«Отец, а не обвинитель…»

Другие публикации астраханской исследовательницы Яны Анатольевны Седовой о скандально известном церковном и общественном деятеле предреволюционной поры иеромонахе-расстриге Илиодоре (Сергее Михайловиче Труфанове): «Непонятая фигура»; «Детство и юность Илиодора (Труфанова)»; «Преподавательская и проповедническая деятельность иеромонаха Илиодора (Труфанова)»; «Царицынское стояние» иеромонаха Илиодора (Труфанова); «Вклад иеромонаха Илиодора (Труфанова) в создание Почаевского отдела Союза русского народа»; «Незадачливый «серый кардинал» II Государственной думы»; «Иеромонах Илиодор на IV Всероссийском съезде Объединенного русского народа»; «Изгнание иеромонаха Илиодора из Почаева», «Конфликт полицмейстера Бочарова и иеромонаха Илиодора»; «Конфликт епископа Гермогена (Долганева) и губернатора гр.С.С.Татищева»; «О скорейшем переводе названного иеромонаха из Саратовской епархии...», «Отстаивая о.Илиодора, преосв. Гермоген отстаивал независимость Церкви…»

***

Жалобы о.Илиодора и его приверженцев на газетную клевету неизменно встречали у всех представителей власти равнодушный ответ: мы тут не при чем, обращайтесь в суд[1]. «Вот, братие и сестры, какое мы терпим мучение от наших гонителей паршивых стервятников, – рассказывал о.Илиодор своей пастве. – И власть имущие не хотят за нас заступиться, за эту клевету, за эту ложь, за это оскорбление. Нужно судиться, судиться. Да стоит ли?»[2]. Он полагал, что ему как духовному лицу не подобает судиться с клеветниками. Не желая входить в суд в роли обвинителя, о.Илиодор еще менее видел себя в роли подсудимого, поскольку полагал, что пастырская деятельность духовенства находится вне компетенции человеческого суда.

Однако пастырская деятельность о.Илиодора так часто и так далеко выходила за рамки церковной проповеди, что нередко подпадала под компетенцию гражданского суда.

Впервые это произошло еще в почаевский период. Со слов крестьян иеромонах напечатал в редактируемых им «Почаевских известиях» о «приставе, напившемся у еврея»[3]. Ославленный таким путем пристав подал на священника жалобу в Луцкий окружной суд по Кременецкому уезду, который рассмотрел это дело лишь в следующем году, когда подсудимый уже перешел в Саратовскую епархию. Там его, погруженного в строительные и прочие хлопоты по благоустроению монастыря, и настигла повестка.

В Кременец о.Илиодор, конечно, не поехал. 23 июня 1908 г. его заочно признали виновным по I ч. 1039 ст. Улож. о наказ. – оглашение в печати обстоятельства, которое может повредить чести, достоинству или доброму имени какого-либо частного или должностного лица, – и приговорили к 50-рублевому штрафу или, в случае его неуплаты, к 2-недельному аресту.

О.Илиодор подал апелляцию, прислав в Кременец письмо приблизительно следующего содержания: «Я ничего не могу сказать в свое оправдание, а лишь покорнейше прошу Суд осмотреть в качестве вещественного доказательства нос господина Бутенко, и тогда будет ясно, что слово "пьяница" – не клевета на него с моей стороны»[4]. Дело слушалось повторно 17 марта 1909 г., вновь в отсутствие подсудимого, в те дни метавшегося между Минском и Царицыном. Поэтому суд не только оставил в силе первый приговор, но и оштрафовал о.Илиодора за неявку еще на 5 руб.

В сентябре выписки из обоих приговоров через прокурора Саратовского окружного суда прибыли в царицынское городское полицейское управление с просьбой привести приговоры в исполнение. Снесясь на всякий случай с губернатором, полицмейстер В.В. Василевский послал к о.Илиодору нижнего чина для истребования 55 рублей. Священник отказался платить, по требованию посланца изложив свой отказ в письменной форме: «1909 года окт. 2 дня я, нижеподписавшийся, дал настоящую подписку в том, что копия выписки из приговора Луцкого окружного суда, состоявшегося 23 июня 1908 года и копия выписки из протокола того же суда от 17 марта сего года мне предъявлены и от уплаты наложенного на меня штрафа, ввиду неимения средств, отказываюсь»[5].

Получив этот документ, власти пустили в ход вторую часть кременецкого приговора – о 2-недельном аресте. Согласно ст.86 Улож. о наказ. священникам и монахам полагалось отбывать арест не общим порядком, а по усмотрению епархиального начальства. Циркулярный указ Синода 2 января 1873 г. уточнял, что в таком случае заключение заменяется помещением в монастырь на тот же срок. Поэтому Василевский передал дело в Саратовскую духовную консисторию, прося исполнить приговор.

Документы свидетельствуют, что взамен ареста о.Илиодор с 29 октября по 13 ноября 1909 г. отбывал двухнедельную епитимью при саратовском Спасо-Преображенском монастыре[6]. Если эта епитимья действительно имела место, то, во всяком случае, она не слишком стеснила деятельность лица, на которое была наложена. Именно на эти дни пришлась очередная нашумевшая речь о.Илиодора, произнесенная 1 ноября в здании местного музыкального училища.

Столкновение богомольцев с полицией, произошедшее на царицынском монастырском подворье 10 августа 1908 г., повлекло за собой сразу три следственных производства, возбужденных прокурорским надзором в один день 13 августа.

Первое дело было достойно пера Гоголя или Щедрина. Как известно, в трагический вечер 10 августа, после того, как казаки рассеяли безоружную толпу богомольцев, произошла краткая перебранка между полицмейстером К.Н. Бочаровым и о.Илиодором. На этом основании судебный следователь 3-го участка Царицынского уезда возбудил против священника дело по ст.286 ч.1 Улож. о наказ. – оскорбление словами должностного лица при исполнении им служебных обязанностей. Тот факт, что этому оскорблению предшествовало преступное деяние самого должностного лица, вызвавшее у о.Илиодора понятный взрыв негодования, – судебного следователя не смутил.

«Я ожидал, что исполнители понесут должное наказание, а главный виновник будет сослан в каторжные работы, но этого не случилось, а случилось то, что меня же за оскорбление полицмейстера Бочарова привлекли к суду», – с горечью говорил потом о.Илиодор[7].

Зато второе дело, возбужденное тем же следователем 3-го участка, имело под собой самый твердый фундамент. Приверженцы о.Илиодора обвинялись по ст.285 – насильственные действия против должностного лица при исполнении им служебных обязанностей. Действительно, всем было отлично известно, что 10 августа толпа прихожан избила помощника пристава Эрастова. Гораздо менее известно, что о.Илиодор выручил его из беды, втащив на амвон. Участникам избиения грозило тюремное заключение на срок от 8 мес. до 2 лет.

Наконец, власти воспользовались поводом, чтобы двинуть и старое дело против о.Илиодора. Судебный следователь по особо важным делам округа Саратовского окружного суда возбудил против священника дело по знаменитой ст.129 Угол.Улож. (пропаганда революции, неповиновения властям и вообще тяжких преступлений) за разные речи, произнесенные на царицынской земле, начиная с 25 ноября 1907 г. Едва ли тут обошлось без пресловутой речи, в которой о.Илиодор неуважительно отозвался о пророке Магомете. В общем, как и в первом случае, священник привлекался к ответственности не за действия, а за неосторожные слова.

Дело по ст.129 выглядело более опасным для обвиняемого, чем первое. 17 ноября судебный следователь по особо важным делам сообщил консистории, что приступил к следствию[8]. Вскоре следователь А.В. Вишлинский и прокурор Е.А. Богданов прибыли с этой целью в Царицын.

Однако планы судебных властей были нарушены в том же ноябре 1908 г., когда конфликт между Бочаровым и о.Илиодором был разрешен соглашением П.А. Столыпина и П.П. Извольского – перевести из Царицына и полицмейстера, и иеромонаха. Решение Св.Синода о переводе о.Илиодора в Минскую епархию состоялось 27 ноября. А 1 декабря вице-губернатор П.М. Боярский телеграфировал гр.Татищеву в Петербург: «Доверительно сообщаю: Миндер получил от Веревкина распоряжение Щегловитова – дела Илиодора направить [на] прекращение»[9]. По этой сложной цепочке был передан приказ, который сам о.Илиодор, едва ли ошибаясь, приписывал Высочайшей воле[10].

Распоряжение министра юстиции быстро остудило боевой пыл судебных властей. Первым закрыли дело по ст.129 – решением Саратовской судебной палаты от 13 февраля 1909 г. согласно заключению подлежащего прокурора. В мае прокурор Саратовского окружного суда направил к прекращению самое, казалось бы, бесспорное дело – об избиении Эрастова.

О нелепом деле по ст.286 и газеты, и администрация как-то позабыли. Но царицынский следователь 3-го участка, в отличие от своих саратовских коллег, отступать не собирался. 1 июня 1909 г. он сообщил благочинному, что о.Илиодор привлечен им к ответственности по этой статье и что с него взята подписка о невыезде из Царицына[11]. К тому времени Государь успел повторно помиловать иеромонаха, отменив перевод в Минск. Но псарь не желал следовать примеру царя и передал дело в местное отделение Саратовского окружного суда.

