Литература в школе: жертвоприношение

То, что происходит с преподаванием литературы в сегодняшней нашей школе, напоминает жертвоприношение. Литература приносится в жертву реформам - идолу Революции: что-то вроде духовного всесожжения. Ведь литература в школе – это то, что напрямую влияет на состояние русского самосознания. 

Так у нас сложилось с самых давних времён. Можно сказать, изначально – с тех пор, как мы стали народом. 

Летописный эпизод о выборе веры при князе Владимире Святославовиче показывает, какими мы были в то время, когда разрозненные славянские племена становились русским народом. Можно считать его мифом, легендой, но только это ничего не меняет: в 12 веке, когда этот фрагмент был вписан в летопись преподобным Нестором Киево-Печерским, истина была для нас, русских, немыслима вне красоты. Именно красотой мы поверяли подлинность того, что имело значение в нашей жизни. Мы не приняли латинский стиль веры (а значит и стиль жизни, ведь сознание было у всех тогдашних людей религиозное, теоцентрическое), потому что не заметили в нём красоты: латиняне смутили нас своим неизящным, холодным рационализмом. Само Евангелие, апостольские послания, всё святоотеческое наследие должны были утверждать нас в правильности нашего предпочтения в пользу поэтического греческого православия: священные христианские тексты являли собой художественно выразительные словесные иконы, где живой образ личностной истины важнее абстрактного знания о ней.

Школы на Руси появились сразу после крещения, и изначально в них преподавали, если пользоваться нынешней терминологией, одну только литературу. Главным учебником была Библия. Более лёгким жанром были жития христианских святых. Вне школы с детства приобщались к литературе через устное народное творчество. Сейчас в представлении многих фольклор – это кем-то записанные в крестьянской среде анонимные тексты, на самом же деле он был действительно всенародным творчеством, не соучаствовать в котором считалось сродни немоте. Так, как мы всем народом творим язык, мы творили в древние времена и народную литературу: там, где все до единого были авторы, никто себя автором не ощущал. Как нельзя авторски творить слово для языка, так никому не приходило в голову индивидуально творить для общего употребления текст. Легендарный Боян, как и Гомер в Греции, был знаменитым сказителем, но не автором в нынешнем понимании, и талант его наши предки ценили не за авторское новаторство, а за то, что он умел петь так, как пели во времена отцов. В этом старались ему подражать, таким образом отфильтровывая культуру от бескультурья.

«В начале было Слово, и Слово было у Бога…» И Бог передал его народам и сказал им: «Каждый да будет чутким к слову поэтом.  Кто не поэт, тот не имеет части со Мной». Что-то такое расслышали наши средневековые предки в проповеди христианства. И после этого появился на свете русский народ.

Кто-то называет такой безавторский и не очень практичный строй мысли «общинным сознанием», но на самом деле это и есть соборность – та, в которой мы, христиане, клянёмся в символе веры и без которой немыслима наша культура. Эта соборность не тождественна коллективизму. Коллективизм – объединение авторских эгоизмов ради общего дела. Соборность – растворение моего авторского Я в авторском Я народа. Для того чтобы раствориться в соборности, надо иметь жертвенную поэтическую любовь. Удел теплохладных рационалистов – унылая научность коллективизма.  

Русский человек до ХХ века сопротивлялся коллективистскому минимализму. Он упорно не принимал порождённую латинянами схоластику, прообраз «объективной науки», именно потому, что она минималистски, упрощая жизнь до рациональных формул, нарушала единство истины и красоты. Сердце человека способно полюбить только то, в чём ему открывается личность. Истина красива, потому что она личностна. Нельзя испытывать нежность к силлогизму, таблице умножения или формуле. И мы отвергали науку, из которой выхолощено тёплое, умильно-любовное отношение к личностному образу истины. 

«Архаический синкретизм»? Ну да, выражаясь терминологически, в духе восторжествовавшей «объективной науки», можно сказать, что мы утвердились в истории как самобытный народ с абсолютизированной «синкретической» идентичностью. Другие европейские народы «синкретизм» в себе преодолели, оставили в средневековье, русский же народ перешёл с ним и в новое время. 

