеся находились в нем, со слезами и верой молились Господу Богу и Его святым угодникам, многие были без пищи по суткам и более, всю Пасхальную неделю храм утром и вечером был буквально переполнен молящимися, но что более всего поражало - это присутствие и горячая молитва детей от 7-летнего возраста»[88].
Не ограничиваясь молитвами, прихожане рассылали телеграфные ходатайства за своего пастыря Высочайшим особам, иерархам и всему Синоду в целом, обер-прокурору и другим лицам. Для этого в храме производился особый кружечный сбор.
По словам биографа о.Илиодора, всего телеграмм было 16[89], но эта цифра преуменьшена. 16 телеграмм - это только те, которые, будучи адресованными Государю, обер-прокурору и его товарищу, фигурировали потом в докладе Лукьянова и дальнейшей бюрократической переписке, коснувшейся и просителей. Но телеграфные ходатайства рассылались и другим лицам. Газеты писали, что илиодоровцы телеграфировали Государю ежедневно, а влиятельным лицам через день[90]. Было также послано письмо митр.Антонию под заголовком «Слезное прошение»[91].
На Пасху пришел обнадеживающий ответ от Роговича: «Благодарю вас всех, подписавших поздравление. Ваши телеграммы представлены мной обер-прокурору. Доброе дело, основанное отцом Илиодором, с Божией помощью не погибнет»[92].
В Петербург о.Илиодор приехал утром 28.III, в Великую субботу и остановился, как и ранее, у еп.Феофана в Александро-Невской лавре.
Прежде всего иеромонах поспешил телеграфировать на Высочайшее имя в своем обычном высокопарном стиле: «Любвеобильный царь-батюшка! Сегодня вы прощаете преступников ради воскресшего Господа. Повелите приказать возвратить меня из гроба Минска в Царицын к многочисленным моим ученикам и духовным детям»[93].
Затем о.Илиодор посетил обер-прокурора, но тот был непреклонен и настаивал на его немедленном отъезде в Минск, ссылаясь на двукратно выраженную Высочайшую волю.
Расставшись с обер-прокурором, о.Илиодор обошел некоторых иерархов, перед которыми «принес свое искреннее раскаяние и покаяние в грехе покушения на непослушание и сопротивление Высшей Духовной Власти»[94]. Несмотря на видимое смирение, он продолжал просить своих высокопоставленных собеседников об отмене ссылки. Тщетно. «...все мои усилия были напрасны, - писал он. - Даже слово Бога не помогло бы. Меня никто не слушал, и приказ "В Минск!" остался в силе»[95]. Отмечая, что «настроение высших сфер Петербурга было, однако, не в пользу о.Илиодора», биограф добавляет, что «надо было ожидать худшего наказания, чем ссылка»[96].
Единственное, чего удалось добиться, - это разрешения служить в пасхальную ночь. Однако снять запрет в целом митр.Антоний отказался, ссылаясь на необходимость синодального определения.
Последняя надежда была на еп.Феофана. Но он отказался хлопотать за о.Илиодора перед Государем «на том основании, что часто обращаться с просьбами к царям опасно, так как та дверь, лазейка, куда он приходит к ним, может в конце концов закрыться, "могут на нее замочек повесить"»[97].
Вот в эту-то минуту крайнего отчаяния к ним вошел Григорий Распутин, давно приятельствовавший с еп.Феофаном и потому помнивший его любимое духовное чадо еще студентом. Расцеловав о.Илиодора, Григорий принялся его утешать.
Последовавший диалог сам Сергей Труфанов впоследствии изложил вполне правдоподобно:
« - Хорошо, хорошо, голубчик! Ты будешь в Царицыне...
- Когда? Быть может, лет через десять, когда мое святое дело там порастет бурьяном и колюкой?
- Нет, нет; ты будешь скоро, дня через три поедешь отсюда, но не в Минск, а к себе, домой.
- Как так? Мне обер-прокурор сказал, что возврата к прежнему нет, так как государь уже два раза, по докладу Столыпина, подписался об удалении меня из Царицына.
