Православные, выведите полицию!

Другие публикации астраханской исследовательницы Яны Анатольевны Седовой о скандально известном церковном и общественном деятеле предреволюционной поры иеромонахе-расстриге Илиодоре (Сергее Михайловиче Труфанове): «Непонятая фигура»; «Детство и юность Илиодора (Труфанова)»; «Преподавательская и проповедническая деятельность иеромонаха Илиодора (Труфанова)»; «Царицынское стояние» иеромонаха Илиодора (Труфанова); «Вклад иеромонаха Илиодора (Труфанова) в создание Почаевского отдела Союза русского народа»; «Незадачливый «серый кардинал» II Государственной думы»; «Иеромонах Илиодор на IV Всероссийском съезде Объединенного русского народа»; «Изгнание иеромонаха Илиодора из Почаева», «Конфликт полицмейстера Бочарова и иеромонаха Илиодора»; «Конфликт епископа Гермогена (Долганева) и губернатора гр.С.С.Татищева»; «О скорейшем переводе названного иеромонаха из Саратовской епархии...», «Отстаивая о.Илиодора, преосв. Гермоген отстаивал независимость Церкви…»; «Отец, а не обвинитель…»; «Единственная встреча»; «Скандальное паломничество иеромонаха Илиодора в Вольск»; «О.Илиодор Труфанов с паствой в Сарове (июль 1911 г.)»; «Хулидоры скандальничающего инока».

***

Экстравагантные шутки жителей илиодоровского подворья, сказки о «конгрессах», на которых якобы обсуждается борьба с евреями и «русскими дураками», показательное сожжение чучела «гидры революции», сопровождавшееся митинговыми речами, - все это обострило положение в Царицыне. По городу поползли слухи о предстоящем будто бы погроме.

Газеты предвкушали осуществление шутовского плана истребления евреев и революционеров, составленного мифическим конгрессом, о котором в шутку рассказывали илиодоровцы. «Русское слово», поначалу озаглавившее свою заметку «Бред о.Илиодора», на следующий день задумалось: «А если не бред?..». Предсказывая, что якобы назначенная конгрессом расправа может осуществиться, С. Яблоновский писал:

«Конечно, бред. Но скажите, разве не бред, не кошмар все то, что до сих пор проделывал и проделывает этот монах? …

Илиодор не скрывал и не скрывает своих действий, настоящих и грядущих, и, что бы ни произошло, мы не будем иметь права удивляться.

Как Святослав, он оповещает:

- Иду на вы.

И утешать себя, что это только бред, не приходится...»[1].

К воскресному дню 28 августа в Царицыне сформировалась коалиция против о.Илиодора. Тут были его главные недруги - присяжный поверенный Федоров, инженер-технолог И.В. Максимов, председатель человеколюбивого общества доктор Ю.Ю. Филимонов. Возглавлял коалицию член Государственной думы от Саратовской губернии и гласный Царицынской городской думы Н.С. Розанов. Будучи лицом крайних левых убеждений, Розанов неоднократно выступал против о.Илиодора и, кажется, был так же одержим целью свалить его, как гр. А.А. Уваров по отношению к епископу Гермогену.

Розанов, Максимов и Федоров направились к полицмейстеру В.В. Василевскому и потребовали от него принять меры против предстоящего якобы погрома. Василевский командировал в монастырь пристава 3-й полицейской части. Однако о.Илиодор отказался его принять: «Не о чем мне с ним разговаривать», как он потом объяснял.

Тогда Василевский явился в монастырь лично, но тоже получил отказ. «Чувствовало мое сердце, что они хотят говорить со мной о какой-нибудь глупости», - говорил о.Илиодор.

Вскоре он узнал, по какой причине полиция так жаждет его видеть. Всему виной оказался слух, что вслед за гидрой революции монастырь изготовил чучело еврея с проходным свидетельством в руках и намеревается торжественно сжечь это сооружение.

«Так вот, об этом вздоре хотели они со мной толковать и здесь этого жида разыскивали»[2]. Впрочем, о.Илиодору следовало пенять на себя. После гидры, квача и двух конгрессов слух о чучеле еврея выглядел вполне правдоподобным. Подобная мысль была достойна того, чтобы родиться в буйной головушке Аполлона Труфанова. Однако этот дикий замысел неминуемо был бы пресечен о.Илиодором: в его положении антисемитская демонстрация была равносильна самоубийству.

Любопытно, что Василевский отправился на поиски чучела лишь под давлением Розанова и его спутников. Не они ли сообщили полицмейстеру этот слух? И не им ли он обязан своим появлением?

