Эти страницы попали ко мне совершенно случайно, и я их не ждал. Но умные люди говорят, что все случайности в нашей жизни давно предопределены, но кто это делает – они не знают, не ведают. И я тоже не знаю, хотя и догадываюсь. Да и как не догадаться, когда постоянно слышишь – но то, мол, была Божья воля, так Господь повелел. Вот и мне, наверное, Господь повелел – внимательно прочитать эту рукопись и по возможности что-то исправить, добавить. Конечно, все исправления я делал бережно, аккуратно, ведь эти странички написал Семён Петрович Стародумов – мой школьный учитель. Добавлю только, что это был мой самый любимый учитель.
И вот моя работа закончена, но я не выпускаю её из рук, точно боюсь потерять. И на душе – неспокойно, тревожно, как будто в руках у меня – завещание очень дорогого для меня человека и что делать с ним пока не решил. Но потом проходит минута, другая, и я приказываю себе – надо успокоиться, надо, надо. И мои мысли уводят меня к началу…
А началось всё это месяца три назад, в очень холодный, дождливый вечер. Тогда в ограду моего деревенского домика зашла Анна Михайловна Стародумова – наш бывший директор школы. Она зашла как-то робко, смиренно и спросила тихим, упавшим голосом:
– Можно к вам?.. Я ненадолго. – И это уточнение почему-то обидело, и я промолчал. А, впрочем, чего обижаться, ведь давно знаю – какие скромные, деликатные люди наши учителя, и я стал думать об этом и продолжал молчать. Но она моё молчание истолковала по-своему и заговорила опять:
– А вы не пугайтесь незваных гостей. Ведь это Сенечка, наш дорогой Семён Петрович, меня к вам направил. Правда, сам он уже на том берегу, а я вот, грешная, задержалася… – И тут я её перебил:
– А можно по яснее? А то я не пойму… – Спросил я торопливым и нервным голосом. До сих пор не могу простить себе этот тон. Ведь она даже вздрогнула от моих слов и головой покачала. А потом, видно, взяла себя в руки и решительно поднялась на крыльцо. И вот она уже в моей комнате, и я смотрю, как она снимает с плеча рюкзачок, а потом достаёт оттуда аккуратную картонную папочку, обклеенную прозрачной и липкой бумагой. Всё это, конечно, для прочности, для сохранности, и я уже – весь внимание. И потому тороплю:
– Ну что у вас?
А она опять покачала головой:
– Наберитесь терпения, я всё нынче делаю медленно, мне ведь через годик уже – семьдесят семь. Две семёрки, говорят, сильно нехорошо. Но ничего, – переморщимся. Да и Сенечка всегда утешал – это, мол, предрассудки, пустое… Ой, простите меня, отвлекаюсь. Как говорится, заехала не в ту колею… – И она ещё что-то мне сообщает, а сама в это время развязывает у папки тесёмочки, а там – целая кипа тетрадок. И она бережно раскладывает тетрадки по моему столу и как-то истово, облегчённо вздыхает:
– Ну вот теперь всё. Правда почерк у Сенечки очень мелкий, убористый, но надеюсь поймёте.
– А что надо понять? – Быстро спрашиваю её и снова в голосе у меня нетерпение. И она это чувствует:
– А вы не волнуйтесь, не нагружайте себя. Это я должна переживать, и ночей не спать. Что я делаю, признаюсь, ведь Сенечку-то мне никогда не забыть. Да что уж – сами, поди, понимаете. А мы на днях и сороковины отвели, всей школой помянули своего дорого учителя. И вот я к вам собралась, и сердечко моё стучит, шлёт приказы, и я в какой-то растерянности, да, да. Ведь как вы к этому отнесётесь?
– К тетрадкам вашим? А что там?
– Ох, какие мы нынче стали деловые, сердитые. Но всё же выслушайте старуху, не перебивайте, а то обижусь… – Она замолчала, поджала губы. А глаза… Ох эти глаза! – Они прямо смотрят в упор, изучают. И я не сдержался:
– Не говорите загадками! Мы же люди – свои или как?!