- Два раза, два раза?! Это для них много, а для меня ничто. Будешь в Царицыне, понимаешь? Ну, не беспокойся напрасно и помни Григория. Потом вот еще что знай: нельзя теперь так царей и правительство изобличать, как это делал, к примеру сказать, Филипп Московский; теперь, дружок, времена не те»[98].
Пораженный и уверенностью, с которой говорил необыкновенный собеседник, и прозорливостью его заключительных слов, сказанных прямо в ответ на последнюю царицынскую проповедь, о.Илиодор тут же уверовал в свое спасение и с этой минуты стал одним из самых преданных почитателей Распутина.
«Если бы в это время кто хотя бы нарочно намекнул мне поклониться Григорию в ноги и поцеловать их, то я бы, не задумываясь, сделал это, так как чувствовал, что он возвращает меня к жизни, оказывая благодеяние лично мне, делу святому, над которым я трудился в Царицыне»[99].
Приближалась пасхальная служба. О.Илиодор исповедовался у еп.Феофана, покаявшись, между прочим, «в грехе своего упорства и неблагоговейного отношения к Св.Синоду»[100]. Ночью им предстояло служить вместе в академическом храме.
Вечером произошло нечто, о чем биограф по цензурным соображениям пишет глухо: «Господь помог о.Илиодору лично донести правду до Царя. Голос царицынского народа был услышан, и в 11 часов ночи под первый день Пасхи он уже имел разрешение вернуться в Царицын»[101].
Слово «лично» заставляет вслед за газетами предполагать, что «о.Илиодор получил помилование от Государя при личном свидании»[102]. Но нет никаких сведений о том, чтобы иеромонах в тот день ездил в Царское Село, да еще в 11 часов, когда он должен был уже находиться в храме. Зато в это время в тот же храм явился Григорий. По-видимому, появление новоиспеченного благодетеля связано с радостной новостью, полученной в 11 часов.
В своей книге, посвященной Распутину, Сергей Труфанов умалчивает об этом, сообщая лишь, что во время заутрени Григорий похристосовался с ним в алтаре и сказал, что завтра придет письмо из Царского Села. И на правах лица, вхожего к «царям», проинструктировал своего неопытного друга: «Когда будешь представляться царице, то ты ей и Вырубовой скажи проповедь, чтоб они не убегали от заутрени, а стояли и обедни. Только ты не строго говори и не громко, а то они испугаются»[103].
Действительно, в Светлый понедельник О.В. Лохтина принесла о.Илиодору письмо от А.А. Вырубовой. Неофициальная аудиенция назначалась в ее царскосельском доме на 9 часов вечера следующего дня.
Беседа с Императрицей растянулась на 50 минут. Собственно, это был монолог Александры Федоровны, «нотация»[104]. Растерявшийся о.Илиодор молча слушал. Императрица настаивала, чтобы он прекратил нападки на министров и губернаторов, причем была помянута и «татарская шапка» гр.Татищева, а в завершение беседы предложила иеромонаху дать расписку, что он не будет «трогать» правительство.
«Что я мог сделать? Я бы подписал все, что позволило бы мне остаться в Царицыне и продолжить работу среди моих людей. Я не видел возможности избежать этого, но, подписывая обещание, я молился, чтобы Небеса свидетельствовали, что это противоречит моей совести и что я никогда не смогу выполнить свое обещание»[105].
Судя по воспоминаниям С.М.Труфанова, остальную часть времени, проведенного в столице, он провел вместе с Григорием. Они съездили к гробнице о.Иоанна Кронштадтского и сделали несколько визитов. Все это излагается с сомнительными фривольными подробностями. Одно несомненно - что два друга теперь были не разлей вода.
Григорий сообщил о.Илиодору, что ходатайствовал за него перед Государем, причем будто бы состоялся следующий диалог. Государь сказал, что не может отменить свой же приказ. Григорий же возразил: «Когда ты бросил Илиодора на съедение собакам, ты подписал свое имя слева направо. Теперь нужно подписать его справа налево»[106]. Тогда Государь согласился, прибавив, что это в последний раз: «Илиодор должен это знать и не должен нападать на мое правительство и моих министров»[107].
