У наших интеллигентов, не исключая воцерковлённых, Святая Русь всё больше ассоциируется с «фольклорным православием» и со славянофильством. «...Великая мечта о Святой Руси была создана русским благочестивым фольклором, а позднее, уже в XIX в., подхвачена и переосмыслена идеологией и литературой славянофильства, и как её ни оценивать - вероучительного статуса в русском Православии она не имеет», - писал С.С.Аверинцев.
Мечта - «великая», фольклор - «благочестивый»... Вежливость соблюдена, да и фольклор действительно умер, а славянофильствующие оракулы на самом деле утомили романтической демагогией. Но почему-то сердце противится рассудительной очевидности. «Если Святой Руси нет, то какой же ты русский? - ноет оно. - Может, это интеллигенции нет?»
Сердце взывает к уму, ставит ему задачу. Как бы справиться с ней?
Не начать ли с прописей?
«Вероучительность» как научный критерий
Пропись первая: у каждого человека должен быть идеал.
Даже если идеал не осознан, он всё равно есть. Утрата идеала сродни обезличиванию. На этом стоит любая религия, это признаёт психологическая наука, об этом свидетельствует наш собственный опыт общения с людьми, чья жизнь утратила смысл.
Пропись вторая: если люди ради чего-то объединяются, у них появляется общий идеал.
Например, когда двое образуют нефиктивную семью, жизнь их приобретает некий общий смысл. Если этот смысл исчезает, семья умирает. Так же и народ - большая семья. Выражаясь научно: общий идеал - это стержень этнической идентичности.
Пропись третья: христиане - тоже народ.
«...Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» [Мф. 18: 20] - Господь специально подчёркивает, что Истину можно обрести лишь тогда, когда её ищешь народом.
Христианскому народу уготовано Господом своё обиталище - Святой Град, место, где привременный мир соединяется с вечностью. Этот Град приготовлен, «как невеста, украшенная для мужа своего» - образ, который в «Откровении» Иоанна Богослова передаёт святость:
«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.
И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего.
И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их.
И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.
И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое. И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны» [Откр., 21].
Пропись четвёртая: христианство не реализуется в некой особой, универсальной, специально для него созданной культуре, оно преображает уже существующие культуры.
Небесный Иерусалим, как и всё, что имеет отношение к области таинственного, строго научному анализу не поддаётся. Это сфера религии. Но сама религия в мире, где личность полноценно реализует себя не иначе, как внутри конкретной культурно-этнической общности, не может не окрашиваться в тона народной культуры. Греческий стиль верования всегда будет отличаться от эфиопского, а эфиопский от японского, японский - от русского. Поэтому для греков Небесный Иерусалим по необходимости становится Святой Грецией, для эфиопов - Святой Эфиопией, для японцев - Святой Японией, а для русских - Святой Русью. При этом совсем не обязательно использовать именно эти термины, и можно даже вовсе обходиться без них - как кому больше нравится. Но нельзя не признавать у православного народа наличие христианского идеала. Никакой рациональный критерий, в том числе и критерий «вероучительности», не может служить оправданием подобного отрицания, если учёный признаёт христианскую идентичность народа.
Человеку по-настоящему верующему недостаточно допускать гипотезу, что Бог есть, и ради этого допущения изъявлять готовность придерживаться набора религиозных правил, имеющих «вероучительный статус»: такое поведение обычно обозначается не тёплым словом «вера», а холодным - «духовность». Тот, у кого образ Небесного Иерусалима не соединяется в мечте с земной Отчизной, кто не стремится к единению в святости с соотечественниками, для кого христианизация - это инженерное конструирование некоего всемирного «ордена» из разноплеменных избранников, совсем не похож на самого Христа, каждым жестом, словом и поступком Своим свидетельствующего: для того чтобы быть сотворцом Богу, не требуется ничего пересоздавать, не нужны эзотерические культуры, никакие «эсперанто» вместо живых языков, достаточно преобразовывать то, что уже создано Им Самим. Призванный к святости, христианин фиксирует эту святость как иконический идеал, а затем подчиняет этому идеалу всю свою деятельность. Святая Русь - это и есть икона христианской Руси, как лик святого - икона христианской личности. Творить икону из своей деятельности, чтобы затем уличить народный идеал в несовершенстве, - это всё равно, что подменять обратную перспективу («Бог смотрит на меня из иконы») перспективой прямой («я разглядываю Бога, нарисованного на доске»).