– Свои-то свои, но я же вам принесла работу. Ведь Сенечка пожелал, чтоб эти тетради вы со всей строгостью прочитали и что-то лишнее убрали, почистили. Одним словом, улучшили. Вы же всю жизнь служили в газетах, так что со словом на ты… – И тут я её перебил:
– Лучше бы к слову обращаться на вы, так что… – Но договорить она мне не дала и стала переубеждать:
– Не скромничайте, не надо. Я же про вас много знаю. Да и Сенечка говорил, что у вас в классе были лучшие сочинения…
– Неужели лучшие? – Я рассмеялся. – Правда, с той поры прошло уже тысячу лет. Но Семёна Петровича я никогда не забуду. Это был наш любимый учитель литературы… – И не успел я договорить, как она вся встрепенулась, даже встала со стула:
– Вот и ладненько, замечательно, значит, я к родне своей зашла, не ошиблась. Ведь эти тетрадки писались долго-долго – не один год. Начнёте читать и сразу поймёте – здесь вся наша Сосновка, вся, вся, как на блюдечке. А сколько судеб, характеров! И я хочу, чтобы вы их полюбили и протянули руку…
– Хорошо, хорошо… Но только успокойтесь и не волнуйтесь. Я отложу все срочные дела и займусь вашими тетрадками. Может, в них притаилась будущая книга. И мы её выпустим и посвятим памяти нашего дорогого Семёна Петровича… – И тут она меня прервала и положила свою ладонь на мою:
– Как вы хорошо сказали – выпустим книгу! Но только у меня есть вопрос. Сенечка назвал свою работу – «На семи холмах». Как это вам – одобряете?
– Но причём здесь холмы?
– О, Господи! Вы, наверно, забыли, что наша Сосновка стоит на семи холмах. Каждый школьник это знает, а вы… – Она обиженно поджала губы и замолчала. И я снова стал её успокаивать:
– Простите мою забывчивость. Постараюсь исправиться… – Я улыбнулся, и лицо её посветлело, и она заговорила уже совсем тихо, спокойно:
– Правда, у Сенечки было и другое название. Всего из одного слова, да, да – всего из одного, но это же сиротливо? Да и название грустное – «Последние». Ну как?
– Пока не знаю, подумаю…
– Ладно, подумайте. Да и не буду вас торопить. А мы с Сенечкой говорили об этом ровно за неделю до его кончины. Тогда же родилось и поручение – отнести эти тетрадки вам… – Она замолчала, и тут же меня напугал какой-то новый и необычный звук – то ли дверь стукнула, то ли форточку распахнул сквозняк. Но нет-нет, я ошибся, – это заплакала моя гостья и от того эти звуки. И я опять попросил:
– Прошу вас – всё-таки успокойтесь.
Она затихла, а потом тихо-тихо сказала:
– А у меня к вам ещё вопрос. – И почему-то вздрогнул:
– Какой вопрос?
– Об этом нельзя в двух словах. Ведь нынче же за всё платят, и это, наверное, справедливо. А вы будете работать над текстом, а значит – тратить себя. За это, конечно, положены денежки. Но я боюсь об этом даже заикаться, ведь вы же учились у Семёна Петровича и вдруг обидитесь на мои слова, так что… – И тут я её перебил:
– Так что забудем про деньги. А за рукопись не волнуйтесь, – она в надёжных руках. И я завтра же открою эти тетрадки. Договорились?
– Конечно, спасибо великое. Я даже не ожидала… – Она улыбнулась. И улыбка была такая родная, хорошая. А потом моя гостья ещё что-то сказала, но я не расслышал. Хотел её переспросить, но она уже вышла в ограду. Так и закончился тот холодный дождливый вечер. А потом побежали дни один за другим, и я как будто сроднился с теми тетрадками. И вот работа закончена, но Анна Михайловна ещё об этом не знает, и на душе у меня почему-то тревожно и ходят тучки, но отчего, почему? А впрочем, зачем эти вопросы, ведь я знаю на них ответы – просто за эти месяцы я действительно сроднился с этими страницами и стал жить их жизнью. А иногда даже кажется, что всё это мы написали вдвоём – я и Семён Петрович. Да, да – это правда. Ведь Сосновка – это и моя деревня и все люди в рукописи – мои земляки, а то и родня. Правда, родня – очень серьёзное, очень чуткое слово. И в наших деревнях – через дом роднятся. Но если уж назвал кого-то роднёй, то надо рассказывать об этом очень точно, исповедально. Но, конечно, эти тетрадки – не дневник и не стенограммы и потому я изменил все имена и фамилии, к тому же этого хотел и Семён Петрович. И всё же не стану сердиться на тех, кто эти страницы назовёт дневником, – ну и пусть, не буду разубеждать. Хотя дневник – это прежде всего факты, события, а