Оставалось ждать официального решения, которое должно было последовать при ближайшем всеподданнейшем докладе обер-прокурора, то есть 3.IV.
Но еще ранее о.Илиодор известил своих приверженцев, «что Бог и Царь молитвы услышали», и попросил выслать на дорогу до Царицына денег, которых у монаха-нестяжателя никогда не водилось. На подворье мигом собрали 100 руб. и отправили их телеграфным переводом[108].
До отъезда о.Илиодор попытался вновь встретиться с обер-прокурором, чтобы объяснить ему недоразумение с отпуском. После двух безуспешных попыток застать Лукьянова дома иеромонах позвонил ему по телефону и попросил о встрече. Собеседник согласился, поставив условие, чтобы после беседы о.Илиодор немедленно ехал в Минск. Тот молча повесил трубку, уже предвкушая свою победу.
Вечером 1.IV о.Илиодор сел на поезд до Саратова. Григорий, конечно, пришел проводить нового приятеля, причем говорил ему: «Дело все сделано; тебя никто из Царицына не возьмет. Езжай, утешай своих детей. Помни Григория. Правительство не ругай, а жидов и люцинеров...»[109].
О.Илиодор уехал в «слезах благодарности Григорию Ефимовичу», который казался ему в ту минуту «похожим на ангела» или даже «правой рукой» Спасителя[110].
Через два дня Лукьянов привез Государю доклад по поводу 17 телеграфных ходатайств об о.Илиодоре, одно из которых принадлежало самому иеромонаху, а остальные его пастве. Доклад содержал также его биографию и сводку последних распоряжений на его счет. Лукьянов предложил следующее решение: ходатайства отклонить, о.Илиодору указать на необходимость подчинения.
Вместо этого Государь наложил резолюцию: «Жалея духовных детей иеромонаха Илиодора, разрешаю ему возвратиться в Царицын на испытание и в последний раз»[111].
О.Илиодор приписывал заслугу своего спасения исключительно Распутину, забывая о роли Александры Федоровны и о тех народных телеграммах, без которых не было бы лукьяновского доклада, а значит и Высочайшей резолюции.
Большую роль сыграло то обстоятельство, что главный гонитель о.Илиодора как раз оказался выведенным из строя. С конца февраля Столыпин был тяжело болен, а в марте против него разразилась грандиозная интрига, заставившая его поднять вопрос об отставке (так называемый «министерский кризис»). Затем пришлось уехать в отпуск для поправления здоровья. Удивительно, что кризисы гонителя и гонимого хронологически совпадали и в 1909, и в 1911 гг.
«Братский листок» объявил о царском решении так: «Государь Император в 3-й день апреля сего 1909 года Всемилостивейше разрешил иеромонаху Илиодору возвратиться в г.Царицын для продолжения миссионерско-пастырской деятельности»[112]. Но подлинная формулировка царской резолюции звучала для о.Илиодора вовсе не лестно. В сущности, милость была оказана не ему, а его прихожанам. Сам же он представал безответственным человеком, подлежащим проверке неким «испытанием».
«Этот царский приказ отдает меня на милость министров, - жаловался о.Илиодор Григорию. - Они поймут эту возможность и сожрут меня живьем». На что последовал мудрый ответ: «Не бойся. Они не сожрут тебя, нужно было бросить им кость, чтобы заставить их замолчать. Пожалей царя. Думаешь, ему легко ссориться с министрами?»[113].
Дальнейшие события развивались точно по пословице «Милует царь, да не милует псарь».
Будучи извещен о Высочайшей милости 4.IV, еп.Гермоген только через четыре дня спохватился, что формально о.Илиодор до сих пор под запретом, и телеграфировал митр.Антонию: «Разрешить теперь иеромонаху Илиодору священнослужение и принять Саратовскую епархию или обождать указа Синода, как благоволите?». Кажется, автору телеграммы этот вопрос казался простой формальностью. Последовал ответ: «Ждите указа Синода»[114].
