Историософская лирика Фёдора Тютчева

Фёдор Иванович Тютчев родился 23 ноября (ныне 6 декабря) 1803 года в селе Овстуг на Брянщине, входившей тогда в состав Орловской губернии. Детские, отроческие годы поэта прошли в той же среднерусской колыбели, из которой вышло целое созвездие поэтов и писателей, определивших неповторимый облик нашей классической литературы, ставших творцами национального образа мира и певцами русского характера. Случайно ли это? По-видимому, нет. Плодородное подстепье вобрало в себя коренные приметы России как в природно-географическом, так и в духовно-поэтическом отношении. Край, породивший такую плеяду писателей, являлся срединной частью русской земли, расположенной примерно за тысячу верст и от южного, Черного, и от северного, Белого, морей. И в природной стихии своей он соединял характерные черты северной и южной полосы России. Да и народ, расселившийся в этом краю, объединял в своем характере, обычае и языке всю Россию. Долгое время лесостепь оставалась порубежьем набиравшей силу Московской Руси. Здесь проходила ее южная граница с воинственными степными кочевниками. И на укрепление этой границы Великие князья Московские собирали в течение нескольких столетий наиболее надежных, храбрых и сильных людей. Они приносили на Орловскую землю всё многообразие устного народного творчества, всё богатство живого великорусского языка и все оттенки на­ционального характера.

Именно отсюда, из серединной Руси, вынес Тютчев любовь к природе и острое чувство русской истории. Один из пращуров его, Захарий Тютчев, был выдающимся героем Куликовской битвы. Сам Дмитрий Донской направил умного дипломата в ставку к Мамаю. О заслугах Захария юный Тютчев с гордостью читал в «Сказании о Мамаевом побоище» и в «Истории государства Российского» Карамзина. Чувство личной причастности к отечественной истории питалось у Тютчева родовой памятью и по материнской линии. Екатерина Львовна, принадлежала к известному роду графов Толстых. Прапрадед Тютчева по матери был родным братом ближайшего сподвижника Петра Великого, искусного дипломата Петра Андреевича Толстого, прапрадеда Л.Н. Толстого. Так что Тютчев и Лев Толстой находились хоть и в отдаленном, но кровном родстве.

Отец Тютчева, Иван Николаевич, был человеком образованным, окончившим основанный Екатериной II Греческий корпус. Питомцы его, по замыслу императрицы, были призваны возродить былое величие греко-православного мира. Победоносные войны с Турцией поселили в душе Екатерины мечту о возрождении Византийской империи, восстановлении Константинополя и воссоздании во главе с Россией православной славянской государственности.

«Константинопольскую мечту» Тютчев унаследовал от своего отца в отроческие годы, она сказывается как в его историософских статьях, так и в стихотворении «Пророчество», написанном в 1853 году, в связи с четырёхсотлетней годовщиной падения Византийской империи (1453–1853):

Не гул молвы прошёл в народе,

Весть родилась не в нашем роде –

То древний глас, то свыше глас:

«Четвёртый век уж на исходе, –

Свершится он – и грянет час!»

И своды древние Софии,

В возобновленной Византии,

Вновь осенят Христов алтарь.

Пади пред ним, о царь России, –

И встань как всеславянский царь!

Мечта о возрождении православного царства определила, вероятно, и выбор Тютчевым дипломатического поприща.

В 1821 году Тютчев досрочно окончил словесное отделение Московского университета со степенью кандидата и более двадцати лет провёл в Германии и Италии на дипломатической службе. Но славу он себе стяжал на поэтическом поприще. В его лице наша литература обрела поэта-мыслителя, одного из родоначальников русской философской, а в стихах гражданского содержания – историософской лирики. Поэт принадлежал к поколению, которое вышло на литературную сцену после трагедии декабристов. Энергии политического действия оно противопоставило энергию мысли и вошло в историю под именем «любомудров». Если декабристы были одержимы практической волей, то любомудры считали: прежде чем действовать в русской истории, нужно эту историю понять.

Период обучения Тютчева в Московском университете совпал с поворотом русской общественной мысли от культуры французского просвещения к романтической философии и поэзии Германии. Утверждался новый взгляд на историю как процесс, в ходе которого каждый народ в соответствии со своим «национальным духом» и призванием вносит собственный вклад в общее развитие человечества. В соответствии с новыми философско-историческими взглядами Шеллинга интерес сосредоточился на выяснении роли России во всемирно-историческом процессе.

