Шоу должно продолжаться?

Постмодернизм часто ругают. Особенно верующие. Однако ругать постмодернизм совсем не значит не быть постмодернистом. Жить в эпоху Постмодерна и быть свободным от постмодернизма весьма затруднительно.

Будучи педагогом, приведу в качестве иллюстрации примеры педагогического постмодернизма.

Что такое научный проект или реферат в исполнении семиклассника? Или доклад четвероклассника на школьной научно-практической конференции? Всё, что угодно, но только не самостоятельное научное творчество. У детей и подростков недостаточно развито абстрактное мышление, поэтому доклады за них пишут учителя или мамы-папы. В лучшем случае это неуклюжая компиляция из википедии. Составители учебных программ, организаторы конференций об этом не догадываются? Ещё как догадываются. Какой же смысл в подобных имитациях? Считается, что таким образом детям прививаются «навыки научной деятельности». То, что деятельность фальшивая, неважно; важно, что прививаются навыки, а через навыки «формируются компетенции». То есть первичен не интерес к поиску истины (он у детей есть, но выражается не в научном, а скорее в художественном стиле: дети познают истину через живые образы, а не посредством рационализирования), а автоматизмы того, что им по определению недоступно и к чему они, возможно, начнут приобщаться лет через пять-десять. В сущности, это театр, в котором дети изображают учёных. Когда изображать важнее, чем быть, это и есть постмодернизм.

Заходим на сайт воскресной школы. В глазах рябит от смайликов. Чуть ли не каждое слово облеплено игривыми пиктограммами: рожицами, солнышками, звёздочками, свечечками, блинами, сложенными молитвенно кистями рук, какими-то колёсиками и шестерёнками. Но что всё это значит? «Сегодня день самоуправления». «Кино на широком экране!» «Ярмарка с раздачей блинов!» «Чин прощения». «Выучить уроки заранее!» «С собой по пять блинов!» «Родителей ждём на вечернее богослужение». «Чин прощения. Самая короткая и важная служба в году». «Вступим в Великий Пост с чистым сердцем, ни на кого не держа обиды». «Явка строго обязательна!!!» Внизу рисунок из коллекции «яндекса»: самовар, блины и радующееся масленнице мультяшное солнышко. И из той же коллекции фотография: две постановочные малышки лучатся счастьем оттого, что наелись блинов.

В общем, веруй прикольно. Веруя так, ты скорее выработаешь у себя «навыки христианской веры». И никого не смущает то, что люди, имеющие внешние навыки веры, не имея при этом самой веры, в Евангелии называются лицемерами и фарисеями. В постмодернизме это называется перформансом - «лицедейством».

«Homo ludens» - так озаглавлена книга голландского философа Хёйзинги. В переводе с латыни на русский: «Человек играющий». Или, по-другому: «Человек игривый». Человек Постмодерна играется смыслами, как котёнок бумажной мышкой. В этой игре всё позволено, за исключением одного: становиться серьёзным и выходить из игры. В том числе позволено веровать в Бога, чего не было в модернистской советской стране. Никто не запрещает тебе ходить в храм, исповедоваться, причащаться, собороваться, есть просфорки и запивать их святой водой, купаться в проруби в Богоявление, - делай, что хочешь, только не пытайся быть слишком серьёзным в вере.

Католики - еретики? Нет, такая серьёзность чревата конфликтом. Поэтому на слово «ересь» накладываем табу.

Весьма приветствуется сентиментальность. Чем душещипательнее, тем круче. Получил по вотсапу иконку - ответь смайликом и перешли френду. Пускай он тоже порадуется. В смысле: поиграет в религиозный восторг.

С появлением социальных сетей все поголовно стали авторами. У каждого теперь есть навыки и писателя, и учёного, и поэта, и богослова. Точнее, каждый думает, что у него есть такие навыки. Хороший тон в век Постмодерна: никого в этом не пытаться разубеждать. Пусть каждый играет в те игры, которые пришлись по вкусу его постмодернистской душе.

Господствующий стиль - это мода. Моды, так чтоб совсем, не придерживаются только юродивые.

Быть постмодернистом сегодня - это значит не быть юродивым, а идти за толпой. Она игрива - и ты изволь быть игривым.

В ХХ веке модернисты-неоромантики пламенели марксизмом и прочими измами. Теперь всё это - архаика, измы названы великими нарративами, им предписано стать утилём. От чрезмерной серьёзности возникает конфликтность. ХХ век оказался самым жестоким и самым кровавым веком в истории из-за своей серьёзности - так рассудил модернист и стал постмодернистом. Да, постмодернист - это не тот, кто преодолел в себе модернизм, это просто сильно напуганный собой модернист.