здесь много всяких разговоров, воспоминаний и даже фантазий. Убеждён, – Семён Петрович был большой мечтатель, может даже, в душе – настоящий поэт. И такое видим даже в названиях. К примеру, самая первая глава называется – «На семи холмах». Чем не название для поэмы! Правда, сама глава начинается очень просто, без всяких эмоций. Но эта простота сразу завораживает и проникает в душу. Вот и сейчас я открыл тетрадку и не могу оторваться. И мне уже кажется, что со мной начал разговор очень близкий, очень родной человек. И какие простые слова: «Наша Сосновка стоит на семи холмах. Так моя бабушка Катерина говаривала, и такое я наслышался ещё в детстве. Правда, я никогда в это особо не верил, да и глаза не видели эти холмы, но только надо ли доверять глазам. Может, и были когда-то эти холмы, но за многие годы всё вокруг изравнялось, превратилось в заливные луга. И теперь только возле Тобола, рядом с обрывистым берегом, можно различить какие-то возвышения, но и то, если хорошо приглядеться. Наверное, это последыши и осколочки от тех давних холмов, наверное, так. Ведь всё вокруг нынче так быстро меняется, куда-то исчезает, проваливается, а то и засыхает прямо у нас на глазах. Иногда мне кажется, что и наша Сосновка тоже доживает последние годы. И придет такой день, когда на месте деревни окажется только голая степь, пустота. И такой день уже близок, и я чувствую – нет нам спасения. Но всё равно губы шепчут – «Господи, милосердный Господи, спаси нас, помоги. И если не будет твоей помощи, то все мы станем последними на нашей родной земле…» И ещё мне хочется что-то сказать, но в голову лезут самые тяжёлые, чёрные мысли. Целый день они меня мучили и пытали, а к ночи сделалось ещё хуже. Я не мог заснуть, попытался даже читать своего любимого Бунина, но и он не принёс успокоения. И тогда, в середине ночи, я вышел на крыльцо, – может хоть здесь спасение. И я прав оказался, – спасение наконец-то пришло. И это была метель. Она началась как-то внезапно, точно вырвалась из чьих-то объятий. Над головой у меня что-то грохало и скрипело, – это ветер терзал мою железную крышу. Я хорошо знал эти звуки. После них всегда начинается снежная метель или ливень. Но сейчас на улице март и потому летит снег, и куда ни взглянешь – везде белая мгла. А я всё ещё стою на крыльце и дышу уже полной грудью. Это и есть моё спасенье – покой. Даже не хочется заходить в дом, но начинаю мёрзнуть, – я ведь в одной рубашке. Так что не надо гусарить. И вот я уже в комнате и здесь всё повторяется, – мне опять грустно, тоскливо. Но что поделаешь, – в деревне за мной часто ходит тоска. И все мысли в одном направлении – мне постоянно кажется, что всё лучшее в жизни уже за спиной и всё уже прошло, миновало, а впереди только мрак, пустота. И нервы постоянно натянуты и ты вздрагиваешь от любого шороха, звука. И такое, наверное, у многих. Ведь в деревне слышней звук осенних дождей, слышней и топот одинокой лошади за окном, слышней и плач ребёнка, отставшего где-то от матери. Особенно тяжело зимой. Выйдешь на улицу, а там – пустота, безлюдье и вот уже это одиночество становится нестерпимым и тебе хочется, прямо до боли хочется услышать чей-то живой голос или увидеть чьи-то глаза, но всё тщетно, напрасно, – все люди, наверно, куда-то уехали и уже никогда, никогда сюда не вернутся. И тебе так тоскливо, хоть рви на себе рубашку. Вот и сейчас со мной творится что-то похожее, и я думаю – как же мне жить дальше, как не сойти с ума? Как же, как?!.. О, Господи, прости меня за эти вопросы, ведь уныние – это грех и грех неохватный. Но я обещаю тебе, Отец наш, – быть другим, совсем измениться. Я по-настоящему обещаю, к тому же так хочется быть сильным, удачливым, уверенным в жизни. Я сейчас думаю об этом, а сам вспоминаю, что в молодости я мечтал написать историю нашей Сосновки. И написать бы так, чтобы мне поверили, оценили, ведь на моих страничках жили бы, горевали и радовались самые дорогие люди – мои земляки. Шли годы, мелькали недели и месяцы, а эта мечта так и жила во мне, не увядала. Вот и сейчас мне хочется написать о самом простом и скромном человечке – молодой учительнице Наташе Степановой. Мне даже имя её нравилось и притягивало какой-то необъяснимой силой. И я часто его произносил