Отречение иеромонаха Илиодора от Православия

От редакции. Иногда нам задают вопрос: зачем мы публикуем главы из книги Яны Седовой о судьбе знаменитого расстриги начала ХХ века Сергея Труфанова (бывшего иеромонаха Илиодора)? Уже отмечал, но повторюсь: дотошность автора, которая собрала огромное количество материала о ситуации вокруг этой трагедии, помогает лучше понять ту глубину кризиса, в которой находилось российское общество накануне революции. А ныне публикуемая глава имеет еще и совершенно актуальный характер. Илиодор пал вследствие непомерной гордыни, – это становится понятно после знакомства с текстом. А на наших глазах разворачивается другая трагедия, которая пока неясно, чем завершится, – история с бывшим схиигуменом Сергием Романовым. В самом начале истории с бывшим духовником Среднеуральского монастыря я назвал его новым Илиодором, – даже не предполагал, насколько я был прав. Знакомство с этой главой книги Я.А. Седовой в этом меня убедило. Гл. редактор Русской народной линии Анатолий Степанов.

***

Пасха 1912 года не принесла ожидавшегося помилования. В.К. Саблер объявил, что пока он состоит обер-прокурором, еп.Гермоген и о.Илиодор останутся на своих нынешних местах.

Однако влиятельные покровители не теряли времени даром и сумели найти дорогу к Государю.

В апреле, при очередном всеподданнейшем докладе, состоявшемся в Ливадии, Саблер выслушал от Государя указания на слишком резкую кару, постигшую еп.Гермогена. Правда, только его, а не о.Илиодора, но с тех пор пошел слух о скорой отставке обер-прокурора и реабилитации обоих опальных лиц. Перед каждым царским днём, к каковым обыкновенно приурочивались высочайшие милости, среди илиодоровцев крепла надежда на возвращение их пастыря. Получив очередную телеграмму от своих друзей, о.Илиодор сообщил настоятелю пустыни, что пробудет у них лишь до 6 мая.

Тем временем илиодоровцы собрались навестить своего батюшку во Флорищевой пустыни. Поездку, организованную мещанином Просаловым и купчихой М.Е.Таракановой, сразу окрестили паломничеством, хотя его участники простодушно сознавались, что приехали не молиться, а повидаться с о.Илиодором.

О.Илиодор утверждал, что ожидает до 200 человек и что приехали бы еще больше, да испугались ареста[1]. На деле их оказалось 77. Всего 77 человек вместо 1700 участников прошлогоднего илиодоровского паломничества!

Приезд во Флорищи был намечен на царский день 23 апреля. Конечно, неспроста: среди илиодоровцев ходил упорный слух, что в этот день их батюшка будет прощён, и несчастные люди искренно верили, что обратно вернутся уже с ним.

В подарок о.Илиодору везли икону Св. Великомученика Георгия Победоносца с неуклюжей надписью «Борцу за веру от "Союза русского народа" иеромонаху Илиодору» и хлеб, выпеченный в виде двуглавого орла.

Получив от паломников телеграмму, присланную ими с дороги, о.Илиодор попросил настоятеля пустыни приготовить гостям помещение и трапезу. Будучи доложено властям, это заявление вызвало среди них переполох.

Ожидая подвоха, владимирский губернатор И.Н. Сазонов запросил министра внутренних дел, «следует ли допускать паломников». Макаров приказал не вмешиваться[2].

Иначе посмотрел на дело преосв. Николай, архиепископ Владимирский и Суздальский. Он счёл паломничество «демонстрацией, устроенной ярыми поклонниками», и, опасаясь беспорядков, обратился к гражданским властям за содействием[3]. В обитель были командированы пристав I стана Гороховецкого уезда М.Ф. Поспехов, два урядника, один жандарм и шесть полицейских стражников. Кроме того, преосв. Николай предписал настоятелю пустыни не допускать паломников в келию о.Илиодора и не позволять ему обращаться к ним с речами.

Со своей стороны, Св.Синод распорядился ограничить пребывание паломников в обители одним днем.

Однако прямо запретить илиодоровцам такое богоугодное дело, как паломничество, никто не осмелился.

Дни, оставшиеся до приезда гостей, настоятель Флорищевой пустыни о.Макарий и о.Илиодор провели в переговорах, торгуясь о предписанных начальством строгостях. Намереваясь, по своему обыкновению, принять посетителей в келье и без свидетелей, узник просил, чтобы полиция не препятствовала этому. Иначе, пригрозил о.Илиодор, «выйдет скандал и даже может быть кровопролитие – хорошо ли это будет для обители». Настоятель возражал, что полиция не коснется гостей, если они будут соблюдать установленный порядок. В свою очередь, о.Макарий попросил о.Илиодора дать подписку, что он не будет говорить речей своим паломникам, но иеромонах, ранее весьма легкомысленно смотревший на такие обещания, на сей раз отказался[4].

Накануне приезда паломников о.Илиодор попросил настоятеля позволить ему причаститься Св.Тайн Христовых, причём, как и прежде, в келье, а не в храме. Разрешение было дано. В тот же вечер новый избранный узником духовник иеромонах Мамонт исповедовал его, а наутро очередной служащий священник его причастил. Так 22 апреля о.Илиодор в последний раз приступил к Св.Тайнам.

Тем же утром приехала первая партия паломников, а позже остальные. Ввиду того, что группы прибыли не одновременно, указанный Синодом суточный срок их нахождения в пустыни истекал в разные часы, и общее время пребывания составило двое суток. Разместились частью на постоялом дворе, частью в монастырской странноприемной. Обедали и ужинали в монастыре.

Повидать того, к кому они 9 дней ехали, оказалось непросто. Исполняя распоряжение архиерея, о.Макарий не разрешил гостям навестить узника в его келье, несмотря на их коленопреклоненную просьбу. Отец же Илиодор отказался беседовать со своими поклонниками в трапезе, ссылаясь на болезнь.

Решение неожиданно нашлось в виде дровяника, примыкавшего к келии узника со стороны монастырского двора. Выйдя на крышу этого сооружения, как на трибуну, о.Илиодор очутился перед своей паствой. Но запрет на произнесение речей сковал его язык. В одном подряснике, держа руки за спиной, о.Илиодор возвышался над горсткой дорогих ему людей, как живой памятник нелепым запретам. «Я стоял пред народом, как истукан; не открывал своего рта даже для одного слова», – с горечью писал он[5].

О.Илиодор осмелился лишь благословить своих гостей и расспросить об их жизни. Остальное перепоручил келейнику: «Расскажи моим посетителям, как я здесь живу». Выйдя вперед, тот изложил слёзную историю о скорбях и недугах своего начальника, несомненно, инспирированную последним, как сказки Саввы о конгрессах с черепами. Герой повествования молча стоял сзади и слушал. Даже оказавшись лицом к лицу со своими приверженцами, он вынужден был беседовать через посредника[6].

Встреча завершилась раздачей гостинцев – апельсинов и лимонов, которые о.Илиодор побросал паломникам с крыши.

За три дня, проведённые паломниками в пустыни (по одному дню на каждую группу), спасительный дровяник выручал узника еще несколько раз, причём о.Илиодор неизменно старался держать себя в руках и молчать. Лишь однажды не утерпел и поделился с гостями полученной им радостной вестью о предстоящем будто бы его возвращении в Царицын к 6 мая.

Со своей стороны, паломники утешали узника импровизированными концертами, исполняя для него Пасху, многолетие, «Спит Сион» и другие богослужебные или духовные песнопения из имевшихся при них песенников. Пели то у знаменитого дровяника, то за монастырской оградой под зарешёченными внешними окнами о.Илиодора. Он молча слушал, не смея подпевать. Штатный соглядатай о.Авраамий не преминул доложить, что «во время пения паломников иеромонах Илиодор молился на собор, а паломники лицом к нему»[7]. Отсюда видно, что в те дни он еще не утратил молитвы.

В одном случае о.Авраамий попытался пресечь пение, но о.Илиодор закричал: «Продолжайте!»[8].

Привезённые икону и хлеб паломники поднесли о.Илиодору в его келии, но под наблюдением о.Авраамия. Узник принял подарок молча, лишь поблагодарив.

Но о.Илиодор не был бы собой, если бы примирился с этим унизительным порядком. К тому же узник имел особые причины добиваться встречи наедине с некоторыми из своих гостей, о чём будет сказано далее. Поэтому первым же вечером, воспользовавшись уходом настоятеля в храм, о.Илиодор передал паломникам приглашение к себе. Они тоже были на службе, но внезапно покинули церковь так единодушно, что их маневр не остался незамеченным.

Возмущенный о.Макарий поспешил в келью о.Илиодора и, даже не поздоровавшись, набросился на него с упреками. Тот ответил: «Сам звать паломников не буду, а придут – не откажу»[9].

Этот внезапный визит произвел на о.Илиодора большое впечатление. Он окончательно разочаровался в о.Макарии и решил с ним не церемониться.

Наутро о.Илиодор раздавил над тазом пригоршню клюквы и послал Просалова за настоятелем. Собиравшийся служить, о.Макарий, тем не менее, поспешил на зов, захватив с собой о.игумена в качестве свидетеля. Они застали о.Илиодора лежащим в постели и якобы умирающим. Однако, даже умирая, узник не отказал себе в удовольствии повздорить.

– Здороваться с вами я не буду, – заявил мнимый больной, – потому что вы первый вчера со мной не поздоровались, и отношения с вами изменю.

– Вы не расстраивайте меня, – попросил о.Макарий, – я иду служить Литургию.

После обсуждения вчерашнего инцидента о.Илиодор предъявил свой козырь – таз с клюквенным соком, – пояснив, что это, мол, мокрота с кровью.

– Я умираю. Позвольте мне повидать пару моих друзей.

Чисто илиодоровская выходка!

Выглядело это очень правдоподобно. У о.Илиодора часто шла горлом кровь. Но по заказу болезнь не обострялась. Пришлось пожертвовать лакомством, чтобы ее симулировать. О.Макарий не заметил подвоха.

По словам Труфанова, похвалявшегося потом своей выходкой, огорчённый настоятель уступил его просьбе. Рапорт о.Макария о таком разрешении умалчивает; по его словам, паломники, как и накануне, проникли в келью о.Илиодора во время богослужения, пользуясь уходом настоятеля в церковь[10]. Так или иначе, несомненно, что узнику удалось перемолвиться в своей келии наедине по крайней мере с некоторыми приверженцами. О.Макарий даже полагал, что со всеми, из которых одни были приняты поодиночке, другие группами.

Утром 24 мая, перед отъездом второй и третьей групп паломников, о.Илиодор по обыкновению вышел на крышу дровяника, но затем все-таки спустился. С мужчинами похристосовался, женщин благословил и всем раздал просфоры. «Повсюду был слышен плач, заглушаемый пением»[11].

Таким образом, о.Илиодор исполнил лишь часть указаний начальства относительно приёма паломников, проигнорировав другую.

По уходе паломников о.Макарий, очевидно, доложил преосвященному, что узник беседовал с гостями и принимал их в своей келье. В ответ прилетел гневный запрос: как о.Илиодор дерзнул произносить перед паломниками «бесчинные речи» вопреки определению Св. Синода.

О.Макарий в сопровождении о.казначея поспешил к о.Илиодору. Тот лежал, по-прежнему изображая умирающего. Однако прочтя архипастырскую телеграмму, о.Илиодор мигом выздоровел, вскочил с кровати и стал упрекать настоятеля за ложный доклад. «С этих пор я с вами ничего никогда разговаривать не буду», – заключил иеромонах[12].

Требуемое преосвященным письменное объяснение о.Илиодор прислал настоятелю через полчаса.

«Никаких речей, а тем более бесчинных, я не произносил, ибо веления Святейшего Синода для меня священны. … Утверждение Архиепископа Николая в телеграмме, что я обращался к народу с бесчинными речами и этим дерзнул нарушить веление Св. Синода, считаю клеветою. Сегодня я посылаю Св. Синоду чрез Митрополита Владимира жалобу на Владыку Николая за обвинение меня в ужасном преступлении, которого я даже и не думал совершать. Больше терпеть не могу. Целых три месяца меня немилосердно мучили»[13].

Пересылая это объяснение преосвященному, о.Макарий признал, что о.Илиодор не произносил речей, однако вторично подчеркнул факт его разговоров с паломниками. В сердцах настоятель оспорил и последнюю горькую фразу своего узника: «Не его мучают, а он всех мучает»[14].

Обе версии событий были представлены Св.Синоду. Архиеп.Николай переслал рапорты о.Макария, а о.Илиодор телеграфировал митрополиту Московскому Владимиру, что оклеветан, так как речей перед паломниками не произносил и вообще пребывает в послушании Св.Синоду и монастырскому уставу. Кроме того, сообщил о своей якобы опасной болезни[15].

