На семи холмах

Яшенька

Да, я дожил опять до зимы. Вчера выпало много снега, и он уже не уйдёт от нас. Не растает, потому что вместе со снегом нагрянули и морозы. Но эти морозы совсем не пугают, ведь в моём сарайчике много дров и все они – берёзовые, жаркие, так что от холода я отобьюсь. А вот с одиночеством – потяжелее. Мою Аннушку опять вызвали в город нянчиться с внуком, и мы общаемся только по телефону. Вот и сейчас я жду от неё звонка, а сам сижу возле печки и слушаю, как потрескивают поленья. И так можно просидеть целый вечер, но я вдруг вспоминаю про свои тетрадки. Ч не открывал их уже целую неделю и, конечно, ничего не записывал. Моя бы Аннушка меня пожурила – ты, мол, Сенечка, стал лентяем. Так что, миленький, давай исправляйся. Ты ведь хотел прославить нашу Сосновку и потому бери ручку, садись и пиши!.. Да, она бы так и сказала. Так что может… – Я подбрасываю в печку полено и продолжаю говорить сам с собой – а может, прямо сейчас выполнить её поручение. Ну, конечно, конечно…

И я достаю с полочки чистую тетрадку и на первой странице бережно вывожу крупными буквами заголовок – «Яшенька». И сразу признаюсь – мне уже давно хотелось написать об этом мальчишке. И мать его хотелось вспомнить, но особенно бабушку – Наталью Васильевну. А всё же – кто он, этот Яшенька, почему он зашёл в мою душу? Да, это серьёзный вопрос и отвечать на него надо долго и обстоятельно. И я попробую сейчас это сделать, хотя в голове – много сомнений и страхов. Ведь эта история опять началась с дороги и с одной удивительной встречи. Господи, сколько их уже было на моём долгом веку. Вот и в этих тетрадках уже много разных дорожных историй. И все они порой не связаны в один узелок и у меня сомнения – можно ли так писать? Ведь в хорошей книге есть какой-то чёткий сюжет, есть и главная линия, есть и главный герой, а у меня, бедолаги, – только чувства, какие-то дорожные встречи и разговоры. Правда, я вспомнил сейчас о книге, но ведь мои тетрадки никогда не станут книгой… Никогда, никогда, даже в самых дерзких мечтах. И потому не будем судить строго эти странички, а заодно и автора – старого учителя Стародумова. Значит, мы договорились, и я открываю шлагбаум. Тем более эта история тоже началась с дороги. Я тогда ездил в город по своим больничным делам и на обратном пути со мной произошёл странный случай. Но всё же – расскажу по порядку…

Я провёл тогда в городе целый день, а к вечеру собрался в свою Сосновку. И вот я уже сижу на автовокзале и жду своего автобуса. А чтобы скоротать время, читаю газету и за чтением отдыхаю. И вдруг мой покой нарушили, ко мне подошла какая-то девушка и заговорила. А голос такой тихий и доверительный, не голос, а голосок. И началось всё с вопроса:

– Вы ведь честный и благородный человек… Да? Я угадала?

– Не понимаю…

Она рассмеялась:

– И понимать зачем. Просто я хочу узнать ваше имя и отчество, и где вы работаете?

А я опять удивился:

– Что за допросы? Вы разве следователь?

– Не обижайтесь. Я к вам всей душой… Честное слово. – И она улыбнулась, – и улыбка такая милая, светлая, что я не мог устоять и ответил на все её вопросы:

– Ну раз так, то докладываю. Зовут меня Семён Петрович Стародумов, и я бывший учитель. Теперь, конечно на пенсии. Что ещё?..

– Спасибо, достаточно. И, пожалуйста не сердитесь. Я же к вам – от души. – И она опять улыбнулась, и я заметил, какие у ней большие карие глаза, а щёки смуглые, как у цыганки. А на щеках следы пудры, а может быть крема, но самое главное, конечно, улыбка. Так улыбаются очень чистые, очень хорошие люди. Одним словом, мне захотелось продолжить знакомство, и я спросил:

– А как ваше имя? Наверно, Наташа? Каюсь, я люблю это имя, вот и пришло на ум.

Девушка засмеялась, а потом наклонилась надо мной и поправила воротник рубашки. Он у меня слегка сбился и сдавливал шею, и она это заметила и исправила. И сделала это так бережно, ласково, точно была моей дочкой. А потом заговорила опять:

– Моё имя для вас – пустой звук, пустячок. Я ведь дорогой Семён Петрович, – инвалид с рождения. Я плохо вижу и почти ничего не слышу. Вы понимаете?

– Как не понять?

– А раз так – войдите в моё положение. А оно – не приведи никому. Я ведь не слышу ни пенья птиц, ни весеннего грома. Я не знаю, как шумят сосны, берёзы. А как выглядят звёзды?.. Но кто мне про это расскажет. Может быть, вы? – Она засмеялась, но быстро стихла. А потом опять наклонилась надо мной и убрала с пиджака какую-то соринку, а я после этого совсем разомлел и даже не помню, что ей сказал. Но, кажется, поблагодарил, а девушка не утихала:

– Я поди уже надоела? Но только не жалейте меня, не надо. И пусть я инвалид, пусть… – Она посмотрела по сторонам, а потом села рядом со мной на скамейку. А я почему-то сразу напрягся. Да и виноваты её глаза. Они теперь как будто сверлили меня, изучали. И я спросил напрямик:

– Почему вы так смотрите? Что-то не так?

– Всё так, так, лучше не надо. – Она улыбнулась, и сразу ярко блеснули зубы. А половина зубов – золотые. И опять я подумал, – наверно, она – цыганка. Но мои мысли быстро сбились в комочек, потому что она вдруг заговорила как-то нервно и суматошно, точно боялась, что её остановят. А я молчал, и она продолжала:

– Вижу, вижу – я уже надоела. И не отпирайтесь, мой дорогой, золотой. Я всё вижу, меня не обманешь. На вас, конечно, молится ваша жена. Вы же такой добрый, послушный. Она вас в огонь пошлёт, и вы бегом побежите. Ну что? Я угадала… – Она тяжело вздохнула и заговорила уже тише, спокойней:

– А у меня, мой дорогой, золотой не будет семьи. Кому нужны инвалиды. Но я не сдаюсь. Я же упрямая, как цыганка…

– Вот и призналась.

Но мои слова пролетели мимо, и она опять повторила:

– Но я не сдаюсь. Ведь в жизни никогда не поздно начать. И пусть тебе уже тридцать, пусть даже пятьдесят, как у вас.

– Нет, миленькая, мне уже будет побольше… – Я ещё хотел что-то добавить, но она перебила:

– Значит, вы вошли в пору мудрости, о которой нам говорил Христос…

– О-о, куда мы заехали! Где вы про это наслушались?

– В храме, в храме, где же ещё. Я часто туда захожу. А как же! Ведь Господь меня сводит с хорошими людьми. Вот и вы… Вот и вы… – Она не договорила и широко, доверчиво улыбнулась. И опять яркой змейкой блеснули зубы. А мне снова подумалось – ну, конечно, она – цыганка, так что сильно-то не доверяйся. Но всё равно я решил с ней поспорить:

– Вот вы меня хвалите, превозносите, а я для вас ещё ничего не сделал.

– Тогда сделайте, помогите бедной сироте-инвалиду. – И она стала рыться в своём рюкзачке. Наконец, что-то нашла и протянула ладонь, а в ладони – пакетик:

– Вот смотрите – набор авторучек. Стоит недорого – девятьсот рублей. Просто отдаю задарма. А вам, как учителю, пригодится. Ну как? Подойдёт?..

И я ничего не ответил, а просто протянул ей денежку. Но она не взяла и стала громко отказываться:

– Ой, ой! У меня же нет сдачи. А вам надо от меня – сто рублей…

– Ничего не надо, это подарок.

– Ну, какой вы! Я прямо не знаю… – И она сжала ладонью моё плечо:

– Спасибо, добрый человек! Я буду за вас молиться. А пока обещаю – сегодня вечером ожидайте известие…

– Какое известие?