про себя: «Ах, Наташа, Наташа! Сколько света в этом слове». Ведь так же звали и мою первую учительницу в родной Сосновке. Её, Натальи Максимовны, конечно, уже нет на земле. Но это, конечно же, неправда, пустые слова. Вот и сейчас я пишу о ней, вспоминаю и рассказываю о ней, как о живой. Да и как же иначе, ведь для меня она – вечно живая. Я даже слышу её голос, её частое и нетерпеливое покашливание, но особенно часто вижу её глаза, в которых столько тепла. И это тепло притягивало многих, в том числе и меня. Вот и сейчас мне вспомнилась одна из наших последних встреч. Это случилось весной, на календаре уже значилось – конец мая. И всё уже цвело, зеленело, но особенно буйствовала черёмуха и наши пойменные луга. Взглянешь на это – и сразу почувствуешь – есть же, есть всё-таки Бог. Иначе кто бы придумал эту земную, великую красоту. И в такие минуты хочется думать и мечтать о чём-то добром, хорошем, но особенно хочется поговорить с очень близким, родным человеком. И такой друг был у меня – моя дорогая учительница Наталья Максимовна. Вот к ней я тогда и направился, а сейчас вспоминаю…
Дом её стоял в школьном саду. И ещё издали, за сто метров от дома, я услышал густой запах цветения. Так и есть: в саду вовсю цвели яблони, вишни, ранние цветы каких-то южных сортов. Белое, неоглядное море цветов. А навстречу мне уже спешила хозяйка:
– Ну подойди же, Сеня, поближе, не бойся. Я хоть на тебя посмотрю, хоть твою рубашку потрогаю. – Она громко заплакала, потом сказала как бы про себя, осторожно, но я всё равно понял каждое слово: – Вот бы мне такого сынка! Вся бы жизнь пошла по-другому. – И потом ещё тише добавила: – Но теперь уже поздно об этом…
Да, с семьёй у неё ничего не вышло. Мужа взяла война, а детей не осталось. Потому и сидело всю жизнь в ней одно желание, одна цель, одна страсть – эх, был бы сынок! И мне её было жаль и сейчас тоже жаль: состарилась, сжалась в комочек, как веточка без воды. И руки подрагивают, и глаза отцвели, видно, тяжело жить на пенсии, тяжело… И в этот миг она меня прервала, как будто мои мысли услышала, как будто кто-то ей подсказал:
– А я в прошлом году опять в школу вернулась. Дали полставки, а мне и за глаза. Мне бы и это не нужно – лишь бы в школе, лишь бы с ребятами…
– Значит, опять на круги своя?
Она улыбнулась:
– Как видишь – опять…
Этих вопросов было много, и у меня не закрывался рот. Моя рубашка взмокла от пота – в комнате стояла густая липкая духота. А потом мы пили чай, и я опять отвечал на её вопросы. На улице начался уже сильный жар, и мы пошли искать прохладу в салу. Наталья Максимовна чувствовала себя здесь хозяйкой: она осторожно подправляла сучья у яблонь, сокрушалась, что прокалилась земля. И я не утерпел и спросил:
– Вы здесь за главного садовника?
– Ох, не хвали. Да и в школе нет ни главного садовника, ни второстепенного. Когда-то, помнишь, у нас трудились две юннатские бригады, и ребята многое знали, умели. Даже помидоры сдавали в сельпо и на те деньги оборудовали спортзал. Теперь все заглохло. И у моих коллег только одно на уме – побольше заработать, урвать... Ну ладно, извини старуху. Расквакалась, старая жаба... Но я, знаешь, люблю здесь возиться. Это как будто и мой сад, а ты, вижу, не веришь?
– Ну почему же?.. – забормотал я в ответ, а глаза мои уже зацепились за елочку. Она казалась странной и непривычной среди своих соседей – яблонь, смородины, густых зарослей домашней малины. Она походила на рассерженного ежика – такие же колючие вздыбленные иголки, такая же непокорность судьбе. И моя спутница, перехватив мой внимательный взгляд, сокрушенно вздохнула.
– Полить бы надо Наташу. Руки никак не доходят.
– Ёлку зовут Наташей?
– Правильно. Догадался. Но это не я, восьмиклашки прозвали. У них была учительница Наташа Степанова. Она елочку и принесла, посадила. Как-то на школьный субботник привезли много саженцев – всякую малину, смородину. А Наташа где-то выкопала чудесную елочку и посадила... Её и назвали так – Ната, Наташа. В честь той, которая посадила. Только через год молодой педагог уехала – и сразу елочку срубили под корень. Вот так, милый мой. Ребята обиделись, и кто-то схватил топорик... Подростки бывают очень жестокими.
– Но как же? Она ведь растет! – И я показал глазами на елочку.