Уваровская формула Святой Руси искажает первообраз в силу той же прямой перспективы, и в этом смысле она, безусловно, церковно неканонична. Но из этого нельзя делать вывод, будто славянофильская идеологема знаменует собой конец народного идеала Святой Руси, как нельзя считать десакрализованным пространством храм, расписанный Врубелем или Васнецовым. В Киевском Кирилловском соборе Бог точно так же является верным за литургией, как и в новгородской Софии. Насколько Врубель Господу неугоден, этого Он нам пока не изъяснил, следовательно, это пока неважно. Но Он нам совершенно определённо сказал устами святых учителей Церкви: никогда не следует ссылаться на «вероучительность» в интеллектуальных ристалищах; догмат - это костыль, помогающий верующему не упасть, а не орудие для побивания оппонентов в споре. «Как мечущегося на всех льва, - говорил прп. Исаак Сирин, - избегай рассуждений о догматах: не сходись для этого ни с питомцами Церкви, ни с чужими». И преподобный Силуан Афонский наставляет в том же духе: подвижническое догматическое сознание не есть рассудочная деятельность; более того, рассуждения о догматах могут понижать способность созерцания истины и даже привести к прекращению подлинного созерцания. «И тогда душа погружается во мрак, оставаясь с одним лишь отвлечённым рациональным знанием, лишённым жизненной силы».
Душа, погружённая во «мрак рационализма», личностную Истину пытается редуцировать к абстрактным формулам, не замечая, что тем самым разрушает Её абсолютность, впадает в богоборческий релятивизм. Народное предание, устремлённое к Небесному Граду, подменяется интеллектуальным псевдопреданием, сконструированным на основе «эвклидовых» дихотомий. Одной из таких значимых в нашем контексте рационалистических оппозиций является противопоставление канонического и «фольклорного» православия, шире - книжности и фольклора.
Книжность и фольклор
Чем отличался в глазах современников Андрей Рублёв от других иконописцев? Только тем, что Господь наградил его бóльшим талантом. Никакого особого, «авторского», статуса, по которому бы он противопоставлялся «богомазам» («анонимам»), у него не было.
То же и в словесности: был гениальный Епифаний Премудрый, был менее талантливый, склонный к компиляциям, Пахомий Серб, были книжники, не знаемые по именам, и было несчётное количество тех, чьи тексты оказались недостаточно творчески убедительны, чтобы удостоиться ни письменной фиксации, ни устной ретрансляции. Всё вместе это называется народным творчеством. Народным оно является потому, что в нём реально участвует весь народ (а не потому, что имена авторов позабылись, как утверждается в школьных учебниках). В языке неважно, кто придумывает слова, важно, чтобы кому-то захотелось новое слово повторить, - так же и во всей средневековой культуре. Наличие отклика важнее авторства, а отклик возможен только тогда, когда в новом узнаётся то, что уже утвердилось в народном предании, когда новое прочно ассоциируется с неким «эталонным» Бояном, который, по мере христианизации, всё больше приобретает черты библейских авторитетов. Форма воплощения (письменная или устная, если мы имеем в виду словесность) несущественна: в народное культурное предание органично вплетаются и летописи, и жития святых, и былины.
Церковный идеал (сотворчество Богу как святость) - стержень церковного предания; без него христианская вера не имела бы смысла. Народный идеал христианского народа обязательно должен заключать в себе стремление к святости. При этом он никогда не даётся готовым, невозможна христианизация с чистого листа, всякий христианский народ призван преобразовать в себе языческий идеал.