Дело в том, что об этом вопросе Высочайшая резолюция умалчивала, и тут-то враги могли отыграться на бедном иеромонахе.
Рассмотрев сообщение о Высочайшей резолюции 7.IV, Синод поначалу составил такое определение: «Выслушав вышеизложенное и разрешив иеромонаха Илиодора от наложенного на него запрещения в священнослужении, Св.Синод определяет: 1) поручить преосвященному Саратовскому объявить иеромонаху Илиодору об изъясненной Всемилостивейшей воле Его Императорского Величества, оставив названного иеромонаха в распоряжении его, преосвященного Саратовского» и т.д. Но затем преамбула исчезла[115]. О.Илиодор получал право вернуться в Саратовскую епархию, но оставался под бессрочным запретом «впредь до усмотрения».
Поводом для этого решения послужила старая телеграмма преосв.Гермогена от 25.III, которую он успел отправить за недолгие часы своего противостояния с о.Илиодором. Телеграмма сообщала о грубом противлении иеромонаха, его хуле на Синод, о запечатании подворского храма и т.д. То обстоятельство, что за минувшие две недели положение изменилось, иерархов не беспокоило. Они сделали еп.Гермогену запрос о следующем:
«1) в чем выразилось грубое противление иером.Илиодора, 2) в чем состояло допущенное им же похуление Св.Синода, 3) чем именно вызвано было распоряжение преосвященного о закрытии церкви монастырского подворья и 4) справедливы ли газетные сообщения о том, что иеромонах Илиодор, будучи уже под запрещением, в последнее свое возвращение в Царицын, совершал самочинно богослужения»[116].
Не успокоились и враги о.Илиодора из числа мирян.
Недаром бедный священник почувствовал недоброе в выражении «на испытание и в последний раз». Передавая 4.IV царскую резолюцию саратовскому губернатору, Курлов просил наблюдать за дальнейшим поведением о.Илиодора[117].
Но гр.Татищеву было не до слежки. Потрясенный тем, что Государь принял сторону врага, губернатор на следующий день подал в отставку «по домашним обстоятельствам»[118]. Это было точное исполнение зимнего договора с председателем Совета министров - гр.Татищев сохраняет свой пост лишь под условием ухода о.Илиодора.
Теперь Столыпин снова «рвал и метал», но находился слишком далеко от Государя - в Ливадии. Пришлось обратиться к посредничеству председательствующего в Совете министров В.Н. Коковцова. В своей телеграмме к нему (7.IV) Столыпин сохранял обычную корректность. Ни словом не обмолвившись о собственном афронте, он лишь предложил решение, чтобы сгладить остроту дела. Напоминая, что о.Илиодор предлагал выпороть губернатора и министров на царской конюшне, Столыпин продолжал:
«Я зимой удержал Татищева на службе лишь под условием перевода Илиодора, громко поносящего Татищева - верного слугу Государя. Теперь власть губернатора окончательно подорвана, и Татищев - лучший из губернаторов - должен уйти. Все это, конечно, не было доложено Государю. Буду очень вам благодарен, если вы испросите Всемилостивейшее разрешение Его Величества объявить Илиодору, через Преосвященного Гермогена, одновременно с Высочайшей резолюцией о разрешении оставаться в Царицыне, и неудовольствие по поводу возвращения его политике [так в тексте] нападок на администрацию. Хотя этим я не рассчитываю удержать Татищева на службе, но администрация окажется в меньшей степени дискредитированной»[119].
Прочитав эту телеграмму, Государь ответил Коковцову (10.IV), что 1) о.Илиодор оставлен только по просьбам его паствы и в уверенности, что впредь он будет вести себя прилично, 2) выходки священника и монаха против представителей власти недопустимы, 3) ввиду заслуг и достоинств гр.Татищева его отставка не принята. Иными словами, что милость о.Илиодору не есть порицание гр.Татищева.