– О-о! Это уж я сама новую посадила. Да и верю, что вернется обратно к нам Наташа Степанова. Сейчас ведь из города побежали люди. Назад к природе, к детству, к тоске своей...
– Почему к тоске?
– Да я так. Оговорилась немножко... Впрочем, если о Наташе, то она-то именно от тоски убежала. Так что пройдёт тоска, пройдёт молодость, – она и вернётся. А эта ёлочка будет ждать её и дождётся. Я лично верю…
– А где теперь-то ваша беглянка?
– А тебе интересно?.. Ну если интересно – садись тогда рядом на лавочку и слушай старуху. – И она стала рассказывать мне, а я её рассказ передаю своими словами.
– Наташа жила в большом городе…
Но, наверное, наш город Курган не такой уж и большой, и небоскрёбов в нём нет, и метро построят только в другом столетье. Но я пользуюсь сейчас обозначениями Натальи Максимовны. Она так и начала свой рассказ, что родилась Наташа в большом городе и была единственной дочкой у любимых родителей.
После школы поступила в педагогический, потому что мечтала поехать в деревню. Да, в деревню! И такое случается. Живут люди в городе, а все мысли – в деревне. И кажется, что там другой свет, другой воздух и другая вода и везде степь и просторы, самые чудесные добрые люди. Вначале всё так и было. Наташа приехала к нам в конце весны, в самую благодать, когда кругом всё цвело, зеленело, когда ночью не смолкали соловьи над Тоболом. Поселилась она у Натальи Максимовны, потому что она давно ждала какого-нибудь постояльца – одной-то жить тяжело и можно оглохнуть.
Поселилась Наташа, и для хозяйки начался праздник. Кончилось её одиночество, отступили и мрачные думы. Каждый вечер они занимались теперь бесконечными чаепитиями – и начались длинные семейные разговоры, признания. Господи, как хорошо, как всё по-родному... И смотрела хозяйка на свою квартирантку, и душа её замирала от радости: какая, мол, Наташа видная, большеглазая, какие брови высокие, соболиные, а щёки чистые, как у ребенка. И всё это принадлежит теперь ей одной, Наталье Максимовне. По крайней мере так она думала, убеждала себя.
Появилась у них и музыка. Наташа привезла с собой мандолину и часто пела под неё романсы с красивыми чувствами. «Я встретил вас, и всё былое...» – выводил её голос, немного глуховатый, надтреснутый, и эта трещинка-то особенно выделялась при пении. И хозяйка часто не выдерживала – плакала, и в голове сразу поднимались молодость, и погибший муж, и горькие военные годы, и ещё что-то, такое же горькое и тяжёлое. Но все равно верилось, что жизнь ещё не закончилась, что ещё сбудутся многие ожидания.
А в сентябре начались парные дожди. С утра льёт, а в полдень солнышко, и такое тёплое, яркое, как будто стоит разгар лета, а не сентябрь. И от этих дождей пошли белые грибы и маслята, а следом вылезли тугие рыжики и грузди. И сразу же в доме запахло лесом: Наташа солила, мариновала. Её спрашивали, где она научилась этой премудрости. Она только смеялась, отшучивалась – на свете, мол, не без добрых людей...
И в школе тоже её полюбили. Дали литературу в восьмых и девятых, и девчонки-ученицы бегали за ней как за любимой подружкой: вместе ходили в кино и на танцы и даже пели песни под её мандолину. Именно в эти дни и появилась в школьном саду пушистая ёлочка, которую назвали Наташей.
А потом наступила зима. И сразу пришла тоска. К тому же Наталья Максимовна заболела. До утра в доме – свет и кругом запах лекарства, едких горьких пилюль. Теперь утром приходится рано вставать, чтобы приготовить завтрак, вскипятить самовар, теперь и мытьё и стирка – всё на Наташе, а ведь прежде она даже на мать не стирала, а теперь выпало – на чужих... И какая тоска! В кровати – больная, изнурённая годами старуха, а за окном – снег, снег, куда ни оглянешься – тот же снег. Госпо-оди! Какая тоска! И никакой личной жизни, совсем никакой. А ведь ещё недавно казалось, что она встретит здесь самого любимого, дорогого, того, который снился часто ночами, но тот парень не встречался. Только колхозный агроном Савельев бросал на неё прямые и откровенные взгляды, а вечерами, в клубе, за полчаса до сеанса, играл на пианино что-то, как плач лесной птицы. Он играл как бы для всех, желая, чтобы люди отвлеклись на музыку и скоротали до кино время, но Наташа-то знала, что играет он только для неё, для неё одной, – и это тоже злило, пугало. А в голове уже билось – да как же он смеет! – такой тяжёлый, нескладный, такой толстый молчун... Однажды она прошла совсем близко возле этого пианино и увидела, очень близко увидела, как надувались и опускались агрономовы щёки, как по-бычьему налилась его шея, а пальцы рук напоминали сардельки. А потом Савельев поднял глаза, и она увидела, какие белые, поросячьи у него ресницы. О Боже, спаси меня от него, ведь он желает со мной познакомиться, а может, и провести весело вечерок...