В языческие времена у русских уже был идеал Светлой Руси, но он был слишком смутен, чтобы сплотить разрозненные племена, поклоняющиеся разным богам. В то время нас больше объединяла «негативная» идентичность - противопоставление себя другим народностям, главным образом степным кочевникам. Такая идентичность - ситуативная, а потому слабая. Князь Владимир попытался было приспособить язычество к интересам объединения государства, но целей он не достиг. Реальное объединение началось лишь после того, как мрачная «светлость» языческой Руси начала преображаться в чистую христианскую «святость», когда, как писал В.Я.Пропп, «в народном сознании «православный» стало синонимом «русского», а «поганый» означало иноверца и иноземца, чужестранца».
Действенность христианства как фактора уплотнения «позитивной» русской идентичности обусловлена тем, что оно привносило в сознание русских людей ведение замысла Божия о мире и о человеке; русские ощутили себя общниками древних великих народов и цивилизаций и тем обрели сравнимое с ними достоинство. Этот перелом в сознании не мог не повлечь за собой глубинного изменения качества народного идеала. Он не был механически пересажен с греческой на славянскую почву: христианизация не сопровождалась у нас сколько-нибудь существенной эллинизацией; его формирование, скорее, можно сравнить с прививкой идеи христианской святости к языческому идеалу «светлости».
В том, что под влиянием христианства такой перелом произошёл у восточных славян, не было ничего исключительного: повсюду в средневековой Европе разрозненные этнические группы превращались в народы, после того как у них появлялось общее устремление к христианской святости. При этом, заметим, теоцентрическое средневековье нигде не являет нам христианский идеал в виде рациональной концепции. Везде его скорее можно уподобить иконе.
В русском героическом эпосе эта икона стала называться Святой Русью. В русской средневековой церковной книжности такое словосочетание встречается редко. Но это не значит, что не было общенародного идеала, что один идеал был у «искусных книжников», а другой у «благочестивых богомазов». Если не было общенародного идеала, то, значит, не было и Руси, а крещение русских - рядовой исторический эпизод, оказавший незначительное влияние на её культуру. И явленная миру уникальная по своей мощи культура - это всего лишь грандиозная мистификация.
Если признать анахронизмом по отношению к средневековью противопоставление письменного и устного народного творчества, если признать наличие общего для них идеала, то нам откроется, что впервые образ Святой Руси был явлен не в былинах, а именно в церковной книжности - в проповеди Илариона Киевского. Именно первым русским митрополитом было изложено, в иконически совершенном виде, самое важное о призвании новообразованного народа. То, что впоследствии было выражено о Святой Руси и в книжном, и в устном творчестве, можно уподобить «спискам» этого образа, разным по качеству, но общим по интуиции.
«...Вера благодатная по всей земле распространилась и до нашего народа русского дошла. И законническое озеро высохло, евангельский же источник наполнился вод и всю землю покрыл, и до нас разлился. Ведь вот уже и мы со всеми христианами славим Святую Троицу... Все страны Благой Бог наш помиловал и нас не презрел, восхотел - и спас нас, и в разумение Истины привел. Ибо когда опустела и высохла земля наша, когда идольский зной иссушил ее, внезапно потек источник евангельский, напояя всю землю нашу... Когда мы были слепы и истинного света не видели, но во лжи идольской блуждали, к тому же были глухи к спасительному учению, помиловал нас Бог, и воссиял в нас свет разума, чтобы познать Его, по пророчеству: "Тогда отверзутся очи слепых и уши глухих услышат". И когда мы претыкались на путях погибели, последуя бесам, и пути, ведущего к жизни, не ведали, к тому же бормотали языками нашими, молясь идолам, а не Богу своему и Творцу, - посетило