Кроме сведений о пребывании во Флорищах царицынских паломников преосв. Николай прислал в Синод еще два рапорта, оба датированные 28 апреля. Первый представлял собой составленную консисторией справку о случаях дерзкого поведения о.Илиодора за три флорищевские месяца. В заключение архиеп. Николай предлагал перевести узника в какую-нибудь другую обитель, многолюдную, с хорошим духовным руководством и твердым общежительным укладом. Одновременно преосв. Николай рекомендовал отъять от о.Илиодора хотя бы временно «то великое утешение, какое он может иметь, но которым упорно небрежет как священноинок», то есть, очевидно, запретить в священнослужении, и ограничить получение корреспонденции и прием посетителей, «не для богомоления в обитель приходящих»[16].

Второй рапорт был написан под свежим впечатлением от собственноручного объяснения о.Илиодора по поводу проклятия им Мудролюбова на столбцах «Грозы». Находя, что «в лице, тяжкую вину соделавшем, нет и тени раскаяния, а есть даже закоснение в противлении», архиеп.Николай предлагал в соответствии с 55 прав. Св. Апост. извергнуть иеромонаха Илиодора из священного сана и иночества[17].

Таким образом, в один и тот же день преосв. Николай, противореча сам себе, порекомендовал Синоду две различные карательные меры по отношению к флорищевскому узнику.

Однако Синод, давно знакомый с илиодоровскими выходками, не разделил негодования владимирского преосвященного и в заседании 1 мая предписал призвать о.Илиодора к исправлению под угрозой духовного суда и взять подписку о четырех вопросах: «а) прекратить сношение с корреспондентами и не посылать в газеты корреспонденций и телеграмм, б) пребывать в послушании настоятелю, в) принести раскаяние в упорстве и противлении духовной власти, г) неленостно посещать богослужения в храме»[18].

Весной, особенно после апрельских событий, характер флорищевского узника стал меняться. В восторженном и бескорыстном о. Илиодоре стал проглядывать мрачный и расчетливый Сергей Труфанов.

Как он и предупреждал, его отношение к настоятелю поменялось: «Не отдавая ему должного почтения, позволял даже лежа его принимать в своей келии, – сетовал архиеп. Николай, – в разговорах с ним проявлял резкую настойчивость в своих незаконных требованиях – раздраженным повышенным голосом»[19]. Ни о.Макарию, ни кому другому о.Илиодор больше не желал подчиняться, ссылаясь на Св.Писание: «Аще же Ангел послан бысть благовестить с небесе и того не послушаю»[20].

Архиеп. Николай был отчасти прав, докладывая Синоду, что Флорищева пустынь не может привести о.Илиодора к послушанию. «…Заточение меня нисколько не смирило в том смысле, что у меня в душе уменьшилась цель стояния за правду Христову, как это желательно моим гонителям; но напротив, я прямо-таки ожесточился в ревности за правду Господню», – писал узник[21].

Позже Труфанов выразил эту мысль на другой лад, уже без претензии на мученичество: «Но "смирение", какого желали от меня "старец" со своими державными и святейшими помощниками, далеко, далеко было от моей души. По всей вероятности, в нее вошли своею гордостью все бесы, в разное время изгнанные из людей блаженным Григорием. Вошли и овладели ею, овладели окончательно»[22].

Мало-помалу над всеми настроениями узника стал доминировать мотив мести, почти не сознаваемый им. Это новое настроение о.Илиодора подметил сотрудник «Русского слова»: «Буйство уходит из рук в душу, и внутри обозленного человека бушует ад. Самые заманчивые картины мщения рисуются ему...»[23].

Очевидно, к апрелю о.Илиодор твердо решил во что бы то ни стало покинуть свою темницу если не по Высочайшей воле, то по собственной. Перед ним встали три пути: 1) помилование; 2) побег и последующее помилование; 3) снятие сана – освобождение – издание книги о Григории (как изложено в мартовском письме Кондурушкину).

Не получив помилования на Пасху, о.Илиодор перешел ко второму варианту. В первых числах апреля приехал из Царицына верный помощник И.И.Синицын. С ним-то и договорились устроить побег.

Всего два месяца миновало с того дня, когда узник торжественно дал «всей честной православной России» слово, что не покинет Флорищеву пустынь «беззаконно»[24]. Это честное слово оказалось красным словцом.

Как и в прошлом году, он оправдывал свои фокусы примерами из Св.Писания: «Я старался успокоить совесть свою тем, что ведь и Апостола Павла женщина спустила в корзине из окна по стене городской, и Святой пророк Давид, когда нужно было, притворился сумасшедшим»[25].

Но как бежать? Тут не Новосиль, где о.Илиодор велел подать себе лошадей и был таков. Теперь предстояло обойти охрану и отцов соглядатаев.

Первый план отличался чисто илиодоровским масштабом. Царицынская паства нагрянет во Флорищи и попросту заберет оттуда своего батюшку. Эти события предполагалось приурочить к апрельскому паломничеству. Вот почему соотношение полов среди его участников было необычным для илиодоровской паствы – 38 мужчин и 39 женщин. Дело в том, что о.Илиодор тайком распорядился прислать ему во Флорищи отряд верных людей.

Таким образом, апрельские надежды илиодоровцев на скорое возвращение о.Илиодора и, в особенности, на его приезд в Царицын вместе с паломниками были связаны не только с ожидавшимся помилованием.

Воспрял тогда духом и сам о.Илиодор. Сложно сказать, на что он больше уповал – на помилование или на побег, но, во всяком случае, узник не сомневался в скором освобождении.

«Дети, успокойтесь, молитесь усердно Богу, – телеграфировал о.Илиодор в Царицын. – Решительно вам говорю, скоро Господь меня возвратит к вам, рассеянных овец соберет, врагов постыдит, только потерпите! Радуйтесь, милость Божия будет скоро! – так говорит вера в торжество правды Господней. Ожидайте, ничего не бойтесь. Ваш батюшка»[26].

Характерно, что при этом о.Илиодор не слишком надеялся на восстановление в прежней должности, признаваясь, что готов вернуться в Царицын простым монахом под начало архим. Иринарха. Возможно, так виделись ему последствия незаконного побега.

Однако насторожившиеся власти приняли ряд предосторожностей. «Вероятно, полиция предполагает, что народ меня украдет», – невольно проговорился о.Илиодор[27]. Так и было. На обратном пути жандармы обыскали пароход, на котором ехали паломники, проверяя, нет ли с ними переодетого иеромонаха.

Отказавшись от первоначального плана, о.Илиодор, однако, воспользовался приездом паломников, чтобы собрать наиболее верных из них для совещания.

Даже это оказалось нелегко ввиду запрета на посещение царицынскими гостями его кельи. Но, как уже говорилось, с помощью разных ухищрений о.Илиодор добился своего.

Наконец, в его келье тайком собралась группа лиц, которых было, по разным сведениям, от 4 до 12. «Вы – мой оплот, я надеюсь на вас, как на самого себя, и верю вам как преданным мне телом и душой», – объявил им о.Илиодор[28]. Затем он изложил новый план побега, который, после совместного обсуждения, принял следующую форму.

После вечерни 6 мая (снова царский день!) Стефан Дорофеев и Димитрий Романенков через дымоход проникают к узнику и спускают его на веревке тем же путем или из внешнего окна за ограду, а сами на две недели поселяются в келье о.Илиодора, загримировавшись под него и поддерживая иллюзию, что он находится на прежнем месте. Это казалось несложным, поскольку узник имел обыкновение разговаривать с братией через дверь, под которой для него оставляли приносимые предметы.

Спустившегося вниз о.Илиодора ждет Синицын с телегой. Они едут в Балахну, стоящую на Волге в 30 верстах от Нижнего, вверх по течению. Затем на лодке добираются до Казани. Пересаживаются на нарочно зафрахтованный буксирный пароход, следуя до Сарепты, то есть, очевидно, до дома Синицына. Оттуда он на «быстрой лошади» мчит о.Илиодора прямо в царицынский монастырь[29].

К тому времени илиодоровцы должны подготовиться к осаде – запасти в катакомбах провизию, дрова и керосин. «Все было готово там, в подземных коридорах, и три тысячи человек поклялись защищать монастырь и оставить все, чтобы умереть, если понадобится, за своего батюшку»[30].

О.Илиодор объявляется в своем монастыре на Троицу 13 мая или, по другим сведениям, на престольный праздник, 14 мая. Ворота запираются и закладываются дровами. На крышу выставляется дозорный со знаменем «Союза русского народа» в руках. Вместе с упомянутыми тремя тысячами человек о.Илиодор спускается в катакомбы. Он и его друзья телеграфируют Государю, прося помилования.

«Если меня не помилуют, – говорил о.Илиодор, – а в монастырь начнут стрелять и подожгут его, то я умру, а вы можете поступить по своему усмотрению»[31].

Впоследствии узник объяснял, что почти весь этот план разработал самостоятельно. Вероятно, это правда. Он давно знал, что в случае опасности ему придется вновь «засесть с народом в монастыре». Да и весь план пронизан чисто илиодоровскими легкомыслием и авантюризмом.

Как ни слаба была надежда на благополучный исход столь безумного предприятия, оно все-таки гораздо лучше отвечало темпераменту иеромонаха, чем тоскливое сидение в четырех флорищевских стенах.

Согласовав план со своими помощниками, он взял с них клятву молчать. Затем они вернулись в Царицын вместе с прочими паломниками.

Однако один из заговорщиков нарушил клятву. Николай Евдокимов был в Царицыне известным персонажем. Немолодой «бродяга»[32], имевший «жалкий вид»[33], приехал сюда из Ростова-на-Дону осенью 1911 г. В монастыре кипели строительные работы, и о.Илиодор, остро нуждавшийся в рабочих руках, охотно принял нового трудника. Вместе с другими такими же бедолагами Евдокимов был размещен в монастырском странноприимном доме. Они помогали о.Илиодору строить катакомбы в обмен на даровой кров и пропитание.

В декабре, во время длительной отлучки настоятеля из Царицына, Евдокимов повел себя очень странно. Рассказывал, что во сне ему являются Архангел Гавриил и святые угодники. Предсказал, что 15 января настанет конец света. Однажды на рассвете разбудил своих соседей по келье криком: «Вставайте! Вставайте все, а то приедет батюшка Илиодор, возьмет бич в руки и скажет: "вон отсюда! вы сделали из моего дома дом разбойников!"». Об этом случае даже написала «Царицынская мысль»[34].

После закрытия странноприимного дома новыми монастырскими властями илиодоровцы «из жалости» взяли на себя попечение над Евдокимовым[35]. В свою очередь, тот помогал Синицыну налаживать связь со флорищевским узником, благодаря чему выдвинулся в число илиодоровских лидеров. Несмотря на прежние странности, Евдокимову доверяли: на фоне «хулидоров» он не слишком выделялся, а оказанные ему милости заставляли рассчитывать на его преданность.

В апреле он стал одним из организаторов знаменитого паломничества к о.Илиодору, и последний включил его в число доверенных лиц, которым предстояло устроить побег. Евдокимов присутствовал на тайном совещании, на котором был разработан план, и, как и все участники, дал клятву молчать.

Вернувшись в Царицын, он снова понес околесицу: «Со мной разговаривает по телефону Святой Дух, телефон у меня работает хорошо»[36]. А 3 мая покинул город и, отъехав от илиодоровцев на безопасное расстояние (ст.Себряково), обратился к железнодорожным жандармам с сенсационным признанием: Илиодор бежит!

Выставив себя, для большей убедительности, правой рукой о.Илиодора, каковым он вовсе не был, Евдокимов раскрыл все подробности предстоящего побега. Не преминул разоблачить перед жандармами даже симуляцию болезни флорищевским узником.

Выдавая своего бывшего покровителя, Евдокимов в придачу его оклеветал в умысле на государственное преступление. О.Илиодор будто бы намеревался поднять в Царицыне бунт: «Если же помилования для меня от Государя не будет, то тогда я прикажу отворить ворота монастыря и выйду из пещер вместе с народом на площадь, а монашка Ксения предупредит народ, стоящий за оградой, встав на стену монастыря с красным флагом, и тогда-то наступит начало "дела Божия", при этом люди, особо назначенные мною, должны будут в это время зажечь монастырь в десяти местах». Далее иеромонах раскрыл бы «тайну царского дома», т.е., очевидно, распутинскую тему, объявил бы Государя лишенным престола по слабоумию. В случае неудачи бунта в Царицыне бежал бы на Дон и поднял восстание там[37].