А потом у мандолины лопнула какая-то главная струна – и нет запасных. Да и играть-то теперь зачем, ведь хозяйка всё ещё не вставала с постели, наверно, надолго привязалась болезнь. Но только начнёт Наташа её успокаивать и утешать, так сразу та вскинет глаза и скажет очень тихо, но всё же решительно:
— Ты, Наточка, меня не жалей. Мне уже никто не поможет. Видно старость пришла.
И в школе тоже что-то случилось: ей перестали верить коллеги – невзлюбили за что-то. Может, за то, что Наташа предложила как-то всю месячную зарплату перечислить в Фонд мира. Ее спросили: какая причина? Она ответила, что во многих странах идут войны и столкновения, потому везде много бездомных сирот. Коллеги переглянулись, и кто-то сказал чуть слышно, вполголоса: «Ох и выскочка... Сумасшедшая». И всё это относилось к ней, к ней одной. И с тех пор в коллективе стали воспринимать её несерьезно. И... пришло безразличие. Оно плавало, переливалось в бесконечных снегах за окном, в длинных и бестолковых разговорах в учительской, оно стояло где-то внутри, под самым горлом стояло – тугим круглым комком. И протолкнуть его вниз нельзя, и столкнуть с дороги нельзя. И только во сне, когда застывала воля-сознание, приходила надежда. Она и заставляла её прислушиваться ко всем голосам и звукам, заставляла вглядываться в лица всех встречных – не окажется ли там отгадка – как жить, как надеяться... А иногда тоска становилась совсем невыносимой, от неё прямо раскалывалась голова. И тогда Наташа надевала пимы и теплую шубу, подвязывалась потуже пуховой шалью и уходила куда-нибудь в степь, чтобы только подальше, чтобы только не видеть никого и не слышать. И там, в степи, посреди снежного океана, в этом бесконечном белом пространстве, она часто плакала – но о чём, почему? Наверно, эти слёзы были всё-таки не от горя, а просто от молодости, от неутолённой силы, но всё равно они приносили облегчение. А потом в её девятых по литературе стало сразу двое отстающих, и опять в этом обвинили только её и даже просили изменить эти оценки – натянуть как-нибудь, проявить милосердие... Но Наташа оценок не изменила. Директор школы стал поглядывать на неё сурово и покачивать головой, и в этом покачивании она прочитала намёк – нужно срочно подавать заявление. И она подала – директор сделал удивленное лицо:
– Нас же не поймут в районе – в конце года, перед экзаменами, и уходит словесник... Нет, не могу. А впрочем, давайте так: поработайте до июня, и я вам всё подпишу, честное слово. – И, немного подумав, снова добавил: – Даже с удовольствием подпишу, не беспокойтесь.
Последние его слова конечно же перебор. И после них она выбежала за дверь и зарыдала. К ней подошла преподаватель истории Нина Акимовна. Она подошла совсем близко и крепко сдавила плечо:
– Не везёт, гадство, хорошим людям... – И сразу поморщилась – наверно, самой не понравилось это слово «гадство». И после этого, немного подумав, сказала уже очень убежденно, серьёзно: – Хорошему человеку никогда не везет. И не нужно ему приезжать ни в какие деревни. Тут народ озлобленный, особенно в последние годы.
– Но почему?
– А потому, детка, что тут у нас колхозная жизнь. А если по совести, то и не жизнь совсем, а нищета и канава. И оттого кусаем друг друга, что не знаем хода из этой канавы...
Наташа заплакала еще сильнее, а Нина Акимовна стояла рядом, и в глазах у нее – тупая печаль....
А вечером Наташа пила чай с хозяйкой. Той стало получше, помогла какая-то лечебная травка, а может быть, само здоровье вернулось. Так ведь бывает, в жизни всякое бывает. Об этом же и заговорила хозяйка:
– А ты бери пример с меня. Я вот помирать хотела, а поднялась. И опять чаёк дую, сахарком хрумкаю. Так что не горюй, Наташа, и не скучай, а запомни пословицу: все проходит, и это пройдет… Одно худо – нет у меня продолжения. И детей не случилось, да и в школе мы с Ниной Акимовной, выходит, – сиротки последние. И учим, значит, не так и в голове – не то. Да что уж – не будем плакать, рыдать. Это ведь большой грех. Да и жизнь всё равно рассудит по-своему, и заровняет все кочки, им всё на свете пройдёт. Ты не согласна?