Таким образом, Высочайшая резолюция потребовала авторизованного комментария, который в тот же день был разослан руководителям обоих ведомств, то есть Лукьянову и Крыжановскому.
Гр.Татищев остался на своем посту. На прошении об отставке появилась пометка синим карандашом: «Пр. оставить без движения до указаний [нрзб]»[120].
Столыпин, дождавшись от Государя той формулы, которая соответствовала его видам, телеграфировал гр.Татищеву 11.IV: «Ввиду выраженного Его Величеством неодобрения непозволительному поведению иеромонаха Илиодора по отношению к администрации, благоволите о дальнейшей деятельности его, по возвращении Царицын, периодически меня уведомлять»[121].
Приблизительно такое же распоряжение Синод в тот же день послал еп.Гермогену, предписывая, кроме того, «принять все зависящие от него меры к тому, чтобы иеромонах Илиодор отнюдь не дозволял себе оскорбительных отзывов и выходок в отношении представителей власти и деятельности правительственных учреждений»[122].
В один и тот же день 11.IV Синод послал еп.Гермогену два указа - один о Высочайшей милости, второй о Высочайшем неудовольствии.
С исключительной бюрократической ловкостью Столыпин дотянулся до Царского Села из Ливадии, превратив помилование в выражение неудовольствия.
О.Илиодор прибыл в Саратов 3.IV и поселился, как всегда, в архиерейских покоях[123]. Сюда сначала пришла телеграмма от Вырубовой: «Дело идет»[124], а затем другая от митр.Антония: «Его Величество Государь Император Всемилостивейше разрешил иеромонаху Илиодору возвратиться в г.Царицын»[125].
Священник решил ехать с первым пароходом 13.IV. Но тут прибыли синодальные указы, и о.Илиодор застрял в Саратове.
Получив запрос от Синода, преосв.Гермоген заставил о.Илиодора письменно засвидетельствовать свое раскаяние.
Священник сел и написал (15.IV) документ со следующей шапкой:
«Его Преосвященству, Преосвященнейшему Гермогену, Епископу Саратовскому и Царицынскому иеромонаха Илиодора раскаяние».
В этой бумаге, объяснив, наконец, недоразумение с мартовским отпуском, он изложил мотивы своего дальнейшего неподчинения. Затем следовали необычные в устах о.Илиодора смиренные слова:
«В грехе своего упорства и неблагоговейного отношения к Св.Синоду я уже покаялся Господу Богу пред духовным отцом. Мир души моей говорит мне, что Господь простил мне мой грех. Теперь каюсь пред Вами, Ваше Преосвященство, и прошу Вас, Милостивый Владыко, простить меня за все. Вместе с сим усердно молю Вас повергнуть к стопам святителей членов Св.Синода чувства моего искреннего и глубокого раскаяния и чрез Вас же всенижайше умоляю Св.Синод простить меня во всем, ибо, поистине, я раскаиваюсь от глубины души во всем, мной допущенном»[126].
Собственно, такое хождение в Каноссу явно превосходило допущенные огрехи, но о.Илиодор, очевидно, продолжал линию, начатую в беседе с Александрой Федоровной, - подписывать все что угодно, лишь бы вернуться в Царицын.
Рапорт, составленный для Синода еп.Гермогеном (20.IV), вышел гораздо длиннее. Преосвященному пришлось объяснять, почему он ответил закрытием целого монастыря на сравнительно малозначительный поступок одного иеромонаха. Оказалось, что целью этих драконовских мер было «духовно-нравственное изолирование иеромонаха Илиодора от монашествующей братии и от богомольцев-почитателей»[127]. Дескать, монастырь был закрыт, чтобы в нем остался один о.Илиодор! Подробно изложив обстоятельства дела, владыка закончил ходатайством о разрешении своего протеже в священнослужении.
Наконец увесистый пакет, содержавший оба объяснения, телеграммы царицынских священников и письмо прихожанина подворья, был отправлен в Петербург. 28.IV Синод рассмотрел дело и ввиду раскаяния о.Илиодора предоставил саратовскому архиерею снять запрет. Любопытно, что запрет налагался решением высшей церковной власти, а снят был на епархиальном уровне.