Обвиняемый отнесся к этой опасности не слишком серьезно. Подписку о невыезде откровенно игнорировал, а на судебное заседание даже не явился. Дело назначили к слушанию утром в праздник Знамения Пресвятой Богородицы (27 ноября 1909 г.), и о.Илиодор, не любивший пропускать праздничные и воскресные богослужения, предпочел остаться в монастыре: «Мне как служителю алтаря приличествовало более находиться пред престолом Всевышнего Судии, а не в зале суда пред земными судьями»[12].

Пока слушалось его дело, о.Илиодор, как ни в чем не бывало, служил Литургию и молебен. Но в проповеди не умолчал о беспокоившем его вопросе: «Мы вот здесь молимся и беседуем, а за стенами Окружный Суд заочно судит духовного пастыря православной церкви, стоящего за православную веру. Какие это судьи и слуги Государя, когда они с гордостью и самолюбием судят не по закону. Государь это дело прекратил, а они его подняли. Но судьи тут не виноваты, а виноват тот, кто поднял это дело»[13].

Тем временем суд в составе председателя А.Г. Найденова, членов суда С.С. Модестова и почетного мирового судьи А.А. Репникова в публичном судебном заседании без участия г.г. присяжных заседателей слушал дело о.Илиодора. Суд постановил: «иеромонаха Илиодора, 29 лет, подвергнуть аресту на один месяц». Памятуя и о луцком приговоре, суд признал, что имеет место совокупность проступков по 152 ст. Улож. о Наказ., и потому объединил оба наказания, признав старый приговор поглощенным новым[14].

На первый взгляд наказание выглядит очень мягким: ст.286 предусматривала тюремное заключение сроком от 2 до 4 мес. Однако в самой же этой статье предлагается замена наказания денежным штрафом для лиц, действовавших в опьянении или по неразумию. Тем более судьи могли бы сделать скидку ввиду крайнего душевного потрясения, в котором находился о.Илиодор, обзывая полицию «собаками» и «разбойниками». Несомненно, монах-нестяжатель вновь отказался бы платить штраф, и дело все равно кончилось бы арестом. Но судьи предпочли закрыть глаза на обстоятельства совершения преступления.

Таким образом, через две недели после окончания действительной или мнимой монастырской епитимьи бедному священнику предстояло пройти еще одну, только вдвое дольше. Но у него были дела поважнее: он как раз отправлялся в Тобольскую губ. вместе с Григорием Распутиным. Да, в эти дни брат Григорий гостил в Царицыне. Несомненно, хлопоты по приему дорогого гостя в Царицыне сыграли свою роль в том, что о.Илиодор не уделил судебному заседанию должного внимания. Ныне, стоя на площадке вагона, он сказал провожавшим его приверженцам: «У меня очень много врагов, которые давно желали бы сослать меня в Сибирь, куда я сам теперь еду. Приговором суда я присужден на месяц в тюрьму, и я этим доволен»[15]. Его даже забавляло, что после суда он едет словно в ссылку.

Гораздо серьезнее к делу отнесся брат Григорий. 4 декабря он с пути телеграфировал в царицынский монастырь на имя иеромонаха Порфирия, прося прихожан послать всеподданнейшее ходатайство о помиловании о.Илиодора, что и было исполнено[16].

Исполнение же самого приговора задержалось по формальным соображениям. Прокурор Саратовского окружного суда опротестовал постановление царицынских судей, указывая, что два приговора были объединены неправильно и наказания следует разделить. К тому же консистория сообщила, что первый арест уже отбыт о.Илиодором. Луцкий же суд еще ранее заявил, что его приговор не совместим с другим, поскольку предполагает денежный штраф, который в силу прим.2 к 133 ст. Улож. о Наказ. не может сочетаться с более высоким наказанием. Саратовская судебная палата отменила часть царицынского приговора, разделив, как и просил прокурор, два наказания.

Наконец царицынский приговор вступил в законную силу. В последующие два года продолжалась переписка, инициированная судебными властями, тщетно добивавшимися исполнения приговора. В течение первого года прокурор Саратовского окружного суда направил консистории 7 отношений на этот счет (5 июля, 30 сентября, 13 декабря 1910 г., 21 мая, 9 июля, 8 и 26 августа 1911 г.). Но послать о.Илиодора на епитимью в какой-нибудь монастырь было невозможно без разрешения епископа Саратовского Гермогена, а тот отмалчивался и тянул время.

Правда, на запрос Синода преосвященный ответил, что первый приговор уже исполнен, а второй будет исполнен посредством отбытия епитимии при саратовском Спасо-Преображенском монастыре. Зато доклад консистории от 30 октября 1910 г., испрашивавший архипастырского указания монастыря для отбытия епитимьи, еп.Гермоген сдал обратно почти через полгода, 5 апреля 1911 г., со своей пометой: «В Духовную Консисторию, к делу». Повторный же запрос Синода преосвященный вовсе оставил без ответа[17].

О бездействии еп.Гермогена секретарь Саратовской духовной консистории Н.Никитин исправно докладывал обер-прокурору, что и вызывало неоднократные запросы из Синода.

Дело осложнялось тем, что в некоторые периоды исполнение о.Илиодором епитимьи в саратовском монастыре было действительно невозможно. Три месяца священник находился под формальным следствием и еще два с половиной месяца числился клириком Тульской епархии. Но чрезвычайные обстоятельства заканчивались, а епитимья не начиналась.

Лишь после 6-го отношения прокурора преосв.Гермоген написал на докладе консистории: «Уведомить, что иеромонах Илиодор половину срока пробыл в Сердобской пустыни, другую половину в Саратовском Казанском Николо-Тихоновском скиту»[18]. Но когда дотошный прокурор запросил о датах исполнения наказания, назвать их никто не смог. В ведомости о лицах, содержавшихся в 1911 г. в монастырях Саратовской епархии на епитимии, имя о.Илиодора присутствовало вкупе с названиями скита и пустыни, но графы «Когда помещен в монастырь» и «Какие имеются сведения об успехе увещания к исправлению и самом поведении» оставались пустыми[19].

Вскоре сам о.Илиодор, защищаясь перед Саратовским окружным судом, заявил: «я отбыл это наказание в Спасо-Преображенском монастыре»[20]. Такое расхождение с ведомостью окончательно утверждает в мысли, что епитимья существовала только на бумаге.

О пробелах в ведомости Синоду доложил временно управлявший Саратовской епархией преосвященный Досифей. Но в те же дни вокруг о.Илиодора началась такая история, что мелкий вопрос о старой епитимье выпал из внимания Синода. Лишь 30 июня 1912 г. он заслушал доклад Синодальной канцелярии, приказав принять его к сведению.

Находя неуместным для себя судиться с клеветниками, о.Илиодор, однако, никогда не оставлял безнаказанными оскорбления в свой адрес, услышанные от случайных прохожих. Непременно подзывал городового и требовал составить протокол. Порой дело доходило и до суда над неосторожными бедолагами.

В марте 1908 г. о.Илиодор ехал на извозчике в сопровождении земляка, донского дворянина Анисима Панина. Они обогнали четверых молодых приказчиков, громко разговаривавших и хохотавших. Молодежь будто бы стала насмехаться над проезжавшим иеромонахом, крича ему: «Эй, Илиодор! Избрал Царицын своей резиденцией!!!» и бранясь. По требованию о.Илиодора был составлен протокол[21].

Дело разбиралось в камере городского судьи 1-го участка на масленой неделе. Трое обвиняемых (четвертый, будучи жителем Камышина, не явился) отрицали свою вину. В свою очередь, о.Илиодор уговаривал их сознаться и покаяться. Они сначала отказывались от примирения, но затем, когда свидетельские показания установили их виновность и судья объявил свой приговор – арест на 1 месяц, – пересилили себя и извинились, после чего по просьбе священника приговор был отменен.

В другой раз, когда о.Илиодор встречал на пароходной пристани преосв.Гермогена, то был оскорблен другим молодым человеком, местным конторщиком Аркадием Синельщиковым, который, выйдя из конторы пароходного общества, стал хохотать: «Вот Васса Родионовна, я ее хорошо знаю!», намекая таким образом на слух о нецеломудренном поведении священника. Затем Синельщиков продолжал свои оскорбления по пути в ватерклозет, используя соответствующую этому месту тематику[22].

На суде обвиняемый не признал свою вину, заявив, что это он сам был оскорблен о.Илиодором, назвавшим его безбожником, дураком и т.д. Однако судья признал Синельщикова виновным и приговорил его, как и веселых приказчиков, к месячному аресту.

На сей раз попытки о.Илиодора добиться от подсудимого раскаяния оказались тщетны. Молодой человек не только не пожелал каяться, но к тому же, выйдя из камеры, громко сказал: «из-за такой сволочи меня присудили на месяц! Да и судья не имеет права судить без цепи!»[23]. Затем добился пересмотра дела в уездном съезде, куда явился в сопровождении хорошего адвоката, А.В. Перфилова, доказавшего судьям, что указание на Вассу Родионовну касается только самой Вассы Родионовны и не затрагивает о.Илиодора. Суд оправдал Синельщикова.