В сущности, опыт Модерна должен был бы внушить человеку: евангельское предостережение «Без Меня не можете творить ничего» - очень серьёзная заповедь. Отступление от неё обрекает человечество на бесславное самоуничтожение. Если веровать не в милосердного христианского Бога, а в гордого человека, то и культура становится не милосердной, а гордой, снобистской, а снобизм и гордость в культуре - это синонимы варварства, одичания.

Но опыт революций и войн ничего такого не внушил человеку Модерна. Человек Модерна остался при своём: он сам бог, и никакого другого бога ему всерьёз не нужно. Идеологическое сознание никуда не делось. Набравшись страха, хищник загримировал звериный оскал игривым орнаментом и стал изображать из себя травоядное. Типа овцу. У него теперь в жизни всё стало «типа» и «как бы». «Я как бы подготовил презентацию на научную конференцию, а училка, типа, настрогала мне из википедии текст».

Богоборческий модернизм казался предельным удалением от христианизации. Утверждая, что постмодерн по своей сущности мало чем отличается от модерна, не вступаем ли мы в противоречие с действительностью, в которой многие смогли разглядеть «христианское возрождение»? Храмы и монастыри возвращаются Церкви, миллионы русских людей воцерковились, Русская Православная Церковь имеет высокий авторитет в государстве - это ли, в самом деле, не возрождение?

Да, очень хочется верить, что мы возрождаемся как христианский народ не только по видимости, что процессы эти затрагивают глубины души и духа. Но перед глазами всё тот же сайт воскресной школы, считающейся одной из лучших в моём городе. И как-то невольно закрадываются сомнения: может, это только игра такая - «христианское возрождение»? Может, «христианское возрождение» просто в моде, или, как выражаются продвинутые постмодернисты, «в тренде»?

Если брать в качестве эталона веру средневековья, то особого возрождения сегодня, конечно, нет. Та вера вообще не признавала моды, соответственно, не было ни у нас на Руси, ни в Византии никаких господствующих стилей. Вчерашние язычники действительно свободно выбирали христианского Бога: стадность не обезличивала наших предков. Чувство свободы сообщало вдохновение культуре. В результате в средневековье под влиянием христианской веры шло активное накопление творческих сил.

Но потом случилось нечто непостижимое. Зрелому по своей культуре народу внушили, что он младенец и что ему подобает агукать в европейском стиле барокко. На какое-то время мы почти утратили способность преображать чужую культуру и сделались её рабскими подражателями. Подражатель бесплоден: 18 век стал чёрной дырой в истории русской культуры. Но и в этой, барочно-классической, чёрной дыре теплился огонёк русской самобытности. К началу 19 века он разгорелся и помог возродиться православному реализму - бесстилевому, чуждому моде, течению, корнями уходящему в русско-византийское средневековье. Эту линию в русской культуре мы называем пушкинской. Однако модная подражательность Европе тоже никуда не делась. Русское сознание раздвоилось внутри самого образованного слоя.

Считается, что романтики восстали против рационализма. На самом деле они восстали против «цензора», который мешал им окончательно переформатировать волевую сферу человеческой личности на основе рационалистической редукции. Стремясь к «высвобождению воли», они готовы были творить героев из любого неординарного характера, а не только из тех, кто, как в классицизме, полезен государству и обществу. Рассудку слишком скучно стало экспериментировать в ретортах, и он выпустил героев в «несовершенный мир», с тем чтобы они его «пересоздали». На роль «пересоздателей» были мобилизованы не только христианские святые и языческие мифологические герои, реабилитированные Ренессансом, но и, как у Байрона, Люцифер-Сатана, а с ним и всякие прочие демоны-богоборцы: природа энергии, делающая героя «неординарной личностью», романтиков мало заботила.

В условиях противостояния оригинального христианско-реалистического и подражательного революционно-романтического начал наша культура и наша история развивается до сих пор. То, что мы определяем как модернизм, по-другому называется неоромантизмом. «Нео» в этом слове значит «ещё более волевой». Если романтик начала 19 века в основном грезил, то неоромантик, романтик 20 века, всё больше стремился действовать: романтическую сказку он старался сделать былью. Поскольку «сказочная быль» не задалась, неоромантик-постмодернист её теперь лишь имитирует: это, мол, всего-навсего такая игра, вы, господа, просто не поняли сказку. Чтобы она стала «понятнее», постмодернист её «деконструирует», удаляя из неё реализм и смягчая в ней то, что спровоцировало модернистскую одержимость. На всё наносится глянец гламура.

В постмодернизме игривой пошлости столько, что местами он становится несовместимым с культурой.

Культура - это система запретов. Автор же постмодернистской динамической инсталляции в музее современного искусства, посадивший себя на цепь и лающий на зрителей, стремится доказать, что никаких запретов больше не существует. Если запретов нет, то это значит, что перед нами антикультура.