– Да, пройдёт… – повторила за ней Наташа.
И потом за весь вечер – ни слова.
Но что горевать – вот уже и оседают сугробы, вот уже и побежала вешняя снеговая вода, и в школе тоже началась суматоха. Прошел один отчетный педсовет, за ним вскоре – другой, и на обоих ругали Наташу. Но она уже не отчаивалась и не плакала. У нее даже нашлась и защитница. После последнего педсовета, к примеру, к ней подошла все та же Нина Акимовна и повторила опять свои же слова:
– Не везет, гадство, хорошим людям. А ты не унывай – держи хвост морковкой.
Наташа в ответ засмеялась, а смех резкий и обижающий. Нина Акимовна даже отпрянула:
– Ну, милая, я к тебе с добром, а ты нос от меня...
И на это Наташа обиделась:
– Вы продавщицей не работали, Нина Акимовна?
– Что такое? Не поняла?..
– Лексикон-то ваш – ой-ой-ой.
– Ну, вот, выходит, не угодила. А я ведь старуха уже, а на старых губу не дуют. А вообще-то, милая, если не нравится, то поезжай.
– А куда? — усмехнулась Наташа.
– Свет велик. И везде хорошо, а у нас, видно, плохо.
«Свет велик, свет велик...» — наверно, сто раз повторила эти слова Наташа, прежде чем дойти до ограды, прежде чем успокоить сердце, прийти в себя. А дома обо всём рассказала хозяйке. Та слушала её молча, а потом наклонилась к ней близко-близко и поцеловала незаметно в висок:
– Ах, Наташа, что мне делать? Так, что ли, в песне поется? Значит, уедешь скоро... Знаю, чувствую, что уедешь. И напрасно я радовалась, и напрасно ночами молилась за тебя, за себя. Мне никогда не везёт. Только показалось солнышко – и уже закатилось.
–Так и вышло: Наташа уехала. Сбылись предчувствия её хозяйки, сбылись... А уезжала она в самом начале июня, когда цвела сосна в канун Троицы, когда в школьном саду всё зеленело, благоухало, когда пришли длинные соловьиные ночи, когда девчонки-девятиклассницы не ложились спать до утра... Её никто не провожал, кроме хозяйки. Да и та пришла к самому отправлению автобуса, минута в минуту. И вот загудел мотор, обдал Наталью Максимовну бензиновой гарью, – и за стеклом какое-то мгновение ещё дрожало, переливалось лицо Наташи, а потом и эти блики исчезли. И всё исчезло… И сделалось старой так горько, невыносимо, что она чуть не упала на дорогу. Но каким-то усилием воли удержала себя, а то бы конец ей, если б упала...
Но упала не она, а другая. Ровно через день после отъезда молоденькой учительницы кто-то пробрался в сад и срубил ёлочку, которую звали Наташей. Об этом сразу узнала вся школа, да и разве скроешь такое. Много дней шло дознание, расспросы. И больше других старалась Наталья Максимовна: выведывала у всех школьных хулиганишек, поинтересовалась даже у школьной сторожихи тети Веры, но никто ничего не знал и не видел. А потом прошла неделя, другая, и вот уж месяц прошел, а потом случились в школе уже другие события и другие дела. И только Наталья Максимовна ничего не забыла, и, когда наступила снова весна, она посадила новую ёлочку. Еще лучше прежней, еще пушистей...
– Зачем тебе это? – Напустилась на неё подруга Нина Акимовна. – Она хоть пишет тебе?
– Не пишет почему-то, не пишет.
– Да ты хоть знаешь, куда она драпанула?
– В Курган, наверно, к родителям. А вообще-то, не знаю.
– Вот именно, голубушка, что не знаешь, а лезешь. А чего хлопотать об ней – свет велик, – подытожила свои слова Нина Акимовна, а потом тихонько добавила: – Жаль мне тебя, дорогая. Как сестра ты мне, а что толку. Не везёт в нашей деревне хорошим людям...
И мне тоже тогда стало жаль Наталью Максимовну. Я выслушал этот скорбный рассказ о Наташе и начал вздыхать, утешать мою дорогую учительницу:
– Не печальтесь, не надо. Некоторые люди просто не ценят добра и живут для себя. И особенно – молодые.