нас человеколюбие Божие. И уже не последуем бесам, но ясно славим Христа, Бога нашего, по пророчеству: "Тогда вскочит, как олень, хромой, и ясен будет язык гугнивых". И когда мы были подобны зверям и скотам, не разумели, (где) десница, (где) шуйца, и земному прилежали, и нимало о небесном не заботились, послал Господь и нам заповеди, ведущие в Жизнь Вечную, по пророчеству Осии: "И будет в день оный, говорит Господь, завещаю им Завет с птицами небесными и зверьми земными, и скажу не Моему народу: "вы Мой народ", а он скажет Мне: "Ты Господь Бог наш!". И так, будучи чуждыми, мы людьми Божиими нарекались и, бывшие врагами, мы сынами Его прозывались. И не хулим по-иудейски, но по-христиански благословляем, и не собираем совет, чтобы распять (Его), но чтобы Распятому поклониться. Не распинаем Спасителя, но руки к Нему воздеваем. Не прободаем ребр, но от них пьем источник нетления. Не тридцать сребреников наживаем на Нем, но друг друга и весь живот наш Ему предаем. Не таим Воскресения, но во всех домах своих возглашаем: Христос воскресе из мертвых! Не говорим, что (Он) был украден, но (что) вознесся туда, где и был. Не неверуем, но, как Петр, говорим Ему: Ты - Христос, Сын Бога Живаго, и с Фомою: "Ты есть Господь наш и Бог", и с разбойником: "Помяни нас. Господи, во Царствии Твоем!". И так веруя в Него и храня предания святых отцов семи Соборов, молим Бога еще и еще потрудиться и направить нас на путь заповедей Его... Похвалим же и мы, по силе нашей, малыми похвалами, великое и дивное сотворившего, нашего учителя и наставника, великого князя земли нашей Владимира, внука старого Игоря, сына же славного Святослава, которые во времена своего владычества мужеством и храбростью прослыли в странах многих и ныне победами и силою поминаются и прославляются. Ибо не в худой и неведомой земле владычество ваше, но в Русской, о которой знают и слышат во всех четырех концах земли».
«Богоизбранный народ», о котором говорит митрополит Иларион, это и есть Святая Русь - народ, который одновременно принадлежит и привременному миру, и вечности, народ как Церковь. Главным побуждением к культурной деятельности этого народа становится спасение, переход в бессмертие, которое возможно в сотворчестве Господу. Такой идеал возможен только в теоцентрическом обществе, поэтому у новоевропейских народов, образовавшихся под влиянием идей рационалистического антропоцентризма, происходит его подмена псевдорелигиозным идеалом. То, что русские святые нового времени настойчиво акцентируют важность хранения Святой Руси - это не влияние политического славянофильства, не «политическое Православие», это выражение неприятия антихристианской, богоборческой, подмены.
Важнейшим символом, «лингвистической иконой» Святой Руси является церковнославянский язык. Поэтому интеллигентская претензия перевести богослужение на современные языки воспринимается православно верующими именно как подмена идеала - вместо Святой Руси им навязывается «святая Российская Федерация» или «святая Украина».
Нынешняя языковая ситуация противопоставляется древнерусской, но на самом деле диглоссия, сосуществование функционально не пересекающихся стилей - светского и церковного, была характерна и для средневековья. Изменилось лишь качество этих стилей. По состоянию на 10 - 11 века верхний полюс, сакральный, соответствует древнеболгарскому языку; на нижнем полюсе, маркируемом средневековым сознанием как «скверный», сосредотачиваются ресурсы разговорных диалектов; между ними располагаются синкретические светские книжные стили - то, что обычно принято противопоставлять древнеболгарскому языку как древнерусский язык. В светских стилях прямые заимствованные и калькированные элементы из древнеболгарского языка переплавляются на русский лад и затем, уже обрусевшие, попадают в обновляемые сакральные тексты. Так постепенно сакральный стиль всё глубже русифицируется: древнеболгарский язык превращается в церковнославянско-русский.