Я привёл пример маргинального постмодернизма. Но маргинальность его заключается лишь в эпатажной форме. Сама же игривость, сам настрой на игривость, на подмену сущности игровой видимостью - один и тот же и в радикальном, и в умеренном постмодернизме. Сам феномен постмодернизма по преобладающим в нём интуициям антикультурен.

Объявление о Великом Посте и о Прощёном воскресении, выполненное с помощью игривых смайликов, - это, не будем обманываться, деконструкция традиционной христианской культуры поста и христианского представления о неотмирности Христовой Истины. Ни то, ни другое несовместимо с пошлой игривостью. Превращение постмодернистким писателем «Чайки» Чехова в детектив - это деконструкция русского реализма, опошление его в угоду буржуазному вкусу пресыщенного потребителя. Так же обращаются постмодернисты с любыми другими серьёзными, основанными на жертвенности и требовавшими жертвенности ценностями реалистической культуры прошлого. «Действие деконструкции состоит в том, чтобы дерегулировать процесс упорядоченного распределения знания и праздновать всякое ложное прочтение», - пишет Винсент Лейтч. Там, где празднуют ложь, истина никого больше не интересует. Сущность не важна, важно то, как её преподнести. «Текст бытия весит на её [постмодернистской идеологии] весах бесконечно больше, чем само бытие, текст породившее» (В.Аверьянов).

В этом смысле постмодернизм - тупик, из которого рационализм не имеет шансов выбраться, не перестав быть самим собой. Христианская жертвенность отвергнута, христианство, вместе с идеологиями приравненное к «великим нарративам», превращено в забаву, в игру. Однако без веры культура чахнет, а там, где чахнет культура, вырождается человек. Постмодернизм - это очевидное вырождение, и сквозь эту игривость чуткая душа слышит душераздирающий вопль: «Господи, помоги моему неверию!» Да, превративший себя в цепную собаку инсталлятор из музея современного искусства, сам того не подозревая, вопит о необходимости новой веры. Точнее, старой веры, скинувшей с себя оковы идеологий. Об этом же кричит нам культурно обнулённая постмодернистская литература. Да и смайлики с сайта воскресной школы, вообще-то, пищат нам о том же.

Собственно, о том, что рационализм завёл Запад, а вместе с ним и всё человечество в тупик, кричал во всё горло и сам модернизм. Чёрный квадрат отличается от лающего человекообразного экспоната только своей более серьёзной философской подоплёкой. Солнце-Бог умерло, станем творить новое солнце из чёрного хаоса - «Чёрный квадрат», как известно, висел у Малевича в красном углу, то есть на месте иконы. Постмодернист на глубине остаётся с той же претензией. Никуда не делась модернистская одержимость, просто сместились некоторые акценты.

И модернизм, и постмодернизм - это азартная буржуазность, враждебная христианской жертвенности, а значит и настоящей творческой созидательности. Постмодернист не творит, он «креативит», и эта его «креативность» категорически не приемлет никакого другого пути, кроме того, который не выходит за пределы привременности. Это значит, что он отрицает и путь, заповеданный христианину Евангелием. Смягчение постмодернизма к христианской религии - это иллюзия: постмодернизм терпим к христианству ровно настолько, насколько оно не посягает на буржуазные ценности общества, пока оно соглашается играть с ним в игру по его правилам.

Постмодернистское христианство может иметь видимость благополучной религии, но это на самом деле обессилевшая религия. «...Самое страшное в современном закате культуры, - считал прот. Александр Шмеман, - это иссякание вместе с культурой скромности, чувства иерархичности, знания пропорций. Торжество дешевой гордыни во всем, включая Церковь, почти полная невозможность, неспособность разгадать подделку (в литературе, в искусстве...). Словно каждый залез на крышу и оттуда вопит. И потому, что он сидит на крыше, все слушают...».

Ну да, гламур, пошлость, но острых зубов-то у этой пошлости всё же нет, и с постмодернизмом вполне можно мирно сосуществовать, - так казалось многим до недавнего времени. Когда-то, лет десять назад, мне довелось присутствовать на защите богословской работы, автор которой доказывал, что постмодернизм дружествен православию. Не все согласились тогда с выводами соискателя, но большинством голосов работа всё же была одобрена. 

Это было в Киеве. И вот я думаю: могла бы такая работа претендовать на успех сегодня? После того как градус ожесточения достиг на Украине таких величин, что невольно вспоминаются самые мрачные времена модернистского тоталитаризма.

Да, Украина довольно красноречиво являет нам подлинную суть постмодернизма, разоблачая его «позитивную» игривость как изощрённое фарисейство.