– Зря ты. Зачем кого-то винить? Это мы, учителя, больше всех виноваты. Ведь на каждом уроке поём на все голоса, убеждаем, что жизнь – это праздник, великая радость. А потом человек вышел из школы, оглянулся по сторонам – где она, радость? Нет её, совсем нет, а кругом только горе, страдание.
– Вы мрачно настроены, Наталья Максимовна.
– Может, и мрачно. Но ведь про Бога тоже забыли. Все мы атеисты с ружьем... – Она грустно улыбнулась и, минуту помолчав, опять продолжала: – А если Бога не видим – значит, надо искать его, надо строить в душе. А мы только ищем праздники, разные там КВН…
– Вы о молодых опять?
– Да ладно уж... – Она устало махнула рукой, а потом стала уводить меня на другие темы, на другие воспоминания, – и вдруг у неё сверкнули глаза: – Но всё же она вернется. Я верю, я чувствую. По крайней мере, хоть на могилку мою приедет.
– Но вы уж про то не узнаете.
– Узнаю, непременно узнаю. – И она взглянула на меня так ясно, так обжигающе, что я зажмурился. Какая вера, какая надежда в этих глазах. Да и разве можно так верить людям, так любить их и так надеяться. На это способны только учителя.
– Но почему она даже не напишет? Да и где она сейчас – свет велик... – повторил я полюбившиеся слова.
– Придёт день – и напишет. А потом и сама приедет. Обязательно приедет... – Она опять взглянула на меня своим детским обжигающим взглядом, и глаза её блестели, переливались, как у маленького человечка, который думает ещё, что земля плоская, как пол в его детской комнате, что все люди на свете очень милые и хорошие, что всё, абсолютно всё на свете сбывается – самое светлое, самое дорогое, желанное, – просто нужно очень-очень желать. Нет, я не могу больше вынести! Какие они всё-таки чистые, какие наивные, эти сельские учителя. Инопланетяне какие-то, честное слово. А ведь они коллеги мои, мои братья и сёстры.
– А вы в НЛО верите, Наталья Максимовна?
Она не ответила, то ли не поняла вопроса, то ли не одобрила шутку, да мало ли что. Но всё равно образовалось молчание, и я понял, что пора уходить... Я в последний раз посмотрел на ёлочку. Она стояла чистая, ослепительно пушистая в свете летнего дня.
«Прощай, Наташа, прощай. И расти высокая и красивая, радуй людей», – сказала моя душа. А вслух получилось совсем другое:
– До свидания, Наталья Максимовна. Я скоро опять вас навещу.
...Но я не сдержал свое слово, я зря обещал. Да и заели разные дела. Сколько раз соберусь — то какой-нибудь телефонный звонок отвлечёт или семейные поручения. И опять казню себя и говорю – навещу, мол, её на следующей неделе. Но опять что-то срывается, что-то выходит не так. И вот уже пришло это время, когда не нужно мне волноваться и беспокоиться, ведь Натальи Максимовны уже нет на земле… Но простите меня, я, наверно, не прав, конечно, не прав, потому что этих волнений совсем не убавилось, потому что порой так защемит сердце, так заболит оно, – и сразу встанет в глазах моя дорогая учительница и её слова зазвучат в ушах: «По крайней мере, хоть на могилку мою придёт…» Это сказала она о Наташе Степановой, но сейчас мне кажется, что это сказано обо мне. И сразу станет тяжело, одиноко, так тяжело, хоть плачь. Ведь и моя жизнь на исходе, да и старость уже никто не отменит. А потом… Да, да, а потом посмотришь в окно, а там твоя родная улица, твои родные дома, переулки… Посмотришь внимательно – и осудишь себя, усмехнёшься – а что, собственно ты загрустил, запечалился, ведь жизнь твоя ещё продолжается и много-много ещё дней впереди. А самое главное – жива ещё твоя Сосновка, твоя милая Родина и так хочется, чтобы жизнь её никогда не кончалась. А, может быть, так и будет, ведь стоит она на семи холмах и это, наверное, на века. А впрочем, кто-то сейчас усмехнётся – какой, мол, наивный этот Семён Петрович, рассказывает нам какие-то были, и сам в них верит. Да, верю, очень верю, потому что я такой же сельский учитель, как и Наталья Максимовна. И все наши учителя – такие чистые и наивные, даже наивней детей, потому что у них такая душа. А где душа – там и свет, там и солнышко. А оно светит вечно.
(Продолжение следует)