Вселенная воспринималась Шеллингом как живое и одухотворяющееся существо, которое развивается и растёт по органическим законам роста и развития. Эти законы не формируются в процессе развития, а предшествуют ему. Как в зерне содержится будущее растение, так и в мировой душе заключён идеальный проект будущего устройства мира. Целое существует раньше своих частей: в основе любого развития, любого раздвоения лежит первоначальное единство, тождество. Развитие является развёртыванием во времени того, что содержится в зерне мироздания. Мировая душа или Бог творит историю как художник – в соответствии с первоначальным замыслом задуманного произведения. Абсолютное начало, творящее мироздание, «может быть предметом верования, но не знания. Оно лишь предполагается, как судьба, закон, Провидение. Господство Его в истории обнаруживается в закономерности, которая, как ткань неизвестной руки, проходит через свободную игру произвола отдельных личностей». Исторический процесс является, таким образом, «последовательно развивающимся откровением Бога». Человек действует в истории свободно. Однако эта свобода направляется незримой рукой Творца. Всякое нарушение сверхчеловеческой воли рано или поздно приводит к тому, что Провидение обуздывает людское самовластие и устремляет исторический процесс в нужном Богу, соответствующем Его плану направлении.

В стихотворении «14 декабря 1825 года» Тютчев назвал декабристов «жертвами мысли безрассудной», ибо их освободительный порыв не опирался на глубокое знание России:

Вас развратило Самовластье,

И меч его вас поразил...

Главный объект критики Тютчева в этих стихах – «самовластье». Самодержавие и самовластье – явления диаметрально противоположные. Самодержавие – форма монархического правления, основанная на «симфонии» между властью светской и властью духовной. Воля самодержца будет «святой», если она согласна с высшим Божественным Законом. Отрицание этой «симфонии» со стороны государства или со стороны общественного движения ведёт к нарушению органического развития национальной жизни, которое сопровождается разрушительными катаклизмами.

Отдельный человек или группа лиц не должны противопоставлять свою волю исторически сложившемуся направлению народной жизни. Нельзя механически переносить западноевропейское политическое и социальное устройство на русскую почву, не считаясь с высокой ценностью коллективного народного сознания, «духа народа» как мистического целого. Обращаясь к декабристам, он говорит:

Народ, чуждаясь вероломства,

Поносит ваши имена –

И ваша память для потомства,

Как труп в земле, схоронена.

Тютчев отождествляет здесь политику Александра I с действиями декабристов, которые являются «детьми» государственного самовластья. Он полагает, что без серьезного духовного самопознания любое политическое деяние, от кого бы оно ни исходило – от государственной власти или от оппозиционного общественного движения, – обернётся на практике насилием над жизнью, самовластьем и деспотизмом.

С этой точки зрения Тютчев всю жизнь решительно боролся с разными формами проявления либерального западничества в правительственных кругах и в среде русской интеллигенции:

Напрасный труд – нет, их не вразумишь, –

Чем либеральней, тем они пошлее,

Цивилизация – для них фетиш,

Но недоступна им её идея.

Как перед ней ни гнитесь, господа,

Вам не снискать признанья у Европы:

В её глазах вы будете всегда

Не слуги просвещенья, а холопы.

«Россия погибнет от бессознательности», – заявлял он неоднократно. «…Отчего в наших правительственных людях, даже лучших из них, такая шаткость, такая податливость, такая неимоверная, страшная несостоятельность? Дело, мне кажется, объясняется удовлетворительно следующим анекдотом, рассказанным мне графом Киселёвым. Раз, беседуя с ним о каком-то политическом вопросе, покойный государь сказал ему: “Я бы мог подкрепить мои доводы примерами из истории, но в том-то и беда, что истории-то меня учили на медные гроши”. – Слово это и теперь применимо ко всем почти правительствующим, – и потому следовало бы, чтобы печать, без желчи, без иронии, в самых ласковых и мягких выражениях сказала бы им: Вы все люди прекрасные, благонамеренные, даже хорошие патриоты, но всех вас плохо, очень плохо учили истории, и потому нет ни одного вопроса, который бы вы постигали в его историческом значении, с его историческинепреложным характером. – И затем следовало бы сделать перечень таких вопросов, короткий, но осязательный, указывая на их глубокие, глубоко скрытые в исторической почве корни». По существу, Тютчев раскрывает здесь и основной пафос своей гражданской лирики, в которой на первом плане стоят историософские вопросы, в которой каждое явление современности раскрывается с обнажением его глубоких философско-исторических, религиозных корней.