– Очень хорошее, честное слово. А потом будет вторая новость. И она вас расстроит. Но это не скоро, через несколько дней.

– Не пугайте меня.

– Я вас не пугаю. Я могу даже вас предупредить. У вас есть сотовый телефон?

– Он остался в деревне, а номер я забываю…

– Плохо. Я так надеялась… – Она как-то скорбно покачала головой и поднялась со скамейки. Я уже хотел с ней попрощаться, но она уже уходила от меня быстрыми, торопливыми шагами. И даже не оглянулась…

И скоро девушка скрылась в толпе, а я сидел и мучил себя вопросами – почему она так быстро свернула наш разговор, а может я её чем-то обидел?.. И это – «может, может» преследовало меня ещё целый час, потому что мой автобус задерживался – так часто бывает. А чтобы скоротать время, я отправился в буфет за минеральной водой. А там – сюрприз, и я даже вздрогнул от неожиданности. Ведь первое, что я увидел в буфете – была моя знакомая девушка-инвалид. Она сидела в дальнем углу за маленьким столиком, а на столике стояла бутылка вина, и что-то лежало в тарелке. А в ладони у ней была сигарета, но она о ней как будто забыла, потому что всё время поглядывала по сторонам. Она точно кого-то ждала. Но вот её глаза остановились на мне, и я стал ждать – что же дальше? Но на лице у девушки – равнодушие, пустота. Неужели не узнала, а может уже забыла? И мне захотелось её о чём-то спросить, но к ней в это время подошёл какой-то парень в жёлтой кожаной курточке и в вязаной шапке. А лицом он очень смахивал на цыгана, но может быть, я ошибся. Да и это не важно. А парень, между тем, уже нашёл свободный стул и сел с ней рядом. А потом что-то ей сказал, и она налила ему полный стакан вина. Он залпом выпил вино, и она его о чём-то спросила. Парень закрутил головой и стал смеяться. И девушка опять налила ему вина, а сама о чём-то быстро-быстро заговорила. А потом они стали оглядываться на меня и смеялись уже оба. Они смеялись, а у меня сжалось сердце, ведь я вдруг понял, я догадался, что девушка, наверное, говорила ему обо мне, – как она меня обхаживала, как врала. Я стал думать об этом, и мне вдруг стало весело, весело, а почему – сам не знаю. И я без конца повторял – так, иол, тебе и надо, старый дурак. Так тебе и надо…

С таким настроением я и поспешил на автобус. А перед самой посадкой решил взглянуть на свою покупку, – шариковые ручки лежали в бумажном пакетике, а пакетик стянут резинкой. И опять я развеселился, ведь ручки были старые, испачканные в извёстке, а самое главное – в них не было стерженька. Моя цыганка, видно, подобрала их где-нибудь на помойке и решила продать. А тут и я появился – такой дорогой, золотой. И меня уже душил смех – надо же, надо же – какая артистка, а тот парень, конечно, сообщник, а может сердечный друг. Интересно, чем они будут торговать и завтра, и послезавтра, и сколько людей обманут… Но, слава Богу – всё хорошо закончилось и через час я уже буду в своей Сосновке.

И скоро промелькнул этот час, а дома – снова сюрприз. На лавочке возле моей ограды сидела соседка Наталья Васильевна и, видимо, поджидала меня. И едва я успел поздороваться, как она сообщила:

– Семён Петрович, а у нас новенько!..

– Что случилось?

– Да Яшенька-то наш, кажись, оклемался. Сёдни супику похлебал, да…

– А что с ним было-то?

– Да ты же знашь – он же у нас увеченный, а тут ишо простудили парня – он и завял. Но сёдни обрадовал – он и супиком не поморговал и чайку попросил. А у меня заварки-то – кот наплакал. Ты, Петрович, не выручишь?

– Выручу, какие вопросы. – И я подал ей целую осьмушку чая, и она сразу ушла. А я остался в глубокой задумчивости, – и в голове сразу поднялась та цыганка, которая предсказала мне хорошую новость. Вот и сбылось предсказание, ведь наш Яшенька поправляется. И может, теперь конец всем его бедам, всем тяжёлым болезням. Может, Господь нас пожалел…

Вот о чём я тогда размышлял, а сам сидел у печки и смотрел на огонь. Дрова тихонько потрескивали и хотелось думать о чём-то светлом, хорошем, но где уж, где уж… Ведь на столе лежали мои листочки, а там про Яшеньку почти ничего. А ведь мне так хотелось рассказать про этого мальчишку, и я вроде начал писать, а потом отложил перо. Но почему? И я улыбнулся и сказал сам себе – а ты ведь хорошо знаешь причину, – ты просто боишься расстроиться и бережёшь свои нервы. Да, да, это правда, потому что жизнь у Яшеньки – тяжелей не придумать и тебе не хочется её ворошить…

И я ещё о чём-то подумал, чтоб себя оправдать, но зазвонил телефон. Это, конечно, моя Аннушка, и мы проговорили почти целый час, а под конец разговора она спросила – ну как, мол, поживают твои тетрадки? Поди настрочил уже на целую книгу. Но ты продолжай писать, не ленись…» Вот что пожелала моя милая Аннушка, так что хватит греться у печки, а надо садиться к столу и работать.

Так я и сделал. Но только с чего начать? Думаю, начать надо с моей соседки – Натальи Васильевны. Ведь именно она мне и рассказала когда-то, что у ней есть любимый внук Яшенька. А живёт он с матерью в райцентре, там же и учится в школе. И учился он хорошо, был примерный отличник. Потому и посылали его на разные слёты, олимпиады, и везде Яшенька побеждал и возвращался с наградами. А наступало лето, и ему давали путёвку в «Артек». И такое было два лета подряд, а однажды мать привезла его в Сосновку к бабушке Наталье. И здесь Яшенька оказался в раю. А разве не так? Ведь кругом благодать: и купанье в Тоболе, и рыбалка, а самое главное – рядом бабушка. Она даже ночами не расставалась с ним, всегда сидела рядом с кроватью и даже боялась дышать, чтоб не разбудить дорого внука. Потому надо ли удивляться, что и на следующее лето Яшенька оказался у нас, в Сосновке.

Но рай не бывает вечным и вскоре с Яшенькой случилась беда. Но только беда ли? Может что-то похуже? Потому что любую беду можно одолеть, пережить, а здесь человек попал в какое-то болото, трясину, – и чем дальше шагаешь, – тем глубже вязнешь, и вот уже нет дыханья и скоро конец. И случилось всё это на одном из выпускных экзаменов перед самым прощанием со школой. И сейчас мне нужно быть особенно точным, ведь вся эта история вошла в мою голову со слов Натальи Васильевны. Она и рассказала про любимого внука… И вот сидит он – наш Яшенька – на первой парте и изучает экзаменационный билет. А билет трудный – надо подумать. И Яшенька так ушёл в свои мысли и забрался в такие дебри, овраги, что забыл обо всём, обо всём. И вдруг над головой чей-то голос, как будто кто-то окликнул. И голос громкий, как выстрел, ведь учителем был мужчина и потому голос такой резкий, решительный. А потом, потом… Нет, я не могу, у меня не хватает слов. Ведь Яшенька вздрогнул, сжал плечи, его как будто перекосило. Но как всё это описать, как донести?.. И сейчас мне кажется, я даже уверен, что Яшенька даже не понял, где он сидит, кто стоит рядом – такой сильный случился испуг. И в этот миг учитель спросил: «Что с тобой, Яша? Вот стакан с водой, попей, успокойся…» И Яшенька сделал пару глотков, но затмение не прошло. Он смотрел на учителя, как на чужого, незнакомого дядьку и от испуга заплакал. А раз слёзы, то какие экзамены и Яшеньку отпустили домой. А там сдали на руки матери, и та не узнала сына. Он был бледный, подавленный и ничего не мог вспомнить. И мать ударилась в слёзы и причитания, но кто её осудит, если такая беда. А отца у Яшеньки нет, отсутствует, – он был, конечно, когда-то, но потом запился и умер, и это случилось лет десять назад. А мать Яши работала техничкой-уборщицей в той же школе, где и учился сын. Так что жили они трудно и бедно, но что говорить, – теперь многие так живут. Но всё равно мать не сдавалась, – она даже повезла сына в город к хорошим врачам. И те поместили Яшеньку в диспансер, где лечат нервы и психически ненормальных. И потекли недели и месяцы, а болезнь не сдавалась. К тому же врачи как сговорились и постоянно внушают матери – у вашего, мол, сына, дурная наследственность, ведь отец у него – алкоголик. А раз так, то с лечением – проблемы. Так что – опять беда. А болезнь ходит за Яшенькой попятам и пришлось его взять домой. А дома – нищета, пустые углы. Так что же делать? Кто им поможет? И тогда мать решила – надо отправить сына к бабушке Наталье в Сосновку. Туда и отвезли внука, отправили, как говорят, – «на хлеба». А план был такой – может, мол, поживёт Яшенька недельки две-три у Натальи Васильевны, а потом снова домой. Но внук перепутал все планы. Он так привязался к Сосновке, что прожил у бабушки несколько месяцев, а потом не захотел уезжать. К тому же Яшенька полюбил землю. Кто бы мог подумать, но такое случилось, – и он стал часами пропадать в огороде, а там пропалывал грядки, поливал капусту, морковку. Но этого показалось мало, и он выдергал всю крапиву возле ограды, и на этом месте высадил тополя. Деревца были молодые и неокрепшие, но всё равно они быстро прижились и зазеленели. И Яшенька часто подходил к ним и разглаживал листочки…

