Дворянский революционер Герцен: драма евроцентриста

Хорошо известна ленинская фраза: декабристы разбудили Герцена. А может, лучше не будили бы? Читая некоторые его работы, лишний раз убеждаешься, насколько сложно переплетены корни русской мысли, в том числе мысли революционно-демократической. Конечно, и сами декабристы, и разбуженный ими Герцен были патриотами. Первые это доказали на поле боя, второй –  жизнью, направленной, как ему казалось, на улучшение России. Но что это за улучшение? Возобновите в памяти, например, некоторые страницы герценовской статьи «Москва и Петербург». Сколько там иронии, а порой и грубой насмешки над древней русской столицей и её сонными бездельниками-жителями, не имеющими за собой ничего путного в прошлом, а в настоящем только подражающими Петербургу, да и то безуспешно. Вот когда сам Наполеон проехал по её улицам – это действительно было  событие…

С другой  стороны, Санкт-Петербург, по Герцену,  вообще не имеет никакого прошлого, кроме Петра и его деяний. Единственное и главное занятие петербуржцев – служба, чины, деловые связи. Если Москва ещё тешится старыми боярскими и дворянским родословиями, то новой бюрократической столице до этого дела нет: всё происходит здесь и теперь, в настоящем. В общем, корчит из себя Европу Петербург, суетится по департаментам,  однако, в целом, дальше карикатуры на эту вожделенную Европу не идет. Для этого нужна революция...

У Герцена, как известно, была личная драма в жизни: жена завела роман с революционным поэтом. Но гораздо более трагической оказалась судьба его мировоззрения, изначально построенного на идеализации Запада как нормы и образца для России. Православной духовной и культурной традиции страны для него как будто не существовало, а царская власть трактовалась лишь как варварская разновидность деспотизма. Дошло до того, что «Колокол» его звучал из Лондона на деньги барона Ротшильда (очевидно, «большого друга» России). При всем уме и образованности Герцена, ни то, ни другое не выходило у него за пределы принципиального европоцентризма – вплоть до эмиграции («релокации») на Запад и личного знакомства на этом пути с тамошними «свободой, равенством и братством». Тут уж приходится сослаться на «Письма издалека», где относительно «райского сада» Европы употребляются такие выражения, как «зловещее раздумие» и «патологический разбор».  Мечта оказалась буржуазной химерой. Бывший ярый революционер предстал впоследствии сторонником русской поземельной общины и стал чуть ли не славянофилом; впрочем, ранние славянофилы и западники, по его же словам, смотрели в разные стороны, но сердце у них билось одно. Указанный переворот, кстати, во многом напоминает метанойю его старшего современника Чаадаева, тоже начавшего  с описания России как «пустого мета» и кончившего утверждением, что мы самою судьбой предназначены к разрешению главных споров человечества («Апология сумасшедшего)».

Подводя итог, замечу, что дворянская революционность Герцена, нравится это кому-либо или нет, в определенных своих аспектах граничит с  русофобией, а время отношения к текстам Ленина (в частности, к его статье «Памяти Герцена») как к священным скрижалям давно прошло. Педагогический университет в Санкт-Петербурге с 1920 года носит имя человека, который, мягко говоря, не любил ни императорского Петербурга, ни царственной Москвы. Я предложил бы присвоить Российскому государственному педагогическому университету имя выдающегося отечественного ученого Николая Яковлевича Данилевского – создателя фундаментальной концепции русского культурно-исторического типа. Да и петербургской редакции Радио России стоило бы не так часто повторять по утрам чтение упомянутой статьи Герцена «Москва и Петербург», особенно на фоне нынешних «братских» российско-европейских отношений.

Александр Леонидович Казин, доктор философских наук, профессор, научный руководитель Российского института истории искусств