Пророческий дар Тютчева обусловлен тем, что его мироощущение сформировалось под мощным воздействием двух полюсов мировой истории. Хорошо зная русскую жизнь, он глубже многих людей своего поколения был приобщен к жизни Западной Европы, взорванной революцией 1789 года. Тютчев раньше Толстого и Достоевского почувствовал, что западноевропейская цивилизация переживает «закат звезды её кровавой», что она стоит накануне грандиозных исторических потрясений, в которых как раз и проявляется Божественная воля, творящая историю.

В 1844 году в жизни и творчестве Тютчева совершается поворот, связанный с окончательным возвращением поэта в Россию. К этому времени завершается становление его историко-философских убеждений в трёх замечательных статьях, написанных на французском языке и адресованных западноевропейскому читателю, – «Россия и Германия» (1844), «Россия и революция» (1848), «Папство и римский вопрос» (1849). Эти статьи, представляющие собой три главы из незавершённого Тютчевым трактата «Россия и Запад», являются духовным зерном, из которого вырастает историософская лирика поэта.

Тютчев говорит об умственном бесстыдстве и духовном растлении как отличительной черте своего времени. Ярким примером его является книга о России француза маркиза Астольфа де Кюстина, вышедшая в 1843 году в Париже, открыто русофобская по своему содержанию. Казалось бы, это не должно касаться Германии: Россия в последние десятилетия являлась по отношению к ней самой дружественной страной. Именно Россия освободила Германию от французской оккупации в 1813 году. Целое поколение немцев с восторгом приветствовало солдат-освободителей. Но вот теперь немецкая пресса прилагает максимум усилий, чтобы в глазах нового поколения превратить Россию «в чудовище», «в какого-то людоеда ХIХ века». Внутри Германии по отношению к России возникает разлад. Правительственные круги ведут дружественную политику, а пресса беззастенчиво дискредитирует её.

Тютчев замечает, что ненависть к России характерна не только для Франции и Германии, но и для всей Западной Европы. В течение многих столетий Запад «с полнейшим простодушием верил, что не было и не могло быть другой Европы кроме его». Он не хотел признавать существования Восточной Европы, законной сестры христианского Запада, Европы не феодальной, не иерархической, а потому более христианской. Запад не хотел видеть за своими границами «целый мир, единый по своему началу, солидарный в своих частях, живущий своей собственною органическою, самобытною жизнью», даже тогда, «когда рука исполина» сдёрнула с России завесу, когда «Европа Карла Великого очутилась лицом к лицу с Европою Петра Великого!».

Запад не понял причин быстрого территориального роста России. Он не понял, что русские «завоевания» – мнимы, что вершится дело органическое, законное, что осуществляется не завоевание, а воссоединение родственных России по духу и исторической судьбе народов и территорий, что именно потому легко отпадают все препятствия на её историческом пути. «Апология России… Боже мой! Эту задачу принял на себя мастер, который выше нас всех и который, мне кажется, выполнял её до сих пор довольно успешно, – говорит Тютчев. – Истинный защитник России – это история; ею в течение трёх столетий неустанно разрешаются в пользу России все испытания, которым подвергает она свою таинственную судьбу…».

Появление России на исторической сцене сыграло благотворную роль, оно разрешило, по Тютчеву, вековую распрю европейского Запада и способствовало восстановлению немецкого единства. Россия выступила на стороне Германии, «потому что она хотела раз навсегда утвердить торжество права исторической законности над революционным движением. И почему она этого хотела? Потому что право, историческая законность – это её собственное призвание, назначение её будущности…». Она призвала Германию к жизни самобытной, вернула ей самостоятельность, организовала её, уберегла от революционных потрясений.