Так и в культуре в целом. Христианизация идёт сверху, от книжности, но это не односторонний процесс: книжность сама при этом преобразуется под влиянием народной культуры, их взаимодействие всегда является диалогом. Что здесь называть «фольклором»? Только то, что не удостоилось письменной фиксации? Русские былины не записывались - следовательно, они «фольклор», а греческий героический эпос, «Девгениево деяние», поскольку оно передавалось в списках, стало быть, не «фольклор»? Сказки, легенды, былечки - «фольклор», а те же тексты в летописях - не «фольклор»? А что такое «Слово о полку Игореве»? Некоторые учёные утверждают, что это тоже «фольклор», но большинство всё же относит его к «авторским» текстам. Авторство - это ещё один критерий для различения «фольклора» и «нефольклора», но ведь и он очень зыбкий. На самом деле мы не можем в строго терминологическом смысле, в том, какой мы придаём этому слово теперь, определённо обозначить авторство не только устных, но и средневековых книжных текстов, например, «Повести временных лет». От констатации этой неопределённости ничуть не тускнеет образ Нестора Летописца и других книжных «сказителей». Наоборот, отсутствие у них ярко выраженного авторского самосознания легче превращает сами образы книжников в святые иконы.
Романтизм и реализм
Определений реализма как творческого стиля не счесть, но для тех, кто признаёт, что истинная реальность открывается человеку во Христе, это стиль христианского явления истины. «Церковь, «столп и утверждение Истины», требует только одного - истины. В старых ли или новых формах истина, Церковь о том не спрашивает, но всегда требует удостоверения, истинно ли нечто, и, если удостоверение дано, - благословляет и вкладывает в свою сокровищницу истины, а если не дано - отвергает», - писал о. Павел Флоренский. Христианский реализм не может не относиться к гипертрофированному авторскому сознанию как к богопротивному внушению самости. Пушкин гениально изобразил такого пленника греховной самости в образе Сальери; Моцарт в трагедии является антиподом Сальери именно как христианский по интуициям реалист.
Подчинив рационалистическим редукциям волевую сферу человека (на что не осмелились посягать ни барокко, ни классицизм; скажем, представители классицизма «идеальным гражданином империи» грезили отвлечённо, не покидая умозрительных сфер), европейский романтизм породил новый духовный феномен - Революцию, разрешающую человеку пересоздавать мир по своему усмотрению. Это бунт против заповеди: «без Меня не можете творить ничего» [Ин. 15:5]. Соответственно, у романтика отпала надобность и в подчинении своего творчества сделавшимся «архаичными» народным идеалам. Они подлежали переплавке в редуцированные рассудком идеологические символы. Противящиеся такой редукции, новые русские реалисты умудрялись пройти между Сциллой западничества и Харибдой славянофильства и объективно способствовали выживанию народного идеала Святой Руси в изрядно дерусифицированном за 18 век, культурно обезличенном образованном сословии. Поэтому реалистическое направление в русской культуре 19 века без всякого преувеличения можно считать новой волной христианизации. Как ни оценивать отдельные факты из творческих и нетворческих биографий реалистов, как ни горчат порой взращённые ими плоды, всё же нельзя не признать, что и Пушкин, и Тютчев, и Достоевский, и Чехов трудились на той же ниве, что и Серафим Саровский, Амвросий Оптинский, Филарет Московский, Игнатий Брянчанинов, в то время как многие деятели церковной науки впадали в романтизм, вульгарно подражая секуляризованной Европе.
Если христианизация - это движение от язычества ко Христу, то всякий, кто на этом пути не движется вспять, - соработник Господу. Движение Пушкина от романтика к реалисту - это, безусловно, его индивидуальная христианизация. Филарет Московский тоже в юности искушался модой на религиозный романтизм, ему тоже довелось в масонском окружении бороться с раздвоением на романтика и реалиста. Поэтому, ставя рядом их имена, мы вряд ли смутили бы самого святителя, Пушкину, кстати, сочувствовавшему, чему свидетельство знаменитый поэтический диалог между ними.
Никакой революционной (крестился - и начал жизнь с чистого листа) христианизации не было явлено человеку никогда и нигде. Господь ясно даёт понять через Евангелие: Он пришёл в мир не для того, чтобы его пересоздавать, перечеркнув прошлое, а чтобы это прошлое преобразить. Двоеверие народа - не совсем удачный термин, потому что его не с чем соотносить: чистого «одноверия» в реальной жизни никогда не было, нет и не будет. Чистое золото на иконе - это «беспримесный» символ святости, но не может икона состоять из одной ассистки.