Но особенно он полюбил реку. Я часто видел его на берегу Тобола, подходил к нему и пытался о чём-то спросить. Но от Яшеньки – ни звука, как онемел. А сам на меня даже не смотрит. Но я человек упорный и люблю задавать вопросы. И потому опять спрашиваю: «О чём задумался, Яша? Что тебя беспокоит?» Но он смотрит мимо меня, и я решаю – лучше отойти от него, не мешать. Может, он сейчас в каких-то своих снах и туманах и куда-то полетела его душа, и не надо прерывать этот полёт. Но я продолжаю смотреть на него, и он, наконец-то, меня замечает. И сразу что-то бормочет и вроде бы хочет улыбнуться, но вместо улыбки – гримаска. А я опять что-то спрашиваю у него, а он вдруг мрачнеет и, не сказав ни слова, уходит. Что с ним, хорошо бы узнать, но только зачем, ведь он уже далеко от меня. И я вижу, что он облюбовал какой-то сухой бугорок возле воды и сел на него. И я знаю – теперь он будет сидеть целый час и смотреть на реку. А что он там видит – не знаю, не ведаю, – но только лицо у него напряжённое, как будто он что-то решает.

А иногда он появляется возле реки с большим коричневым рюкзаком. В этом рюкзаке – грязное бельё: разные простынки, рубашки. Всё это надо постирать, просушить, и это серьёзное дело, и он его никому не доверяет. Да и кому доверять-то, ведь рядом кроме бабушки нет никого. А та уже еле ходит, за стены держится, чтоб не упасть. Так что Яшенька на неё не надеется, а сам стирает и гладит. И делает это старательно, с какой-то даже любовью. А если день тёплый и солнышко припекает, Яшенька раскладывал мокрое бельё прямо на травку. А сам садился рядом и лепил из песка какие-то фигурки. Но иногда, в сильную жару, он даже купается, причём раздевается полностью и входит в воду в чём мать родила. И плавает долго, упорно, точней не плавает, а лежит на воде, как доска. А как он не тонет – трудно понять, и никто не может объяснить эту тайну…

Но есть и другая тайна в его судьбе. Но это скорее не тайна, а начало одной школьной истории. Про неё я узнал от Натальи Васильевны. Оказывается, Яшенька очень дружил с одной девочкой, когда они учились в десятом классе. И эта дружба была такой сильной, что напоминала любовь. А может это любовь и была, самая первая в его жизни. А потом и сама жизнь дала трещину: у Яшеньки начались больничные дела, да и со школой пришлось расстаться. Но это расставание только усилило чувство. И девочка, которую звали Леной, стала думать о встрече. Но какая встреча, если Лене уже кто-то рассказал о Яшиной болезни. И рассказал так, что девочка перепугалась – много ли надо детской душе. И вот однажды в нашу Сосновку пришло письмо. Оно было от Лены и предназначалось Яше. Что в нём было – могу только догадываться. Но в одном уверен – такие письма приносят горе. И оно случилось.

А сейчас я прервусь – пусть чуточку отдохнёт душа. Ведь тяжело вспоминать об этой истории, ещё тяжелее писать, подбирать слова. И я отодвинул подальше тетрадку, а сам подошёл к окну. Открыл форточку и сразу ветер поднял и закинул штору. Что это – наверно, метель. Так и есть: ветер налетал с размаху на мои клёны, и они гнулись, мотались и, наверно, просили о помощи. Но какая помощь – от меня, старика. Господи, меня бы самого кто-нибудь пожалел. Вот о чём я тогда подумал и, наверно, ещё бы долго стоял и стоял у окна, но отвлёк телефон. Звонила Аннушка и голос печальный – заболел, мол, наш внучонок, температура уже под сорок – то ли грипп, а может что-то похуже. Так что, Сенечка, приезжай. Вдруг что-то серьёзное…

И на следующий день я поехал в город. А в голове – неспокойно: что всё-таки с внуком? Лишь бы не воспаление лёгких, лишь бы… Но что гадать, скоро сам всё узнаю. И я смотрел в окно и торопил время. Но автобус двигался медленно, осторожно, ведь дорога обледенела, – накануне шёл мокрый снег. В такую погоду все нормальные сидят по домам, а мне вот пришлось… – И я опять взглянул на часы, – и в этот миг кто-то дёрнул меня за плечо. Я оглянулся – сзади пустое сиденье. Но тогда что со мной? Правда, такое уже бывало, и я знаю причину. Да и какой тут секрет – Это ж мои больные нервы. Порой они так мучают и тревожат, что и жизнь не мила. Вот и тогда вдруг встала в глазах моя недавняя знакомая – цыганка. И я силился прогнать это воспоминание, переключить себя на другое, но где там… Её глаза так и сверлили меня, пытали, а потом явился и голос. И всё случилось внезапно: шумел мотор, автобус покачивался на ухабах, а голос стоял во мне, как живой:

– Сегодня вечером ожидайте известие. И оно хорошее, мой дорогой, золотой. А потом будет плохое, и эта новость расстроит… Но это не скоро, через несколько дней…

О, Господи, что со мной? Побереги меня, защити мою душу! Ведь этот голос не отступал от меня и преследовал. И я вдруг понял, как-то вмиг догадался, – а может и болезнь для внука наворожила эта цыганка. Ну конечно, это она – подлая чертовка, колдунья! Ведь прошли эти несколько дней, – и вот встречайте – пожаловала болезнь…

О, Господи, прошу у тебя прощения за свои мысли. Но именно так я и думал, когда ехал в автобусе. А потом – город и встреча с Аннушкой. И жена сразу меня обрадовала – нашему внуку полегче, и в больнице считают, что это простуда. И с меня сразу будто свалилась гора… Но всё равно я решил пожить в городе подольше и потому попрощался со своей Сосновкой на целых две недели. Но вот я уже дома и сейчас сижу за столом и листаю свои тетрадки. И мне почему-то трудно сосредоточиться. Наверно, потому что давно не брал в руки перо. Но всё равно я постараюсь обязательно постараюсь… И я нахожу в тетрадке самую последнюю страницу, а там я написал о письме, которое было от Лены, а предназначалось Яше… На этом я тогда остановился, а сейчас продолжаю…

И это письмо, конечно, наш Яшенька прочитал и «парня как обварили». Именно так и сказала мне Наталья Васильевна. И, видимо, она была права, потому что Яшенька совсем замкнулся в себе, а самое главное, как-то враз похудел, а щёки прямо ввалились. А виновато всё же письмо. Я думаю, он решил, убедил себя, что теперь он Лене не нужен – такой больной, слабоумный – не человек, а рахитик. И эти мысли приносили тоску, и теперь он постоянно искал одиночества. Но не меньше его страдала и бабушка. И в её глазах я постоянно читал один и тот же вопрос: «Кто нам поможет, кто?..» Но этот вопрос без ответа, к тому же Яшеньке делалось всё хуже и хуже. И теперь его ещё сильнее манит река. Он сидит часами на берегу и бросает камешка в воду. В такие минуты он – весь в себе. Как-то я пытался заговорить с ним, но он взглянул куда-то мимо меня, а глаза накануне слёз. И я отошёл в сторону, а потом оглянулся и даже сразу его не узнал: Яшенька уже не бросал камешки в воду, а что-то пальцем чертил на песке и о чём-то думал, думал, а может на что-то решался. И в мою голову зашла страшная мысль – а вдруг он готовит себя к потоплению и может уже прощается с миром. Я гнал прочь эти думы, но они, проклятые, не отступали…

Но порой у меня на душе светлело. В такие дни я наблюдал, как Яшенька кормит чаек. А кормил он их очень забавно – бросал вверх крошечки хлеба, и чайки ловили их на лету и благодарно кричали. И глаза у Яшеньки сияют и радуются, – наверно, в эти минуты он забывал о своих печалях. Но возвращался домой, к своей бабушке, и на него опять опускалась точка. И Наталья Васильевна теперь часто заходила ко мне, чтобы поплакать, погоревать. А однажды позвала к себе:

– Ты бы посидел у нас, побыл возле Яшеньки, да и есть к тебе разговор…

И в тот же день я зашёл к ней, и она встретила меня ещё на крыльце:

– Давай поговорим здесь, а то Яшенька услышит. Он же у нас такой почуткой…

– Зачем позвала-то? Что-нибудь срочное или как?

– Вот-вот, прямо в точку, срочней не бывает. Я ведь теперь всего ожидаю. Вчера синичка-мясоедка долбилась в раму, и я поняла, – значит Яшеньке пора собираться. Она ведь, подлая, не отступит… – И Наталья Васильевна поднесла платочек к глазам и тяжело вздохнула, а я понял, что «она» в её представлении – это смерть. И всё же я попробовал Наталью Васильевну успокоить:

– Возьмите себя в руки. И не надо его заранее отпевать.

– А чё надо-то! Он же совсем умом тронулся. Вчера меня Леной назвал. Вот так, миленький, ты понял, не понял? И я вчера наревелась досыта. Прости, говорит, Леночка, что я такой. И не пиши мне писем, не надо…

– Может, он бредил, а вы услышали?

– Может, может… А если чё-то над собой сделат… – она смолкла и зашвыпкала носом. А потом внимательно на меня взглянула и заговорила тихо-тихо, я еле-еле расслышал:

– Я поди сама виновата. Я же, Семён Петрович, наверно, Яшеньку изурочила. Помнишь, ты из города явился, а я тебе похвалилась и сказала, что Яшенька оклемался – он, мол, супику у нас похлебал и чайку попросил…

– Помню, конечно, тот разговор.

– Вот, вот. А не надо бы мне болтать, да. Заткнуть бы мой рот рукавичкой. Я ведь от многих слыхала – не надо раньше времени ахать да радоваться – потом выйдет наоборот. Вот и вышло…

О, Господи, как тяжело мне вспоминать о том разговоре с Натальей Васильевной, ещё тяжелей рассказывать на бумаге. Что поделаешь – себя не исправишь, особенно в мои годы. Остаётся только завидовать нормальным людям. У них – всё путём, всё разложено аккуратно по полочкам. Они и о смерти могут поговорить за чашечкой чая и ничто в них не дрогнет, не шелохнётся. Вон как у нашего Ивана Степановича. Он когда-то завучем у нас был, но третий год уж на воле – на пенсии. И мы, понятно, дружим, роднимся, как ни крути – коллеги. Недавно он зашёл ко мне, а сам весёлый, глаза играют, и прямо с порога: «Я ведь матушку свою схоронил!» А я ему тут же: «А почему ты доволен?» Но мой гость опять улыбается и сразу начинает всё рассказывать по этим самым – по полочкам: «Пойми, Сёма, она же ушла тихо, спокойненько, как уснула. Нам бы с тобой такое, не возражаешь? И с могилкой я не устал. Хоронили-то её в райцентре, она там жила у дочери. Так что проводили, как надо. А место нашлось сухое, высокое, прямо песок на всю глубину. И с крестом – того лучше. Я поставил железный крест, вековой, так что повезло матушке, да и что говорить – заслужила…» – И опять лицо его светится, точно выиграл в лотерее. А я смотрю на него и завидую – есть же, мол, такие люди, у которых на всё один ответ – не надо печалиться, всё у них хорошо… Вот и мне бы хоть чуточку походить на Ивана Степановича – тогда бы не терзалась душа. Но как ей не терзаться, не мучиться, если недавно случилась такая беда. Да, беда, огромная, страшная, и мне надо про то написать. Но как это сделать – не знаю, не понимаю, да и таланта нет у меня, хотя… Да хотя при чём здесь талант, если такая беда. И она уже вошла в меня глубоко, глубоко, прямо схватила за горло. Да, это правда. У меня даже ручка выпадывает из ладони, но всё равно я пробую что-то написать, чтобы спрятаться за словами. Я пробую, пробую, но ничего не выходит. Да и мешает та цыганка с автовокзала. Ведь она опять вошла в мою голову, и я опять спрашиваю себя – неужели она права? Неужели сбываются её предсказания? Ведь она пообещала две новости для меня. Одна, мол, будет хорошая, добрая, а вторая печальная. И больше ничего не добавила, наверно, не захотела расстраивать. Ну как мне это понять? Она вот не захотела расстраивать, а другие прямо убили. Недавно зашёл ко мне всё тот же Иван Степанович и прямо с порога:

– У тебя под окном удавленник, а ты сидишь и чаи распиваешь. Навести-ко Наталью!

– А что у них, что?! Может быть с Яшенькой?

– Угадал, прямо в точку…

– А ты говори, не томи.

– А что говорить-то – его же из петли вынули, наша фельдшер отважилась. Так что сходи и узнай…

После этих слов у меня в глазах потемнело, а над головой у меня опять голос Ивана Степановича:

– Жалко Наталью-то. Как-то вынесет старуха, лишь бы не чокнулась…

– А когда случилось-то?

– Я точно не знаю, но как говорят: пошла, мол, Наталья, кормить куричёшек и стайку открыла, а он там висит. Наталья его сохватала и сразу – в рёв. Ну, на крики-то прибежали соседи, а парень-то ещё тёпленький. Так что откачали, успели, может ещё поживёт…

Вот так я и узнал про Яшеньку. И, конечно, собрался к Наталье Васильевне. Но там, конечно, не до меня. Из райцентра мать Яши приехала и во всём корит бабушку, – куда, мол, смотрела, безмозглая, ведь прокараулила внука, тебя бы саму в петлю. Она так и сказала, – и Наталья Васильевна побледнела, как стенка. Я подумал – сейчас она упадёт и не встанет, и надо будет заказывать гроб. Но слава Богу, всё обошлось. А вот про Яшеньку я бы так не сказал. И что с ним будет – никто не знает, не ведает, нам остаётся только надеяться… А сейчас он лежал в комнате на диване – и весь под уколами… Я метнулся к нему, но меня остановили – пусть, мол, оклемается, придёт в себя.

А я на этом поставлю точку. И буду каждый день молиться за Яшеньку. Если его спасли, откачали, значит, так распорядился Господь. А может он и дальше возьмёт его под защиту и продлит ему жизнь. И я верю, что так и случится, я верю, потому что всегда после летних гроз и осенней хмари, после сильных январских холодов и метелей приходят светлые и спокойные дни. А часто и солнышко выходит к нам из-за туч. И нам сразу радостно, хорошо и хочется ещё долго-долго жить – не тужить. И пусть же и Яшенька будет с нами и пусть живёт в этом свете и радости, ведь все его главные дни ещё впереди. Да и наши молитвы, я уверен, помогут, и скоро я встречу нового Яшеньку, который победил все свои болезни и страхи. А я обязательно напишу об этом, если доживу, если хватит сил. Да, опять повторю – если хватит сил… Ведь я уже глубокий старик и потому – мало ли что… Я не договариваю, но и так ясно – надо успеть обо всех рассказать. Надо, надо, – и пусть это и станет целью и главным смыслом. К тому же таких как я, в моей Сосновке, – уже жалкая кучка, не больше. И эта кучка скоро растает, как мартовский снег. Так что спеши…

С этой мыслью я и сажусь за стол и опять открываю свои тетрадки. Смотрю на чистый лист и мучительно думаю, о чём же мне сегодня рассказать. Ведь все мои странички замышлялись, как разговоры моей души с земляками, но всё ли мне удалось? Нет, конечно, не всё. И перед многими я виноват и прежде всего перед учителями. Я ведь так мало о них написал, хотя и сам я – тоже учитель, да и школа для меня – самое святое и бесценное слово. Но почему всё-таки я написал об этом мало, почему, почему? А ответ, наверное, всё же прост – я боюсь разволноваться. Да, да, это правда, ведь начнёшь писать, вспоминать – и сразу разволнуешься и растрогаешься и сразу многое войдёт в голову и в этом многом – больше печалей, чем радостей. Но сегодня, сейчас, я решил рассказать об одном светлом, почти прозрачном дне. И он случился в нашей Сосновской школе.

Наш праздник

XVI

… А это и в самом деле был праздник, потому что мы встречали новую учительницу. Вы не забыли ещё, как недавно из соседнего города Челябинска к нам приехала Анечка Соловьёва. Мы тоже радовались и ждали от Анечки многого, но вскоре она нас покинула. И вот опять мы дождались пополнения. И сейчас я хочу представить, как это было, как всё начиналось. Я даже хочу вспомнить, какая тогда стояла погода. А это сделать легко – память-то у меня ещё молодая. Но это шутка, конечно, но я всё равно вспоминаю об этом, точно это случилось буквально вчера. И начну с самого главного – с утра я тот день сыпал частый сентябрьский дождик, потом вышло солнце, и сразу в классах стало весело и светло. Этот свет теперь плавал всюду: и на чистых, каких-то праздничных окнах, и в глазах у ребят, и даже в коридоре, всегда тесном и сумрачном, словно раздвинулись стены, и началось наступление света, и все портреты, картинки по стенам вдруг обозначились резко, рельефно. День вовсю разгулялся, ведь лето еще не смирялось, не уходило на свой долгий отдых, и травка ещё вовсю зеленела и резвилась на пришкольном участке, и цветы ещё отдавали свои последние прощальные запахи и никак не могли отдать до конца. Солнце сияло, облака разбегались, и скоро по всей деревне уже азартно кричали гуси, радуясь солнцу и лужам.

А в школе была перемена. Ребята тоже дождались солнца и теперь шумели, кричали, как будто собрались купаться. Не шумел один Степа Васильев – староста класса. Он стоял у окна и смотрел, как далеко в полях поднимаются большие туманы – то жгли прошлогоднюю солому, очищали поля. Каждый год почему-то её сжигали, и каждый год поднимались эти густые дымы и шли на Сосновку. Но сейчас Степа не видел этих полей, не видел и весёлого, совсем летнего солнца, не слышал даже крика товарищей, – он весь ушел в себя и в своё страдание. А мучился от того, что через две-три минуты ему придётся выступать перед классом. Да и как выступать – надо подумать. Ведь директор поручил ему – представить классу новую учительницу Елену Петровну. Она была приезжая и появилась в Сосновке только две недели назад. А жила она теперь у Стёпиной матери на квартире. Хозяйка дома отвела ей боковую комнатку, рядом с кухней. И Стёпа уже привык к квартирантке, а Елена Петровна уже полюбила мальчишку. И все это знали, знал и директор школы. Потому он вызвал сегодня Стёпу в учительскую и сказал ему строго, по-деловому: «Васильев, даю тебе поручение. Ты ведь у нас староста класса и ты хорошо знаешь Елену Петровну. А теперь запомни: она придёт к вам на третий урок и ты поприветствуй её от имени класса. И скажи ей что-то хорошее, доброе, ты это можешь…» Директор похлопал его по плечу и сказал уже ласково: «Действуй, Стёпа, и не волнуйся…»

А время бежит незаметно. И вот уже звонок на третий урок. Он раздался над самым ухом, и Степа вздрогнул и побледнел. А когда пришел в себя и повернулся к двери, учительница уже раскрывала классный журнал и громко покашливала, призывая к порядку. Она вошла незаметно, а он так ждал её, так волновался. И теперь сразу вспомнил своё приветствие, вспомнил все несказанные слова и наказы, но было уже поздно, поздно... Елена Петровна читала по журналу фамилии и поднимала каждого с места. Скоро очередь дошла до Стёпы. Он медленно оторвался от парты, и она тихо сказала:

– Ну, Стёпу мы знаем. Из одной крынки молоко пьем, – и все засмеялись, а Стёпа вовсе расстроился, потерялся. «Как же теперь отчитаться перед директором, как же? Стёпа чуть не заплакал. А в классе уже про него забыли. Там творилось что-то хорошее, очень весёлое, точно и не урок вовсе, а праздник. Но вот учительница оборвала шум и стала серьезной:

– Посмеялись и хватит. Теперь мы познакомились и осталось нам подружиться. Для этого нужно доверие. И я надеюсь... Я ведь тоже в деревне выросла и только последние десять лет – горожанка. – Голос у неё оказался глуховатый, а лицо – очень чистое, доброе, и всем почему-то кажется знакомым. Увидишь такое лицо однажды в автобусе, в поезде или на городской дальней улице – и сразу захочется поздороваться с этой встречной, заговорить. А почему – сам не знаешь, не понимаешь. То ли встречались уже, то ли тянет родная кровь. А может, причина – глаза той встречной? Они смотрят на тебя прямо, внимательно и как будто зовут за собой.

– Убежала я, значит, из города. И не каюсь нисколько, не плачу. Там пыль, да камень, да машины всё заняли. А у вас – воздух, лес. У меня сердце больное – врачи советуют дышать чистым воздухом, кислородом.

Стёпа сидел на последней парте и не узнавал свою квартирантку: надо же, как меняется человек. Отсюда, с задних рядов, она казалась совсем молоденькой, и только седина выдавала её возраст. Она затопила уже все волосы и заставляла думать о чем-то печальном. И Стёпа знал про эту печаль. Три года назад её муж и сын утонули в Тоболе: поднялся вихрь, опрокинулась лодка. Была семья – и нет ничего. Горе на горе и горем покрыло, потому что стала она после этой утраты болеть. Хорошо, говорит, что в уме устояла, а то бы добрые люди намучились.

– Сердце мое стало плохое, не повезло. И сама виновата – не берегла. Да и как его уберечь, – она улыбнулась, прищурилась, прошлась по рядам. Голова у неё клонится набок и почему-то подрагивает. Не подчиняется голова. Она её выпрямить хочет, но та вправо да вправо, как будто хочет упасть. Ребята удивляются, переглядываются, и она заметила их испуг.

– Это нервы у меня, нервный тик. Недавно потеряла свою семью... Ну ладно, об этом не сразу. А вообще-то я не хочу, не могу о печальном. – Она опять улыбнулась и остановилась у Стёпиной парты. Улыбка была далекая, грустная и совсем чужая для Стёпы. Он открыл учебник и стал там что-то искать.

– Преподавать я буду литературу. Сегодня у нас первый, вводный урок. Сегодня я проверю вашу фантазию. Так что признавайтесь – кто из вас, ребята, пишет стихи?

Все зашумели и загалдели, кто-то даже присвистнул. Она стояла молча и ждала тишины. Класс, наконец, успокоился.

– Значит, не пишете. Жаль, я надеялась. А рассказы, а сказки? – Теперь в классе тихо, будто нет никого. Бьётся большая муха у рамы. Бьётся, мается и скребет стекло лапками.

– Значит, нет сочинителей? И литературу любите?..

И опять молчание, точно все перед ней виноваты.

– Почему же? Мы любим её, уважаем, – сказал за всех Стёпа. Он хотел сказать это весело, а вышло очень серьезно.

– Хорошо, поверю на слово. Но все равно от вас не отстану. Я ведь и настойчивой могу быть, и на своём всегда настою. – Она засмеялась и тряхнула головой в подтверждение. И в это время у неё разлетелись волосы. Прямо упали на плечи и покатились вниз. То ли заколка сломалась, то ли просто не слушались они её.

– Ну вот. Замучилась с ними, подбираю да подбираю. И молодая всё мучилась и состарилась – мучаюсь, а обрезать – не хочу. Нет, нет, как подумаю... У моей мамы были густые волосы, вот и я подражаю. – Она встала у окна и ушла в себя. И в этот миг скрылось солнце – и сразу сумерки. Был день, а стал вечер. На улице загоготали гуси, захлопали крыльями. Такой крик – прямо уши рвет.

– Осень слышат, волнуются. Полететь бы им на юг, да не могут. Эх, вернуть бы крылья этим крикливым... – сказала тихо учительница и повернула лицо. И в эту же секунду – солнце, да веселей, ярче прежнего. Как будто сидело оно, изнывало в засаде или томилось где-то под тяжёлым замком. А теперь – опять на воле и на полной свободе, потому и веселятся, играют лучи.

– Вот и вы скоро уйдете из школы. И полетите прямо под облаками. И высоко-высоко – не догонишь вас. И завидую вам, и страдаю, потому что не все полетят. – Она улыбнулась, поправила волосы, и глаза у неё сделались тёмные, строгие, как будто обидели её или хуже того – обманули. И в этот миг спросил Степа:

– А почему не все полетят?

– А потому, а потому, что все кончается на «у». – Она решительно вскинула голову, и вот уж снова играют глаза, веселятся, и она сама опять – молодая, веселая. Как меняется человек. – А потому, дорогие, что это зависит от вас. То ли в небо вам, то ли где-то внизу... Кстати, есть одна история. Посмотрела я на гусей, и ударило в голову. Может, расскажу вам – полезно.

Расскажите, расскажите! – гудит, бежит по рядам, но ей нравится этот шум. Она поднимает руку и хмурится, – и сразу стихает, подчиняется класс. И тут же её голос, очень глуховатый, пологий берет всех в плен.

Она старается говорить неторопливо, размеренно, а слова у нее опять – нараспев и как бы качаются в воздухе. И от того в словах какая-то тайна, предчувствие, и очень хочется ничего не забыть.

– Залетела птица редкая в наши края. Появился белый лебедь-шипун. Откуда он, какой ветер пригнал?! Никто и не знает. Только был он доверчивый и людей любил. А люди-то разные. Они, как трава. Есть хорошие, добрые, как полевые цветы, а есть – один колючий сорняк. – И вот уже голос её крепнет и наливается, и уж стоит в нём большая уверенность, и даже бледность прошла, но все равно говорит, как деревенская женщина, чуть-чуть протягивая слова. Говорит, говорит, точно книгу читает. И хоть бы сбилась где, отдохнула, а то уж сжалось Стёпино сердце, и очень трудно дышать. И сколько тайн, ожиданий, и жаль чего-то, и хорошо.

– Опустился лебедь на озеро и поднял шею – горят зрачки. Они, как жемчуг у него, так и играю, переливаются. Да что жемчуг – они, поди, поценней. А шея-то! Шея белая, как дуга, и под дугой этой – радуга. Это от воды идут испарения. Где такое увидишь? А нигде, никогда. Но в это время погодился охотник. С ружьем, конечно, и с порохом, а с порохом этим – дробь. Идёт охотник, берегом и почему-то задумался, а на плече у него – мешок. Й пустой совсем – не поверите: одна корка лежит с мокрой луковкой, да железный бокальчик, да спички. Ничего не убил он, только ноги убил. Потому, идет медленно, запинается, и душа него болит, изнывает. Как же так да за так? Да какой он охотник? Ни одной худой уточки, хоть бы драный чирок. Идёт, ругает себя, изъедает. Глаза-то все же – по сторонам. Они ведь у него охотничьи, тренированные, они и во сне не спят – караулят кого-то. Эти глаза и приметили лебедя. И уж притянули к себе, выцеливают. А по озеру рябь пошла, и спряталось солнышко. И как будто вечер уже, как будто стало темнеть. Ну и всё померкло кругом, посерело, как будто сеткой подернулось. Даже лебедь стал похож на гуся. А раз гусь, то на мушку его. И грянул выстрел, как гром, и покатилось эхо по озерной воде. А лебедя того как подбросило, но он, сгоряча, ещё на крыло поднялся и полетел. Сгоряча-то и мертвый полетит. Да куда там, куда там – покачнулся в воздухе и упал. Вот и всё. Вот и точка. Закатились те жемчуга. Подбежал охотник, глазам не верит – перед ним белый лебедь-шипун. А давно в законе записано – беречь надо лебедя. И закон неписаный в народе – убить лебедя, как человека убить. Ну и подбежал он и обомлел: «Горе мне! Нет прощения! Это ты виновато, ружьишко!!!» И в досаде наступил на приклад, и тот сразу хрустнул, как под зубом сухарь. «Как мне жить теперь, как мне вынести!» Но хоть кричи сейчас, закричись, а лебедь бьется в муках и перевертывается, все хочет встать на крыло. И глаза у него человеческие, а в глазах тех – вопрос. Видно, не понял ещё, не дошло, почему в крыльях силы нет, почему возле него человек кричит... Не устали, ребята?.. Может, медленней говорить? – Она сделала паузу, сама дышит, как после тяжелой ходьбы. – Дожила Елена Петровна, сердце-то как снопы молотит. А ведь раньше не понимала – в какой оно стороне...

– Вы отдохните! – раздались голоса.

– Нет уж, нет уж. Доскажу до конца. Вот продышусь и отчалим. Значит, так, значит, где мы? Аха, аха – поняла... И вот стоит наш охотник, горюет. А уж солнце скрылось, и ночь идет. В сентябре-то день невелик. И повесил охотник голову: «Что же делать, что предпринять?» Но все муки его в пустоту. И уже весь кисет свой вывернул, весь табак искурил. А лебедь опять биться начал: никому не хочется умирать. Но лучше бы не бился он, не вставал, а то последние силы ухлопал. И вот уж глаза закатываются, стекленеют глаза. Тогда поднял охотник лебедя на руки и завыл над ним горьким голосом: «Ты прости меня, лебедок!» Но тот не слышит слезного оправдания уже попрощался, видно с родной землей. Так и понёс его охотник на руках. Руки вытянул и несёт. А шипун ещё шевелится. А может, это уже не он. Может, только душа его не сдается и подает голосок. Душа-то тело переживает и ещё долго смотрит на белый свет...

Занес его в избу, устроил под лавку. И сразу промыл рану теплой водичкой и сухой травкой присыпал, была у него такая травка – живая, целебная. Шипун раза два шевельнулся и надолго затих. И не поймешь – то ли умер, то ли живой ещё. А в избе – тишина, только мышки за печкой попискивают да сверчок ведет свою скрипочку. И хозяин опять свернул папиросу и стал пускать дым в потолок. Всё ж развлечение и отвлекает от горя. И в этот миг шипун ожил под лавкой. Вначале встрепенулся и замер, потом опять встрепенулся и начал биться крылом. Но пусть бьётся, пусть крылья ломает – значит, живой, значит, полегчало в тепле. А может, судьба у птицы такая: раз выпало жить – надо жить. И охотник стал успокаиваться, да и появилась надежда. Он выпил чаю, пожевал хлеба и начал стелить себе на кровать. Жены у него не было и детей, значит, не было, потому все делал сам.