Революция, по Тютчеву, – это политический авантюризм: ей чужда органика жизни, она стремится перекроить мир по воле сумасбродных фантазий своих «детей», своих «служителей». Эти служители, как мясники, отделяют живые члены от туловища под предлогом сообщить им более свободы в движениях. Тютчев видит в современной Европе (включая и Восточную) только две силы: Революцию и Россию. Они противостоят друг другу, они враждебны и, может быть, завтра вступят в непримиримую борьбу. Почему она неизбежна?

Россия – православно-христианская держава. Русский народ – христианин не только в силу своих убеждений, но и ещё благодаря чему-то более задушевному, чем убеждения:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать –

В Россию можно только верить.

«Умом Россию не понять», потому что русский народ – христианин не столько по рассудку, сколько по врождённой склонности к самоотвержению и самопожертвованию.

Революция Запада по духу своему – враг христианства. В её основе лежит обожествившее себя человеческое Я. Возгордившийся, возомнивший себя Богом, человек естественно хочет зависеть только от самого себя и не признаёт другого закона, кроме собственного волеизъявления. Человеческое Я в революции заменило собою Бога. Революция – это возведённое в политическое и общественное право «самовластие человеческого Я».

Тютчев одном из первых в русской литературе, предвосхищая Толстого и Достоевского, даёт оценку деяний французского императора с религиозно-нравственных, православных позиций. «Реторика по поводу Наполеона, – скажет он в заметках к книге “Россия и Запад”, – заслонила историческую действительность, смысл которой не поняла и поэзия. Это Центавр, который одной половиной своего тела – Революция». Л.Н. Толстой в «Войне и мире» судит наполеоновскую гордыню «мыслью народной», которая в основах своих смыкается с мыслью христианской: «Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды». В стихотворении Тютчева «Наполеон» (1850) горделивые, претензии французского императора так же терпят крах при столкновении с Россией и её народом, вдохновляемым не земным, а Божьим пламенем православной веры:

Но освящающая сила,

Непостижимая уму,

Души его не озарила

И не приблизилась к нему…

Он был земной, не Божий пламень,

Он гордо плыл – презритель волн, –

Но о подводный веры камень

В щепы разбился утлый чёлн

Тема эта продолжается Тютчевым в стихотворении «Неман» (1853), где изображается Наполеон в момент перехода его войск через Неман и вторжения в русские пределы:

Победно шли его полки,

Знамёна весело шумели,

На солнце искрились штыки,

Мосты под пушками гремели –

И с высоты, как некий бог,

Казалось, он парил над ними

И двигал всем и всё стерёг

Очами чудными своими…

Лишь одного он не видал…

Не видел он, воитель дивный,

Что там, на стороне противной,

Стоял Другой – стоял и ждал…

И мимо проходила рать –

Всё грозно-боевые лица,

И неизбежная Десница

Клала на них свою печать…

«Чудные очи» человека, вообразившего себя Богом, слепы, потому что, по словам Пушкина, «ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия Провидения».

Смирение и самоотвержение, составляющие основу христианства, революция отвергает, заменяя их чувством гордости и превозношения. Дух революции враждебен глубинным основам русского национального бытия:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа –

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Не поймёт и не заметит

Гордый взор иноплеменный

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удручённый ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

Только Православие, по Тютчеву, может спасти современную эгоистическую личность, равно как и целую страну, отравленную ядом революции, от внутреннего опустошения и саморазрушения. Здесь поэт протягивает руку Достоевскому: эта тема станет вскоре ведущей в романах русского писателя.

Тютчев утверждает, что весь Запад заражён революцией; даже репутация Германии как страны законности и порядка – это лишь внешняя видимость, покров, под которым бушует стихия безначалия, овладевающая немецкими умами. «Шестьдесят лет разрушительной философии совершенно сокрушили в Германии все христианские верования» и развили в немцах «первейшее революционное чувство: “высокомерие ума”…». Эта язва нашего времени нигде так не глубока и не заражена ядом, как в Германии. И по мере сползания страны к революции в ней возрастает ненависть к православной России. Достигая крайних пределов, она берёт верх не только над рассудком, но и над чувством национального самосохранения.