При рассмотрении обоих дел о.Илиодор старательно выдерживал роль духовного пастыря, всячески подчеркивая, что добивается не наказания подсудимых, а их раскаяния: «Ну, сознайтесь, молодые люди, ведь, виноваты, согрешили?! Тогда попросите прощения и дело с концом»; «Ну, кайтесь, молодой человек, что вы виноваты. Я предложу вам покаяние до 3 раз. Ну, вот раз: виноваты?!.. Виноваты? Виноваты?!.. и еще раз спрашиваю: виноваты?!..»[24].

Еще один любопытный судебный процесс был инициирован о.Илиодором над царицынским семейством Шевченко, которое относилось к иеромонаху не слишком уважительно.

Петр Шевченко, содержатель пивной лавки, сам будучи навеселе, явился на устроенное о.Илиодором патриотическое торжество и стал насмехаться над происходящим. «…когда на это торжество шла одна невинная девушка, пьяный богохульник сказал ей: куда ты идешь, там Илиодор собрал распутных женщин (богохульник выразился еще грубее), а когда запели гимн и около этого богохульника залаяла собака – он посылал ее к Илиодору "лаять гимн"»[25].

Вскоре о.Илиодор имел удовольствие познакомиться и с юным отпрыском этого «богохульника». На третий день Св.Пасхи иеромонах, в епитрахили и с крестом, разъезжая по домам прихожан в своей карете, нечаянно проехал мимо пивной Шевченко. Внезапно подбежал, потрясая кулаками, его сын, обругал священника и убежал в пивную.

Преследуя своего оскорбителя, о.Илиодор не побрезговал войти в эту лавку как был, в епитрахили, но вместо мальчика нашел здесь его мать. Свидание, со слов его участников, вышло живописным. О.Илиодор вроде бы ворвался в помещение с поднятыми кулаками, выбранил хозяйку и пригрозил засадить ее мужа и сына в тюрьму[26]. В ответ Шевченко, ничуть не испугавшись угроз иеромонаха, «дернула его за рясу и закричала: так будем сидеть вместе в тюрьме»[27].

Когда о.Илиодор вышел из пивной и стал садиться в карету, хозяйка догнала его, держа за руку своего внезапно отыскавшегося отпрыска, и стала что-то кричать. Потом она уверяла, что желала лишь попросить прощения, а о.Илиодор ее оттолкнул. Необычное зрелище привлекло толпу зевак. Какой-то пьяный сапожник даже встал на колени, прося простить мальчика. О.Илиодор уехал, сопровождаемый бранью того же сапожника, но вскоре вернулся с городовым. Был составлен протокол, для чего священник выгнал из пивной всех посетителей. О причиненных убытках Шевченко не преминула напечатать в газете.

Дело слушалось в камере городского судьи 3-го участка Царицына. Потерпевший отсутствовал из Царицына и потому не дал показаний против Шевченко. Та уверяла судью, что «весь шум поднял о.Илиодор», а ее сын – «что он не ругал о.Илиодора, а за каретой его бежали и ругались какие-то другие мальчишки». Свидетели, очевидно, подошедшие на шум и не видавшие начала ссоры, отрицали вину как матери, так и сына. В итоге оба обвиняемые были оправданы[28].

Однако о.Илиодор подал тому же судье жалобу лично от себя, и дело подверглось повторному разбирательству. На сей раз Дарью Шевченко признали виновной. Напуганная таким поворотом, она встала на колени и попросила прощения у о.Илиодора. Но священник не поверил в искренность раскаяния «наглой, бесстыдной женщины»[29], и примирение не состоялось. Шевченко приговорили к 2-недельному аресту.

Затем дело перешло в уездный съезд. Рассказывая про этот памятный день своей пастве, о.Илиодор остроумно передавал воображаемый диалог с самим собой:

- Куда вы более ходите, в церковь или в суд?

- К сожалению, скоро настанет время, когда в суд более будешь ходить, чем в церковь. Я готов проповедовать правду Божию, но когда они издеваются над правдой, то с этими людьми нужно поступать, как с животными. Если, например, свинья залезет в огород и станет рыть капусту, на нее прежде закричат, а потом прогонят палкой. Когда нахальный безбожник издевается над Богом и верой, кричать нужно на него и бить палкой, т.е. судом, тюрьмой и, наконец, страшной виселицей[30].

Дело разбирали уездный член Саратовского окружного суда по Царицынскому уезду С.С. Шитковский, городской судья 2-го участка Царицына В.И. Хорцев и упоминавшийся ранее Репников. Они тоже признали подсудимую виновной, однако ввиду ее раскаяния уменьшили наказание вдвое.

На этот приговор о.Илиодор намеревался подать кассационную жалобу, но почему-то запоздал, и пришлось писать прошение о продлении срока. Жаловался священник и министру юстиции, но тщетно.

«Раньше я поражен был в суде бесстыдством защитников, но здесь я услышал и увидел бесстыдство и судей», – рассказывал о.Илиодор пастве, закончив предсказанием, что «если Россия погибнет», то погибнет от «бессовестных судей и наглых брехунцов-адвокатов», которые «таланты самодержавия и православия закапывают в землю»[31].

Узнав об этом отзыве из газет, Шитковский и Хорцев (Репников, по их словам, отсутствовал) подали на о.Илиодора жалобу за клевету по 136 ст. Уст. о Наказ. прокурору Саратовского окружного суда. «Преследуя в Окружном Суде и у Городских Судей многих лиц за клевету, иеромонах Илиодор, по-видимому, очень щепетилен и чувствителен к оскорблениям, наносимым лично ему», – писали жалобщики, находя поэтому себя вправе «требовать и от него как проповедника правды Христовой такого же бережного и корректного отношения к их доброму имени»[32].

Прокурор переслал жалобу судей на о.Илиодора в епархиальный суд. Консистория постановила назначить формальное следствие, однако преосв.Гермоген счел, что с его протеже довольно будет и двух следствий за год, и ограничился назначением дознания, отметив, что «обвинения как иеромонаха Илиодора, так и других священников за последнее время при достаточном обследовании их оказываются совершенно ложными или составленными на основании газетных сообщений»[33].

Таким образом, поначалу о.Илиодор видел в судебной тяжбе лишь способ наставить своих врагов на путь истинный и только с этой целью шел в суд. Но в 1910 г. взгляды иеромонаха изменились. На пике своего противостояния с царицынским обществом, когда купцы и городская Дума ходатайствовали о переводе слишком красноречивого проповедника, а газеты особенно беззастенчиво его травили, о.Илиодор решил последовать давнишнему совету властей и обратиться за защитой в суд. Последней каплей стали газетные статьи о связи между поджогами лесных складов и проповедями иеромонаха, а также обращение биржевого комитета к министрам тождественного содержания.

Подавая прошение следователю и прикладывая две газетные вырезки, о.Илиодор писал, что газета приписывает ему преступления, которых он «не совершал, не имел и не имеет намерений совершать», а потому просит привлечь редактора за клевету «к самой строго законной ответственности»[34]. На следующий день в проповеди, произнесенной на «Вор-Горе» по случаю закладки храма, священник объявил, что отныне будет судиться с клеветниками[35].

Не надеясь запугать врагов судебными процессами, о.Илиодор таким путем лишь хотел устроить демонстрацию. «Перед клеветниками никогда не оправдаешься: на место одной клеветы они возведут десять. Нет, я хочу доказать высоким людям, что совет их обращаться пастырю Церкви в суд сводится к абсурду»[36].

Для вящей наглядности о.Илиодор не скупился на прошения и с тех пор стал подавать их суду чуть ли не после каждой враждебной газетной статьи. Вскоре дела о клевете, возбужденные по жалобам священника против редакторов, исчислялись уже десятками.

«Мною возбуждено в данный момент около 50 судебных дел, скоро их будет 100, потом 200, 300 и т.д. В конце концов у меня будет столько судебных дел, что я принужден буду прекратить службу в храме, прекратить проповеди, прекратить помощь обездоленным, а лишь буду ходить по судам и обвинять клеветников.

И вот, быть может, тогда только поймут высокие люди, что пастыря Церкви нужно оградить другими мерами от ложных наветов и додуматься обеспечить свободные условия его проповеднической деятельности»[37].

Кроме редакторов, о.Илиодор подал также жалобы на биржевой комитет, гласных городской Думы, жену лесопромышленника И.В. Максимова и др.

По-видимому, ему и в голову не приходило, что исход этих судебных процессов может оказаться не в его пользу. В суд он шел «с верой и надеждой»[38], не сомневаясь в его справедливости.

С этим судебным периодом Сергей Труфанов связывает утешительную телеграмму от брата Григория, датируя ее почему-то апрелем 1910 г.: «Царицын Ерманаху Лиодору. Светильник во мраке светит. Его свету тьма мешает. Злой язык – грош, похвальба – копейка. Радость у престола здесь»[39].

Количество дел, возбужденных о.Илиодором против редакторов местных газет, исчисляется в разных источниках по-разному. Сам он во всеподданнейшей телеграмме писал ровно о 30, упоминал и о 34, в его биографии фигурируют 35 дел, еп.Гермоген увеличивает эту цифру до 39, о таком же количестве писали газеты, а илиодоровцы округляли «до сорока»[40]. Трудно сказать, соответствуют ли эти цифры действительности. В архивных фондах Саратовского окружного суда и прокурора этого же суда находятся всего 12 таких дел, 8 из которых касаются редактора «Царицынской мысли» П.Г. Булгакова, а остальные 4 – редактора «Царицынского вестника» Е.Д. Жигмановского[41].