Вот и ночь глухая, даже мышки заснули, а ему всё не спится, не дремлется. Через каждый час проведывал лебедя, а тот лежал, как мертвый, не шевелился. И это пугало охотника: «Неуж к утру панихиду?..» Но утром лебедь ожил и поднял голову, только глаза ещё в серой плёночке, как будто слезятся глаза. Может, вспомнил он про свою стаю, про своих родных братьев, сестер. Где-то летят они, промышляют. Может, уже к теплому югу направились. И как вспомнил – так и забился. Птица тоже бывает в переживании, и она тоже, как человек. Охотник наклонился над ним и погладил по шее: «Ничего, шипунок, наше дело-то поправимо!..» И сразу еду к нему подвинул и хотел покормить того прямо с руки. Но лебедь от еды отвернулся, только попил немного воды. И то хорошо, и на том благодарны. Раз попил, значит, скоро поест. Но он и на другой день голодал, и на третий. Только на четвертый поклевал что-то в корытце, почмокал. Но всему голова – начало. С утра поклевал, а под вечер уже всё корытце зачистил и не надо посудину отмывать. А раз еда, значит – жизнь. Так у добрых людей бывает, так и у братьев наших – у птиц.

Через месяц совсем оклемался – и на волю охота. Сколько ни корми, ни пои, а воля слаще еды. Но куда там! Время-то не стояло. Оно летит на тройке, и на стекле уж мороз расписался, а за крыльцом уж сугробы выше забора. Зима царствует и приказы шлет. И только ослушайся – обратит любого в сосульку. А лебедь не знает про зиму. Думает: в избе тепло, и там, за окном – тепло. Он заскакивает на лавку и стучит клювом по раме. А хозяин хохочет: «Не суетись, дорогой, ты до лета в плену, до лета...»

Так и остался лебедь под лавкой, и смирился наш шипунок. Теперь уж любую пищу берет от хозяина и смотрит прямо в глаза. А тому – любо-дорого, сидит на лавке, покуривает, а по избе его квартирант топочет. Потом и имя ему придумал – Прохор, Прошка да Прохор Кузьмич. Стали гости в избу заглядывать, особенно школьники одолели. И все к лебедю с уважением: «Мы только на минутку, Прохор Кузьмич...» А тому понравилось на одной ноге стоять и высоко шею вытягивать. Понравилось и прислужничать, развлекать ребят. Забегут они в избу и замрут в немом удивлении: стоит большая белая птица на одной ноге и красным клювом ворочает. А в глазах – сухое надмение, как у начальника. Вот так невидаль! Чудо-юдо, красота, шея белая. И поют, дурачатся школьники

Стоит Прошка-а

На одной ножке!

Хорошо б у Прошки

Не сломалась ножка.

Но всё труднее ему было стоять на одной ноге, все труднее шею вытягивать. Потому что разъелся Прошка, как боров. И стал томным, вялым, ушел из глаз человеческий блеск. Даже хозяин остыл к нему и стал готовиться к весенней охоте. Купил себе новое ружье, заготовил припасы.

А вот и весна. Она пришла ранняя, светлая, с ярким солнцем, тёплым дождем. Сразу осели сугробы и почернели, а там уж и проталины в лесу, и полянки, потом и первый грач прилетел, и скворец. Скоро и вода поднялась в Тоболе, сбросила ледяные оковы и стала подмывать берега. Как такое состояние воды называется? Каким обозначим словом его? – вдруг обращается к классу учительница, и глаза хитрые, веселятся глаза.

– Половодье!

– Разлив!

– Большая вода пришла!

– Вешние воды, – тихо сказал Степа и поднял с вызовом голову: я, мол, тоже соображаю. К нему сразу наклонилась учительница и положила ладонь на плечо.

– Объясни слово «вешние»! Ты встань, Стёпа, и скажи перед классом.

Степа нехотя поднимается и смотрит под ноги. Ему всегда хочется пригнуться и спрятать голову, потому что стесняется высокого роста и своей худобы.

– Так что же такое – вешние воды? – повторяет учительница и смотрит ему прямо в глаза.

– Так повесть у Тургенева называется. Я недавно прочитал её, очень хорошая книга… – Стёпа замолчал, потому что вдруг засмущался и стал смотреть в пол. Ему почему-то стало стыдно, неловко перед учительницей, но та его хвалит:

– Молодец! Настоящие книги читаешь! Ну, а как же наш Прошка? Где мы его оставили? – Смеётся Елена Петровна, потом обрывает внезапно смех:

– Да тяжело мне заканчивать... Конец-то выйдет тяжелый.

–А мы просим! Просим!.. – шумят задние парты, и она покоряется.

– Значит, поднялись воды в Тоболе и начал нервничать лебедок. Стал плохо есть, плохо спать. И догадался хозяин – тому на волю охота. Птица-то все же вольная – не годится ей под лавкой жить. Догадался – и выпустил шипуна. А в ограде уж травка лезет, и гуси гогочут, и воробьи на заборе чего-то не поделили – весна так весна. Прошка шею вытянул в удивлении, а хозяин замер и приготовился: сейчас шипун взовьется и – прощай навсегда. Тоска за горло схватила – за зиму-то привык к нему, породнился. Потому и замер хозяин и дышать перестал. Еще миг – и прощайте, Прохор Кузьмич! Еще бы миг... Но случилась беда. Нет, не беда даже – хуже того. Прошка бегает по ограде, как будто его ошпарили. А то вдруг присядет и шею вытянет, а то распустит крылья во всю длину, но взлететь всё равно не может. Откормился за зиму, отяжелел. Даже больно смотреть... И опять бегает, мучается и хочет взлететь. И взлетел – своего добился. Но как, зачем — стыд и срам. Только испортил понятие, посмеялся сам над собой. И летит как-то боком, заваливается, еле крыльями машет, как будто гири за собой тащит, большие пуды. Даже лететь-то куда – не знает, как будто слепой. И где братья и сёстры, где стая теперь родная – ничего он не знает, всё под лавкой забыл. А раз забыл, то и спроса нет. Сделал круг над домами и опустился сразу. Легко сказать, опустился, скорей плюхнулся, как кочан. А ведь птица была какая! Называлась лебедь-шипун...

С тех пор на земле с гусями живет. И забыл навечно своих друзей-лебедей. И озёра наши глубокие, и облака белые, и само небо забыл. Стал сам, как гусь... Вот и все. – Елена Петровна громко дышала и обмахивала лицо платком. А лицо было в пятнах, в каких-то розоватых разводах, и голова снова подрагивала и клонилась на правый бок.

– Заговорила я вас, увлеклась...

Потом встала возле окна и распахнула одну половину. Она смотрела на дальние березы, на небо и что-то перебирала в уме. Свежий воздух утешал, успокаивал, и она улыбнулась и повернула лицо.

– Предупреждала: конец будет тяжелый...

А в классе все еще тихо, кто-нибудь вздохнет и слышно дыхание. И вдруг ожил Стёпа:

– Вы сами сочинили про лебедя?

– Может, сама. Может, где-то услышала. Только вы не будьте, как Прошка. Не забывайте школу свою, ни родителей. И летите всегда высоко-высоко. Под самыми облаками.

Степа вытянул голову. Глаза его были задумчивы и почему-то печальны…

Вот и мне почему-то стало печально. Ведь хотелось написать про что-то светлое, доброе, а вышло совсем другое. И такое уже случалось в этих тетрадках. И кто-то скажет сейчас: «Может хватит ваших печалей, Семён Петрович, давайте сменим пластинку…» И я соглашусь и не буду спорить. Но только не ругайте меня, старика. Ведь я уже – долгожитель, и в моей голове ещё много историй. И они не только о людях. Вот и сейчас мне вспоминается одна встреча с очень удивительной птицей. Я назвал её тогда про себя – хитрая ворона. Также называю и свою новую главу в этот тетрадке.