Ведь для Германии, какою создала её история, единство возможно лишь при условии сохранения той политической системы, которую разрушили революционные события 1848 года. Германия поддалась революционному заблуждению: она решила, что если большинство народа искренно и пламенно пожелает чего-нибудь, это желаемое непременно осуществится. На деле революция нарушила исторически сложившийся, органический строй немецкой жизни и обрекла страну на драматические испытания.

Германия забыла, по Тютчеву, что в самом центре её, в Богемской долине и в славянских землях, существует 7 миллионов людей, для которых из рода в род, в течение многих веков, немец казался хуже любого иностранца. Когда Австрия распадётся, а это произойдёт неминуемо, – как поведёт себя Богемия с окружающими её моравами, словаками, с целой семьёю людей одного с нею языка и происхождения? Согласится ли она войти в немецкое единство, основанное на племенном самоуправстве «народа-владыки»? Или она всё же потянется к России? А Россия в этом случае будет ли иметь моральное право отвернуться от симпатий своих братьев?

Привет вам задушевный, братья,

От всех Славянщины концов,

Привет наш всем вам, без изъятья!

Для всех семейный пир готов!

Недаром вас звала Россия

На праздник мира и любви;

Но знайте, гости дорогие,

Вы здесь не гости, вы – свои!

Вы дома здесь, и больше дома,

Чем там, на родине своей, –

Здесь, где господство незнакомо

Иноязыческих властей,

Здесь, где у власти и подданства

Один язык, один для всех,

И не считается Славянство

За тяжкий первородный грех!

Хотя враждебною судьбиной

И были мы разлучены,

Но всё же мы народ единый,

Единой матери сыны;

Но всё же братья мы родные!

Вот, вот что ненавидят в нас!

Вам не прощается Россия,

России – не прощают вас! («Славянам»)

В цикле стихов, посвящённых теме славянского освобождения, Тютчев далёк от приписанной ему тогдашней немецкой прессой расовой, панславистской идеи. Он настаивает не на племенной, а на духовной близости славянских народов, основанной на общности языка и национального предания. В далёком средневековье эти народы исповедовали общую им православно-христианскую веру, утверждённую святыми равноапостольными братьями, просветителями славян, создателями азбуки и духоносного церковного языка – Кириллом и Мефодием. Не только окатоличенная впоследствии Чехия, Моравия и Словакия, но и католическая Польша имеют в прошлом общий, православно-христианский исток. Мефодий крестил впервые чешского князя Бориса и ввёл в Чехии славянское богослужение. Проповедь его учеников проникла в Силезию и Польшу. Таким образом, у всех славян оказалось общее национальное предание, общее духовное зерно, которое, как верил Тютчев, по логике Божественного Промысла, должно рано или поздно дать свои, общие всем славянам, исторические всходы. Перед смертью в Риме св. Кирилл сказал брату: «Мы с тобою, как два вола, вели одну борозду. Я изнемог, но ты не подумай оставить труда учительства…»:

Великий день Кирилловой кончины –

Каким приветствием сердечным и простым

Тысячелетней годовщины

Святую память мы почтим?

Какими этот день запечатлеть словами,

Как не словами, сказанными им,

Когда, прощаяся и с братом и с друзьями,

Он нехотя свой прах тебе оставил, Рим…

Причастные его труду,

Чрез целый ряд веков, чрез столько поколений,

И мы, и мы его тянули борозду

Среди соблазнов и сомнений.

И в свой черёд, как он, не довершив труда,

И мы с неё сойдём, и, словеса святые

Его воспомянув, воскликнем мы тогда:

«Не изменяй себе, великая Россия!

Не верь, не верь чужим, родимый край,

Их ложной мудрости иль наглым их обманам,

И, как святой Кирилл, и ты не покидай

Великого служения славянам»…

Именно сознанием духовной общности русских и поляков в общей колыбели их славянской праистории пронизаны два стихотворения Тютчева, посвящённые подавлению польских бунтов 1830 и 1863 годов («Как дочь родную на закланье» – 1831; «Ужасный сон отяготел над нами» – 1863). В первом из них поэт, подобно Пушкину, видит во взаимоотношениях России и Польши семейную ссору братских народов и оправдывает русскую силу тем, что кровь пролита ею «не за Коран самодержавья», а за историей завещанную целостность общеславянской Державы. Обращаясь к поверженной Польше, поэт говорит:

Ты ж, братскою стрелой пронзённый,

Судеб свершая приговор,

Ты пал, орёл одноплемённый,

На очистительный костёр!