Канцелярия на сей раз тянуть не стала и отправила указ в тот же день. Одновременно Григоровский по телеграфу известил преосв.Гермогена о состоявшемся определении.
Получив долгожданное известие, владыка поспешил официальной бумагой разрешить о.Илиодора в священнослужении (29.IV). Тот сразу же сел на пароход и отправился в свой Царицын.
Все произошло с такой молниеносной быстротой, что приверженцы не успели подготовить встречу. На царицынской пристани (30.IV) оказались лишь несколько человек с иконой. Контраст с первоначальным планом поразительный. Но едва ли о.Илиодор остался в обиде. Он, наконец, вернулся домой.
Таким образом, после долгих перипетий из четырех участников конфликта покинул свой пост только Бочаров, то есть именно то лицо, из-за которого вышел весь сыр-бор. Потребовалось восемь месяцев, чтобы сложился такой расклад. И то о.Илиодор вернулся не с победой, а с помилованием и выражением Высочайшего неудовольствия!
Обстоятельства показали, что власти недаром косились на него. Он едва не дал своим приверженцам сигнал к бунту. Но преосв.Гермоген вовремя спас своего подопечного от «лютого греха противления», интуитивно найдя единственный язык, который в ту минуту о.Илиодор мог уразуметь. Сильная натура донского казака, годами выдерживавшая натиск и полицмейстера, и губернатора, и Столыпина, и Синода, не выдержала противостояния с еп.Гермогеном дольше нескольких часов.
Чем сильнее было потрясение от всех этих несчастий, тем больше была благодарность человеку, сумевшему в одну минуту утешить и обнадежить бедного затравленного священника. Во время знаменитой аудиенции Александра Федоровна советовала о.Илиодору «слушаться» «отца Григория»[128], но рекомендации оказались излишни: иеромонах «был тогда поглощен глубоким почтением к своему, чуть не с неба свалившемуся благодетелю»[129].
Позже Сергей Труфанов объяснит действия Распутина корыстными мотивами: «Григорий, увидев, что он наверняка потеряет дружбу Феофана, искал новых друзей среди видных представителей духовенства, в которых нуждался, чтобы разубеждать Николая и Александру во время нападений своих врагов. Как нельзя вовремя Григорий поймал меня в сеть»[130]. Вот только о.Илиодор, настоятель крохотного провинциального подворья, даже не имевшего статуса монастыря, вовсе не был «видным представителем духовенства».
[1] Государственный архив Саратовской области (далее - ГАСО). Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.383. Рапорт Бочарова Боярскому 10.XII с изложением телеграммы о.Илиодора от того же числа.
[2] Российский государственный исторический архив (далее - РГИА). Ф.796. Оп.191. Д.143з. Л.78 об. - 79 об. Телеграмма о.Илиодора Императору 19.XII.1908.
[3] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.396 об. Письмо 2 января 1909 Татищева Столыпину. Слова еп.Гермогена в первый день Рождества Христова.
[4] Правда об иеромонахе Илиодоре. М., 1911. С.135.
[5] Царицынский вестник. 24 января 1909. №3055.
[6] Плач на погибель дорогого Отечества // Вече. 13 февраля 1907. №18.
[7] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.7. Рапорт еп.Гермогена 12 февраля 1909.
[8] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.396 об. Письмо Татищева Столыпину 2 января 1909.
[9] Там же.
[10] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.8.
[11] Там же. Л.16.
[12] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.400.
[13] Там же. Л.406.
[14] Там же. Л.421.
[15] Там же. Л.409. Протокол пристава 1 части Броницкого.
[16] Там же. Л.411 - 411 об. Рапорт Неймана 9 января.
[17] Там же. Л.416. Протокол пристава 1-й части Броницкого 17 января.
[18] Там же. Л.409. Протокол пристава 1-й части Броницкого.
[19] Там же. Л.412 об., 417 об.