Розанов и Ко воззвали не только к полицмейстеру, но и к более высоким чинам, вплоть до П.А. Столыпина, которому они телеграфировали в тот же день 28 августа: «Ежедневно лица разных общественных положений сообщают нам о готовящемся [в] ближайшие дни [в] Царицыне погроме евреев и всех, которых поклонники иеромонаха Илиодора считают врагами его. Доводя об этом до сведения вашего высокопревосходительства, просим принять зависящие меры». Следовали 14 подписей местных общественных деятелей[3]. Такие же телеграммы были отправлены саратовскому губернатору и прокурору Саратовской судебной палаты.

Слух о предстоящем сожжении чучела еврея гипнотизировал Василевского. В монастыре и ближайших к нему дворах прошел обыск. Разумеется, никаких чучел не нашли. Впрочем, вера полицмейстера в существование чучела не была поколеблена, и он всерьез уверял, что лишь его предупреждение предотвратило беду.

Начиная с 28 августа Василевский принимал все доступные ему меры охраны порядка. Он мобилизовал всю конную и пешую полицию, разослал по городу патрули, выставил около монастыря усиленные наряды. Попросил губернатора командировать в Царицын полицейскую стражу ввиду отсутствия в городе войск. Прибывший из Саратова конный отряд во главе с начальником резервов саратовской полиции Богородицким простоял в Царицыне до середины октября. Ходили слухи о предстоящем приезде начальника Саратовского губернского жандармского управления полк. В.К. Семигановского.

По городу красовались объявления, в которых полицмейстер запрещал сборища и предупреждал, что насилия будут подавлены оружием.

По странному совпадению, именно в эти дни о.Илиодор оказался выбитым из колеи ввиду следующего события.

После возвращения из Сарова на о.Илиодора обрушился шквал угрожающих писем. Если 29.VII он насчитывал их 28 штук, то ровно через месяц – 1002[4], а в сентябре вновь упомянул о «более 1000», которые он сжег[5]. Простой арифметический подсчет показывает, что в день он должен был получать по 31 письму от «злодеев». Завышена эта цифра или нет, его беспокойство понятно.

Для предупреждения несчастья о.Илиодор принимал посильные меры. Некоторые из них упоминались выше. Между прочим, он обращался к полицмейстеру с просьбой разрешить приобрести револьвер для охраны монастыря, но получил письменный отказ без указания причин.

28 августа в 11 час. дня городской почтой о.Илиодор получил очередное угрожающее письмо якобы от местных эсеров. Злоумышленники утверждали, что полиция на их стороне.

Когда о.Илиодор прочел это письмо, его осенило. Разрозненные факты - польская фамилия полицмейстера, его отказ в разрешении на оружие, слухи о якобы готовящемся погроме, недавняя газетная утка о якобы привезенных иеромонахом из Саратова 500 тысячах - улеглись в одну цепь.

Тем же вечером, после всенощного бдения, о.Илиодор объявил на завтра общий сбор всех «православных русских людей», а также «жидов и русских безбожников». В назначенное время, в присутствии 8 тыс. чел., была произнесена речь, фигурировавшая в газетах под именем «страшной»[6]. Она продолжалась 3½ часа. «Во время произнесения речи, - отмечала агентура, - иеромонах Илиодор сильно волновался, часто вскакивал со стула, нервно ходил по эстраде, кричал, стучал и размахивал посохом по воздуху и при этом топал ногами. В особенности он волновался, говоря о полиции»[7].

«Страшная» речь 29.VIII коснулась множества злободневных тем. Но ее лейтмотивом были нападки на полицию, главным образом царицынскую. Перечислив последние ее деяния – отсутствие усиленного наряда при возвращении паломников из Сарова, позорная конфискация квача, отказ в выдаче разрешения на приобретение оружия, распространение слухов о якобы готовящемся погроме и т.д., - о.Илиодор распорядился огласить полученное им письмо, которое, по его мнению, являлось ключом ко всему перечисленному. Все враги заодно. Воры убьют его при ограблении, позарившись на 500 тысяч. Или революционеры убьют его и спишут убийство на воров. Полиция же всех покрывает.

Письмо говорило о якобы существующем сговоре революционеров и полиции, но в речи иеромонаха акцент был смещен: выходило, что главная опасность исходит от последней во главе с «происходящим из поляков» Василевским.

- Полиция имела намерение убить вас? – спрашивали потом о.Илиодора на суде.

- Да! Я так и говорил народу, что полиция имеет против меня злой умысел[8].

Потому, обращаясь к дежурившим тут же, близ эстрады, околоточному и помощнику пристава Эрастову, о.Илиодор объявил им, что с нынешнего дня воспрещает полиции ходить в монастырь. Прихожан же просил 1) организовать для него охрану; 2) послать депутацию к преосв.Гермогену с просьбой о защите.