С июня по октябрь 1910 г. о.Илиодор исправно посещал судебных следователей и писал прошения о привлечении к ответственности за клевету и поношение то Булгакова, то Жигмановского, прикладывая тексты газетных статей. Следователи на основании 303¹ ст. Уст.Угол.Суд. исполняли обряд склонения сторон к миру. На эту процедуру о.Илиодор являлся всегда, а редакторы пару раз уклонились, отговорившись занятостью. Ни одна из этих встреч не увенчалась успехом.

К предстоявшему судебному заседанию Булгаков готовился как к генеральному сражению, указывая своих свидетелей – репортеров и непосредственных участников событий, описанных в инкриминируемых ему статьях. Нанял и адвоката Федорова. Жигмановский ничего этого не делал.

Решительный бой был назначен судом на 1 декабря 1910 г. Полицмейстер тоже подготовился к этому дню, командировав к зданию суда наряды полиции и казаков. С 11 час. пополуночи до самого вечера «частный обвинитель» о.Илиодор находился в здании, где слушались подряд 8 инициированных им дел.

Первым перед судом предстал Жигмановский, но о.Илиодор тут же заявил, что прощает подсудимого ввиду того, что последний стал к нему относиться «по-человечески»[42]. Согласно биографии иеромонаха, этому заявлению предшествовало извинение Жигмановского, о чем редактируемый им «Царицынский вестник» по понятным причинам умалчивает[43]. Все заседание заняло 4 минуты – и 4-х дел как не бывало.

Таким образом, о.Илиодор продолжал держаться своей роли духовного пастыря и добивался от своих врагов раскаяния. Впрочем, судейские летописцы сочли этот мотив излишним и вычеркнули из всех четырех протоколов слова священника о том, что он прощает подсудимого[44].

О.Илиодор попытался склонить к раскаянию и Булгакова:

- Ты женат, и дети есть у тебя?

- Да.

- Я тебя прощу, если покаешься.

- Мне это безразлично[45].

Вследствие такой черствости подсудимого все четыре назначенные к слушанию дела против него были направлены своим ходом.

Первым слушалось дело о статье «Иером.Илиодор у часовщика-еврея», рассказывавшей скандальную историю о том, как иеромонах будто бы отдал мастеру в починку свои золотые часы, а затем отказался платить за работу, предлагая считать эту сумму пожертвованием на монастырь. Трое из выставленных Булгаковым свидетелей подтвердили эту историю, но четвертый, сам этот часовщик, Марк Шефтман, заявил, что о.Илиодор в его мастерской никогда не бывал. В свою очередь, о.Илиодор отметил, «что у него нет не только золотых, но и деревянных часов, что ношение часов иеромонахом он считает безнравственным»[46]. Суд единогласно признал Булгакова виновным в клевете посредством печати, а в злословии невиновным и приговорил к тюремному заключению на 3 месяца.

Второе дело касалось фельетона «Отойдите, фарисеи-лицемеры». Поскольку вопрос шел не только о клевете, но и о злословии, суд постановил не допрашивать указанных Булгаковым свидетелей и после обычной процедуры признал его виновным, приговорив к аресту на 7 дней при тюрьме и штрафу в 25 рублей.

Предстояло самое серьезное дело – о статьях, в которых о.Илиодор обвинялся в подстрекательстве к поджогам лесных складов В.Ф. Лапшина. Перед разбирательством этого дела в составе суда произошла перемена: почетного мирового судью П.Н. Персидского сменил городской судья 2-го участка В.И. Хорцев. Случайно или нет, но после этой перемены фортуна или, скорее, фемида стала склоняться на сторону Булгакова.

Обвиняемый заблаговременно указал 4-х свидетелей по этому делу, включая двух лесопромышленников – И.В. Максимова и И.Г. Старцева. Максимов и еще один свидетель на суд не явились. Что же касается Старцева, то о.Илиодор тщетно пытался заявить ему отвод.

Впрочем, даже и сохранив Старцева в числе свидетелей, невозможно было по показаниям двоих лиц решать вопрос о связи проповедей с поджогами. Кроме собственно пожаров, свидетели ничего особенного не видали. Правда, начальник станции «Царицын» М.Х. Тышкевич припомнил, что толпа, глазевшая на пламя, спорила об участии илиодоровцев в поджоге. Но более сильных аргументов у защиты не нашлось. Тем не менее, суд единогласно признал Булгакова невиновным в клевете.

Последнее дело касалось сразу восьми заметок «Царицынской мысли». Из шести указанных Булгаковым свидетелей трое, его же сотрудники, не явились поддержать начальника. Ухватившись за это обстоятельство и за пробел в тексте жалобы потерпевшего, заменявшей в данном случае обвинительный акт, адвокат добился отложения разбирательства.

Всегда подчеркивавший недостоверность газетных отчетов о своих речах, жалобу на гласных Царицынской городской думы о.Илиодор сам же основал на газетном материале – заметке о заседании думы 18 мая 1910 г., на котором обсуждалась личность беспокойного иеромонаха. При этом доктор Ю.Ю. Филимонов, между прочим, заявил, «что Илиодор обирает простой бедный народ и на его последние трудовые копейки ведет роскошный образ жизни, купил карету, рысаков, шелковые рясы и т.п.». Против священника высказались также гласные А.Н. Зайцев и В.С. Мельников, причем первый изобразил его бунтовщиком, а второй мракобесом[47]. После этого иеромонах подал городскому судье 1-го участка жалобу, обвиняя все троих в клевете.

Разбирательство дела вызвало в Царицыне большой ажиотаж. Не каждый день священник судится с народными депутатами. В назначенный день у камеры городского судьи собралось свыше 500 человек публики. Толпа была так велика, что, наперев на наружную дверь, сорвала ее с петель.

Обвиняемые на суд не явились, прислав вместо себя хороших адвокатов – Федорова и Перфилова. Один из адвокатов особенно не понравился о.Илиодору, относительно которого держал себя «вызывающе дерзко, нагло глядел, не спуская глаз, и во взоре его светилось нахальство и бесстыдство. Он с презрением поворачивался к священнику спиной, потрясал в воздухе кулаками и стучал ими по столу»[48].

О.Илиодор вызвал в качестве свидетелей своих самых близких приверженцев, в первую очередь тех, которые производили денежный сбор на пресловутую карету. Первое заседание было посвящено их допросу. По-видимому, о.Илиодор осознал шаткость своей позиции как лица, одной рукой судящегося с редакторами газет, а другой черпающего из этих же газет материал для нового судебного процесса: свидетели обвинения дружно дали показания о злополучном заседании городской думы, на котором едва ли присутствовали. Опытное ухо Федорова сразу подметило, что илиодоровцы не пересказывают речи гласных, а лишь передают отдельные фразы, «не связанные ни с коренными, ни с пристяжными», но дословно соответствующие тексту жалобы о.Илиодора. Защитник не преминул указать суду, что, очевидно, свидетели действуют по наущению потерпевшего[49].

Зато опровергнуть клевету гласных эти простые люди могли как никто другой. Они объяснили, что карета и лошади, якобы купленные о.Илиодором на «последние трудовые копейки» своих прихожан, на самом деле были подарены ему на деньги, собранные по подписке среди состоятельных людей. Для вящей убедительности свидетели уверяли суд, что подарок был для священника полным сюрпризом.

Что до бунтарства и мракобесия, то илиодоровцы и эти обвинения в адрес своего батюшки опровергали, как могли. Адвокаты пытались сбить простецов с толку, спрашивали о разных скандальных репликах о.Илиодора, – о пророке Магомете, о хулиганстве гласных и т.д., – но свидетели держались крепко, объясняя подлинный смысл этих выражений. Вслушиваясь в речи илиодоровцев, Федоров цеплялся за каждое неосторожное слово, прося занести его в протокол.

Впервые в жизни наблюдая за работой профессиональных адвокатов, о.Илиодор был неприятно удивлен тем, что они работают не на правду, а на своих подзащитных, и на следующий день поделился своим открытием с паствой[50].

Продолжение разбирательства было отложено на неделю ввиду ходатайства защиты о вызове ее свидетелей. Следующее заседание прошло уже в другом помещении, побольше, ввиду огромного числа зрителей, привлеченных необыкновенным спектаклем. Второй его акт вышел интереснее первого, поскольку в нем приняли участие свидетели защиты, а их состав был по меркам Царицына прямо-таки звездный: лесопромышленник Максимов, репортер «Царицынской мысли» Иванов и, наконец, член Государственной думы Н.С. Розанов, числившийся там беспартийным левым и далеко не самым популярным депутатом, но в провинции выглядевший знаменитым общественным деятелем.

Максимов, получив уникальный шанс свести счеты с о.Илиодором за оскорбление, нанесенное его супруге, предпочел, однако, не касаться ни этой темы, ни вопроса о связи между проповедями и поджогами лесных складов. Ограничился прошлогодней историей о забастовках, вызванных якобы речами о.Илиодора, и напомнил о протесте биржевого комитета против деятельности священника[51].