[20] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.136; The mad monk of Russia Iliodor. Life, memoirs and confessions of Sergei Michailovich Trufanoff (Iliodor). New York, 1918. P.51. Исказил эти слова только П.П.Стремоухов, отнеся их к тому же к марту 1911 г.: «...министров следует драть розгами, а Столыпина обязательно по средам и пятницам, чтобы он помнил постные дни и чтобы выбить из него масонский дух» (Стремоухов П.П. Моя борьба с епископом Гермогеном и Илиодором // Архив русской революции. Т.16. Берлин, 1925. С.25.).
[21] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.417 об.
[22] П.А. Столыпин. Грани таланта политика. М., 2006. С.425. Письмо Столыпина Извольскому 30 января 1909; П. А. Столыпин. Биохроника. М., 2006. С.273. Резолюция Столыпина на письме Татищева 29 января.
[23] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.136.
[24] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 б. Л.162. Письмо Извольского Столыпину 31 января.
[25] П.А. Столыпин. Грани таланта политика. М., 2006. С.426.
[26] Там же. С.425. Письмо Столыпина Извольскому 30 января 1909.
[27] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.5.
[28] Там же. Л.7 об.
[29] Там же. Л.12.
[30] Там же. Л.13.
[31] Там же. Л.14.
[32] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143з. Л.81 об.
[33] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.433. Протокол Василевского 3.III.
[34] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.16. Письмо митрополиту Антонию 9 марта 1909.
[35] Странный отъезд // Царицынский вестник. 15 марта 1909. №3096.
[36] Там же. Л.16 об.
[37] Там же. Л.34.
[38] Царицынский вестник. 17 марта 1909. №3097.
[39] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.48. «Раскаяние» иеромонаха Илиодора 15.IV.1909.
[40] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.136.
[41] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.48. «Раскаяние» иеромонаха Илиодора 15.IV.1909.
[42] В ожидании Илиодора // Царицынская жизнь. 10 декабря 1908. №276.
[43] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.136.
[44] Там же. С.136.
[45] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.25
[46] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 б. Л.220. Письмо еп.Михаила митр.Антонию 20 марта.
[47] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.429.
[48] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.48 // «Раскаяние» иеромонаха Илиодора 15.IV.1909.
[49] Там же. Л.45. Рапорт еп.Гермогена Синоду 20 апреля 1909.
[50] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.137-138.
[51] Там же. С.137, 138.
[52] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.424. Телеграмма Василевскому 21 марта.
[53] Там же. Л.443. Рапорт царицынского полицмейстера губернатору 3 апреля.
[54] Бывший иеромонах Илиодор (Сергей Труфанов). Святой черт. Записки о Распутине. М., 1917. С.11.
[55] Iliodor. P.55-56. Далее сообщается о будто бы сделанном Синодом запросе о подлинности этой речи.
[56] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 б. Л.182.
[57] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.48. «Раскаяние» иеромонаха Илиодора 15.IV.1909. Это, по-видимому, цитата.
[58] Там же.
[59] Там же.
[60] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 б. Л.223. Телеграмма еп.Гермогена митр.Антонию 23 марта в 10.6 пополудни.
[61] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.45 об. Рапорт еп.Гермогена Синоду 20 апреля 1909.
[62] Там же. Л.48. «Раскаяние» иеромонаха Илиодора 15.IV.1909.
[63] Там же. Л.48. «Раскаяние» иеромонаха Илиодора 15.IV.1909.
[64] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 б. Л.225. Телеграмма еп.Гермогена митр.Антонию 25 марта в 6.57 пополуночи.
[65] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.48. «Раскаяние» иеромонаха Илиодора 15.IV.1909.
[66] Там же. Л.35-35 об.
[67] Там же. Л.45 об. - 46. Рапорт еп.Гермогена Синоду 20 апреля 1909.
[68] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.137.
[69] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 б. Л.225. Телеграмма митр.Антонию 25 марта в 6.57 пополуночи.
[70] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.53. Телеграмма о.Илиодора еп.Гермогену 25 марта в 7.55 пополуночи.