Христианизация - это всегда и везде преодоление сопротивления языческой стихии, притом, что само язычество не избудет до скончания века и до скончания века не перестанет оно претендовать на онтологическую равноценность христианской истине. Романтико-позитивистская методология потому и неприемлема для христианского творчества, что в ней неизбежно (даже если применяющий её является воцерковлённым христианином) происходит рационалистическая абсолютизация этой претензии. Отсюда и недопустимо преувеличенное, пре́лестное, противопоставление внутри этой методологии «чистого» («книжного») христианства христианству «нечистому» («народному», «эмпирическому», «фольклорному»).
При этом, по большому счёту, не так уж и важно, что именно определять достоинством - «чистоту» или «нечистоту». К примеру, В.Я.Пропп считал каноническое православие «орудием духовного порабощения и классового гнёта», а потому симпатизировал в древнерусском фольклоре признакам языческого отторжения христианской символики. Святорусские богатыри, акцентировал он, «никогда не выступают защитниками креста. Они никогда не являются крестоносцами, как они не являются и меченосцами во имя креста. Наоборот: Илья Муромец... сбивает кресты с церквей». С.С.Аверинцев - христианин, но, как и у Проппа, его научный метод формировался в романтико-позитивистской среде, и именно здесь следует искать причины того, что им антагонистически противопоставляется каноническое православие народному творчеству (оговорка, что фольклор может быть «благочестивым» не смягчает резкости этого противопоставления). При всей несхожести религиозных убеждений Проппа и Аверинцева схема эволюции идеала Святой Руси вырисовывается у обоих выдающихся интеллигентов принципиально одна и та же: Святая Русь - продукт «двоеверия»; официальная церковность и государство берут его на вооружение в идеологических целях; в результате идеал перестаёт быть народным; в конце концов, он вырождается в славянофильский официоз. «Эмпирические факты христианской культуры, по определению, не могут являть сущности христианства в абсолютно беспримесном виде, иначе это была бы не христианская культура в веке сем, а новый Иерусалим и Церковь торжествующая. Но зато сущность христианства, достаточно чётко фиксированная в новозаветных и вероучительных текстах, достаточно ясно выявляемая в большом времени истории, каждодневно утрачиваемая, но и каждодневно обретаемая заново сознанием христиан, трансцендентна любой культуре», - вот в изложении Аверинцева квинтэссенция этой позиции.
Трансцендентное «первохристианство»
Таким образом, религия редуцируется к некой структурной модели - рациональной системе, в которой истина обозначена как некая «беспримесная трансцендентность» культуре (но, надо полагать, не науке - иначе это научное утверждение было бы самоотрицанием), а в качестве ложного, научно не удостоверяемого, знания ей противополагаются «эмпирические факты христианской культуры». Поскольку всякая редукция требует прежде всего «чёткости», вопрос, насколько допустимо считать «эмпирически беспримесными» сами новозаветные и вероучительные тексты в том виде, в котором они доступны людям, в данном контексте не ставится, хотя в другом месте процитированного текста автором признаётся: никакого эталонного, наднационального сакрального языка в христианстве никогда не существовало, каждый из языков, на которых изложены христианские вероучительные тексты, материализует в себе эмпирические факты конкретных народных культур, а следовательно осложнён нехристианскими коннотациями.
Вообще-то, нет ничего более чёткого, чем математическая формула, уравнение. Очевидно, однако, что евангельский текст к такого рода чёткости не стремится. А ведь были и во времена земной жизни Иисуса Христа мужи учёные, встречались среди них и такие, кто, по оценкам того же Аверинцева, приблизился к христианству, - тем не менее, в качестве учеников и первых благовестников Господь избрал не их, а простых рыбарей. Господу было угодно, чтобы Его Откровение было изложено не как научный трактат, не в «чётко фиксированном» виде, а передано по тем культурным каналам, где истина неотделима от «эмпирических фактов». Он, кстати, и Сам их не разделял, позиционируя Себя как еврея.