Обе просьбы были немедленно исполнены: депутация избрана, а для охраны о.Илиодора 10-15 человек остались на ту же ночь в монастыре.

Если царицынские газеты передали «страшную речь» в общем верно, то центральная печать исказила ее до неузнаваемости, придав ей общеполитический оттенок: «Рассказывая об ужасах наступающего голода, Илиодор грозил всем угнетателям народа грядущим народным гневом». Относительно же полиции в его уста была вложена следующая угроза: «Если вы будете нам мешать всенародно сжигать чучела, символизирующие жидовство и революцию, тогда мы отступимся от вас и вам начнут распарывать животы»[9]. Писали также, будто в монастыре весь вечер раздавалась стрельба[10].

Сведения о «страшной речи» вывели Василевского из себя. Беспочвенные подозрения, высказанные проповедником, были оскорбительны. Наоборот, полиция прилагала немалые усилия для охраны порядка на подворье.

Прочитав в агентурном отчете слова о.Илиодора о том, что «монастырь стоит в глуши, полиции ночью здесь никогда не бывает», Василевский был так уязвлен, что вставил в качестве комментария целый отчет: «Необходимо отметить, что монастырь находится не в глуши, а в черте города на площади; неподалеку от него имеется постоянный пост городового, разъезд казачьего патруля и обход пеших городовых с околоточным надзирателем несколько раз в ночь проходят мимо монастыря, кроме того, управление 3-й полицейской части находится в 150-200 саж. от монастыря»[11].

Кроме того, предположения, высказанные о.Илиодором, были чреваты опасностью. Согласно агентурным сведениям, во время речи из толпы раздавались угрожающие возгласы по адресу полиции, а некоторые горячие головы даже порывались расправиться с ней, но были остановлены о.Илиодором[12]. «Возбуждал громадную толпу против меня и полиции», - телеграфировал Василевский губернатору на следующий день[13]. По свидетельству околоточного надзирателя Бельского, после «страшной речи» отношение илиодоровцев к полиции изменилось: «прежде к нам относились иначе; когда же о.Илиодор объявил, что полиция замышляет его убить, - нас в монастыре стали ненавидеть»[14].

Наутро после «страшной речи» илиодоровцы посетили полицмейстера, прося его вернуть конфискованный квач. Это и была избранная накануне вечером депутация для поездки в Саратов. Излагая свою просьбу, они не скрыли, что едут жаловаться преосв.Гермогену. Неудивительно, что Василевскому, уже имевшему, очевидно, сведения о вчерашней речи, изменила присущая ему корректность: «полицмейстер, обругав их и о.Илиодора, сказал, что он не будет больше посылать казаков для охраны монастыря и тех, кто слушает Илиодора»[15].

Так произошел окончательный разлад между двумя царицынскими столпами - о.Илиодором и Василевским. Поверив нелепым поклепам, они приписали друг другу чудовищные намерения. При этом оба поклепа – и о чучеле еврея, и о сговоре полиции с эсерами, - датируются одним и тем же днем 28 августа. Не работала ли здесь чья-то опытная рука?

В любом случае, любопытно отметить, что о.Илиодор ухитрился поссориться с обоими полицмейстерами, бывшими при нем в Царицыне, - как с самодуром М.К. Бочаровым, так и с деликатным Василевским.

Теперь Царицын жил как накануне генерального сражения. Полицмейстер и о.Илиодор окопались друг против друга и ждали нападения. У монастыря стоял усиленный наряд полиции, а в монастыре ночами дежурил десяток дружинников. Эдакое стояние на Угре.

«Полиция терроризует население, - телеграфировал о.Илиодор преосв.Гермогену 1 сентября. – Околоточные, городовые, казаки вертятся вокруг монастыря. Владыка, прекратите, ради Бога, это безобразие»[16].

В тот же день к преосвященному прибыла илиодоровская депутация. Она привезла с собой письменное прошение и подлинник знаменитой анонимки – единственное доказательство виновности полиции. Вручив документы преосвященному, обрисовали бедственное положение о.Илиодора: «Нет ему спасающего»[17]. И просили обратиться за помощью к Государю. Затем отправились домой в сопровождении двух десятков саратовских союзников. Глава депутации Н.П. Попов тогда не подозревал, что через несколько дней вернется в Саратов совсем другим порядком и не по своей воле.