Власти, годами выставлявшие о.Илиодора бунтовщиком, были заинтересованы трактовкой побега в политическом ключе. Помощник начальника Саратовского губернского управления в Царицынском уезде ротм.Тарасов поспешил обрадовать своего начальника Семигановского, что в «заявлении [зачеркнуто: Евдокимова] заключаются указания [в] отношении Илиодора на 102, 129 и 103 статью Уложения»[38]. В свою очередь, полковник, лично поделившись радостной вестью с прокурором Саратовского окружного суда, поспешил в Царицын для расследования, чтобы, в случае успеха, приступить к производству формального дознания по признакам ст.ст.99-102 Угол.Улож.[39]. Таким образом, если Тарасов нашел против о.Илиодора три статьи, то Семигановский – четыре, более тяжелые.

После доноса Евдокимова заговор был обречен. Все подлежащие власти от гороховецкого исправника до председателя Совета министров были немедленно посвящены в планы илиодоровцев. Синод обратился за помощью к министру внутренних дел. Кроме того, Саблер телеграфировал архиеп. Николаю: «Благоволите усугубить меры строгого надзора за иером. Илиодором»[40]. В лесу близ монастыря ожидала засада из 15 стражников.

Тем временем ничего не подозревавшие илиодоровцы добросовестно готовили побег. 30 апреля Синицын и Романенков покинули Царицын, притворяясь, что едут в Петербург ходатайствовать о помиловании, а на самом деле направляясь во Флорищи. Вечером 5 мая Дорофеев и Романенков тайком пробрались в келью о.Илиодора через дымоход.

Следующей ночью, в назначенный час, Синицын подошел к окну келии, неся с собой принадлежности для гримировки и переодевания – два парика, флакон гриммирата и бурку с калошами. Уже готовый и обвязанный веревкой, о.Илиодор выглянул в окно и вдруг при ярком свете луны увидел полицию. «Наше дело проиграно», – воскликнул он[41]. Синицын, бросив свой скарб, ринулся в лес, где был захвачен стражниками.

Пока растерявшиеся узник со своими помощниками оставались в келье, коридор наполнился людьми. Кроме отчаянных возгласов братии, о.Илиодор уловил через дверь до боли знакомый звук. Звенели шпоры. Полиция!

В келье было темно. Снаружи кто-то подставил к окну лестницу, поднялся и чиркнул спичкой. Увидав при ее свете о.Илиодора, возопил: «Он здесь! Он здесь!»[42].

Затем в келью вошел казначей иеромонах Мельхиседек, но, обыскав все углы, так никого и не нашел, потому что Дорофеев и Романенков успели спрятаться.

Через десять минут после ухода обескураженного казначея явилась целая комиссия – жандарм Ухов, стражник Набатов и, конечно, о.Авраамий, который не мог упустить такого случая. Хитроумный Набатов подошел к чердаку и шепотом сказал: «Выходите». Скрывавшийся там Романенков попался на эту уловку и вылез, полагая, что его позвал о.Илиодор[43]. После этого отпираться было бессмысленно, и узник выдал Дорофеева, а также сознался в намерении бежать.

Вину за неудачу о.Илиодор возлагал исключительно на Синицына, по-видимому, потому что он, придя под окно кельи, попался на глаза полиции. Да и весь второй план со временем стал казаться узнику плохим, в отличие от первого: «Можно ли одному человеку меня увезти? Если бы он привел человек сто, тогда бы что-нибудь да получилось»[44].

Трое арестованных илиодоровцев были отправлены во Владимир. На допросе они честно заявили, что решились выкрасть своего пастыря, не получив помилования. 19 мая по распоряжению Департамента полиции они были освобождены из-под стражи.

Тем временем прибывший в Царицын полк.Семигановский провел расследование по доносу Евдокимова в порядке охраны. Были допрошены видные илиодоровцы, произведен обыск на квартире купчихи Таракановой. По итогам расследования пять человек арестовано и помещено в «политических» камерах царицынской тюрьмы.

В Петербурге Синод обсудил неудавшийся побег на экстренном заседании. Предлагались разные места ссылки для о.Илиодора, вплоть до Новой Земли. Однако решение было отложено и, как показал опыт, не зря.

Наутро после неудавшегося побега во Флорищи приехал член консистории прот.Алексий Беляев, командированный для затребования от о.Илиодора подписки по четырехчленной формуле, указанной Синодом 2 мая, ввиду апрельских «бесчинных речей».

Гость прибыл как нельзя вовремя. Растерянный и совершенно сломленный ночной неудачей, о.Илиодор покорно выполнил все, что от него требовали.

«Я, иеромонах Илиодор, даю сию подписку в том, что: 1) прекращаю всякое сношение с корреспондентами и не буду с своей стороны посылать какие-либо корреспонденции и телеграммы; 2) буду пребывать в полном послушании настоятеля Флорищевой пустыни; 3) приношу раскаяние в упорстве и противлении поставленной надо мной духовной власти и 4) неленостно буду посещать богослужения в храме, если только позволит здоровье, которое сейчас находится в крайне незавидном состоянии»[45].

Кроме того, он попросил прощения у архимандрита Макария и заочно – у архиеп. Николая: «Ваше Высокопреосвященство. Сердечно прошу Вас, ради Бога, простить мне все, все»[46].

Наконец, о.Илиодор обратился к своему высшему начальству – Св.Синоду. Перекладывая ответственность на свою паству и прикрываясь примерами апостола Павла и пророка Давида, узник, однако, признавал, что «поступил беззаконно».

«Согрешил перед Богом, царем и Вашим Святейшеством. Пред Господом я уже покаялся, а Царь Батюшка и Вы, Ваше Святейшество, что хотите, то и делайте теперь со мною. Оправдания я никакого не имею, но, принимая во внимание то, что во мне чувство законности и послушания Высочайшей воле и Вашему Святейшеству побеждено чувством горячей любви к дорогим незабвенным возлюбленным страдающим моим духовным детям, я усердно прошу простить меня и моих бедных согрешивших духовных детей, дерзаю также умолять Вас попросить Государя Императора простить нас. Помолитесь, чтобы нам больше подобным образом не согрешать. Если возможно, опубликуйте эту телеграмму в газетах для сведения всего верующего православного народа. Вашего Святейшества согрешивший покорный послушник иеромонах Илиодор»[47].

Это была самая смиренная телеграмма в его жизни!

Но архиеп.Николай, которому представился уникальный случай повлиять на о.Илиодора, упустил момент. Не почувствовав искренних нот в прошении узника, преосвященный констатировал: «Просьба о прощении заявляется лишь тогда, когда наличие преступного замысла являлось очевидным». И своей властью применил ту меру, которую рекомендовал Синоду 28 апреля: «Для вящего вразумления иеромонаха Илиодора вынуждаюсь запретить ему священнослужение, рукоблагословение и ношение наперсного креста»[48].

Что до покаянной телеграммы, адресованной Синоду, то ее задержали и, по-видимому, передали преосвященному вместе с прошением и другими бумагами. Лишь 10 мая архиеп. Николай отправил ее по назначению, сопроводив критическим комментарием и повторно прося «освободить мирную Флорищеву пустынь» от столь неудобного насельника[49]. В свою очередь, Синод, заслушав оба послания 15 мая, приказал: «Настоящие телеграммы принять к сведению и вышеизложенную просьбу иеромонаха Илиодора оставить без уважения»[50]. Впрочем, даже противоположное решение не сыграло бы никакой роли. Время было упущено безвозвратно.

На следующий день после покаянных писем ум о.Илиодора заработал в ином направлении.

Второй вариант освобождения из ненавистной темницы не сработал. Оставался третий – снятие сана. Однако о.Илиодор все еще не терял надежды на первый – помилование.

В прошении архиеп. Николаю узник изложил этот ультиматум. Изложил, а не поставил, поскольку сам был перед ним поставлен.

Все еще находясь под властью покаянного настроения, о.Илиодор пообещал в случае помилования отныне вести себя примерно, насколько это возможно: «Я, по возвращении в Царицын, буду всеми силами стараться вести дело Божие по-Божьи. Отстаивать правду Божию буду, ибо это долг современных пророков – архиереев и священников, но буду стараться в борьбе за Истину избегать ошибок, чтобы не беспокоить ими начальство, не соблазнять верных чад Православной Церкви и не давать повода к лжетолкованиям людям, которым интересы Церкви Христовой, нравственное преуспеяние народа русского так же далеки, как далеко солнце от земли».

Но если Синод не добьется помилования, «то да будет воля Божия» – о.Илиодор отказывался не только от священного сана, но и от монашеского звания.

«Против физической силы, проявляющейся сейчас, например, в стражниках с винтовками вокруг моей келии, идти не могу; в силу этого обречен на бездеятельность; значит, я лишен того, ради чего принимал монашество и священство. Душа моя от этого мятется. Нужно положить конец страданию духа. Неудобно носить рясу, именоваться священником Божиим и быть в то же самое время окруженным вооруженными стражниками-воинами. Это позор для Церкви Христовой. Пусть же ценой моего сана и монашества прекратится этот печальный порядок вещей в моей жизни, да не соблазнятся более православные, да успокоится начальство, да возрадуются злые враги Христа и Его Святой Церкви».

Так о.Илиодор объяснил свое желание во что бы то ни стало вырваться из темницы. Дело было вовсе не в стражниках, окруживших узника лишь накануне ввиду попытки к бегству, а в самом факте полутюремного заключения.

В июне он еще раз уточнил, «что у него никогда не было, нет и не будет желания отказаться от благодати священства и дерзнуть нарушить обеты монашества. Смысл его прошения о снятии сана и монашества таков, что не он сам желает отказаться от сана и монашества, а обстоятельства вынуждают его просить об этом»[51].

Развивая свои мысли в прошении 8 мая, о.Илиодор отмечал, что никаких объективных причин к лишению сана и монашества за собой не знает: «Долг священнический и обеты монашеские старался исполнять. Правда, я – непослушный монах, но начальству ослушание я оказывал в убеждении, по Слову Божию, что Бога нужно слушать больше, чем людей. Все время моей деятельности миссионерско-пастырской старался служить Святому делу, а не людям. Никакой ереси не проповедовал. Веровал и учил так, как учит Святая Православная Соборная, Апостольская, Восточная, Кафолическая Церковь Христова. Пошел в монахи исключительно бороться, бороться за Правду Христову самым решительным образом. Ни одного преступления я не совершил. Сознаюсь: делал много ошибок, но в то же время убежден, что за ошибки, свойственные каждому человеку, обижать меня и наказывать так, как обижает и наказывает меня мое духовное начальство, противно и Божеским, и человеческим законам».

Вопреки установленному законом порядку о.Илиодор отказывался от увещаний, предупреждая, что увещателей не примет и говорить с ними не будет. «Видит Господь, что я больше терпеть не могу»[52].

Почему же о.Илиодор так легко сдался? Дело в том, что он мысленно распрощался со своим саном давно, еще в Царицыне. Как тогда, так и теперь он утешался следующей концепцией.

Он признавал лишь одну причину для снятия сана – каноническое преступление, чего, как уже говорилось, в своем случае не усматривал. «…Разве я изменник Христу, разве я какое преступление сделал?»[53].

Отчасти разделяя католическое учение о неизгладимости священства, о.Илиодор отрицал действенность процедуры расстрижения. «Ну, скажите пожалуйста, – говорил он своим приверженцам, – при рукоположении моем иерарх возлагал руки на главу мою вниз ладонями, а при расстрижении должен возложить наоборот вверх ладонями; это будет то же, как одного священника заставил крестьянин распеть молебен для того, чтобы взять уплаченные за молебен деньги обратно – и вот священник начал: помилуй Господи, помилуй Господи, помилуй Господи"»[54].

Еще менее о.Илиодор верил в то, что дарованная при хиротонии благодать может иссякнуть по распоряжению синодских чиновников, «вроде г.Мудролюбова» или бывшего обер-прокурора Лукьянова, «накурившегося табаку». «…Всякого, кто и поверит этому, я буду всегда считать дураком»[55].

Поэтому о.Илиодор не придавал своему отказу большого значения. Он убеждал себя, что будущее решение Синода не лишит его ни священства, ни монашества. «…Божия благодать останется при мне, и на такое постановление Святейшего Синода я вот так плюну». «…Пусть Архиереи хоть глотку порвут в крике, что я простой мирянин, а я по-прежнему буду священником и обладателем благодати Божией». Равно как и иноком: «обеты монашества, – это честное слово Богу, – как мною самим данные пред Господом, я буду исполнять до гробовой доски»[56].

Узник черпал вдохновение в житийных примерах: «Святителя Николая первый вселенский собор лишил сана за то, что он ударил Ария богохульника по морде, а Матерь Божия восстановила великого угодника в его правах»[57].

Словом, печальные последствия лишения сана казались о.Илиодору весьма зыбкими, в отличие от бесспорных выгод, даваемых формальным статусом мирянина, выгод, которые узнику не терпелось вырвать у Синода. Для большей наглядности он намеревался даже остричь волосы 20 мая, но преосв. Николай запретил это делать.