[71] Там же. Л.57 об. - 58. Письмо Н.Попова еп.Гермогену.
[72] Там же. Л.58. Письмо Н.Попова еп.Гермогену.
[73] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.425.
[74] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143з. Л.83 об. В тексте ошибочно «Числов» вместо «Чмель».
[75] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.54-56. Впрочем, возможно, были и менее смиренные телеграммы, но преосв.Гермоген предпочел не представлять их в Синод.
[76] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 б. Л.227, 226.
[77] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.47. Рапорт еп.Гермогена Синоду 20 апреля 1909.
[78] Там же. Л.46 об. Рапорт еп.Гермогена Синоду 20 апреля 1909.
[79] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.65. Из контекста неясно, идет речь о первом отъезде или о втором. Но в прошлый отъезд трудно было сказать, что он едет «в ссылку в Минскую губернию».
[80] Iliodor. P.98.
[81] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 б. Л.239а. Телеграмма Косицына и др. митр.Антонию 27 марта в 10.31 пополуночи.
[82] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156. Л.35. Телеграмма еп.Гермогену 27.III.1909 в 1.40 пополудни.
[83] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 б. Л.233а. Телеграмма еп.Гермогена митр.Антонию 27 марта в 1.24 пополуночи.
[84] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.138.
[85] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.425, 426. Пометки гр.Татищева на телеграммах Василевского 25 и 26 марта.
[86] Там же. Л.427-427 об. Телеграмма Татищева полицмейстеру 28 марта.
[87] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.57-57 об. Письмо Н.Попова еп.Гермогену.
[88] Там же. Л.59 об. - 60.
[89] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.138.
[90] Царицынский вестник. 3 апреля 1909. №3106.
[91] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 б. Л.240.
[92] Там же. Л.273-273 об.
[93] Там же. Л.245. Телеграмма 28 марта в 8.40 пополудни.
[94] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.46 об. Рапорт еп.Гермогена Синоду 20 апреля 1909.
[95] Iliodor. P.56.
[96] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.138.
[97] Святой черт. С.10.
[98] Там же. С.11.
[99] Там же. С.12.
[100] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.48 об. «Раскаяние» иеромонаха Илиодора 15.IV.1909.
[101] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.139.
[102] Царицынский вестник. 3 апреля 1909. №3106.
[103] Святой черт. С.12.
[104] Там же. С.13.
[105] Iliodor. P.59.
[106] Ibid. P.56.
[107] Ibid. P.102.
[108] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.440 - 440 об. Рапорт царицынского полицмейстера губернатору 1 апреля; ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.443. Рапорт царицынского полицмейстера губернатору 3 апреля; Царицынский вестник. 3 апреля 1909. №3106; Иеромонах Илиодор в Царском Селе // Царицынский вестник. 11 апреля 1909. №3113.
[109] Святой черт. С.17.
[110] Iliodor. P.103.
[111] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.36.
[112] Царицынский вестник. 25 апреля 1909. №3125.
[113] Iliodor. P.57. Неизвестно, когда происходил этот разговор, если они расстались 1.IV, а Высочайшее решение последовало 3.IV.
[114] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.38.
[115] Там же. Л.39 об.
[116] Там же. Л.40-40 об.
[117] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.441-441 об.
[118] РГИА. Ф.1284. Оп.47. Д.64 (1906 год). Л.14.
[119] Там же. Л.17-17 об.
[120] Там же. Л.14.
[121] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.450.
[122] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.43 об.
[123] Царицынский вестник. 11 апреля 1909. №3113.
[124] Iliodor. P.103.
[125] РГИА. Ф.796 Оп.189 (1908 г.). Ч.1. Д.955. Л.46 об.-47. Рапорт еп.Гермогена Синоду 20 апреля 1909.
[126] Там же. Л.48.
[127] Там же. Л.45 об.
[128] Святой черт. С.13; Iliodor. P.59.
[129] Святой черт. С.14.
[130] Iliodor. P.97.
.jpg)