В самой претензии осмыслить христианство научно нет ничего предосудительного, но только при условии, что научный стиль приобщения к истине не считается более приближающим человека к сущности христианства, нежели стиль художественный, «фольклорный». Перед Богом научное творчество ничем не выше и не ниже по статусу, чем любое другое; и, что самое важное, никакое из них не выходит за рамки «эмпирических фактов православной культуры». Так, былины об Илье Муромце, поэзия Пушкина, проза Чехова и научные труды Аверинцева вписываются в одну и ту же цепь эволюции русской культуры. И учёным ничуть не меньше свойственно уклоняться от «вероучительных истин», чем народным сказителям.
Известно, например, что для Менделеева было важно, чтобы русская наука имела «русскую душу», была «русской по принципам», чтобы русские учёные «ставили первой, главнейшею своей задачей освободить свою Родину от необходимости ходить кланяться иностранцам». Не гуманитарий - химик, Д.И.Менделеев понимал, что научное творчество не может быть наднародным, как невозможен наднародный язык. «Чистая» («чёткая») трансцендентность потребовала бы перехода на «чистое» («чёткое»), а потому мёртвое, непригодное для полезного творчества «эсперанто». И в таком отношении к Святой Руси был он - внутри русской науки в 19 веке - далеко не одинок.
И в веке двадцатом, богоборческом, смутном, находились среди учёных те, кто, несмотря на гонения, воздвигнутые на христиан, не боялся заявить во весь голос: «Россия кончилась с того момента, как народ престал быть православным. Спасение русского народа я представляю себе в виде "святой Руси"». За это чаяние А.Ф.Лосев, между прочим, поплатился свободой. Но вот спустя полстолетия, когда стало можно неругательно высказываться о Святой Руси, С.С.Аверинцев, самый известный из его учеников, констатирует, что говорить как бы уже и не о чем. «Философ-энциклопедист» озвучил то, что стало к концу ХХ века «энциклопедическим фактом».
В энциклопедиях принято отображать знание, которое считается общепризнанным - непротиворечивым и неполемичным. Если мы узнаём из энциклопедий, что русский язык образовался не из церковнославянского языка, что церковнославянский язык - не его, русского языка, церковный стиль, а такой же сторонний по отношению к нему язык, как и латинский, немецкий или английский, то это значит: начатая при Петре реформа, суть которой А.И.Герцен определил как «денационализация Руси», успешно реализована.
Адептами Аверинцева, «новыми рационалистами», русскому народу предписывается иметь «объективно-научный», «вероучительно-трансцендентный» идеал - «первохристианство». Они почему-то считают, что, в отличие от Святой Руси, в «Первохристианском Отечестве» православное вероучение явлено в «максимально беспримесном виде». Всё, что происходило в реальных, «эмпирических», дебрях Русской равнины, лишь оставило на белоснежных одеждах «болотные брызги», которые, вступая в храм (научной религии? религиозной науки? в общем, «новой рациональности»), каждому русскому желательно отчистить с себя. Старцев «фольклорных» в «новое отечество» этой наукой пускать не благословляется.
И «агапы», и другие исторические реконструкции могут быть по-своему возвышенны, но всё же и слишком они нарочиты, чтобы народ принял их как символы обновлённой идентичности. Никак не вписываются они в предание, не вызывают у русских людей живого отклика. И не потому, что первые христиане русским чужие, а потому, что романтическое «первохристианство» имеет к первым христианам ещё меньшее отношение, нежели славянофилы 19 века к Илариону Киевскому и Нестору Летописцу.
Аверинцев слишком тонок, чтобы быть космополитом-«эсперантистом». Следовательно, «первохристиане» - это тоже народ? Да, это очень похоже на «христианскую» реинкарнацию рассеянного еврейства. Им так же свойственна идея избранничества. В любой стране они находят своих, но нигде они не соединяются ни с каким другим народом. Они знают, что у каждого человека должно быть Отечество, и они себе его придумали: «первохристианская община». С высоты этой грёзы Святая Русь - всего лишь «фольклор», а Русский мир - «идеологическое клише». В этом нет злонамеренности по отношению к русским. Просто они «новые рационалисты» и любят нас головой, а не сердцем. Сердце у них, в отличие от головы, рассеянное.