Министерство внутренних дел получило сведения о напряженном положении в Царицыне по двум обычным каналам: 1) Василевский – губернатор П.П. Стремоухов; 2) Семигановский – товарищ министра внутренних дел П.Г. Курлов. Из полученных сведений следовало, что дело плохо. Впрочем, Семигановский признавал: «Допустить, чтобы мог быть осуществлен заранее обдуманный погром, данных нет», но, тем не менее, находил, что сложилась почва для массовых беспорядков[18]. Стремоухов же отмечал, что он «лишен возможности» «предотвратить опасные выступления Илиодора»[19].

Столыпина эти сведения застали на киевских торжествах, откуда ему не суждено было вернуться. Одним из последних его деловых писем стало письмо обер-прокурору Св.Синода В.К. Саблеру 30 августа с передачей текста стремоуховско-василевской телеграммы[20].

Обер-прокурор, как и все члены Совета министров, тоже находился в Киеве, поэтому посоветоваться с Синодом не мог, а дело было спешное. На следующее же утро обер-прокурор послал преосв.Гермогену длиннейшую телеграмму, выражая порицание о.Илиодору за сожжение «некоторых аллегорических эмблем» и «произнесение им по сему поводу соответствующих речей». Самым нелепым менторским тоном Саблер внушал своему адресату, что «бороться с идеями, враждебными Церкви, Царю, родине, нужно только средствами законными и дозволенными Святой Церковью», именно «молитвой, поучением и примером собственной подвижнической жизни», а вовсе не «выходками, возмущающими благодатную тишину церковной жизни и вносящими смуту»[21]. Как будто без него преосвященный не смог бы об этом догадаться! Обилие поучений придавало телеграмме характер выговора, неуместного в обращении мирянина к архипастырю. В сущности, это сочинение было не менее скандально, чем породившее его сожжение «аллегорических эмблем».

В своем ответе, отправленном лишь 2 сентября, преосв.Гермоген отрицал сжигание «аллегорических эмблем»: «Это союзники 15 августа сожгли только лишь огромное чучело дракона, изображающего жидомасонскую крамолу, революцию. С тех пор никаких других манифестаций не было». Оспорил он и поучение о подвижничестве. По мнению преосвященного, «современное, отвечающее вопиющим запросам жизни святое подвижничество» состояло в борьбе против разрушительных течений. Особую остроту телеграмме придавала следующая фраза: «Глубоко прискорбно, что местная полиция поддерживает крамольную интригу и возмутительнейшую травлю против иеромонаха Илиодора»[22]. Неужели илиодоровцам удалось убедить преосвященного в виновности Василевского?

Не успел еп.Гермоген отправить свою телеграмму по назначению, как пришло известие из Киева о том, что Столыпин тяжело ранен агентом охранного отделения. Телеграмма, что хорошо заметно по ее тексту, была спешно дополнена молитвами и соболезнованиями. В то же время, по-видимому, еп.Гермогена поразило совпадение между киевскими и царицынскими событиями: всюду замешана полиция.

Преосвященный придал своей ответной телеграмме характер открытого письма, передав ее в саратовскую газету «Волга» и, кроме того, отпечатав в типографии «Братства Св.Креста». Эта листовка под характерным заглавием «Скорбь о несчастии с Петром Аркадьевичем Столыпиным и о возможном и готовящемся таком же несчастии с иеромонахом Илиодором» включила также краткую заметку о сведениях, сообщенных депутацией. Наряду со старым добрым тезисом о том, что о.Илиодора пытаются выставить погромщиком, эта заметка воспроизводила и злободневный мотив – «полиция желает его смерти», - правда, лишь в виде косвенной цитаты его собственных слов[23]. Листовка распространялась по саратовским храмам в ближайшее воскресенье.

Недовольный публикацией телеграммы еп.Гермогена, Стремоухов написал обер-прокурору, указывая на недопустимость одностороннего освещения царицынского дела[24]. Согласившись с этим взглядом, Саблер попытался противопоставить саратовским листовкам свою собственную телеграмму от 31 августа, копия которой была препровождена для публикации Стремоухову и в редакцию «Колокола»[25].

Лучше бы он этого не делал! Опубликованная в конце сентября, позорная телеграмма Саблера вызвала возмущение в правых кругах. «Неужели до того уже упал авторитет церкви, - писал преосв.Гермогену некий Александр Панов, - что вопреки каноническим правилам может делать публичные внушения уважаемому пастырю церкви, на радость жидам и врагам отечества, не Синод или Митрополит, а Обер-Прокурор, носящий к тому же жидовскую фамилию». От лица своих единомышленников автор письма призывал преосвященного «обратиться в Св.Синод с публичным посланием об обуздании и поставлении на должное место зарвавшегося синодального чиновника, православным людям глубоко ненавистного»[26].