Получив прошение о.Илиодора, преосв. Николай обрадовался случаю сбыть с рук неприятного монаха. Поэтому, докладывая дело Синоду, отметил, что просьбу о возвращении в Царицын (первый пункт ультиматума) признает необдуманной и дерзновенной, но предложение об отмене положенных увещаний одобряет. В знак снисхождения[58].

В Петербурге на дело посмотрели иначе. Во-первых, из илиодоровского ультиматума восприняли только вторую половину, приравняв его к безусловному отказу от сана. По существу же вопроса возникли разногласия. Если Синод склонялся к положительному решению, то министерство внутренних дел высказалось против снятия сана, хорошо понимая, чем грозит освобождение о.Илиодора. В «сферах» же эта мера всегда признавалась нежелательной: Государь помнил прошлогоднюю истовую службу царицынского иеромонаха в Царском Селе.

В итоге Синод определил провести положенные увещания (указ 24 мая). Их законный срок увещаний составлял полгода. Таким образом, прошение не достигло своей главной цели – скорого освобождения.

Друзья не отворачивались от о.Илиодора, несмотря на его скандальное прошение, сознавая, что обстоятельства препятствуют ему рассуждать здраво.

«Дорогой отец Илиодор, – телеграфировал ему преосв. Гермоген. – Потерпите. Возьмите свое прошение о снятии сана обратно. Уже идет девятый вал, а там и спасение будет. Любящий епископ Гермоген»[59].

Что до рядовых монархистов, то они возложили ответственность за странные поступки о.Илиодора на его нового архипастыря и усилили свои ходатайства[60].

Любопытны рассуждения некоего сельского иерея, «близкого от Флорищ», из неоднократно цитировавшегося выше письма: «Скажите пожалуйста, что худого сделал этот инок? Если бы каждый из нас не был обременен семьей, то поверьте, поступили бы также. Он кроме пользы для Церкви ничего не делал. Точно также и для Государства. Ну за какого Епископа просили когда-нибудь 11 тысяч почитателей. Ведь еще не было. Вы в это вдумайтесь. Поглубже. И не делайте для Церкви худа. Ведь по снятии сана в озлоблении [он] может идти на Дон к раскольникам и будет – горше первыя. Именем Спасителя умоляю – не делайте из него врага Церкви. Я чую сердцем, что будет худо»[61].

После неудавшегося побега режим содержания узника был ужесточен. 10 мая преосв. Николай приказал «подчинить иеромонаха Илиодора особому надзору настоятеля»[62]. Но не только настоятеля.

Окна кельи о.Илиодора украсились ставнями, на ночь запиравшимися на замок. У дверей и окон кельи узника теперь круглосуточно дежурили стражники, вооруженные винтовками. Как и в первые флорищевские дни, охрана всюду сопровождала узника.

Возвращение этой охраны положило конец тайным посещениям кельи о.Илиодора его гостями. Стражники никого не допускали. Сначала узник боролся против этого порядка, откровенно советуя посетителям действовать напролом и ломиться в его келью силой. На этой почве произошло несколько инцидентов. Например, 3 июня три царицынские женщины подрались со стражниками у двери кельи, причем одна оторвала у нападавшего погон и револьверный шнур. Пользуясь суматохой, о.Илиодор отворил дверь и впустил героинь дня к себе. Но через несколько дней узник смирился и стал беседовать с гостями либо через окно или в саду при стражниках, либо в трапезной под наблюдением старшей братии, прекрасно сознавая, что «там подслушивают и пишут клевету»[63].

Эпистолярная связь узника с миром была оборвана. Ни писем, ни телеграмм не принимали от узника и не передавали ему. Но он обошел запрет на переписку, пользуясь помощью своих посетителей. При их посредничестве письма и телеграммы отсылались, причем окольными путями – сдавались на почту, например, в Нижнем Новгороде, чтобы не перехватили в Гороховце, и адресовались каким-нибудь доверенным лицам в Царицыне, порой весьма неожиданным вроде матери фотографа Лапшина и редактора «Царицынского вестника» Жигмановского. Наиболее важные письма перевозились курьерами-добровольцами, курсировавшими между Царицыном и Флорищами.

Несмотря на принимаемые контрмеры, установленный для узника режим был весьма суров. «С каждым днем жизнь моя в заключении становилась все тяжелее и тяжелее», – писал Труфанов[64].

Отношения о.Илиодора с архимандритом Макарием, которого он счел инициатором этих нововведений, были теперь окончательно испорчены. «Вы теперь должны подписываться не "с братией", а "со стражниками" и будете называться генерал-майор, а не архимандрит», – горько шутил узник 8 июня[65]. При встречах с настоятелем и другими старшими монахами о.Илиодор нередко награждал их нелестными прозвищами вроде лжецов и клеветников, а о.Авраамия раз обругал негодяем и косым чертом[66].

Избежать таких встреч не удавалось, поскольку на настоятеля и его помощников выпала обязанность объявлять узнику все распоряжения начальства. Теперь о.Илиодор неизменно бойкотировал эти церемонии, и о.Макарий оказался в затруднительном положении, недоумевая, как читать указы лицу, не желающему их слушать. Однажды (13 августа) настоятель пошел на хитрость, поймав узника при очередном свидании в трапезной и попытавшись огласить указ там, но о.Илиодор заглушил чтение криками.

Узнав о намерениях своего духовного чада снять сан, епископ Феофан (Быстров) предпринял попытку выручить его из беды. С этой целью он начал ходатайствовать о переводе о.Илиодора в его епархию.

Одновременно еп.Феофан попытался образумить бедного иеромонаха: «Ради Бога не снимайте сана; вот скоро-скоро Господь покарает "сосуд беззакония"», – написал он о.Илиодору[67]. Газеты сообщали, будто тот внял увещаниям и радостно говорил: «Слава Богу, еще не все друзья отвернулись от меня. Мой духовный отец вместе со мной»[68]. Впрочем, это слишком хорошо, чтобы быть правдой, но 27 июня о.Илиодор действительно подал настоятелю заявление, объяснив смысл своего прошения 8 мая с акцентом на необходимость возвращения в Царицын[69].

Но тут пошатнулось положение самого преосв. Феофана. По сведениям газет, не последнюю роль в этом деле сыграли его сношения с флорищевским узником[70]. Однако главной причиной перевода вл.Феофана считается его повторная попытка разоблачить Григория перед Императрицей. Впав в немилость, преосвященный был переведен из Таврической епархии в Астраханскую, что означало не только удаление от царской резиденции, но и резкую смену благотворного крымского климата на жаркий астраханский.

Тщетно пытаясь добиться отмены этого назначения, грозившего губительно отразиться на его слабом здоровье (действительно, он приобрел там малярию), еп.Феофан одновременно пришел к благородному решению: выторговать у Синода возвращение о.Илиодора в Царицын в обмен на свое водворение в Астрахани[71].

В конце концов Синод решил, что еп.Феофан поедет в Астрахань, а о.Илиодор не поедет в Царицын. Перевод иеромонаха в Таврическую епархию тоже отпал ввиду отказа нового архиерея принять его.

Преосв. Феофан попросил было перевести о.Илиодора в Астраханскую епархию, но Синод отказал ввиду ее соседства с Царицыном.

Тем временем в царицынском монастыре обострилось положение. Новый настоятель о.Иринарх, твердо решивший изгнать из обители илиодоровский дух, два воскресенья подряд, 3 и 10 июня, запрещал богомольцам подпевать хору, к чему они привыкли при о.Илиодоре. Запрет повлёк препирательства с толпой, и в обоих случаях настоятель прерывал службу и призывал полицию, которая и удаляла из храма негодующих, причем было арестовано за два дня 29 лиц.

Действия о.Иринарха – упорный запрет общего пения, прекращение службы и разгон молящихся руками полиции – вызвали единодушное осуждение со стороны даже лиц, не сочувствовавших илиодоровцам – нового саратовского епископа Алексия, синодального ревизора П.В.Мудролюбова, помощника начальника Саратовского губернского жандармского управления ротм. Тарасова и товарища министра внутренних дел Золотарева. О.Иринарх был переведен в Сеул, к своему большому облегчению.

Первым шагом нового настоятеля стало возвращение общего пения. Победили илиодоровцы? Нет, победило пение.

Июньские вторжения полиции в монастырский храм произвели большое впечатление на о.Илиодора. Он разослал письменные проклятия всем лицам, которых счел ответственными за совершившееся, – министрам В.Н.Коковцеву и А.А.Макарову, обер-прокурору Саблеру, саратовскому губернатору и царицынскому полицмейстеру. Кроме того, рассматривая июньские события как «осквернение храма»[72], о.Илиодор стал указывать на них, наряду с защитой Синодом Распутина, как на основание своего отхода от господствующей Церкви.

«Я в церковь не хожу потому, что церковь осквернена полицейскими шашками», – говорил он. «Если меня переведут в Царицын, – продолжил он эту мысль, – все одно в церковь ходить не буду, так как она осквернена полицейскими шашками». «…никак не могу я служить той церкви, Архиереи которой благословили запирать монастырь, прекращать звон, не пускать людей в храм Богу молиться, бить этих людей в храме, – этим осквернить храм, сажать в тюрьмы детей Божиих за Божие дело», – пояснял он осенью[73].

Поразмыслив над этим делом, о.Илиодор 10 июля предъявил Синоду новый ультиматум: либо восстановление справедливости – 1) наказание всех виновных в «осквернении храма», в гонениях на еп.Гермогена и защите Распутина, 2) реабилитация преосв.Гермогена и самого о.Илиодора и 3) публичное покаяние – либо отказ автора от священства и монашества и разрыв с русской Церковью, членство в которой он теперь «считает для себя позорным».

«Буду считать себя членом Вселенской церкви, а поместную русскую Церковь я, на основании твердых, неопровержимых, фактических, ужасных данных, Именем Божиим признаю, объявляю безблагодатной, ибо тогда Господь двигнет, как говорится в Апокалипсисе, светильник ея, так как она, в лице Св. Синода, заточившего меня и епископа Гермогена, восставших за правду, и давшего восторжествовать грязному, проклятому хлысту, будет уже церковью падшей, изменившей Христу и Духу Святому, иначе говоря, она тогда уже не будет Церковью Христовой, спасающей людей. Аминь»[74].

Таким образом, о.Илиодор был убежден, что изменяется не его статус, а статус Церкви, управляемой неправедными, по его мнению, князьями: «Не могу, не могу я служить той церкви, судьба которой находится в руках грозного хлыста, слуги сатаны, и тех, которые кланяются ему и боятся изобличить его, гнусность его». «…нет, нет, в такую церковь я не верю и даже считаю ее не церковью, а просто безблагодатным собранием людей. Я не могу верить, что в такой церкви пребывает Дух Святой». Сам же автор рассчитывал остаться священником, но не у духовенства господствующей Церкви, а «у Господа, у Божией Матери» и у паствы и вообще во «вселенской церкви и высшей»[75].

В то же время о.Илиодор вновь предпринял ряд попыток сбежать, сначала самостоятельно, а затем и при помощи паствы.

«Дети мои! – воззвал он посредством телеграфа. – Что же вы до сих пор не возьмете своего батюшку из темницы? Или вас мало? Или вы малодушествуете? Враги сильны шашкою, а вы – правдою. Действуйте, пока не поздно. Привет, благословение всем вам. Батюшка настоятель Царицынского монастыря священноинок Илиодор»[76].

В конце июля он неоднократно повторял эти настояния устно при свиданиях с навещавшими его приверженцами, убеждая их объединиться с другими и увезти его силой. «…Если я вам дорог, то придите и возьмите меня, тюрьмы не бойтесь, – только нужно знать, за что сидеть, чтобы сделать мне пользу». При этом о.Илиодор показывал гостям какой-то изобретенный им план, стоящий, по его подсчетам, только 3 тыс. р., а раз спросил, нет ли в здешнем бору поляны[77].

Наконец, в те же дни узник написал своим приверженцам гневное послание, громя тех, кто не одобрил его затею. «Господь не потерпит с вашей стороны такой обиды мне и воздаст вам; некоторые из вас говорят, что если батюшка приедет каким-либо незаконным путем, то он тогда нам не нужен. О, Боже! да мне так рассуждающие пятьсот раз не нужны... Я мог бы вам написать целую книгу о том, что я действую непогрешительно, но сейчас не время рассуждать, а нужно действовать… Если бы любили Бога, любили меня, если бы ничего не боялись претерпеть за правду, то давно бы уже взяли меня отсюда, но вы до сих пор ноете там, я сижу без дела здесь, почему! потому, что вы не любите сильно Бога, меня и правду Христову»[78].

Исполнение замыслов о.Илиодора легло на плечи совета царицынского отдела «Православного братского союза русского народа». По распоряжению своего брата Аполлон и Максимилиан Труфановы реформировали это учреждение, переизбрав членов совета, председателя и казначея. Теперь сюда входили только самые преданные флорищевскому узнику лица.