Верь слову русского народа:

Твой пепл мы свято сбережём,

И наша общая свобода,

Как феникс, зародится в нём.

Во втором стихотворении Тютчев даёт отповедь врагам России, использовавшим подавление русскими войсками польского мятежа в 1863 году как повод для озлобленных, агрессивных нападок, призванных подорвать авторитет России, ослабить её роль в международной политике:

И этот клич сочувствия слепого,

Всемирный клич к неистовой борьбе,

Разврат умов и искаженье слова –

Всё поднялось и всё грозит тебе,

О край родной! – такого ополченья

Мир не видал с первоначальных дней…

Велико, знать, о Русь, твоё значенье!

Мужайся, стой, крепись и одолей!

О том, что взгляды Тютчева лишены панславистского содержания, свидетельствует одно из самых высокохудожественных созданий его гражданской лирики – стихотворение «Ты долго ль будешь за туманом…» (1866). Оно написано по поводу греческого восстания на острове Крит против турецкого владычества. В восставших греках Тютчев видит духовных братьев, православных христиан, вступивших в борьбу за свободу и независимость. Россия как православная Держава, обладающая достаточной силой и духовной мощью, призвана самим Богом помогать своим единоверцам. Поэт был возмущён тогда непоследовательностью русского правительства, долго медлившего с поддержкой и проявившего постыдную нерешительность в момент, кода восстание киприотов было потоплено в крови турецкими войсками:

Ты долго ль будешь за туманом

Скрываться, Русская звезда,

Или оптическим обманом

Ты обличишься навсегда?

Ужель навстречу жадным взорам,

К тебе стремящимся в ночи,

Пустым и ложным метеором

Твои рассыплются лучи?

Всё гуще мрак, всё пуще горе,

Всё неминуемей беда –

Взгляни, чей флаг там гибнет в море,

Проснись – теперь иль никогда…

Образ «Русской звезды» в этом стихотворении – один из устойчивых и постоянных в гражданской лирике Тютчева. Он прямо связан с ключевой особенностью его романтических взглядов на исторический процесс – с православно-христианским провиденциализмом: стремлением объяснить события с точки зрения проявляющейся в них Божественной силы, Промысла или Провидения. Волю Творца, реализующего в историческом процессе свой замысел, раскрывает любое звено в цепочке исторических событий. Но наиболее значимым является начальное, где в свёрнутом виде содержится зерно будущего исторического развития. Лирическое сознание Тютчева в гражданских стихах прямо связано с этой особенностью его историософских взглядов. Прошлое в них присутствует всегда как исток настоящего и будущего. И чем глубже погружается поэт в прошлое, тем яснее для него становится провиденциальный смысл совершающихся событий.

«Русская звезда» светит в духовных основах нашего национального самосознания. Примечателен рассказ поэта о посещении церкви в Москве перед отъездом за границу 20 августа 1843 года: «Утром в день моего отъезда, приходившийся на воскресенье, после обедни был отслужен обязательный молебен, а потом мы посетили собор и часовню, в которой находится чудотворный образ Иверской Божией Матери. Одним словом, всё произошло по обрядам самого точного Православия. <…> В этих обрядах, столь глубоко исторических, в этом русско-византийском мире, где жизнь и обрядность сливаются и который столь древен, что даже Рим сравнительно с ним представляется нововведением, – во всём этом для тех, у кого есть чутьё к подобным явлениям, открывается величие несравненной поэзии… Ибо к чувству столь древнего прошлого неизбежно присоединяется предчувствие неизмеримого будущего». В плане всемирно-историческом восточная церковь непосредственно восходит к изначальному христианству, а не к Римской церкви. Но ведь отсюда, по логике исторических взглядов поэта, прямо вытекает его вера в особое всемирно-историческое призвание России как Богоизбранной страны.