Сам же иеромонах, высоко ставивший Саблера как русского православного человека, «очень воскорбел духом». «От вас не ожидал такого доверия к моим врагам, такой оценки моей деятельности, - телеграфировал о.Илиодор обер-прокурору. - Утешаюсь только своею невиновностью, а также тем, что поношениями и оскорблениями, по милости Божией, спасусь. Простите за правду. Обиженный Илиодор»[27].

Время шло, а погром в Царицыне все не начинался, как не было и никакого сожжения чучела еврея. Отмечая относительное успокоение, корреспондент «Речи» относил его на счет принятых администрацией мер[28]. Главный организатор противоилиодоровской коалиции Розанов был удовлетворен поднятым шумом и при случае выразил властям свою благосклонность: «местная и губернская администрация убедительно доказала, что не допустит никаких диких выходок со стороны единомышленников и почитателей иеромонаха»[29].

«Русские ведомости» перенесли акцент на возможность беспорядков в будущем: «Может быть, сейчас этот погром и будет предотвращен или отменен, но кто решится предсказать, какая еще безумная мысль придет в голову больного монаха, которому предоставлена полная свобода действий?»[30].

После «страшной речи», как заметил о.Илиодор, «полиции раза два в храме не было»[31]. Однако она обязана была туда вернуться ввиду ст.10 Устава о предупреждении и пресечении преступлений: «Мир и тишину в церкви обязана строго охранять местная полиция». Поэтому предстояли столкновения с илиодоровцами, заподозрившими, что она вернулась не для охраны порядка, а с провокационными целями[32].

Воскресенье 4 сентября было отмечено на подворье следующим эпизодом. Во время проповеди о.Илиодор, стуча палкой, крикнул в сторону полиции:

- Эй вы, проклятые! Передайте там, что мы сделали чучела полицмейстера и его помощника, а в каждой келье у нас есть по чучелу пристава и околоточного надзирателя. Всех их мы будем сжигать[33].

Вечером 5 сентября при традиционной беседе с народом о.Илиодор вновь изложил свои подозрения по адресу полиции: «Мной собраны факты, что полицией готовится мое убийство, как в Киеве сыщик убил П.А. Столыпина»[34]. Попросил подписать заготовленные им телеграммы прокурору Саратовской судебной палаты и обер-прокурору Св.Синода, почти одинакового содержания, с опровержением газетных и официальных сведений.

«Полиция с русскими изменниками хотела убить батюшку, - говорилось в телеграмме на имя Саблера. - Замысел раскрыт и народ опечален, плачет, ни о каком погроме не думал и не думает, а полиция призвала в город целые полки стражи. Если нужно, мы приедем [в] Петербург и лично вам все расскажем»[35].

За публикацию этой телеграммы обе царицынские газеты были оштрафованы на 500 руб. каждая.

Двойное сопоставление председателя Совета министров и провинциального иеромонаха, сначала печатное, затем устное, было высмеяно Э.И. Павчинским («Эр Печерский») на страницах «Раннего утра»:

«После этого Илиодор заперся в своей келье и каждую минуту высылал своих приверженцев узнать:

- Не пришли ли еще убийцы?

Но убийцы не шли.

Илиодор не на шутку обиделся:

- Чем я хуже Столыпина?.. А вот поди ж: никто покушения на меня не хочет устраивать. Хотя бы самого маленького!..»[36].

Прокурорский надзор немедленно начал расследование по поводу телеграммы илиодоровцев. В Царицын прибыл товарищ прокурора Саратовского окружного суда Поспелов. Он опросил лиц, подписавших телеграмму, - Н.П. Попова, И.И. Синицына и А.И. Бурякова. Допрос происходил в монастыре.

По словам о.Илиодора, беседа его приверженцев с Поспеловым не заладилась: «он запугивал жалобщиков, не столько интересовался фактами, приведенными ими, сколько тем самым, что они осмелились подозревать полицию в желании лишить меня жизни»[37], «он вместо того, чтобы разобрать в чем дело, стал пугать депутацию»[38], так что они сами оказались в роли подозреваемых[39].

Несмотря на такое давление, Буряков и Синицын настаивали на виновности полиции, вспоминая брань Василевского наутро после «страшной» речи. Попов же сознался, что у него никаких фактов против полиции нет, и ограничился вручением Поспелову копии пресловутого анонимного письма[40].

После этого внимание прокурорского надзора сосредоточилось на письме, для чего прокурор Саратовской судебной палаты попросил у преосв.Гермогена подлинник на предмет розыска автора, равно как и поданное депутацией прошение. Однако о.Илиодор решительно воспротивился передаче этих документов ввиду подозрительной тактики Поспелова, описанной выше, а также ввиду сведений о дружбе прокурора Богданова с присяжным поверенным Федоровым.

«…я почти нисколько не верю прокурорскому надзору, - писал о.Илиодор преосв.Гермогену. - Желаю давать ход делу о покушении на мою жизнь только тогда, когда в это дело непосредственно вмешается министр Иван Григорьевич Щегловитов, которому я сегодня-завтра пошлю телеграмму с жалобой на прокурора»[41].

7 сентября, в канун праздника Рождества Пресвятой Богородицы, полицейский наряд в составе околоточного надзирателя Бельского и двух городовых вновь явился в монастырь и вошел в храм.

Во службы к ним подошел привратник Василий Попов, имевший от о.Илиодора твердый приказ не впускать полицию.

- Зачем ты сюда пришел? – спросил Василий околоточного. - Батюшка не велел, а вы ходите! Вы сами нарушаете порядок и устраиваете забастовку[42].

Бельский остался на месте.

Весть о присутствии полицейских чинов выбила о.Илиодора из колеи: «я не мог молиться, - какая тут молитва, когда я был душевно расстроен». Он послал к ним послушника Козьму с просьбой удалиться. Тот вернулся ни с чем. Вторая командировка тоже оказалась бесполезной. Полиция не покидала своего поста[43].

После проповеди о.Илиодор повторил свою просьбу в третий раз, через своего друга, бывшего пристава Н.П. Попова. Тот направился к Бельскому:

- Уйдите от греха![44]

Видя, что и этот посланец не преуспел, о.Илиодор остановил помазание и закричал:

- Полиция, что вы безобразничаете? Не заставляйте меня снимать ризу! Православные, выведите полицию![45]

Газеты уверяли, что он еще прибавил: «боюсь их, боюсь!»[46]. Сам же о.Илиодор настаивал на том, что не приказывал никого выводить, а лишь «сердечнейше просил народ попросить настойчиво полицию удалиться из храма»[47].

Поднялся шум. Группа мужчин окружила полицейских, убеждая их уйти. Особенно угрожающе выглядел привратник Василий, доставший свой кнут: «Я завсегда с кнутом, г. судья: ребятишек у себя, на дворе, стращаю, - очень озоруют!»[48]. Но сейчас он «стращал» нежданных гостей.

- Отец духовный велит вам выходить, так вы и повинуйтесь! – настаивал Василий[49].

- Неужели вы не понимаете, что вы нарушаете благочиние? – спросил А.А. Жуков. - Вас просят, вы и уходите![50].

Не добившись своего, Василий повернул Бельского к двери и стал выводить. Другие помогали, держа околоточного за рукава и плечи. О его спутниках свидетельства умалчивают, но, очевидно, к ним был применен тот же прием. Так полицию вывели из храма и далее за ворота. Во дворе уже нашлись насмешники, обзывавшие полицейских «крючками». Насилия не было, кроме удара по ноге, полученного Бельским в коридоре и вполне объяснимого суматохой.

Несмотря на отдельные детали вроде кнута и «крючков», надо признать, что илиодоровцы держали себя в руках. После избиения помощника пристава Эрастова тремя годами ранее и разных прискорбных инцидентов недавнего саровского паломничества можно было ждать худшего. Сейчас порядок был сохранен исключительно благодаря тому, что за дело взялся не Савва с его «хулидорами», а самый цвет илиодоровской общины во главе с интеллигентным Поповым.

Газетные и полицейские отчеты передали этот эпизод в умеренных тонах. Курлов сообщил Саблеру, что полицейский наряд «был по приказанию о.Илиодора удален с подворья почти силою, причем чинам полиции нанесено оскорбление действием»[51]. «Русское слово» написало о применении силы без «почти»[52], а корреспондент «Речи» докладывал: «Протестовавших полицейских моментально окружили около двадцати илиодоровских молодцов и вывели их за ворота монастыря»[53].

Зато в воспоминаниях Стремоухова фантазия разыгралась не на шутку. Ошибочно относя изгнание полиции к мартовским дням, он рисует следующую яркую картину:

« — A теперь, — сказал Илиодор, указывая на стражников, — этих фараонов из дома Божия надо выгнать.

Моментально толпа набросилась на стражников, вырвала у них шашки, сорвала револьверы, a самих стражников, сильно помяв, выбросила за стены монастыря. Особенно неистовствовали женщины»[54].

С другой стороны, о.Илиодор настаивал: полицию не трогали, а лишь вытеснили[55]. Его приверженцы тоже утверждали, что насилий над полицией не было, кроме разве что случайных, от напора толпы[56].