Организацией нового побега руководил Аполлон. План был прост. Илиодоровцы, переодетые крестьянами, отвлекают стражников, подняв в лесу шум. Тем временем о.Илиодор покидает монастырь и едет на приготовленном извозчике до ближайшей деревни, а оттуда на автомобиле в Нижний Новгород.

Готовясь к исполнению этого плана, заговорщики устроили в окрестностях монастыря несколько баз – лесной шалаш в трех верстах от пустыни и две квартиры в селе Мячково Гороховецкого уезда, за 25-30 верст. Один, особенно отчаянный, даже попытался внедриться во вражеский лагерь, попросившись в число братии, но не был принят.

Со своей стороны, о.Илиодор подготовился к побегу, припас веревку и прибил к подоконнику деревянный брусок с гвоздями.

Однако покинуть келью не удавалось. Поднятый крик не привёл к ожидаемым результатам, поскольку на шум выбежали не те стражники, которые охраняли узника. Не увенчалась успехом и попытка о.Илиодора подкупить одного из стражников.

Между тем планы заговорщиков мало-помалу стали раскрываться. 17 августа два послушника, собирая в лесу грибы, обнаружили шалаш, возле которого находились двое мужчин и три женщины, и донесли настоятелю. Обитатели убежища успели сбежать до прихода полиции, бросив вещи. Одна женщина (Ольга Мышлявцева) вернулась за оставленным там башмаком и была идентифицирована стражником по парному башмаку, как Золушка по хрустальной туфельке. Позже арестовали и прочих жителей шалаша.

Вторая группа приверженцев, затаившаяся в Мячкове, оставалась на свободе. Вскоре оттуда явился гонец, Федот Болотин.

– Обе ли беляны выгружены? – крикнул ему в окно о.Илиодор.

Тот ответил, что одна выгружена, а вторая не тронута.

– Много ли народу на второй беляне?

– Все-таки порядочно[79].

Уразумев эти намеки, братия и стражники стали искать второе укрытие и обнаружили его 23 августа, вероятно, выследив Аполлона, когда тот навестил брата в монастыре. Здесь же были захвачены Болотин и три женщины, включая Степаниду Кулешеву, которая поднимала шум в монастыре для отвлечения стражников.

Между тем приближался законный срок окончания увещаний о.Илиодора, иными словами, день, когда Синод обязан был дать ход его прошению о снятии сана. В связи с этим узник обратился к пастве с пространным воззванием. Впрочем, добрая его треть была адресована Синоду.

«О, обманщики, – взывал о.Илиодор к высшим духовным иерархам. – О, змеи. О, предки по духу древних Богоубийц первосвященников». Этих людей, «богоотступников и Христопродавцев, руками которых не церковью управлять, а обитателю ада сапоги чистить», автор упрекал в продаже «славы Божией» за почести и награды – «славу человеческую». Как и прежде, о.Илиодор ставил в вину Синоду поддержку Распутина и гонения на его обличителей, равно как и на царицынский монастырь.

Ввиду этих деяний автор потерял веру в русскую церковь, утратившую в его глазах «всякое значение божественности». Но уходит он и по другой причине: «мне необходимо избавиться от послушания гонителям Христа», «мне нужно отделиться от них совершенно, чтобы потом, когда настанет нужное время, удобнее поражать их, открывать всю их неправду и корысть». Из последних слов заметно, что о.Илиодор вернулся к своему мартовскому плану о написании книги «Святой черт». Об этом узник упоминал глухо, обиняками, грозя Синоду, что «перед всем миром воссияет свет той правды», которую он заточен.

Мотив будущих разоблачений о.Илиодор назвал откровенно: «месть, святая праведная месть» за то, что его «оскорбили» «в самых лучших чувствах». «Вам нужна моя ряса – возьмите ее, но знайте, – когда моя месть примет стихийные размеры, то я силой непобедимой правды разорву прекрасные ваши мантии, шелковые рясы, как разрывает пантера добычу свою». Таким образом, в этой части воззвания о.Илиодор объявил Синоду войну.

Однако тон письма заметно теплел в тех частях, где о.Илиодор обращался к пастве: «Возлюбленные о Господе мои дети, радость моя и утешение!». С ними он поделился сокровенными чувствами.

«…С каждым днем, с каждым часом огонь ревности о правде Божией все более разгорается в душе моей, и все существо мое наполняется мучительной жаждой священной мести … я прямо-таки ожесточился в ревности за правду Господню».

Более, чем когда-либо, он теперь видел себя в подвиге. Многое уже сделано: «Я изобличил хлыста, совершил великий подвиг». Впереди новые свершения.

«Меня не покидает уверенность, что Господь избрал меня и поставил совершить то дело, которое я совершу. … Я радуюсь, что Господь, видимо, избрал меня изобличать неправду беззаконников, Христа забывших, а мир возлюбивших».

Но будущие подвиги несовместимы со священством: «Та правда, которую я поднял на свои плечи, превыше священнического сана». Поэтому о.Илиодор предвкушал свое расстрижение: «Жду это время и радуюсь, и торжествую духом, что оно близко».

В то же время он понимал, что паства не разделит его чаяния: «Дети мои, я знаю, что вы не так настроены, как я. Вам хотелось бы по-прежнему видеть меня священником». Это по слабости: «Я хорошо знаю, что вы не имеете столько духа, сколько я имею». Поэтому с них спрос мал, и пусть каждый останется при своем: «Дети мои, вашей совести я не могу насиловать; как хотите, так и верьте, но и вы меня не разубеждайте в том, в чем я со всею ясностью убедился».

В утешение пастве он изложил свои представления о неизгладимости священства и объяснил свой будущий статус священника не русской, а «вселенской» церкви.

Словом, воззвание было пронизано симптомами духовной болезни, которая у о.Илиодора носила хронический характер, – прелести.

Однако автор письма еще исповедовал, по-видимому, православную веру. Назвав, как бы к слову, Иисуса Христа «великим Первосвященником, святейшим Богочеловеком, Небесным Архиереем», о.Илиодор закончил так: «Благословен Бог наш, открывающий истину рабом Своим и дающий нам силы отстаивать эту истину от нажима на нее темных сил. Ему же честь и слава и во веки веков. Аминь»[80].

Текст воззвания и копии своих писем Синоду о.Илиодор передал в Царицын при письме от 14 сентября на имя А.А.Жукова, прося распространить по городу и переслать копии в «С.Петербургские ведомости» и «Грозу»[81].

С теми же бумагами узник переслал подписные листы для сбора средств. Обдумывая свои планы по снятии сана, о.Илиодор решил временно вернуться на родину и построить там келью для себя и гостиницу для посетителей. Вот и просил собирать деньги на строительство. Особые надежды в этом отношении он возлагал на царицынского купца К.И.Меркульева, приказывая направить к нему «целую депутацию».

«Одним словом, – продолжал о.Илиодор, – предадим себя в руководство Божественного разума, ни на шаг не отступая пред врагом в борьбе за правду: умрем в борьбе, – ну умрем, а победим, то Славу Господу воспоем. Вся наша жизнь должна быть борьбой со злом, сначала в самих себе, а потом в окружающей нас среде; но должны прислушиваться не к тому, что говорит вам наша человеческая слабость, а к тому, что требует жизнь, правда, Христос Бог! Будем же в союзе всегда исполнять свой долг и поддерживать друг друга».

Письмо заканчивалось благословением всем духовным детям и было подписано: «Остаюсь любящий вас любовью о Господе иером. Илиодор»[82]. Словом, ничто не выдавало колебаний автора в вере.

Попытка собрать деньги среди бедноты не увенчалась успехом. Охотно вносившие лепту на строительство монастыря, богомольцы уклонялись от пожертвований на новое непонятное дело. Однако Меркульев и М.Е.Тараканова, как состоятельные люди, обещали помочь.

Часть воззвания, адресованную высшей духовной власти, о.Илиодор переслал по назначению. Обсудив письмо, Синод постановил дожидаться конца срока, положенного для увещаний.

После этого текст, с некоторыми купюрами, попал в газеты, что о.Илиодору было на руку. Он добивался как можно большего распространения своих писем. В этих же видах он просил приверженцев переписывать и хранить копии и воззвания, и других его бумаг, обращенных к Синоду: «Все это – драгоценные документы. Настанет время, когда их будут искать и покупать, чтобы воспользоваться ими для истории нашего дела»[83].

В свою очередь, преосв. Алексий напечатал свое контрвоззвание к царицынской пастве «по поводу лжеучения иеромонаха Илиодора». Эта брошюра представляла собой целый трактат, многочисленными ссылками на Св.Писание и церковные каноны доказывавший, что лишенный сана священник не может быть раздаятелем благодати, основанное же им общество будет не Христовой Церковью, а, по слову блаженного Иеронима, «синагогой антихриста». Что до возможности ухода только из русской Церкви, то флорищевский узник «забыл, что российская Церковь от Вселенской Церкви еще не отступила и не отлучена, и иеромонах Илиодор нарушает правила (и осуждается ими) не русской Церкви, а Вселенской». Здесь же, между прочим, упомянуто, что 7-е правило VI Вселенского собора грозит анафемой лицу, добровольно снимающему с себя сан[84]. Воззвание было прочитано в царицынских храмах, причем некоторые илиодоровцы встретили его криками: «клевета», «Илиодор святой», «пойдем за ним»[85].

21 сентября о.Илиодор прислал на имя Жукова следующую телеграмму: «Возлюбленные дети мои, отрада моя, жизнь моя, утешение мое! Вы спрашиваете, как поживаю и что со мною. Сообщаю, что я радуюсь, ибо страдаю за Христа и Его правду. О вас же всегда молитва моя: да сохранит Господь в вас веру, мужество в перенесении страданий и готовность умереть за чистоту Невесты Христовой – Церкви Божией. Шлю вам свое благословение. Будьте тверды, ибо времена последние приближаются. Ваш гонимый батюшка Иеромонах Илиодор»[86].

По силе убеждения телеграмма стояла наряду с его летними требованиями об устройстве ему побега, а по смыслу перекликалась с устными уговорами не бояться тюрьмы. Едва ли совпадение, что через два дня после этого наставления в монастырском храме произошла беда.

В воскресенье после традиционного акафиста илиодоровцы обосновались в монастырской церкви, намереваясь молиться там трое суток напролёт. Явилась полиция и удалила собравшихся силой. Трое мужчин и одна женщина были арестованы.

До Флорищевой пустыни дошли печальные подробности «побоища», учиненного над богомольцами. «…Там им выбивали зубы, вырывали волосы, ножнами шашек так оскорбляли женщин и девушек, что невозможно и писать об этом... И все это было проделано у престола Бога Любви! Любви ли?»[87].

Так о.Илиодор усомнился в своей вере. «Величайшее, невероятное злодеяние», «неслыханный разбой в Царицыне»[88] произвёл на него огромное впечатление.

Беспечно раззадоривая паству, узник не предусмотрел последствий. Когда же они наступили, он был так потрясён, словно не сам способствовал их приходу.

События 23 сентября решили судьбу царицынского монастыря. Еп.Алексий, ранее тщетно просивший Синод об обращении обители в приходскую церковь, теперь вновь поднял вопрос об упразднении илиодоровского детища, но в другой форме – путём преобразования в женскую обитель или полного закрытия. Из предложенных саратовским епископом вариантов Синод выбрал наименее радикальное, и царицынский монастырь был объявлен женским. Оставшейся братии предстояло расселение по другим обителям.

Узнав о предстоящем преобразовании своего монастыря, о.Илиодор окончательно пал духом. Отныне возвращаться было некуда. Поэтому он сделал то, что намеревался сделать еще в мае, – остриг волосы. Желая выйти из духовного сословия, он должен был расстаться с этим его атрибутом.

«Нелегко мне было снять с себя эти волосы, но иначе сделать не мог. …Я сделал это сам для того, чтобы мои враги, в лице высших иерархов православной Церкви, не возрадовались моим унижениям, чтобы мне свыкнуться с моим новым, будущим положением, чтобы меня это застало не врасплох»[89].

Действительно, экзекуция была осуществлена узником без посторонней помощи. Неумелой рукой он срезал свои пышные кудри, сбрил бороду и усы.

Причины этой перемены он объяснил в двух бумагах, адресованных преосв. Николаю (7 и 16 октября), так: закрыв о.Илиодору дорогу в Царицын, Синод как бы ответил на предъявленный ранее ультиматум, следовательно, «каяться не желает, в верности Духу Святому пребывать не стремится». «Ввиду таких обстоятельств, я не верю больше в Русскую Церковь, не хочу быть членом ее». Остается только снятие сана, поэтому о.Илиодор заранее остриг волосы и теперь просит не затягивать дела и по возможности ускорить остальную процедуру.