Хитрая ворона

XVII

Эта история случилась в дороге. Я возвращался в свою Сосновку из Челябинска. Там был большой педагогический форум. Правда, форум для меня – совсем чужое, иностранное слово, и я заменю его сейчас на более родное и привычное слово – совещание. Так вот, в нашем совещании участвовали делегаты со всеми Урала. Мы заседали два дня, выслушали много докладов. И вот – прощание, обмен телефонами и адресами. И, наконец, дорога. И всё бы хорошо, но где-то через час наш поезд остановили. Что такое? Ничего страшного – просто ремонтные работы. Но всё равно пассажиры чуточку приуныли. И потянулись одна за другой длинные и тоскливые минуты. Но что поделаешь, если наступил уже ноябрь, и с неба сыплется мелкая снежная крупа. В такие дни всегда грустно. Правда, я попробовал что-то читать – не получилось. Просто – не то настроение. И такой я не один. Все пассажиры сидят по своим купе и даже не выходят в тамбур. Наверное, боятся холода, снега, и от того тяжело на душе, а в голове – такие же тяжёлые, унылые мысли. И вдруг – минут через пять – всё меняется, и виной всему птица. Но впрочем, какая же это вина, если все в нашем вагоне повеселели и оживились, и это сумела сделать обыкновенная ворона. А мои глаза вначале её даже и не узнали. Мне показалось, что в воздухе кружится какая-то тряпка. И это кружение какое-то странное, непонятное, ведь эта тряпка то поднимается вверх, то стремительно падает, но уже возле самой земли вновь взлетает, а потом снова – вниз… А затем – опять взлёт и паденье. И вдруг кто-то из наших пассажиров вскликнул: «Да это же ворона! Она, она – такая чертовка!» И теперь я хорошо разглядел, что в клюве она держит консервную баночку, и в голове сразу мелькнуло – зачем она её, зачем? Но вот баночка выпала из клюва и – шлёп об землю. И ворона сразу за ней. Но что же дальше? И опять забавно, ведь ворона опустилась рядом и стала разглядывать банку. Видно, что-то задумала, и кто-то из пассажиров весело пошутил: «Ишь, плутовка! Своровала где-то банку и думает, что в ней – золотишко. А там – пустота…» Но ворона и сама скоро всё поняла, но, кажется, не расстроилась. Больше того, – она на баночку разозлилась. И мы видели, как она нервно заходила возле неё и стала наступать и бить баночку клювом. Наши пассажиры смеялись, и я тоже развеселился, и в голове моей посветлело, и куда-то делись мои печали. Ведь там, за окнами, начинался какой-то театр, и все ждали опять – что же дальше? А дальше – действие продолжалось. И мы видели, что ворона опять подцепила баночку клювом и взмыла вверх. Я подумал, – сейчас она от нас улетит. Но я ошибся, – она передумала и опять начались виражи – то вверх, то вниз. Наверное, птица просто резвилась, дурачилась, а может вообразила себя какой-то артисткой, а мы в поезде – зрители и нам – хорошо… Но вот баночка снова выскользнула из клюва и упала на землю. И ворона – снова за ней. О, Господи, когда это кончится, ведь такое продолжалось ещё несколько раз, и мы уже устали смеяться и обсуждать эту хитрую птицу.

Но вот поезд дрогнул и мы поехали. А ворона так и осталась высоко в синеве, а в клюве держала свою баночку. И баночка переливалась, блестела на солнце, и я ничего не придумываю, ведь только что стояла осенняя хмарь и вот – солнышко. Какое чудо, даже не верится! Наверное, кто-то там, в вышине, так полюбил нашу птицу, что наградил её за труды. И от этой награды и нам перепало. Да, да, это правда, ведь солнышко так и сияло и радовало, точно в наш поезд заглянула весна. И эта весна слилась с шумом поезда и думалось о чём-то счастливом и вечном. А колёса стучали, стучали, и летели минуты, превращаясь в часы, а праздник всё не кончался. И как хорошо, что я снова еду домой! И как чудесно, что на свете существует Сосновка. Ведь это место – самое лучшее на земле…

Вот с такими мыслями я и возвращался домой. И наш поезд всё набирал, увеличивал скорость и скоро помчался, как одержимый. А колёса стучали, бились о рельсы, а я под эти звуки опять вспомнил о птице. И вдруг как-то сразу, внезапно мои мысли кто-то подправил, и сразу исчезла моя весна. Всё случилось, как у нашей вороны, – какие-то взлёты, падения, какие-то виражи. Ведь только что радовалась и праздновала душа, а теперь – грустно, хоть плачь. И, наверно, виновата эта ворона. Ну, конечно, виновата – я знаю, уверен, потому что она о чём-то мне напомнила, подсказала – то ли о тщетности многих наших усилий. А может просто о том, что жизнь наша – это всего лишь суета сует и нет им конца.

Последние слова…

XVIII

А со мной происходит что-то странное, – я всё ещё продолжаю думать о той птице. Ведь написал уже о ней в своих тетрадках и написал многовато – целая глава получилась, – но ворона всё ещё кружится надо мной и ворошит мои мысли. Порой кажется, что она совсем рядом, где-то у меня за спиной, – я даже слышу её дыхание. Кто-то улыбнётся сейчас – какое, мол, дыхание у птицы? Но я возражу – есть, есть оно, раз есть живая душа. Но дело даже не в моих мыслях, а совершенно в другом, – я просто хочу понять, что со мной происходит. Но кто объяснит? Может быть, это обыкновенная усталость и меня бессонница мучает, но это ведь тоже нервы. И вот пройдёт какое-то время, и они успокоятся, и в душе наступит покой. И я жду этого, но не могу дождаться… А вчера мне совсем не спалось. Как говорят – ни капельки, ни минуты. И опять в голове закружилась та птица, которая не выпускала баночку из своего клюва. Но ноша тяжела, и баночка как бы ускользала от неё и падала вниз. И птица кидалась следом, пытаясь поймать её на лету, но всё тщетно, напрасно – баночка шлёпалась об землю. Значит, всё пропало и надо про всё забыть. Но нет, нет, никогда. Ведь думать так – равносильно трусости, – и птица опять опускалась за баночкой, а затем – снова вверх и потом кружилась над нашим поездом, словно не зная, куда ей лететь. А может она уже на что-то решилась, но об этом никто не узнает… И я стал думать об этом и теперь – прощай сон. А потом стало так печально, хоть плачь. И я вставал с дивана, садился к столу и начинал листать и перечитывать свои записи. И печаль моя не убывала, потому что многое хотелось исправить, переписать заново. Ведь только подумать, – эти тетрадки взяли у меня два года жизни. И вот прошли эти годы, но многое ли сделано, много ли? И сейчас я даже не знаю – удалось ли мне подняться хотя бы на один холмик. Надеюсь, вы ещё не забыли, что моя работа называлась «На семи холмах». И мне хотелось в своих тетрадках вспомнить о многих людях и рассказать о своих земляках очень честно и откровенно. Я так задумал и потому писал главу за главой, хотя и понимал уже, чувствовал, что моя родная Сосновка куда-то всё время ускользает от меня, как та баночка от вороны. И тогда я перелистывал страницу и начинал новую главу – не хоронить же свою мечту. А мечта была прежняя – оставить память о своих земляках, о своей незабвенной Сосновке. И я опять писал и писал, порой утешая себя тем, что у меня что-то удалось, получилось. И меня можно понять, ведь нельзя жить без надежды. А сегодня, прямо сейчас, со мной что-то случилось, мне даже показалось, что мало воздуха в моей комнате, и я вышел на крыльцо, потом спустился в ограду. Была уже поздняя ночь и светила луна, а рядом, в двух шагах от меня о чём-то шептались мои клёны. Они точно спрашивали меня – что с тобой, наш любезный Семён Петрович, что так мучает тебя, расскажи? Но я молчал и только смотрел в небо, словно пытаясь что-то найти там, но там было холодно и пустынно. И я вдруг понял, как-то окончательно убедил себя, что всё самое лучшее, дорогое, самое чистое, нежное, что бы я мог сказать о Сосновке – так и не сказалось и застряло где-то в дороге. И теперь мне пора попрощаться. Да, пора сказать своим тетрадкам – самые последние слова и попросить у них прощения, что самое главное у меня так и не написалось. И только я успел так подумать, как в небе что-то случилось. Но нет, нет, ничего страшного – это просто высыпали, означились звёзды. Они точно хотели успокоить, утешить меня – не надо, мол, так мучиться, убиваться. Ведь в нашей жизни всё случается, всё бывает. И может кто-то однажды, – очень молодой и талантливый, найдёт эти тетрадки, начнёт читать их и решит продолжить работу. И под его пером по-настоящему оживёт и воскреснет его Сосновка. Может, даже и заголовок поставит такой же – «На семи холмах». Ведь среди этих холмов и прошла моя жизнь.

10 марта 2020 г.