Следует отметить редкое упорство околоточного. Зная склонность илиодоровских «хулидоров» к рукоприкладству, он оставался на занятых позициях. О.Илиодор объяснял это упорство провокационными целями, попыткой «подвигнуть народ на некорректные действия»[57], но, скорее всего, Бельский просто честно старался исполнить полученный приказ.

Ответом администрации на изгнание илиодоровцами полиции были следующие меры: 1) прекращение назначение наряда в монастырь; 2) уведомление прокурорского надзора для возбуждения следствия; 3) арест Н.П. Попова в административном порядке личным распоряжением губернатора. Передавая последнее распоряжение царицынскому полицмейстеру, Стремоухов во избежание осложнений поставил условием задержать Попова вне монастыря.

Момент для задержания был выбран самый подходящий: ночью (на 12 сентября), к тому же во время отлучки о.Илиодора из города. Основание для ареста – удаление полицейских чинов из храма, срок – 3 месяца. Ранним утром Попов был отправлен пароходом в Саратов, где помещен в арестантскую камеру при 4-м участке под крики полицмейстера о том, что он его засадит не только на месяцы, а и на годы.

Почему именно Попов? Нередко указывалось, что, выводя околоточного, он держал его за руку, но так же поступили и его товарищи. Однако на установление других виновных требовалось время, а его фамилия ввиду видной роли, играемой им на подворье, была у всех на слуху.

У о.Илиодора была иная версия: эпизод 7 сентября тут не при чем; полиция «решила наказать самого лучшего и отважного из нас», пожалуй, даже с провокационной целью – принудить илиодоровцев к насилию[58].

Весть об аресте Попова привела о.Илиодора в боевое настроение. Передавая новость преосв.Гермогену, он прибавил: «Полицию [в] монастырь не пущу»[59]. Попова объявил «мучеником за святое дело». Поставил в своей келье кружку с надписью «На мучеников за правое дело». «Пусть полиция арестовывает наших братьев по духу хоть десятками, - заявил о.Илиодор, - мы же будем помогать им в месте их заключения и семьи их будем поддерживать здесь»[60].

Разумеется, не обошлось и без традиционной телеграммы от имени многих тысяч народа, в которой губернатора просили освободить невиновного якобы Попова, попутно обвиняя полицию в сговоре с безбожниками и евреями.

В Саратове Попов предстал пред очами губернатора. Состоялся любопытный разговор. Попов узнал, что арестован не только за инцидент 7 сентября, но и за распространение слухов о подготовке полицией убийства о.Илиодора. Из этих слов о.Илиодор потом вывел, что губернатор тоже состоит в сговоре с Василевским и эсерами.

После этого разговора узник был освобожден – по словам о.Илиодора, распоряжением из Петербурга, благодаря еп.Гермогену, сообщившему «кому следует». «…поздравьте царицынскую полицию и саратовского губернатора, - смеялся иеромонах, - они арестовали Попова на три месяца, а продержали всего четыре дня!..»[61]. Но кружку все-таки не убрал. На всякий случай.

В воспоминаниях Стремоухов утверждал, что дело, возбужденное прокурорским надзором по поводу изгнания полиции из монастыря, было прекращено указанием из Петербурга[62]. В действительности же суд состоялся 16 ноября 1911 г. Дело слушалось в камере городского судьи 3-го участка. В оскорблении полиции действием обвинялись 5 илиодоровцев - Н.П. Попов, И.И. Синицын, А.А. Жуков, А.И. Буряков и Вас. Попов. Выбраны они были, очевидно, по указаниям околоточного и одного из городовых – Старикова. Второй, Костычев, на суде никого из них не обвинил. Своим главным врагом илиодоровцы считали Бельского, ошибочно полагая, что он католик.

Сам о.Илиодор выступал в качестве свидетеля. Когда он, сидя в карете перед входом в камеру, ожидал своей очереди, к нему вдруг подошел сам Бельский собственной персоной.

- Зачем жалуетесь? – спросил о.Илиодор.

Тот, «сконфузившись, ответил, что начальство приказало»[63]. Тут же выяснилось вероисповедание Бельского.

На суде обвиняемые заявили, что 1) выполняли приказание батюшки; 2) не прибегали к насилию, в котором их обвиняли. В свою очередь, Бельский перечислил, кто и каким образом выпроводил его из монастыря.

При входе свидетеля иеромонаха Илиодора все, кроме судьи, встали. Троекратно осенив себя крестным знамением, священник поздоровался с публикой, подошел к судейскому столу и торжественно вопросил:

- По какому случаю я вызываюсь в камеру? Здесь рассматривается жалоба полиции?

Как будто он этого не знал!

Показания о.Илиодора в общем сводились к тем же двум положениям, на которых настаивали обвиняемые. Подробно объяснив, как и почему он распорядился «попросить полицию удалиться», он изо всех сил выгораживал свою паству: «Подсудимые, мои духовные дети, не виноваты, а если кто и виноват, это я, а основательными [ли] были мои действия по поводу подозрения полиции, - это вопрос другой»[64].

Иными словами, они лишь исполнители. Да и в этом качестве невиновны в насилиях, о чем о.Илиодор свидетельствовал, уверяя, что он сам «великолепно» видел происходившее, даже приподнялся на ноги для лучшего обзора[65], хотя, по газетным сведениям, отдав распоряжение, он ушел в алтарь[66].

- А видели вы, как Н.П. Попов брал Бельского за руку?

- Нет![67].

По-видимому, именно это «нет» и спасло Попова. Он был оправдан, остальные четверо признаны виновными и приговорены к тюремному заключению на 1 месяц.

После приговора аргументация о.Илиодора изменилась. Он стал утверждать, что наказанию подверглись не те лица, которые участвовали в удалении полиции, и что это «святая правда». Кроме того, он сопоставлял этот 1 месяц с теми 2 неделями ареста, к которым в прошлом году была приговорена хозяйка царицынской пивной Дарья Шевченко за оскорбление его, иеромонаха, бывшего в епитрахили и с крестом: «кажется, я повыше околоточного»[68].

13 сентября, вернувшись из Москвы, о.Илиодор получил письмо, адресованное на имя Аполлона Труфанова. Ввиду отъезда брата иеромонах прочел это письмо сам. «Писал человек из Харькова, который подслушал в вагоне, что в Царицыне враги наши составили план покушения на мою жизнь»[69]. Затем 18 сентября вернувшийся из саратовского заключения Попов рассказал о своей беседе с губернатором, из которой о.Илиодор заключил, что Стремоухов тоже в сговоре с врагами. Все эти волнения губительно отразились на слабом здоровье иеромонаха.

«Я совсем заболел от тревоги, - писал он преосв.Гермогену 18 сентября, пересылая ему письмо харьковчанина. - Не сомневаюсь, что полиция в союзе с безбожниками хотела меня убить». И в завершение письма уточнил: «Я еще раз подтверждаю к случаю: я и теперь нисколько не сомневаюсь, что глава полиции царицынской находился в заговоре с безбожниками против моей жизни»[70].

В тот же день после Литургии в царицынском монастыре иеромонах Гермоген объявил народу, что здоровье о.Илиодора «сильно расшатывается», потому что «его ежедневно бьют по нервам со всех сторон безбожники и газетные лгуны», и призвал молиться о здравии «дорогого нам батюшки»[71].

Вечером о.Илиодор был так болен, что не смог отслужить традиционную вечерню с акафистом. Однако после службы обратился к народу с балкона своей кельи, сообщив о своей болезни, привезенных Поповым новостях, письме харьковчанина и т.д.

Недомогание продолжалось в течение 4-5 дней. «Эту болезнь послал мне Сам Господь Бог для того, чтобы я призадумался, - говорил о.Илиодор. - В продолжение этих пяти дней я передумал больше, чем за 3½ года моей жизни в Царицыне»[72]. Пришел он к двум важным выводам.

Во-первых, решил окончательно перенести свои религиозно-патриотические беседы за пределы храма – во двор на теплое время года и в аудиторию на все остальное: «Безбожников, богохульников, паршивую интеллигенцию я считаю самой неудобной вещью, о которой можно было бы говорить в храме, да еще в облачении»[73].

Во-вторых, сменил тактику в отношении полиции. 25 сентября он объявил с амвона, что отменяет свой запрет на дежурство полицейских чинов в монастыре: «В храме находится полиция. Запрещаю даже пальцем трогать ее»[74].

В качестве мотива было выставлено недавнее оштрафование администрацией обеих царицынских газет на 500 руб. каждой, что якобы означает, что «полиция стала заступаться» за о.Илиодора[75]. Но оштрафованы-то они были за публикацию, идущую от илиодоровского лагеря, а именно телеграммы Саблеру 5 сентября («Полиция с русскими изменниками хотела убить батюшку»)! О.Илиодор не знал подробностей или делал вид, что не знает?

Он не был так наивен, чтобы отказаться от своих подозрений по адресу Василевского из-за случайного штрафа. Скорее всего, торжественное примирение с полицией под надуманным предлогом свершилось для отвода глаз. Борьба возобновилась уже на следующий день, но в другой форме.