Хоть горшком назови: архаика так архаика. 

Мы по-прежнему «архаичны» в молитве. Рациональное сознание европейца подсказало ему: Богу безразлично, на каком языке ты молишься, Ему одинаково внятны все языки, а потому молись на том, на котором комфортнее, например на бывшем своём разговорном. «Синкретическое» сознание русских такого отношения к общению с Богом не допускает: Бог – это «добрута (красота) неизреченная», как же можно с Ним говорить на языке, преисполненном скверны? Только что я ругался на нём, а теперь обращаюсь к Богу: науке, может быть, всё равно, но поэт во мне протестует. Для него такая молитва сродни кощунству. 

В ХХ веке в революционном азарте мы разгромили Церковь, объявили языковой стиль молитвы внешним для нас языком, церковнославянизмы назвали заимствованиями, но занявший в иерархии стилей место церковного художественный стиль продолжал сохранять верность церковнославянской стихии. Он до сих пор отвергает как ересь парные латинизмы и новоевропейские неологизмы, наводнившие все остальные стили, в том числе разговорный. Убери сегодня из школы русскую литературу – и пропадёт в сознании русского человека этот спасительный фильтр. И сделается он подобен «сознательному новоевропейцу» - украинцу или белорусу, с их нарочитыми идеологическими идентичностями. И станет его поводырём по истории не Поэт, а нигилист. 

Надо понимать: «наше всё» - это не экзальтированная, преувеличенная похвала большому таланту, это констатация жизнестойкости нашего «синкретизма», возрождённого Пушкиным после столетия ученического подражательства Западу. В пушкинской линии литературы русский народ заявил на весь мир: я в состоянии и в одиночку идти своим собственным, самобытным путём, преобразуя на свой «синкретический» лад опыт других цивилизаций.    

«Малая закваска заквашивает всё тесто» (Гал. 5, 9). Пушкинский реализм повлиял на развитие других видов искусства, русской культуры в целом. Как оказалось, «синкретическое» сознание совершенно не мешает развитию науки и философии. Художественное любомудрие Ф.М.Достоевского и других наших мыслителей, истину отыскивавших не в плетении абстрактно-логических кружев (наподобие Канта, Гегеля, других европейских философов), а в столкновении художественных образов, было оценено во всём мире как одно из вершинных достижений человеческой мысли. От такой философии, проникнутой «необъективным» поэтическим состраданием и любовью, где истина была на стороне не того, у кого более совершенная «чистая логика», а того, кто красивее и нежнее, веяло первозданной свежестью Шестоднева. Она внушала надежду на исцеление в том числе и иссушённому рационализмом латинскому уму: он тоже, в лице своих совестливых носителей, по достоинству оценил «синкретическое» величие русской реалистической литературы. 

Девятнадцатый век показал: благодаря своему «синкретизму» русские способны явить миру первичную культуру высочайшего качества, которой станут наследовать самые выдающиеся таланты Запада и Востока. 

Победившая в России в начале ХХ века революционная власть, считавшая «синкретизм» в сознании русского человека «пережитком прошлого», не посмела посягнуть на русскую классическую литературу в школе. Хоть и преподносились произведения русских классиков в сухо-научной, социологической манере, советские школьники были высоко мотивированы к чтению, ведь письменный экзамен – сочинение, обязательное не только в выпускном классе школы, но и при поступлении во все без исключения вузы, требовал хорошего знания литературных источников. Преследуя свои узко революционные, идеологические цели, советский режим парадоксально поддерживал в русском народе угасающую потребность в высокой культуре, отрицающей революцию как патологию духа.  

Новая революция – «рыночная», уже откровенно антикультурная, - в «совковой» ителлигенции больше всего не терпит как раз остатки невытравленного «синкретического» самосознания. Поэт в России больше, чем поэт? А с какой, собственно, стати? Что это за провинциализм такой – считать себя инаковыми, не такими, как другие народы? Во всём мире поэт – всего-навсего птичка певчая, не более того. Судьбы же мира вершат совершенно другие люди – юристы, экономисты, политики – не легкомысленные соловьи-иволги, а рассудительные, многоумные вуроны и воруны. Именно «вороньей» страной должна стать Россия в результате «рыночных» преобразований. Такова была логика и школьных реформ девяностых, отменивших обязательное выпускное школьное и вступительное вузовское сочинение, сокративших количество часов на изучение русской литературы и, по сути, обесценивших этот предмет до уровня полуфакультативных дисциплин, вроде ОБЖ. 

Правда, несколько лет назад выпускное сочинение в школу вернули, но экзамен этот, в отличие от советского, очень слабо мотивирует учеников к чтению. Темы его, по сути, обнародуются заранее – в виде так называемых «концептов». Собственно экзаменационные темы эти «концепты» конкретизируют, однако даже если экзаменуемый к домашней «концептуальной» заготовке не добавит ни единого слова, экзаменаторы всё равно сочтут, что благодаря изложенным им общим штампам на тройку-то с минусом тема раскрыта. А больше ведь и не нужно: экзамен оценивается по двубалльной системе: «зачёт» - «незачёт». 

Приведу конкретный пример из практики. Большинство писавших экзаменационное сочинение в нашей школе в прошлом учебном году выбрало тему «Что мешает человеку проявлять великодушие?» И все работы, за исключением, может быть, двух или трёх, были похожи настолько, что казалось, будто они написаны под копирку. В них совсем мало говорилось о том, что мешает великодушию, зато было вполне достаточно для оценки «три с минусом» общих суждений на «концептуальную» тему «Месть и великодушие». Везде в качестве литературной иллюстрации приводился один и тот же пример: поведение князя Болконского в госпитале при виде раненого Курагина. И это при том, что роман Льва Толстого «Война и мир» прочло из всего класса максимум два человека. Я сам присутствовал на экзамене и видел, что сочинения не были списаны. Если бы после этого я как экзаменатор стал придираться и ставить «незачёт» за подобные творческие работы, меня никто не понял бы и не одобрил – ни коллеги, ни родители учеников, ни «общественное мнение». 

Ни для кого не секрет, в том числе и для самих реформаторов: сейчас и относительно небольшие тексты мало кто из учеников читает в оригинале. Услужливый интеренет каждому предлагает сжатые пересказы. По идее, педагогам с этим следовало бы бороться, но зачем им, тоже уже набравшимся «рыночного» практицизма, стегать плетью по обуху? 

С сентября по декабрь учителя, преподающие литературу в 11 классе, в основном занимаются тем, что надиктовывают на уроках «концептуальные» штампы к экзамену. Нафаршированные ими, учащиеся (в том числе и те, кто не читает даже интернет-пересказов, потому как вообще не интересуется никакими текстами, по объёму больше поста во «ВКонтаке») уверенно отправляются на экзамен. Собственная программа 11 класса так и остаётся невыполненной: после декабря занятия по литературе вообще утрачивают всякий практический смысл для всех, кто не собирается поступать на филологический или журналистский факультеты престижных вузов. Этому малочисленному контингенту придётся усердно работать с репетиторами, а на уроках литературы они, скорее всего, вместе с классом будут готовиться к ЕГЭ по русскому языку.  

Зачем, спрашивается, заранее объявлять темы? Почему экзаменационное сочинение оценивается по двубалльной системе, а не так, как другие ЕГЭ? Почему, наконец, оно пишется в декабре, а не в июне, когда сдаются остальные экзамены? У реформаторов, конечно, найдутся рациональные ответы на эти вопросы. С рационализмом у них всё в порядке. Им не хватает воли что-то реально сделать для повышения статуса литературы в школе. Потому что их русская воля подавлена азартной подражательно-реформаторской страстью. 

Преодолев пошлость коммунистическую, неужели не справимся с пошлостью «рыночной»? Реформаторы всё ещё бодры и полны энтузиазма. Однако, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. То, что в чаду хищного корыстолюбия современным людям кажется безнадёжной архаикой, Он, возможно, готовит нам для вполне назревшего возрождения. Сколько, в самом деле, можно терпеть эту унылое, безвдохновенное, противоестественное для русского человека идолослужение рациональной научности?