Фальшь постмодернизма проявляется, в частности, в том, что он якобы отказался от «евроцентризма» в пользу «культурно-цивилизационного полицентризма». Мы видим, что «двойные стандарты» Запада никуда не делись, эта цивилизация как была, так и остаётся расистской. Постмодернистские «бархатные революции», которые по своим последствиям могут быть для народов не менее катастрофичны, чем жёсткие революции модерна, - это оружие, которое Запад целенаправленно применяет в незападных странах, и, однако же, он совсем не игрив, когда возникает угроза таких революций у него дома. Это пример из политики, но то же самое имеет место в культуре: диалог с культурами иных цивилизаций допускается Западом только в той мере, в какой это не затрагивает его базовых ценностей, которые чем дальше, тем больше становятся враждебными христианству. И по сути своей это всё те же идеологические ценности, которые обусловили катастрофические потрясения ХХ века.

Даже православные богословы стесняются ныне говорить о Святой Руси. Игра в академическую научность не предполагает серьёзного отношения к «ненаучным идеалам религии».

Поскольку серьёзные идеологические «нарративы» для постмодернистов тоже архаика, можно сказать, что постмодернизм в принципе отменяет прогресс. История достигла своего конца, дальше человечество будет лишь понарошку играть в историю: какую захочет, такую себе и придумает. История будет писаться изощрённым умом пропагандистов «мёртвой истории», а не Божественным Промыслом. Отсюда: совершенствование для человека более не актуально. В том числе и нравственное совершенствование.

Утрата идеала, а с ним и мотивации к совершенствованию - симптом глубокой старости. Не благородной и благообразной, а злой и жалкой - той, которую напророчил человечеству библейский вождь: «Сколько будет слабеть век от старости, столько будет умножаться зло для живущих. Ещё дальше удалится истина и приблизится ложь» (Езд. 14: 16-17).

Такая старость не может не удручать, и, чтобы избавиться от мыслей о ней, постмодернизм предлагает воспользоваться стимуляторами идейного омоложения, прибегнуть к идеологической пластике. Под скальпелем «хирурга»-политтехнолога дряхлые романтические идеи какое-то время выглядят помолодевшими. Если молодость можно вернуть, никуда не двигаясь, зачем вообще куда-то двигаться, зачем искать вектор «вперёд» - к этому и сводится постмодернистская «отмена прогресса».

Невольно возникает ассоциация с тем паническим страхом, которым человек Постмодерна одержим перед биологическим старением своего организма. Хотя, разумеется, параллель эта не может быть полной: в отличие от биологического, духовный организм всё же способен омолаживаться. Для него существует реальная, а не мнимая альтернатива дряхлению, и те, кто действительно взыскует такой альтернативы, постмодернизму вправе предъявить упрёк в том, что он не только сам не ищет её, но и, навязывая «игривую ироничность» в качестве этикета, намеренно и зачастую небескорыстно уводит в сторону от поиска, предполагающего серьёзный ответ.

Такой поиск, чего доброго, наведёт на мысль, что отторжение «нарративов» Модерна на деле, а не понарошку, требует не отмены идеи прогресса, а пересмотра его качества, и прежде всего отказа от интенции пересоздать мир без Бога. Это открытие, в свою очередь, может породить догадку, будто ирония, напущенная постмодернизмом, служит дымовой завесой для того, чтобы скрыть очевидное: то, что главная, самая глубинная, интенция у него та же, что и у якобы отменяемого им модернизма.

Цензор, которого романтики устранили, - это заповеди христианской веры. «Ведь адом сделал мир Ты для меня... и раем! А это - лишь земля!» - в этом вопле, обращённом к Небу, романтик выражает недовольство тем, что Бог «навязывает» ему различение добра и зла. Однако без этого различения, вполне серьёзно убеждены христиане, земля неминуемо превратится для человека в сплошной ад; пленённый привременными ложными ценностями, человек перестанет прозревать в земном черты вечности - и рай, вечная жизнь, закроется для него. Ни под какой ироничной обёрткой эту тревогу не скрыть, да и не может быть христианин ироничным, когда речь идёт о спасении души. А потому, пока христианство живо, требование вернуть Цензора, неугодного романтикам, будет звучать в этом мире на полном серьёзе. Этот Цензор требует смирения всякого человека перед Истиной - и перед истиной не сегодняшней или вчерашней, не той, что, по образному слову философа Сковороды, «с грибами родилась», а перед Истиной, которая всегда была, есть и будет, не сконструированной человеком, а являющейся первоисточником жизни и конечной её целью. Иначе говоря, иерархия ценностей должна перевернуться с головы на ноги: верхнюю ступень в ней должны занимать в ней истины Божественного Откровения, а не фантазии возомнившего о себе человека.

«The show must go on». «Во что бы то ни стало шоу должно продолжаться». Эти слова из известной песни сделались главным девизом современного человека. И пока почти никто не задаётся вопросом: «Really?» «На самом деле должно?»

Арсений Николаевич Родына, преподаватель православной гимназии, г. Калуга