Зато любопытные показания дал Розанов. Из них выяснилось, что в его руки уже давно стекаются материалы против иеромонаха, – от царицынских евреев, от Максимова и других. По этому поводу Розанов обращался к прокурору, но убедился в его бессилии вмешаться в это дело: «здесь какое-то вневедомственное влияние сильнее ведомственного».

Далее между свидетелем и о.Илиодором состоялась дискуссия о подсудности его как священника гражданскому суду.

- Чтобы привлечь иеромонаха Илиодора, надо найти указания такой его деятельности, которая выходила бы из рамок проповеднической, следовательно, их [гражданского суда] ведомственных дел.

- Скажите, пожалуйста, как же, зная этот закон, такой почтенный член Государственной Думы, как гр.Уваров, приезжал в Царицын наводить следствие?

- Уварову это известно, но он видел из массы жалоб, что ваша деятельность выходит из рамок проповедничества и подлежит 129 ст. угол. ул.

- Я здесь проповедник, миссионер.

- Ваши, например, пререкания с полицией не могут быть внесены в круг проповеднической деятельности.

- Полиция – христиане, и, как пастырь, я должен влиять на них.

При очередном упоминании о полученной Розановым еврейской жалобе о.Илиодор стал выяснять фамилию жалобщика. Встретив отпор, священник, уже поднаторевший в судейских приемах, попросил занести слова Розанова в протокол. Здесь судья якобы признал отказ свидетеля незаконным, и о.Илиодор подхватил: «какой же это член Государственной думы, если он, вместо того чтобы быть примером исполнения закона, сам здесь на суде, перед портретом Государя Императора, нарушает законы русские? Неужели у вас нет никаких средств, чтобы заставить людей исполнять законы царские, например, тюрьма?»[52].

Федоров поспешил попросить и эти слова занести в протокол: «Он 5 раз высказывается то об одном, то о другом, что привлечет к судебной ответственности, наконец, даже тюрьмой угрожает г.Розанову». Пришлось о.Илиодору идти на попятный, объясняя, «что заявление о тюрьме имело общий характер, а не касалось Розанова»[53].

Наконец, священнику как потерпевшему лицу предоставили слово, и он произнес длинную речь, в которой не столько обвинял подсудимых, сколько оправдывался сам. «Если бы вот сейчас в залу суда вошел свежий человек и стал слушать дело, он, наверное, вынес бы впечатление, что судят не Филимонова, не Мельникова, не Зайцева, а иеромонаха Илиодора; вернее же всего не меня, а моих бедных вороных, которые стоят вон там и хлопают ушами: и чего это к нам привязались?».

Войдя в роль подсудимого, о.Илиодор ответил на все претензии, высказанные гласными, то есть, в сущности, на все претензии, предъявлявшиеся ему местным обществом за два с половиной года служения в Царицыне. Шаг за шагом изложил свое мировоззрение, объяснил свои взгляды на образование, культуру и технический прогресс. Категорически отрицал приписываемые ему призывы к забастовкам, поджогам и погромам: «От моих проповедей не прольется ни одной капли крови». Объяснил, что считает обличения своим пастырским долгом. Подробно остановился на своих известных речах, оскорблявших Магомета и Лютера, на трагических событиях 10 августа. Рассказал, откуда у него в действительности появились лошади и карета, вообще описал свое имущественное положение как монаха-нестяжателя: все, чем он пользуется в быту, во что одет и т.д., – это добровольные пожертвования прихожан. Указывая, что гласные опирались не на личные наблюдения, а на газетные статьи, о.Илиодор отметил лживость и тенденциозность этих статей.

«Недавно в одной газете напечатали, что у меня есть копыта, рога и хвост», – сообщил для примера священник и даже снял клобук, чтобы судья убедился в отсутствии рогов.

О.Илиодор кончил призывом наказать подсудимых «без милосердия» за то, что они «оскорбили пастыря Церкви, волей Божией занявшего несколько необычайное, по своему влиянию на народ, место». Их клевете может поверить народ и уже верят «высокие люди», живущие в Петербурге, «где пропыленные и занавешенные окна не пропускают к ним света». Поэтому осуждение клеветников снимет «позорное пятно погромщика, мракобеса и грабителя с верного сторожа дома Господня»[54].

Затем говорили адвокаты. Если Федоров ограничился возражениями по фактической стороне дела, то Перфилов представил настоящую тяжбу как «борьбу двух противоположных общественных миросозерцаний», в которой каждый прав по-своему, и взаимные нападки сторон друг на друга – это осуществление «права общественной критики», а не клевета. Адвокат закончил упреком потерпевшему за то, что он судится с врагами вместо того, чтобы их простить[55].

По окончании прений судья Булатов объявил приговор: Зайцев и Мельников оправданы, Филимонов виновен в клевете (карета все-таки куплена не на церковную десятину!) и приговорен к аресту на 1 месяц.

«"Торжество" сопровождалось всеми "эффектами", какие были в распоряжении триумфатора до шествия со знаменами и патриотическими картинами включительно, – ехидно писали газеты. – Да и шествие в суд и выход из него не были лишены торжественности»[56]. А биограф просто сообщает: «Многочисленные поклонники о.Илиодора, запрудившие всю улицу пред зданием суда, встретили эту частичную победу взрывом восторга»[57].

О.Илиодор остался вполне доволен приговором и отказался преследовать двух оправданных гласных, когда судья разъяснил, что закон допускает это в порядке частного обвинения, уже не за клевету, а за оскорбление. Потерпевший удовлетворился наказанием главного клеветника и даже выразил готовность доставить его в тюрьму в той самой карете, из-за которой разгорелся сыр-бор.

«Я не знаю лично Филимонова, – острил о.Илиодор, беседуя с прихожанами, – но вы знаете и поэтому можете при встрече с ним сказать ему, конечно в деликатной форме: "Батюшка Илиодор предлагает, не угодно ли будет вам проехаться на его вороных в тюрьму. Лошади и карета к вашим услугам"»[58].

Однако обстановка судебного процесса о.Илиодору не понравилась. Во-первых, ему пришелся не по душе наплыв публики, движимой явно не сочувствием к нему. «Хамы вы, хамы! – заочно упрекал о.Илиодор зрителей. – И вот почему. Вы считаете позорным для священника таскаться по судам и стыдитесь за него. А раз вам стыдно, то зачем же вы пришли на суд? Раз вам неприятно слушать, что ваш пастырь подвергается публичному оскорблению и осмеянию, то зачем вы пришли сюда? Вы должны обегать [так в тексте] то место, и что же? Вы этого не сделали. Вы хамы! Вы сами смеетесь над своим пастырем, как сын Ноя, Хам, глумился над своим отцом»[59].

Но больше всего о.Илиодору не понравились адвокаты: «я поражен был в суде бесстыдством защитников», – рассказывал он пастве, явно имея в виду Федорова и Перфилова[60]. А ранее на суде он говорил: «защитник Федоров всячески старался сбить моих свидетелей и запугать их протоколами и все просил судью "занесите в протокол", "занесите в протокол". Мои свидетели люди простые, и хотя они сумели выяснить на суде клевету против меня гласных, но все-таки суда и протоколов они боятся. К протоколам привыкли только защитники, да я, иеромонах Илиодор»[61].

Имя Филимонова с тех пор для о.Илиодора стало нарицательным, хотя это имя он, уроженец Дона, не мог точно выговорить в силу своего малороссийского акцента: «доктор Хвилимонов». Один раз священник сказал, что у артиста Шаляпина и доктора Филимонова, «как у людей, не верящих в Бога, не лицо, а морда», потому что они произошли не от Адама, а от обезьяны, следовательно они – животные. «Верно?». – «Верно, батюшка», – отозвались слушатели[62]. Когда же Филимонов произнес речь на торжестве открытия памятника Гоголю, то о.Илиодор сокрушался: «безбожники не могли найти более порядочного человека, чтобы почтить память великого Гоголя», кроме этого «арестанта и острожника»[63].

Когда же за месяцем, назначенным Филимонову, последовали три месяца, назначенные Булгакову, о.Илиодор вошел во вкус. От лица совета только что созданного при монастыре «Православного братства» священник возбудил новое дело против Булгакова за его статью «Волчий союз», отметив, что подобных людей «может исправить только тюрьма, и вот, когда побывают в ней доктор Филимонов с Булгаковым и узнают тюремный режим, то они исправятся и перестанут клеветать»[64].

Но «острожник» Филимонов отнюдь не торопился в тюрьму. Правда, в отличие от Синельщикова, он не сказал во всеуслышание: «из-за такой сволочи меня присудили на месяц!», но наверняка именно так и подумал и подал апелляционную жалобу в Царицынский уездный съезд.

По словам о.Илиодора и его биографа, весть о суровом приговоре Филимонову была встречена царицынским обществом неприязненно. «…подняли крик все, в том числе и судьи. Как, за Илиодора в тюрьму. Это недопустимо. Этого не должно быть»[65].

Этот «крик» имел серьезные последствия. По выражению биографа о.Илиодора, «"общественное мнение" достаточно подготовило суд»[66]. Поползли слухи, что судьи высшей инстанции уже условились между собой об отмене приговора низшей инстанции. Источником слухов называли городского судью. О.Илиодор не мог поверить, что приговор может быть отменен, и шел в суд «с надеждой»[67].