В чём страшный грех папства? Спаситель сказал: «Царство Мое не от мира сего». Рим же решил устроить царство Христово как царство земное: божественное он подменил человеческим, конфисковал христианское предание, исказив его в пользу светского интереса, в пользу «римского Я». Западная церковь утратила Христов облик: она превратилась в учреждение, стала государством в государстве, привязалась к праху земных интересов. Папство навязало римской церкви войну с государством, соперничество с ним, ожесточённую схватку между первосвященником и императорами. Этот святотатственный поединок продолжался все средние века и подорвал духовный авторитет римской церкви, нанося одновременно смертельный удар земной власти, разрушая Западную империю. Реформация XVI века была взрывом протеста против власти искажённой папством церкви. Именно папство породило протестантство, продолжившее и развившее начала обмирщения духовных основ христианской веры, православного предания. Во имя человеческого, личного Я протестантство упразднило церковь и, просуществовав три века, теперь «умирает от истощения во всех странах, где оно до сих пор господствовало»:

Я лютеран люблю богослуженье,

Обряд их строгий, важный и простой –

Сих голых стен, сей храмины пустой

Понятно мне высокое ученье.

Не видите ль? Собравшися в дорогу,

В последний раз вам вера предстоит:

Ещё она не перешла порогу,

Но дом её уж пуст и гол стоит, –

Ещё она не перешла порогу,

Ещё за ней не затворилась дверь…

Но час настал, пробил… Молитесь Богу,

В последний раз вы молитесь теперь.

Реформация, по Тютчеву, в самом начале своего поприща сбилась с пути и пришла к отрицанию авторитета церкви, а значит и самого начала, истока христианской веры. Она подчинила божественный авторитет своему человеческому Я, то есть повторила на новом витке спирали тот же самый грех, который некогда совершило папство. Протестантство пробило в церковной стене тот пролом, через который в неё устремилось спустя триста лет противохристианское, революционное начало.

Человеческое Я, предоставленное самому себе, противно христианству по существу. Возмущение этого Я и его захваты возникли, конечно, не в три последние века. Но теперь, в первый раз в истории человечества, такое возмущение было возведено на степень принципа: оно стало действовать под видом права, присущего человеческой личности. Эта идея – душа революции. Революция внесла в мир учение о «верховной власти народа», то есть о верховенстве человеческого Я, опирающегося на силу. Она провозгласила: «Государство, как таковое, не имеет религии». Впервые политическое общество отдавалось во власть государства, не имеющего души или имеющего душу безверную. Ведь даже в языческие времена государство было учреждением религиозным.

Так римское папство за много веков вперёд дало задаток для революции и стало жертвой претензий на свою непогрешимость. Когда в 1867 году революционные войска гарибальдийцев вторглись в папскую область и начали решительную борьбу со светской властью папы, завершившуюся объединением Италии, Тютчев написал стихи:

Свершается заслуженная кара

За тяжкий грех, тысячелетний грех…

Не отвратить, не избежать удара –

И правда Божья видима для всех…

То Божьей правды праведная кара,

И ей в отпор чью помощь ни зови,

Свершится суд… и папская тиара

В последний раз купается в крови.

А ты, её носитель неповинный, –

Спаси тебя Господь и отрезви –

Молись Ему, чтобы твои седины

Не осквернились в пролитой крови.

В стихотворении «Ватиканская годовщина» (1871) Тютчев подвергает резкой критике принятый 18 июля 1870 года Ватиканским собором догмат о «непогрешимости папы», в котором глава католической церкви провозглашался безгреховным наместником Иисуса Христа на земле. Поэт увидел в этом событии прямое продолжение «первородного греха» самообожествления, свойственного папству с момента его разрыва с преданиями Вселенской православной церкви:

Был день суда и осужденья –

Тот роковой, бесповоротный день,

Когда для вящщего паденья

На высшую вознёсся он ступень, –

И, Божьим Промыслом теснимый,

И загнанный на эту высоту,

Своей ногой непогрешимой

В бездонную шагнул он пустоту, –

Когда, чужим страстям послушный,

Игралище и жертва тёмных сил,

Так богохульно-добродушно

Он божеством себя провозгласил…

О новом бого-человеке

Вдруг притча создалась – и в мир вошла.

И святотатственной опеке

Христова церковь предана была…

Тютчев считал, «что в среде католичества есть два начала, из которых, в данную минуту, одно задушило другое: христианское и папское; что христианскому началу в католичестве, если ему удастся ожить, Россия и весь православный мир не только не враждебны, но вполне сочувственны. Между тем как с папством раз навсегда, основываясь и на тысячелетнем и на трёхсотлетнем опыте, нет никакой возможности ни для сделки, ни для мира, ни даже для перемирия; что папа – и в этом заключается его смысл существования – в отношении к России всегда будет поляком, в отношении к православным христианам на Востоке всегда будет туркою.