Первое заявление было подписано «Христианин Илиодор», второе, кратко повторявшее июльский ультиматум, – «Инок Илиодор»[90].

Кроме того, узник известил о своем поступке и паству, равнодушно констатируя, что «нет ничего вечного, постоянного под солнцем», и спрашивая, куда прислать остриженные волосы, – на память в Царицын или Синоду.

«"Снявши голову, по волосам не плачут". А голова у Илиодора давно не в порядке», – острил по этому поводу сотрудник «Саратовского листка»[91], не понимая, что в глазах узника остриженные пряди как символ принадлежности к духовному сословию имели почти сакральный смысл.

Через два дня после острижения во Флорищеву пустынь приехал его верный друг и почитатель А.А.Жуков. У о.Илиодора накопились такие новости, что он смиренно пришел к настоятелю с просьбой разрешить свидание, которое затем и состоялось в присутствии о.Макария.

Представ перед Жуковым, узник снял скуфью и спросил, узнает ли гость его. «Что вы, батюшка, сделали с собой?» – удивился тот. Объяснив, что случилось, о.Илиодор напомнил свою просьбу о сборе денег для постройки кельи и гостиницы. «Теперь, – заключил он, – я не числюсь более православным христианином, а просто христианином Илиодором. Пусть знают мои поклонники, что я не раскаиваюсь в этом и пусть они не сожалеют о мне. Я себе открываю в сто раз обширный путь для своей деятельности, но это пока мой секрет»[92].

Почему о.Илиодор, порывая с господствующей Церковью, считал себя христианином, но уже не православным?

В прошлом году намеревавшийся апеллировать к константинопольскому патриарху, сейчас он, по-видимому, ставил знак равенства между православием и русской Церковью. Подав прошение о снятии сана, о.Илиодор уже через три дня заговорил, что собирается распространять новую веру, проповедовать и молиться в частном доме, отказавшись от православных обрядов, а позже уточнил, что, возможно, «откроет баптизм или старообрядчество»[93]. Таким образом, его слова о священстве во «вселенской» церкви подразумевали все христианство в целом, а не православие.

Легкость отказа узника от православной догматики объясняется тем, что маловерие тревожило его душу задолго до Флорищей. Еще в начальной школе юный Сергей Труфанов усомнился в рассказе законоучителя о сотворении мира. Став священником, о.Илиодор провел кощунственный эксперимент над Св.Дарами, нарочно оставив их до следующего дня.

Однако бурная патриотическая деятельность не оставляла о.Илиодору времени для размышлений. Лишь во Флорищах он задумался над своей верой, но обстановка далеко не способствовала ее укреплению.

Сам же узник жил здесь так, словно пытался проиллюстрировать собственным примером известный святоотеческий образ: запрись в келье и не молись – и поймешь, что такое ад.

Чуткий еп.Гермоген заметил перемену в своем бывшем подопечном, несмотря на разделявшую их тысячу верст. С конца мая, по наблюдениям владыки, в о.Илиодоре наблюдалась смена мировоззрения, письма выдавали неустойчивость и шатание.

По-видимому, три вторжения полиции в храм царицынского монастыря – два июньских и сентябрьское – довершили дело. В душе узника снова «что-то хрустнуло»: «И все это было проделано у престола Бога Любви! Любви ли?».

Видимым проявлением его отступничества стал отказ от поста, особенно легкий ввиду того, что о.Илиодор теперь держал свой стол. В ноябре о.Макарий доложил начальству, что узник пользуется монастырским молоком даже во время поста и покупает на свой счет яйца и вареную колбасу[94]. Поскольку раньше подобные претензии не предъявлялись, можно предполагать, что речь идет о начавшемся 15 ноября Рождественском посте. Но это лишь одна из вех.

«…случилось это не мгновенно, – писал о.Илиодор. – Произошло это постепенно в течение десяти месяцев. Мне больно было переживать это перерождение. …мне жалко было расставаться с старым, прежним Богом. Я плакал. Плакал слезами одного подвижника, который, когда молился Богу, то всегда Бога представлял себе в образе человека. Однажды он, по обычаю, стал на молитву и не увидел человека-Бога... Он заплакал и сказал: "где же Бог мой? Куда он делся? Кто его отнял у меня?..". Так плакал и я»[95].

Так отказ от посещения храма, от служения Литургии, а затем и от священного сана стали ступенями деградации о.Илиодора. Формально, как он думал, отказавшись от священства, он вступил на наклонную плоскость, на которой каждый следующий шаг был легче предыдущего.

Готовясь снять рясу, о.Илиодор беспокоился о том, как его поступок будет выглядеть со стороны. Не зная ни о пьяных послушниках, ни о запертых ставнях, ни о слежке, ни о многом другом, сторонний наблюдатель мог счесть выстраданное узником решение кощунственной выходкой лицемера или сумасшедшего. Поэтому о.Илиодор попытался добиться беспристрастного расследования событий, произошедших за время его заточения.

«Слышу, – писал он митр. Антонию 26 октября, – что на разбор моего дела Синод вызовет в Петербург Владимирского епископа Николая. Если это правда, то настоятельно предлагаю Синоду вызвать и меня для дачи объяснений по всем пунктам обвинения, или же прислать сюда, в пустынь, двух епископов ознакомиться с моим положением, именно с тем, как я жил в заточении и как ко мне относилось мое начальство. Синод хочет отнять у меня скромную иноческую рясу. Что же? – Не буду противиться. Отдам рясу. Но я хочу отдать ее чистою, незапятнанною злодеями и клеветниками. Я носил рясу честно. Хочу и отдать ее честно. Не мешайте мне это сделать. Инок Илиодор»[96].

Однако это письмо не застало адресата в живых: многолетний противник о.Илиодора митрополит Санкт-Петербургский Антоний скончался 2 ноября.

В те же дни узник повторил свою сентябрьскую просьбу к министру юстиции о расследовании его дела. По примеру апостола Павла узник «требовал суда Кесарева». Кроме того, о.Илиодор просил прислать докторов, чтобы засвидетельствовать, что он находится в здравом уме[97].

Обер-прокурор тоже подготовился к тому дню, когда истекал срок увещаний о.Илиодора. Чтобы снять с себя ответственность за предстоящее решение, Саблер сообщил о «последних выходках» флорищевского узника при очередном всеподданнейшем докладе. Государь распорядился ликвидировать илиодоровское дело со всей строгостью церковных канонов[98]. Теперь у высшей духовной власти были развязаны руки.

По возвращении Саблера из Спалы, где проходил этот разговор, пошли слухи, что Синод одобрил снятие сана с о.Илиодора. Преосв. Николай выехал в Петербург с докладом по делу.

Узник предвкушал свое освобождение. В долгожданный день 15 ноября, завершивший 6-месячный срок, он поделился с келейником своими надеждами, прося узнать, есть ли в пустыни хорошие лошади и сани. Дело, конечно, было не в лошадях, а в самом факте радостных приготовлений. Но никаких перемен не последовало.

Оказалось, что в назначенный день Синод лишь дал ход обычной процедуре: решение должно быть принято сначала на епархиальном уровне и только затем утверждено высшей церковной властью. Эти проволочки были едва ли справедливо истолкованы о.Илиодором как признак новых колебаний священноначалия.

Тем временем преосв. Гермоген, глубоко встревоженный вестями об о.Илиодоре, попытался предотвратить его падение. Но, будучи сам узником, мог только просить других о помощи.

В телеграмме старому другу министру внутренних дел А.А.Макарову владыка повторил свою излюбленную характеристику о.Илиодора как «дитяти». С ним можно сделать все, что угодно. Ныне же необходимо поставить его в такие условия, чтобы этот «светлый ангел с искаженным лицом не попал в бездну»[99].

В тех же выражениях преосв. Гермоген обратился к издателю «Колокола» В.М.Скворцову, указывая, что о.Илиодор не может вынести заключения, дошел до отчаяния, однако узника можно еще спасти. Следует послать к нему архиереев для увещания[100].

Мольбы преосв. Гермогена имели некоторый успех. Макаров, равно как и министр юстиции И.Г.Щегловитов, высказался за облегчение участи о.Илиодора, а телеграмма на имя Скворцова была доложена Синоду. Однако Саблер был непреклонен.

Узнав о действиях еп.Гермогена, о.Илиодор написал ему письмо, в котором изложил свое учение о том, что после расстрижения он станет священником вселенской церкви. Следовательно, о падении речи не идет: «Я из бездны ухожу и приближаюсь к Богу»[101]. Письмо красноречиво свидетельствовало о впадении его автора в прелесть.

Еп.Гермоген ответил «огромной телеграммой», грозя анафемой. Как раз подоспели именины о.Илиодора (19 ноября), и владыка писал: «В день вашего Ангела мы молимся о вас. Перестаньте мучить души людей, близких вам, не выдумывайте никаких безымянных церквей. Поскорее пошлите прошение в Синод, чтобы не снимали с вас сана»[102].

Из дальнейшего изложения будет видно, что как раз на тот самый день именин пришёлся самый большой духовный переворот в жизни о.Илиодора. Недаром почитавшийся им как святой, еп.Гермоген словно почувствовал колебания своего подопечного.

На следующий день, когда владыка молился за всенощной в канун праздника Введения во храм, ему в алтарь принесли телеграмму от о.Илиодора. Перекрестившись, преосвященный распечатал телеграмму, состоявшую из двух слов: «Благодарю, прощайте»[103].

Прошла неделя, в течение которой преосвященный, очевидно, не знал, что происходит во Флорищах. Однако пришла радостная весть из Петербурга: на место скончавшегося митр. Антония новым преосвященным Санкт-Петербургским и Ладожским, а значит и фактическим руководителем Св.Синода назначен митр. Владимир (Богоявленский), человек высоких личных качеств.

27 ноября еп.Гермоген обратился к нему с телеграммой, в которой, поздравив с назначением, изложил ходатайство за о.Илиодора. Живописуя страдания родителей последнего и его паствы и сообщая о своей переписке с узником, владыка свидетельствовал: «Отец Илиодор вполне способен прийти в искреннее глубокое раскаяние, испросить прощения у архипастырей, но сейчас ему необходимо оправиться от тяжкого нравственного поражения. Он, несомненно, придет в себя под влиянием кроткого любящего вразумления, внушения». Таковое уже последовало от еп.Гермогена. «Верится, Господь умягчит ожесточившееся сердце».

Желая действовать в этом направлении далее, владыка предложил следующее решение: отложить вопрос о снятии сана еще на месяц или полтора, а пока перевести о.Илиодора к нему, епископу, в Жировицкий монастырь.

«…Молю архипастырей предоставить мне истинное счастье – изыскать вернейшие средства спасения впавшего в тяжкое духовно-нравственное бедствие образованного инока, мне дорогого и близкого по миссионерскому сотрудничеству, как бы родного духовного детища моего»[104].

«Истинное счастье»! Весь еп.Гермоген, пастырь добрый, в этом!

Среди петербургских союзников немедленно пошли слухи, что митр. Владимир заступится за о.Илиодора (равно как и за преосв. Гермогена). И митрополит действительно внес предложение еп.Гермогена на рассмотрение Синода. Но было поздно.

18 ноября, накануне тезоименитства, в душе о.Илиодора произошел кризис. Разочарование в православной вере достигло апогея. «Меня обманули, обманули..., когда учили!» – сказал себе о.Илиодор[105].

В самый день именин пришёл телеграфный совет еп.Гермогена – попросить Синод, чтобы сан не снимали. Но о.Илиодор, не вняв этому последнему вразумлению, несомненно, вдохновленному свыше, поступил наоборот. Желая поторопить Синод, узник обратился к нему с длинным письмом под названием «Отречение»[106].

Главное назначение этого документа – объявить о своем разочаровании в православной догматике, с тем чтобы вынудить адресатов лишить автора сана.

«Я же ныне отрекаюся от Вашего Бога. Отрекаюся от Вашей веры. Отрекаюся от Вашей Церкви. Отрекаюся от Вас, как от Архиереев. … Бога Вашего отныне я не знаю, и Вас, как архиереев, не признаю».

Из письма видно, что охватившая о.Илиодора в сентябре духовная прелесть резко уступила место деистическим взглядам: Бог, «родивши или непостижимо для ума человеческого произведши семя мира, никак уже и никогда не вмешивался и не вмешивается в нашу жизнь». Поэтому молитва «есть пустая забава мелких душ». Теперь о.Илиодор поклонялся некоей «Вечной Истине». Православной же Руси советовал задуматься: «В вере ли Ты? А быть может кроме бездушных икон и мертвых обрядов у тебя ничего нет?».

В этом тексте о.Илиодор не проповедовал свое учение о «вселенской» церкви, священником которой он якобы оставался. Теперь он отрекался «от Русской Церкви, – а значит, и от всякой другой».

Недавний «христианин Илиодор» уже не считал себя таковым: «Если бы, действительно, Христос воскрес, если бы Он был жив и пребывал в Церкви, если бы Вами, Синодом, как я и многие другие веровали, управлял Дух Святой и делал Вас непогрешимыми в вопросах веры и нравственности Христовой, то тогда бы Вы никак не могли совершить того, что сделали...».

Соответственно выдвинутым ранее ультиматумам, о.Илиодор констатировал, что Синод не покаялся, следовательно, управляемая им Церковь утратила благодать. В очередной раз повторились старые претензии к священноначалию за его поддержку Распутина и Саблера.

Далее автор патетически приносил извинения членам Синода за дерзкие слова, пастве за горечь, которую причинит это «отречение», всей православной России за отказ от ее веры, инородческой Руси и особенно евреям за проповедь против них и, наконец, Л.Н.Толстому по той же причине.

Перед бывшими врагами он оправдывался тем, что действовал так, как был научен. «Меня долго заряжали, как большую пушку; и когда я стал самостоятельным человеком, то я, как добрый артиллерист, начал беспощадно стрелять тем, чем меня зарядили. Да иначе и быть не могло: меня зарядили мнимой истиной, ею я и стрелял...».

Но поступки Синода заставили его разувериться в прежних идеалах. «Поднялся шквал, девятый вал, и, изломавши мачты и паруса, в щепы обратил корабль сердца моего».

Теперь он осознал свои ошибки и нашел новый смысл жизни: «у меня опять все есть; у меня опять и Бог есть, но Бог Новый, Иной; все есть, но все это – новое, истинное! … со мной Истина: я – истинный богач, нашедший драгоценную жемчужину». Поэтому он даже благодарен своим гонителям и рад заточению: «Благословенны вы, узы мои! Чрез вас спали узы с души моей, мучительные узы».

Как и прежде, о.Илиодор смешивал духовные вопросы с политическими. Порывая с христианством, он, как следовало из его извинений, одновременно покидал и монархический лагерь, переходя в стан «русской интеллигенции, уже пошедшей» за «утренней зарницей истинной, свободной от религиозных суеверий и колдовства жизни».

В политической части послания, и в идеях, и в выражениях вроде «народные массы», чувствовалось, что о.Илиодор говорит с чужого голоса, принадлежащего, несомненно, левой интеллигенции. Узник внял мартовским призывам своего нового друга Кондурушкина «разобраться, вдуматься, – где же правда и где неправда!..»[107] и разобрался так, как выгодно было Кондурушкину и его единомышленникам.

Бесы, одолевавшие юного студента духовной академии в явном виде, теперь атаковали о.Илиодора в человеческом обличии, доведя былого обличителя «ложнообразованных людей» до полного отказа от прежних взглядов.

«Отречение» выдаёт в его авторе несамостоятельно мыслящего человека. Он писал, что у него теперь новый Бог, но вернее было бы написать, что у него теперь новые учителя. Это рассуждения школьника, сменившего строгую школу на более демократичную и сводящего счеты со старыми наставниками. Не против Бога, а против «учителей» – к которым он относит архиереев и дворян – направлен этот бунт.

Последним адресатом илиодоровских извинений стали его «августейшие благодетели». «Всегда был верноподданным рабом Их … Священный Престол Их был для меня великой святыней, идеалом государственного устройства». Был…

Не считая себя виновным перед императорской четой, Илиодор обратился к ней лишь для того, чтобы напомнить о своем «подвиге», за который был заточен.

Заканчивая письмо уже на следующий день, автор разрезал бритвой руку и своей кровью коряво нацарапал подпись: «Илиодор».

Этот последний поступок толковали как масонский или сатанинский ритуал, но последним абзацем узник пояснял, что подписывается кровью в знак сознательности и бесповоротности всего изложенного.

Преосв. Антоний Волынский, видевший подлинник подписи, предположил, что она сделана просто красными чернилами. «Илиодор слишком изнеженный, себялюбивый человек, чтобы он порезал сам свою руку»[108]. Но, по-видимому, вл.Антоний, как всегда, недооценил своего старого знакомца.

В тот же день 20 ноября Илиодор ответил на увещание еп.Гермогена той самой телеграммой из двух слов: «Благодарю, прощайте». «Так окончилась наша дружба», – писал Труфанов. «С тех пор я Гермогена не знаю, знать не хочу, хотя никогда худым словом его не помянул…»[109].

Через несколько дней (25 ноября) Илиодор известил о случившемся свою паству:

«Возлюбленные мои дети, земно вам кланяюсь. Простите, простите меня. Совершилось то, к чему я постепенно вас подготовлял. Вот Синодские шутки окончились. Видение монаха исполнилось. Ваш батюшка умер. Горе Флорищевой пустыни. Не ищите его; неизвестно где похоронен он; забудьте его. Сегодня я послал Синоду отречение. Я отрекся – церкви, Христа, – как Бога[,] Духа Святого, признаю Единого, предвечного Бога, непостижимо родившего чудодейственно семя прекрасного видимого мира. В жизнь мира Бог не вмешивается. Отречение я подписал собственной кровью, взятой из руки. Вечная истина повелела мне сделать это. Послание отречения получите. Привет вам. Бывший батюшка, теперь расстрига, вероотступник, человек Илиодор»[110].

Эта телеграмма подтвердила разрыв ее автора с православием, переход к деизму и отказ от христианства. Характерно превращение бывшего «христианина Илиодора» в «человека Илиодора». По эволюции его подписей можно следить за деградацией его веры. Любопытны также слова о повелении «Вечной истины», будто писал одержимый.

Впоследствии Труфанов стал уверять, что написал свое «отречение» лишь для вида: «никогда никакого внутреннего отречения у меня не было, а было только внешнее излияние досады на поругавшихся в моем деле над истиною и наказанных за это Господом». И договорился до того, что это послание было символическим актом, имевшим пророческое значение: «Это совершилось не по моему сознанию и воле, а по сознанию и воле Божией, как пророчество об отречении русского народа от Бога и Православия с наказанием за это кровью»[111].

На что Труфанову резонно возразили, что нельзя отречься от Христа лишь внешне, сохраняя верность Ему в сердце[112].

Увы, все свидетельствует о том, что о.Илиодор во Флорищевой пустыни действительно утратил веру и отошел от православия. Богохульствовать он продолжал и впредь – как в частных разговорах, так и в своей скандальной книге.

Но заявил о потере веры в такой форме он, действительно, для вида, точнее, демонстративно. Потому и разрезал руку – слишком театральный жест, чтобы быть искренним. В пылу озлобления Илиодор совершил свое духовное самоубийство как иеромонаха назло обидчикам, чтобы отомстить им и нанести удар по их репутации.

Продержав текст «отречения» у себя еще четыре дня, Илиодор послал его преосв. Николаю 24 ноября, в день, на который был назначен духовный суд. Преосвященный представил подлинник Синоду. Почти одновременно «отречение» получили газеты. Труфанов утверждал, что он здесь не при чем[113]. Как бы то ни было, обе газеты, а вместе с ними и «Петербургский листок» напечатали письмо узника, впрочем, с большими купюрами. Все три номера были конфискованы по постановлению комитета по делам печати, редакторы привлечены по ст.73 Уложения за поношение православной веры и ее догматов. Таким образом, аргументация Илиодора в полной мере была доступна лишь немногим лицам, имевшим доступ к полному тексту «отречения».

Получив телеграмму о.Илиодора, его приверженцы сначала не поверили и попросили у него подтверждение. Он ответил: «Дети, блажен тот из вас, кто даже в эти тяжелые дни не соблазнится о мне. Не скрывайте моих телеграмм», подписавшись «человек Илиодор»[114].

Большинство илиодоровцев просто растерялись. Кое-кто, конечно, «не соблазнился», то есть соблазнился, и заявил: «Пойдем за батюшкой, куда поведет», но таковых было меньшинство[115].

«Да, соблазн внесёт Илиодор большой, – говорил Распутин, – но только не в души истинно верующих православных людей, тех, кто верит в церковь, а тех, что верили в него, Илиодора, тех, которые в слепоте своей создали себе кумира в образе Илиодора. Но все истинно верующие отшатнутся от илиодоровского бунта и не пойдут за ним. Так я мыслю»[116].

Общество плохо разобралось в том, что случилось с флорищевским узником. Такой беды ничто не предвещало. Не понимая, как Илиодор мог так быстро утратить веру, думали, что он либо и раньше не верил, либо сошёл с ума.

Архиеп. Антоний Волынский заявил репортеру, что считает Илиодора «совершенно нерелигиозным человеком, большим честолюбцем и карьеристом» и убедился в его «нерелигиозности» еще тогда, когда тот служил на Волыни под его началом[117].

Предвидя подобные обвинения, Илиодор в своем «отречении» заранее ответил на них, обращаясь к «православной Руси»: «Не бросай в меня грязью. Не плюй на меня. Не считай меня продажным человеком. Искренно служил я старому Богу и Церкви Русской, искренно, бескорыстно и отрекся от них»[118].

И.И.Колышко («Баян») тоже не верил в искренность о.Илиодора, однако признавал, что в любом случае он нанёс колоссальный удар «старой России»: «В дерзком беге своем он тащит за собой на улицу нити, которыми был связан, – нити религиозной веры, политических убеждений, морали. Святая святых старого режима выволочена ловким монахом на площадь. … И надо правду сказать, такого оглушительного впечатления от разрыва с церковностью и государственностью никто еще у нас не достигал, к такому открытому бунту нас еще не приучили»[119].

Григорий Распутин говорил о своем бывшем друге, что тот страдает только от обуявшей его гордыни: «Илиодор, да это правда, хоть и монах был, а примириться, смирить, значит, себя-то не мог, да и не хотел». За отпадение от православной веры он, по мнению Распутина, подлежал анафеме[120].

В этом Григорий сошёлся с другим своим бывшим другом – еп.Гермогеном. Владыка узнал о событии из газет. А он-то, ничего не подозревая, только что ходатайствовал об отступнике и почти преуспел! Оставалось лишь исполнить недавнюю угрозу.

«Если он, действительно, послал Синоду то послание, которое в выдержках напечатано в газетах, если он отречется от православия, то я его самого предаю анафеме, проклинаю и его поклонников», – написал преосвященный в Царицын, добавив, что намеревается уйти на Афон и молиться там об Илиодоре и о своих и его почитателях[121].

Однако былое «духовное детище» оставалось болью еп.Гермогена. Спустя год он сообщил царицынской пастве о следующем своем плане по получении епископской кафедры: «…Я проеду к батюшке Илиодору и в епископском облачении, с крестом в руках, стану перед ним на колена и стану просить его вернуться в лоно православной церкви. Я уверен, что он откинет свое теперешнее заблуждение и снова сделается искренним сыном церкви»[122].

Но свободу он получил лишь через два года, когда «батюшки Илиодора» уже не было в России. Встретиться им так и не довелось.

Синод рассмотрел «отречение» в заседании 30 ноября. Как и рассчитывал Илиодор, его письмо положило конец колебаниям иерархов, пришедших к выводу, что отречение от православия, пусть даже совершенное в приступе сумасшествия, должно повлечь за собой лишение сана. Еще две недели заняли положенные законом формальности. 13 декабря Синод утвердил решение Владимирского епархиального начальства о лишении иеромонаха Илиодора священного сана и монашеского звания, а 20 декабря на всеподданнейшем докладе об этом обер-прокурора Государь начертал знак рассмотрения.

Через два дня, выслушав синодальный указ и дав установленную подписку, бывший иеромонах, а ныне Сергей Труфанов покинул Флорищеву пустынь. Так свершилось то, что он называл «великой катастрофой» своей жизни[123].

Одиннадцать месяцев, проведённые в заточении, убили в узнике иеромонаха Илиодора со всеми его талантами и недостатками. На свободу вышел другой человек, жестокий и неверующий. Вопрос Жукова – «Что вы, батюшка, сделали с собой?» – могла бы повторить вся царицынская паства.

Сбылись пророчества М.О.Меньшикова и других лиц о снятии Илиодором сана, а самым дальновидным оказался В.М.Пуришкевич, предсказавший когда-то юному иеромонаху, что, ему грозит «несчастье полной потери в душе Бога Истины, Бога Правды и Добра»![124]

Духовная власть, на чьих глазах совершалось это перерождение, отнеслась к этому процессу равнодушно. Формально назначив положенные законом увещания, по существу она не заботилась о духовном состоянии Илиодора. Устав от его выходок, Синод был рад избавиться от него.

И до, и после «отречения» о.Илиодора можно было спасти, переведя его к преосв. Феофану или к еп. Гермогену, особенно к последнему. Опальный епископ навсегда сохранил в глазах Труфанова незыблемый авторитет. Бывший протеже потерял веру в Бога, в Царя, в самодержавный строй, во все, во что верил, – но только не в еп.Гермогена.

«Я сказал, что больше не считаю Гермогена моим другом, – писал Труфанов в конце своей книги. – Это правда. Однажды я поссорился с ним и больше не сочувствую его убеждениям. Но я по-прежнему восхищаюсь им. Среди сотен русских епископов он, по моему глубокому убеждению, – единственный человек, который соответствует своим высоким церковным обязанностям. Этот человек действительно святой. Я уверен, что даже сейчас он молится о моем возвращении в церковь»[125].

Но власти, опасаясь подвоха, предпочли держать их в ссылке порознь, и без благотворного влияния еп.Гермогена Илиодор быстро скатился в пропасть, из которой начнет выкарабкиваться лишь через двадцать лет.

Письмо Илиодора с предложением лично дать показания Синоду

Последняя страница отречения Илиодора с его автографом кровью

[1] Российский государственный исторический архив (далее – РГИА). Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143е. Л.11 об. Рапорт архим.Макария архиеп.Николаю.

[2] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 е. Л.2, 3. Телеграммы 14.IV.

[3] Там же. Л.14-15. Телеграмма архиеп. Николая Даманскому 16 апреля.

[4] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143е. Л.11-13. Рапорт архим. Макария архиеп.Николаю.

[5] Там же. Л.17. Объяснение о.Илиодора на имя о.Макария 25 апреля.

[6] Там же. Л.16 об. Рапорт архим.Макария архиеп.Николаю 25 апреля.

[7] Там же. Л.18.

[8] Там же. Л.14 об.; Во Флорищевой пустыни // Саратовский листок. 1 мая 1912.

[9] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143е. Л.13 об. Рапорт архим.Макария архиеп.Николаю.

[10] Там же; The mad monk of Russia Iliodor. Life, memoirs and confessions of Sergei Michailovich Trufanoff (Iliodor). New York, 1918. P.250.

[11] Во Флорищевой пустыни // Саратовский листок. 1 мая 1912.

[12] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143е. Л.16-16 об. Рапорт архим. Макария архиеп.Николаю 25 апреля.

[13] Там же. Л.17.

[14] Там же. Л.18.

[15] Саратовский вестник. 27 апреля 1912; Телеграмма Илиодора // Саратовский листок. 3 мая 1912; Новое выступление Илиодора // Саратовский листок. 11 мая 1912.

[16] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143е. Л.2 об. – 3.

[17] Там же. Л.4 об.

[18] Там же. Л.9.

[19] Там же. Л.2. Представление Синоду архиеп. Владимирского и Суздальского Николая от 28 апреля 1912 г.

[20] Там же. Отсылка к Гал. 1:8.

[21] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.78 об. – 79. Воззвание о.Илиодора к пастве.

[22] Бывший иеромонах Илиодор (Сергей Труфанов). Святой черт. Записки о Распутине. М., 1917. С.175.

[23] Саратовский вестник. 12 декабря 1912.

[24] Письмо о. Илиодора [Бадмаеву] // Новое время. 2 февраля 1912.

[25] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143е. Л.19-20. Телеграмма о.Илиодора в Синод 10 мая 1912.

[26] Саратовский листок. 14 апреля 1912.

[27] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143е. Л.12. Рапорт архим.Макария архиеп.Николаю.

[28] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 е. Л.59 об. Докладная записка Н.Я.Евдокимова обер-прокурору 12 декабря 1912.

[29] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.46-46 об. Объяснение о.Илиодора начальнику Владимирского губернского жандармского управления 7 мая; План побега Илиодора // Саратовский листок. 16 мая 1912; Iliodor. P.251.

[30] Ibid.

[31] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.90 об. Письмо участников заговора митрополиту Владимиру 9 февраля 1913.

[32] Красный архив. Т.2 (15). М.-Л., 1926. С.110. Письмо Илиодора Щегловитову 27 октября 1912.

[33] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.91.

[34] В монастыре // Царицынская мысль. 15 декабря 1911.

[35] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.91.

[36] Там же.

[37] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 е. Л.60-60 об. Докладная записка Н.Я.Евдокимова обер-прокурору 12 декабря 1912; Степанов С. Черная сотня. М., 2005. С.355; РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 е. Л.19 об. Представление прокурора Саратовского окружного суда прокурору Саратовской судебной палаты 6 мая 1912.

[38] Государственный архив Волгоградской области (далее – ГАВО). Ф.6. Оп.1. Д.304. Л.74. Телеграмма Тарасова Семигановскому 5 мая 1912. Указанные статьи: участие в сообществе, составленном для посягательства на самодержавную власть, произнесение речи или чтение сочинения с подобными призывами и оскорбление Императора, Императрицы или наследника престола.

[39] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 е. Л.19-19 об. Представление прокурора Саратовского окружного суда прокурору Саратовской судебной палаты 6 мая 1912. Статьи: посягательство на жизнь Императора, Императрицы, Наследника, на низвержение монарха, на самодержавную власть, приготовление к этому посягательству, участие в сообществе с теми же целями.

[40] Там же. Л.17.

[41] Iliodor. P.252.

[42] Ibid.

[43] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.39 об. Записка из следственного производства по делу об иеромонахе Илиодоре. Допрос Якова Набатова.

[44] Там же. Л.28.

[45] Там же. Л.43 об. Справка из дела.

[46] Там же. Л.43 об. Справка из дела.

[47] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143е. Л.19-21.

[48] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.43 об. – 44. Справка из дела.

[49] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143е. Л.22.

[50] Там же. Л.23.

[51] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.46.

[52] Там же. Л.44-45.

[53] Там же. Л.80 об. Воззвание иеромонаха Илиодора к пастве.

[54] Там же. Л.24 об. Записка из следственного производства по делу об иеромонахе Илиодоре.

[55] Там же. Л.80 об. Воззвание иеромонаха Илиодора к пастве; ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.169 об. Рапорт полицмейстера Василевского от 14 марта 1911.

[56] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.24 об. Записка из следственного производства по делу об иеромонахе Илиодоре; Там же. Л.81. Воззвание иеромонаха Илиодора к пастве; Там же. Л.51. Заявление о. Илиодора 10 июля.

[57] Там же. Л.81. Воззвание иеромонаха Илиодора к пастве.

[58] Там же. Л.45-45 об. Справка из дела.

[59] Святой черт. С.157.

[60] Что ждет Илиодора? - "Патриотическое оздоровление" Сибири // Биржевые ведомости. Вечерний выпуск. 6 июня 1912; Ходатайство за Илиодора // Саратовский листок. 31 мая 1912.

[61] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 е. Л.38 об.

[62] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.44. Справка из дела.

[63] Там же. Л.24 об. Записка из следственного производства по делу об иеромонахе Илиодоре.

[64] Святой черт. С.153.

[65] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.39 об. Записка из следственного производства по делу об иеромонахе Илиодоре.

[66] Там же. Л.48, 34.

[67] Святой черт. С.156.

[68] Саратовский листок. 24 июля 1912.

[69] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.46. Справка из дела. Отсюда пошел слух, что флорищевский узник отказался от намерения снять сан, но эти сведения были опровергнуты сначала Синодом, а затем и самим о.Илиодором.

[70] Саратовский листок. 24 июля 1912.

[71] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.304. Л.140 об. Донесение Тарасова начальнику СГЖУ 5 августа 1912.

[72] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.50 об. Справка из дела. Заявление о. Илиодора 10 июля.

[73] Там же. Л.39 об., 40, 35. Записка из следственного производства по делу об иеромонахе Илиодоре; Там же. Л.79 об. Воззвание иеромонаха Илиодора к пастве.

[74] Там же. Л.49 об. – 51 об. Справка из дела.

[75] Там же. Л.79 об. – 80, 81, 80 об. Воззвание иеромонаха Илиодора к пастве.

[76] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.304. Л.126.

[77] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.25-25 об., 38. Записка из следственного производства по делу об иеромонахе Илиодоре.

[78] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.304. Л.152-152 об.

[79] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.37. Записка из следственного производства по делу об иеромонахе Илиодоре.

[80] Там же. Л.76-81 об.

[81] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.304. Л.205-205 об.

[82] Там же.

[83] Еп.Гермоген и Илиодор // Саратовский вестник. 8 декабря 1912.

[84] Послание к царицынской пастве преосвященного Алексия, епископа Саратовского и Царицынского, по поводу лжеучения иеромонаха Илиодора. [Саратов, 1912.] С.11, 8, 5.

[85] Илиодор // Саратовский вестник. 6 декабря 1912.

[86] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.304. Л.176.

[87] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.8 об. «Отречение» о.Илиодора. В его книге эта картина дополнена следующими словами: «Через 2 часа богомольцы были изгнаны из храма… Пол храма представлял собою поле битвы. Везде виднелась кровь, валялась порванная одежда и лежали девушки и женщины в обморочном состоянии» (Святой черт. С.162).

[88] Там же. С.161, 162.

[89] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.54. Справка из дела.

[90] Там же. Л.54 об., 55. Справка из дела.

[91] Саратовский листок. 23 октября 1912.

[92] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.53 об. – 54. Справка из дела.

[93] Там же. Л.47. Справка из дела; Заявление Илиодора // Саратовский листок. 19 мая 1912; РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.25, 38. Записка из следственного производства по делу об иеромонахе Илиодоре.

[94] Там же. Л.55 об. Справка из дела.

[95] Там же. Л.9. «Отречение» о.Илиодора.

[96] РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162 е. Л.54б.

[97] Красный архив. Т.2 (15). М.-Л., 1926. С.108-112.

[98] В.К.Саблер в Спале // Саратовский листок. 20 октября 1912.

[99] Еп.Гермоген и Илиодор // Саратовский вестник. 8 декабря 1912.

[100] Еп.Гермоген и Илиодор // Саратовский листок. 9 декабря 1912.

[101] Там же; Еп.Гермоген и Илиодор // Саратовский вестник. 8 декабря 1912.

[102] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.14; Еп.Гермоген и Илиодор // Саратовский листок. 9 декабря 1912.

[103] Там же.

[104] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.12-15. Этот текст был написан хоть и после «отречения», но до известия о нем. Весть эту преосв.Гермоген узнал из газет (Проклятие еп.Гермогеном Илиодора // Саратовский листок. 5 декабря 1912). Сам узник после своей краткой телеграммы 20 ноября «не знал, знать не хотел» еп.Гермогена (Святой черт. С.157), следовательно, не известил его о происшедшем. Подлинник же «отречения» лишь в тот самый день 27 ноября был отослан архиеп.Николаем в Синод.

[105] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.8 об. «Отречение» о.Илиодора.

[106] Там же. Л.2-11.

[107] Кондурушкин С. Мятущийся Илиодор (Окончание) // Речь. 3 апреля 1912.

[108] Саратовский вестник. 4 декабря 1912.

[109] Еп.Гермоген и Илиодор // Саратовский листок. 9 декабря 1912; Iliodor. P.256; Святой черт. С.157.

[110] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.63. Письмо Золотарева Саблеру 11 декабря 1912.

[111] Буквам, словам, "злодеям"... Ответ Илиодора // Новое русское слово. 3 августа 1938; Илиодор отвечает... группе "ракушек". Письмо в редакцию // Новое русское слово. 21 августа 1938.

[112] Не хотят "прилипнуть"... к исторической фигуре Илиодора. Письмо в редакцию // Новое русское слово. 19 августа 1938.

[113] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143з. Л.108. Письмо Труфанова Синоду. Март 1914 г.

[114] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.82. Письмо за министра внутренних дел Саблеру 14 декабря 1912; К судьбе Илиодора // Саратовский листок. 8 декабря 1912.

[115] Илиодор // Саратовский вестник. 9 декабря 1912; ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.304. Л.227. Донесение Тарасова начальнику СГЖУ 17 декабря 1912.

[116] Цит. по: Беседа с Григорием Распутиным, Петербургская Газета, 20.12.1912 - Газетные старости (Архив). Режим доступа: http://starosti.ru/article.php?id=34765

[117] Дело Илиодора // Саратовский листок. 4 декабря 1912.

[118] РГИА. Ф.796. Оп.191 (1910 г.), отделение V, стол 2. Д.143ж. Л.5 об. «Отречение» о.Илиодора.

[119] Саратовский вестник. 12 декабря 1912.

[120] Цит. по: Беседа с Григорием Распутиным, Петербургская Газета, 20.12.1912 - Газетные старости (Архив). Режим доступа: http://starosti.ru/article.php?id=34765

[121] Проклятие еп.Гермогеном Илиодора // Саратовский листок. 5 декабря 1912.

[122] Раннее утро. 4 сентября 1913. Цит. по: Eп. Гермоген и Илиодор., Раннее Утро, 17.09.1913 – Газетные старости (Архив). Режим доступа: http://starosti.ru/article.php?id=38336

[123] Iliodor. P.5.

[124] Цит. по: Вече. 24 мая 1907.

[125] Iliodor. P.356-357.