Разбор дела состоялся 17 декабря 1910 г. Председательство на съезде принадлежало тому самому Шитковскому, «бесстыдством» которого был так поражен о.Илиодор и который вместе с Хорцевым подал на священника жалобу за клевету. В начале заседания Шитковский объявил, что отказывается от председательствования ввиду оскорблений иеромонаха в адрес всего состава суда, а также ввиду поданной судьями жалобы. Обязанности председателя перешли к уездному члену 2-го участка Воскресенскому, которого о.Илиодор считал своим «личным врагом»[68].

«…вот вошли судьи и вошел адвокат Федоров, – рассказывал иеромонах. – И, о Боже, Боже, что я увидел; я понял сразу, что я пришел на этот суд напрасно. Взглянул я прежде всего на адвоката. Лицо надменное, высокомерное, нахальное, от распутной жизни оно одулось, обрюзгло и на нем, как в книге, написаны все грехи содомские и гоморрские; повернул я свои глаза на председателя суда Воскресенского. Это совершенно седой старик, но лицо красное, одутловатое, и на нем видны тоже беспрерывное пьянство, разврат, бессонные ночи в "Конкордии", и вспомнил я, что давно слышал, что у этого судьи Воскресенского вместе с адвокатом Федоровым одна чашка, одна ложка и одна рюмка и вместе они с распутными певицами проводят в "Конкордии" дни и ночи. Где же таким людям, подумал я, думать о правосудии, правде, соблюдать законы царские».

Не понравились о.Илиодору и остальные судьи – земский начальник Поляков и помещик Чернушкин, особенно последний, который над ним будто бы «издевался глазами»[69].

Как только Воскресенский открыл заседание «уже в возбужденном состоянии»[70], священник попросил назвать фамилии судей. «Воскресенский … затопал на меня ногами после предложенного мной вопроса и, волнуясь до того, что брызги слюней вылетали из его рта, ответил мне: "Вы можете узнать об этом в канцелярии"»[71].

Затем, исполняя обычную формальность, председатель предложил:

- Господин обвинитель, не желаете ли посмотреть протокол?

- Я – отец, а не обвинитель, – возразил о.Илиодор, не выносивший даже именования себя просто «Илиодором».

- Прошу выговоров мне не делать! – заметил Воскресенский.

- А если меня будут здесь оскорблять, то я совсем уйду, – пригрозил священник[72].

Пришлось Воскресенскому именовать его «батюшкой» на протяжении всего заседания.

И вот уже уездный съезд всерьез обсуждает вопрос, на чьи деньги была куплена знаменитая карета. Адвокат Федоров справедливо заметил: о.Илиодор «не мог не знать, что производится сбор денег на покупку лошадей». Священник тут же обвинил Федорова во лжи, а тот, конечно, попросил занести эти слова в протокол[73].

Наконец, прения были закончены, и судьи удалились в совещательную комнату, откуда вернулись подозрительно быстро, всего через пару минут, и объявили: съезд отменяет решение городского судьи и признает доктора Филимонова оправданным.

Выслушав постановление, о.Илиодор перекрестился и молча вышел. Каким-то чудом он сумел в эту минуту сдержать свой язык и не навлечь на себя новые санкции. Но в душе священника бушевала буря: «зачем я тратил столько времени, надеясь найти у них правду, когда у них нет ни совести, ни стыда, а тем более правды»[74].

Год спустя он описывал свои чувства так: «Я глубоко был поражен и огорчен таким несправедливым приговором съезда, порог которого я переступил с благоговением. Я увидел, что и в суде я не нахожу защиты. Выходило, что оклеветал не Филимонов меня, а я Филимонова. Я потерял веру в суд, потрясен был до глубины души»[75].

Трудно сказать, действительно ли постановление уездного съезда было предрешено в пользу Филимонова. Понятно, что насмехательство и оскорбление в репликах и даже взглядах судей могли померещиться огорченному о.Илиодору задним числом. Но предшествовавшие заседанию слухи, быстрота вынесения приговора, конфликт между коллегами этих судей и о.Илиодором и, главное, скандальность решения первой инстанции, отправившей уважаемого доктора в тюрьму «из-за такой сволочи», заставляют предположить, что шансов на победу у священника не было.

Вернувшись в монастырь, о.Илиодор написал следующее изумительное прошение:

«Ввиду крайнего бесстыдства и беспредельной бессовестности, проявленных Царицынским уездным съездом 17 декабря сего 1910 года, в решении по делу обвинения мною врача Филимонова в клевете на меня, я потерял всю веру в суд земной вообще и покорнейше прошу все мои дела судебные, возбужденные мной в Саратовском окружном суде, прекратить. Искать правды против клеветников и вообще врагов моих я в суде до гробовой доски не буду, ибо ее не найду, а найду ее у Праведного Судьи в будущей жизни»[76].

И разослал это прошение почтой в Саратовский окружной суд, мировому судье 1-го участка г.Царицына и судебному следователю того же участка. Вскоре текст попал и в газеты, которые опубликовали его с купюрами, боясь преследования[77].

О.Илиодор объяснял, что подачей такого прошения «между прочим хотел обратить внимание кого следует на неправосудный приговор съезда»[78]. Кому следует он написал и напрямую.

Телеграмму на Высочайшее имя о.Илиодор отправил в тот же день. Описав свои судебные мытарства вообще и последнее в частности, не забыв упомянуть о «главаре царицынской освободительной шайки докторе Филимонове» (пусть царь знает имена царицынских либералов) и о «бессовестности и крайнем бесстыдстве судей» (их имена не упомянуты, упущение), о.Илиодор торжественно объявил августейшему адресату, что веру в суд потерял, судиться больше не будет и компенсирует этот пробел усиленным использованием «единственного оружия, данного мне от Бога, – слова церковной проповеди». «Пришло время исповедничества. Готов быть, Богу содействующу, исповедником по силам своим».

Понимая, что подобная деятельность грозит тем, что из «господина обвинителя» он превратится в подсудимого, священник даже в таком случае отказывался иметь дело с судом и с присущей ему дерзостью предупреждал: «Простите меня, Ваше Величество. Я за Вас всегда готов умереть, но заранее говорю, если меня за правду Христову, которую я буду говорить по долгу как пастырь-миссионер, будут судить, то я приговорам судей добровольно подчиняться не буду, подражая апостолам, которые сказали: "Судите, кого нам больше слушать. Вас или Бога"».

Выступая на этот скользкий путь, о.Илиодор возлагал всю надежду на Бога и Государя – «носителя правды Божьей на земле». «Господу молюсь: "Избави меня от клеветы человеческой", а Вас, добрый Царь-Батюшка, именем Бога, Родины и Престола Самодержавных Императоров Русских, всех подвижников земли русской умоляю защитить меня от врагов»[79].

Действительно, его следующие проповеди потрясли всех своей резкостью. Начал он с того, что стал громить судей вообще и тех, кто оправдал Филимонова, в частности.

В ближайшее воскресенье о.Илиодор прежде всего заявил пастве, что «в судьи попадают люди без строгого разбора, люди с испорченной нравственностью, развратные душой и телом, пьяницы, картежники, безбожники. Поэтому они и мирволят преступникам, что сами они в душе еще большие преступники, чем те, которых они судят». Далее он живописал картину недавнего судебного заседания, художественно изобразив судей и адвоката. Наконец, о.Илиодор с присущей ему кровожадностью высказал следующее пожелание по адресу своих судей:

«Выходя из залы, я обратил внимание на те золотые цепи с царскими гербами, которые висят у них на шее, и подумал: как бы это было хорошо и справедливо взять одной рукой за конец цепи, перевернуть ее, образовалась бы петля, а затем за эту петлю повесить их на высоком и видном месте, чтобы все видели, как надо поступать с теми, кто пользуется царским доверием и злоупотребляет им. Вот кто вооружает русский народ, вот кто создает революцию и заставляет глупых одичавших людей идти против Царя и Закона».

В конце проповеди он раскрыл подробности плана, изложенного им во всеподданнейшей телеграмме: «теперь пусть меня судят Царь да Бог, а с людьми я больше судиться не буду, раз я в суде не могу найти правды, но я правду найду здесь и укажу ее другим на этой святой кафедре». Отсюда он намеревался «воевать с нечестивцами и безбожниками» «во Славу Божию и во славу правды Христовой». А прихожан просил помочь материалами для обличений.

Искренно считая себя исповедником, о.Илиодор не сомневался в своей победе. Как пали «два столба» Бочаров и гр.Татищев, так тем более падут «жалкие гнилые подпорки» – «Воскресенские, Поляковы и адвокаты Федоровы», поскольку все они борются в лице духовенства со всей церковью, «с правдой Божьей, и правда Божия их победит и разлетятся они в разные стороны как дым от ветра»[80].

Такова была новая тактика, провозглашенная о.Илиодором.

Но самый острый момент этой речи заключался в пожелании о повешении судей на их же цепях. Автор апологетической биографии священника уверяет, что эти слова у него «вырвались» под впечатлением несправедливого приговора[81]. Впрочем, памятуя о протоколе публичной казни гр.С.Ю.Витте, сладострастно изложенном о.Илиодором четырьмя годами ранее в «Вече», трудно удивляться этому новому проявлению его садистических наклонностей.

По-видимому, после скандальной речи священник получил какое-то внушение. В одной из следующих проповедей он как мог шел на попятный:

«Взгляд мой о судейских цепях совпадает с мнениями о них самих судей. Цепь – плохая вещь; по крайней мере так заявил один местный судья женщине, которая спросила его: почему он судит, не надевая цепи? "Зачем я буду надевать такую пакость!" – объяснил он ей. Так может сказать изменник, преступник, а не слуга Царский. Но если цепь, как средство устрашения их, слишком жестока, то сечь, пороть их нужно»[82].

Однако и в этой речи о.Илиодор не удержался от нападок на судей – «бесчестных, бесстыжих подлецов, окаянных развратителей и богохульников». Вновь подчеркнув, что таким людям он покоряться не намерен, проповедник объявил, что по примеру апостола Павла требует царского суда, состав которого должен быть назначен Высочайше, и подчинится только этому суду.

Боясь обвинений в бунтарстве, о.Илиодор сделал оговорку скорее для жандармов, нежели для слушателей: своих приверженцев он не призывает уклоняться от суда, а сам решился на это в силу своего «исключительного положения»[83].

Но проект повешения судей на их же цепях был слишком заманчив, чтобы о.Илиодор так легко с ним расстался, и в речи, произнесенной в зале Саратовского музыкального училища, он вновь вернулся к этой теме. Теперь он предлагал две меры исправления: «перевернуть цепь на шее, выйдет петля, и тянуть в этой петле судью, пока не будет праведно судить; другая мера – послать судей на конюшню и сечь беспощадно»[84].

Поднятый о.Илиодором шум поначалу возымел некоторое действие. Прокурор Саратовской судебной палаты затребовал от Царицынского уездного съезда мотивированную копию злополучного приговора, упомянутого в скандальном заявлении священника. Копия была спешно отправлена в Саратов, а следом отправился судья Воскресенский. Однако приговор остался в силе.

Как ни скандально было заявление о.Илиодора от 17 декабря об утрате им веры в суд земной, оно все же не теряло своей сущности как прошение о прекращении всех возбужденных им дел. На момент получения скандального заявления о.Илиодора в Саратовском окружном суде оставалось 5 дел против Булгакова – одно начатое рассмотрением 1 декабря и еще четыре, которые суд не успел рассмотреть.

Обратившись к этому вопросу, суд задумался: к каким именно делам относится заявление о.Илиодора – «покорнейше прошу все мои дела судебные, возбужденные мной в Саратовском окружном суде, прекратить»? К нерассмотренным, к неоконченным или даже и к завершенным? Постановив для начала прекратить 4 нерассмотренных дела, окружной суд распорядился через царицынское полицейское управление запросить у о.Илиодора письменное уточнение, относится ли его заявление к 3-м делам, по которым состоялись судебные заседания, включая два, по которым вынесены обвинительные приговоры.

Присужденный к тюремному заключению Булгаков такому повороту событий был очень рад и поспешил письменно заявить суду, что ничего не имеет против прекращения также тех дел, по которым уже состоялись судебные заседания и приговоры.

Однако о.Илиодор, твердо решивший отказаться от всяких сношений с судом, не последовал этому примеру, ограничившись надписью на повестке: «читал»[85].

Судейские чиновники оказались в затруднительном положении. Но тут случилось невероятное: сам о.Илиодор прибыл в Саратов и пожаловал в окружной суд, желая побеседовать с прокурором. После беседы секретарь первого уголовного отделения Носов перехватил священника в коридоре и пригласил зайти в их канцелярию, чтобы расписаться на делах, по которым следует прекратить преследование. Но о.Илиодор «крикнул» ему: «разве вы не знаете, что я сказал, что никаких дел с судом я больше не имею?»[86].

Пришлось суду толковать полученную от священника бумагу по своему разумению. Было решено прекратить одно уже начатое рассмотрением дело, а двум уже решенным дать дальнейший ход.

Заявление о.Илиодора было отпечатано под копирку в 5 экземплярах и вложено в 5 дел. И теперь в каждом из них красовался текст: «Ввиду крайнего бесстыдства и беспредельной бессовестности, проявленных Царицынским уездным съездом» и т.д.[87]

После нового решения суда перед Булгаковым опять замаячила тюрьма, и он подал апелляцию на оба приговора. Полиции долго не удавалось вручить о.Илиодору повестку. Сначала он отсутствовал из Царицына ввиду своего перевода в Тульскую губернию. После отмены этого перевода околоточный надзиратель отправился к священнику с повесткой, но тот отказался ее принять, ссылаясь на свое декабрьское заявление. Затем о.Илиодора посетил с той же целью полицейский пристав, но тоже не преуспел. В обоих случаях были составлены протоколы.

Опираясь на эти протоколы, Саратовская судебная палата прекратила оба дела с отменой обвинительного приговора. По существу они даже не рассматривались. Булгаков был спасен.

Но главные последствия декабрьского заявления о.Илиодора были еще впереди. Рассмотрев эту бумагу, Саратовский окружной суд признал ее оскорбительной для Царицынского уездного съезда и препроводил на распоряжение прокурора. Тот составил обвинительный акт о ее авторе по признакам преступления, предусмотренного 283 ст. Улож.Наказ. (оскорбления судебного или правительственного места, помещенные в жалобе, поданной в другое судебное или правительственное место), и заключение об избрании против священника меры пресечения – подписки о неотлучке.

Эта мера весьма позабавила о.Илиодора: «то старались выжить меня из Царицына всеми средствами, а теперь вдруг просят меня, чтобы я не уезжал. Как это, говорят, мы останемся без Илиодора. И не только просят, но и взяли от меня в этом подписку»[88].

Однако дать подписку он отказался, объявив прибывшему за ней нижнему чину, что не принимает никаких бумаг из суда. Собеседник ответил, «что тогда он должен будет исполнить закон». «Как же вы исполните?», – спросил о.Илиодор. Тот пояснил, что будет наклеивать все приносимые им бумаги на стену. «Наклеивайте, – одобрил о.Илиодор, – но только не друг на дружку, а подряд, чтобы православный народ мог прочитать [эти] бумаги, как в них смеются над священником, которым всегда говорилась только одна правда, и, хотя вы и будете их наклеивать, а в суд я все-таки не пойду»[89].

Разумеется, он и не думал следовать назначенной ему мере пресечения и тут же уехал в Саратов на чествование еп.Гермогена, а затем в Петербург. В Саратове о.Илиодор, как уже говорилось, провел беседу, в которой упомянул и о подписке. Газеты записали его слова так: «Сделать со мной они ничего не могут: взяли с меня (чудаки!) подписку о невыезде! я подписку подписал, а сам вот здесь»[90]. Однако полицейскими сведениями эта похвальба не подтверждается.

Будучи в Саратове, о.Илиодор посетил прокурора окружного суда Богданова. Сам священник объяснял, что встреча касалась «очень большого дела», к нему, однако, не относящемуся[91]. Однако газеты с уверенностью писали, что он приехал для переговоров по поводу возбужденного против него нового дела[92].

«Я ужаснулся, – рассказывал священник, – увидев грязные коридоры, грязное здание суда. Из комнат выбегали посмотреть Илиодора судейские, тоже какие-то грязные люди»[93]. Действительно, пока он ожидал приема, коридоры заполнялись не только служащими суда, но и публикой, глазевшими на знаменитость.

О существе беседы газеты ничего не узнали. Даже о ее длительности их отчеты расходятся: в «Саратовском листке» – «около получаса», в «Саратовском вестнике» говорится о «продолжительной беседе»[94].

Последовавший за этим отъезд о.Илиодора в Петербург слухи тоже связали с делом об оскорблении уездного съезда: якобы обвиняемый поехал хлопотать о прекращении преследования против себя[95].

Затем произошел перевод о.Илиодора в Тульскую губернию и связанные с этим шумные скандалы. Слушание дела по оскорблению уездного съезда состоялось лишь 28 ноября 1911 г. Саратовский адвокат И.Я. Славин вспоминал, что это дело «долгое время являлось предметом различных толков и разговоров в кулуарах суда и палаты».

Из того же источника известно, что состав суда оказался необычным: по неизвестным причинам члены первого уголовного отделения было заменены «особым присутствием», составленным из члена второго уголовного отделения Модестова и двух членов гражданских отделений суда: Найденова и С.А. Уварова. Именно Модестов и Найденов два года назад разбирали дело об оскорблении Бочарова о.Илиодором и приговорили его к тюремному заключению. Модестов был хорошо известен священнику, будучи председателем суда, рассматривавшего 1 декабря 1910 г. дела с редакторами.

Если двумя годами ранее суд над о.Илиодором пришелся аккуратно на день Знамения Пресвятой Богородицы, то теперь – сразу на следующий день после этого праздника, но, учитывая время на дорогу до Саратова, все-таки приходилось выбирать между судом и праздником, пришедшимся к тому же на воскресенье. На сей раз наученный горьким опытом о.Илиодор предпочел суд, сокрушаясь: «я вынужден был воскресение провести в пути, вместо того чтобы в этот день быть в храме. Я лишен был возможности служить обедню в воскресный день, а воскресных дней в году только 52»[96].

Когда ценой этих жертв о.Илиодор в сопровождении нескольких спутников вошел в зал суда чуть ранее назначенного времени – 9 часов утра 28 ноября, то обнаружил отсутствие судей. Налицо были только присяжные заседатели, которые в настоящем деле не участвовали. «Где те, кто меня должен судить?» – возмутился священник и потребовал позвать пристава[97].

Разглядывая от скуки интерьер здания, о.Илиодор заметил, что с января оно не стало чище. Указывая присяжным на паутину и пыльные скамьи, он сказал: «Это недопустимо! — всюду грязь»[98].

От прибывшего пристава о.Илиодор потребовал составить протокол об опоздании судей. Тот объяснил, что дело будет слушаться в другом зале. Однако когда священник, справившись в канцелярии палаты, последовал в указанное ему помещение в верхнем этаже, то не нашел своих судей и там. Только когда городовой сел на извозчика и отправился за председателем суда – далеко же находился этот председатель, если городовой не мог дойти до него пешком! – тот, наконец, явился.

Согласно протоколу, заседание было открыто в 9 час. 50 мин. пополуночи[99]. Следовательно, поиски судей заняли 50 мин.

Мимоходом упомянув об их опоздании, Славин с негодованием пишет: «Это Илиодору дало повод, расхаживая по коридорам и канцеляриям суда, громко требовать скорейшего открытия заседания суда в час, назначенный во врученной ему повестке, угрожая в противном случае заявить надлежащему начальству о неаккуратности и неисправности суда. Наконец заседание было открыто. Говорят, в начале заседания Илиодор сделал суду выговор за несвоевременное начало заседания».

На самом деле священник не просто «расхаживал», а искал своих судей, разумеется, не молча. Эти блуждания были для о.Илиодора не слишком приятны, поскольку обитатели здания с интересом глазели на знаменитого священника, а некоторые даже бегали следом за ним, так что он в конце концов потребовал поставить на лестнице караул в ограждение от публики. Не обошлось и без обычных мелких столкновений. Еще в первом зале о.Илиодор обнаружил, что из коридора на него через открытую дверь смотрит присяжный заседатель Корчагин, держа в руках папиросу. Не выносивший курения священник распорядился: «Городовой, вывести его отсюда. Какое он имеет право курить здесь!». По просьбе городового Корчагин убрал папиросу[100].

Словом, даже в роли обвиняемого о.Илиодор не изменил своей привычке поучать всех без спросу.

Заняв место на скамье подсудимых и ответив на обычные формальные вопросы, священник, как и в прошлый раз, спросил: «Кто входит в состав суда?». В отличие от Воскресенского, Модестов спокойно назвал судей, товарища прокурора и секретаря по именам и фамилиям[101].

Затем товарищ прокурора А.В. Волжин предложил слушать дело при закрытых дверях ввиду того, что его предметом является оскорбление судебной власти. О.Илиодор протестовал, очевидно, потому, что это означало удаление не только публики и репортеров, но и свиты, сопровождавшей его. Суд постановил удалить публику, сделав по просьбе подсудимого исключение только для духовенства.

Защитника у подсудимого не было, что понятно ввиду его взглядов на этот институт. К тому же о.Илиодор с его недюжинным ораторским талантом, пожалуй, заткнул бы за пояс любого адвоката.

Удостоверившись, что ему инкриминируется оригинал его письма, а не очередной жандармский или газетный пересказ, о.Илиодор заявил, что не признает себя виновным. Затем он произнес яркую искреннюю речь.

«Прежде всего, – начал о.Илиодор, – я прошу судей отрешиться от того, что вы судите меня за оскорбление суда же. Я далек был от мысли оскорбить суд. Я очень высоко ставлю суд. Я считаю, что судья своего рода священник, так как он исполняет высокую и священную обязанность творить суд на земле по правде и своими решениями выражать истину».

После этого предисловия он честно описал историю своих взаимоотношений с судами: Луцкий суд, дело об оскорблении Бочарова, суд с Шевченко, преследование редакторов за клевету и, наконец, суд с гласными и разбор филимоновской апелляции в уездном съезде, поразивший его своей несправедливостью.

«В таком угнетенном состоянии, когда возмутилась душа моя как священника и монаха, я в тот же день написал это прошение в окружный суд, прося в нем прекратить все начатые мной в суде дела. Выражения, допущенные мной в прошении: "крайнее бесстыдство и беспредельная бессовестность", клянусь именем Бога, употреблены были мной без намерения оскорбить членов Царицынского уездного съезда, а просто я не знаю, как иначе назвать оправдание съездом Филимонова».

Пояснив, что привык называть вещи своими именами, о.Илиодор указал, что и в данном случае лишь сказал то, что есть. «Как существуют болезни физические, существуют и болезни духовные, к числу последних относится и отсутствие стыда. Такие болезненные состояния известны в науке. И я, как врач духовный, поставил только диагноз тому бесстыдству, которое проявилось в решении съезда».

Закончил он с достоинством: «Снисхождения я у вас, судьи, не прошу, ибо по совести должен сказать, что просьбу о снисхождении, при служении моем Божьему делу, я считаю унизительным для себя. Я ищу только правды. … Наказание меня не страшит. Если вы меня осудите, я отбуду наказание в монастыре. Это будет для меня отдыхом от моих тяжелых трудов»[102].

Затем говорил товарищ прокурора, указывая, что о.Илиодор как человек развитый и образованный не мог не сознавать оскорбительности своих выражений. Подсудимый усмотрел в этой аттестации критику и запротестовал. Второй раз он перебил оратора, когда тот назвал его «Илиодором». Это, конечно, не «господин обвинитель», но священник вознегодовал: «Илиодором может быть и швейцар». В обоих случаях председатель умело гасил конфликт, заступаясь за Волжина.[103].

Товарищ прокурора предлагал назначить подсудимому наказание по I степ. 39 ст. Улож. о Наказ., т.е. арест на время от 3 нед. до 3 мес.

Суд удалился на совещание. Двери зала открылись, внутрь хлынула публика.

Вернувшись, суд объявил о.Илиодора невиновным. Он «широко перекрестился и сделал три поклона судьям»[104].

Все заседание заняло 2 часа 5 минут.

Выходил о.Илиодор из зала заседаний совсем не с тем чувством, с которым входил в него. Теперь публика его не раздражала. Наоборот, он спешил поделиться своей радостью даже с ней, улыбаясь и твердя: «Оправдан, оправдан, православные!»[105].

«Никакими особыми инцидентами слушание означенного дела, рассмотренного в присутствии обвиняемого, не сопровождалось», – доложил Волжин прокурору Саратовского окружного суда[106]. Спокойный ход заседания – это всецело заслуга Модестова, который умело успокаивал о.Илиодора, не давал ему уклоняться в опасные темы и особенно касаться личностей.

Мотивируя в тексте приговора свое постановление, суд объяснял, что не входит в оценку решения по филимоновскому делу, однако «вполне верит пастырской клятве» о.Илиодора и признает, что последний «не имел намерения оскорбить членов присутствия уездного съезда, так как не считал эти выражения оскорбительными, а признавал их по своему убеждению правдивыми и допустимыми к изложению, ибо он, по своему положению церковного пастыря, не привык прибегать к иносказательности»[107].

Таково было объяснение для публики. Более достоверной выглядит мотивация, изложенная в докладе Волжина прокурору Саратовского окружного суда. В этом докладе названы две вероятные причины оправдательного приговора: «сделанные со стороны обвиняемого заявления, в значительной степени справедливые, о неправильных действиях, допущенных Царицынским уездным съездом при рассмотрении дела по жалобе о.Илиодора на оклеветание его Филимоновым», и данная о.Илиодором суду клятва[108]. Таким образом, сам товарищ прокурора отчасти признал, что филимоновское дело было решено неправильно.

Вероятно, и Модестов с его коллегами руководились теми же соображениями, выдвигая объяснения о.Илиодора на первый план лишь для того, чтобы затушевать истинную причину своего решения.

Итак, судебная система Российской Империи, гордость передового общества, открылась перед о.Илиодором с самой неприглядной стороны – от паутины до хитроумных адвокатских приемов и несправедливых приговоров. Самого его «оплевали, осмеяли и обесчестили имя православного священника»[109]. Думавший искать здесь защиту и грозивший засадить своих врагов в тюрьму, он в конце концов угодил на скамью подсудимых и рад был, что цел остался. «Еще правда царит в судах!» – сказал один из сопровождавших о.Илиодора священников после оправдательного приговора[110]. Но почему-то этому предшествовали перетасовка состава суда и передача его в руки тактичного Модестова.

Достиг ли о.Илиодор каких-либо положительных результатов? Преследовавшиеся им лица поняли, что с ним шутки плохи. Газеты «стали писать правдивее. И что же? Каждую неделю, с продолжением в трех-четырех номерах, тянутся прекрасно изложенные проповеди о.Илиодора и описание его добрых дел». Однако, по признанию биографа, эти статьи писались «со скрежетом зубовным»[111].

«Отец, а не обвинитель» так и не добился от своих врагов раскаяния. Они не видели в его действиях воспитательных мотивов и роптали, что он поступает не по-христиански, не желая прощать врагов[112].

Судебная кампания о.Илиодора не повлекла за собой никаких последствий и в Петербурге. Демонстративно возбуждая десятки преследований и прилежно посещая суд, он рассчитывал, что «высокие люди» поймут его намек и вмешаются в дело. Однако они не уразумели скрытого смысла его действий, видя в них лишь очередную выходку скандалиста.