И тут кстати было бы привести известную поговорку между восточными христианами, доказывающую, как инстинкт народных масс выше умозрений образованного люда. Поговорка гласит: “Всё Господь Бог хорошо сотворил, всё, кроме султана турецкого и римского папы”, – и потому, чтобы исправить Свою ошибку, Он поспешил создать царя Московского».

Следует сказать, что вера Тютчева во всемирное призвание России постоянно подвергалась драматическим искушениям. Надежда на русскую политику Николая I, появившаяся в первые годы его царствования, вскоре показала свою несостоятельность. Крымская война со всей очевидностью подтвердила её:

Теперь тебе не до стихов,

О слово русское, родное!

Созрела жатва, жнец готов,

Настало время неземное…

Ложь воплотилася в булат;

Каким-то Божьим попущеньем

Не целый мир, но целый ад

Тебе грозит ниспроверженьем…

Все богохульные умы,

Все богомерзкие народы

Со дна воздвиглись царства тьмы

Во имя света и свободы!

Тебе они готовят плен,

Тебе пророчат посрамленье, –

Ты – лучших, будущих времен

Глагол, и жизнь, и просвещенье!

О, в этом испытанье строгом,

В последней, в роковой борьбе,

Не измени же ты себе

И оправдайся перед Богом…

Предвосхищая Достоевского, Тютчев ставит точный диагноз болезни, поразившей европейское общество. В стихотворении «Наш век» он видит причину распада личности в утрате религиозной веры:

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует...

Он к свету рвется из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушён,

Невыносимое он днесь выносит...

И сознаёт свою погибель он,

И жаждет веры – но о ней не просит...

Возникшая в эпоху кризиса европейского гуманизма эпидемия неверия распространяется не только по Западной Европе, но угрожает и любимой Тютчевым России. Поэт считает, что в эпоху реформ и революций этой болезни России не избежать. Но он же и предсказывает, что обуздает русский хаос «сердечное знание Христа», которое вслед за Тютчевым будет считать спасительным и Достоевский:

Над этой тёмною толпой

Непробуждённого народа

Взойдёшь ли ты когда, Свобода,

Блеснёт ли луч твой золотой?..

Блеснёт твой луч и оживит,

И сон разгонит и туманы...

Но старые, гнилые раны,

Рубцы насилий и обид,

Растленье душ и пустота

Что гложет ум и в сердце ноет, –

Кто их излечит, кто прикроет?..

Ты, риза чистая Христа...

В заметке «О цензуре в России», написанной вскоре после Крымской войны и адресованной министру иностранных дел, князю А.М. Горчакову, Тютчев сказал, что «судьба России уподобляется кораблю, севшему на мель, который никакими усилиями экипажа не может быть сдвинут с места, и лишь только одна приливающая волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход». Это приливную волну Тютчев постоянно ощущал с 1844 года, с момента своего возвращения в Россию:

Тихой ночью, поздним летом

Как на небе звёзды рдеют,

Как под сумрачным их светом

Нивы дремлющие зреют…

Усыпительно-безмолвны,

Как блестят в тиши ночной

Золотистые их волны,

Убелённые луной.

Называя эти стихи «песнью о ночной родине», современный биограф Тютчева В.В.Кожинов приводит их разбор, сделанный в своё время Н.Я. Берковским: «Стихотворение это на первый взгляд кажется непритязательным описанием… Между тем оно полно мысли, и мысль здесь скромно скрывается, соответственно описанной и рассказанной здесь жизни – неяркой, неброской, утаённой и в высокой степени значительной… От крестьянского трудового хлеба в полях Тютчев восходит к небу, к луне и звёздам, свет их он связывает в одно со зреющими нивами… Жизнь хлебов, насущная жизнь мира, совершается в глубоком молчании». Вера в естественный, органический ход национальной жизни, ведомой Божественным Промыслом, питала оптимизм Тютчева в минуты самых драматических испытаний, которые переживала его Родина.

Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук