III. А гуси летели высоко, высоко…
VI-VII. В полях. Ночи-ноченьки
Последний солдат
VIII
В прошлый раз, заканчивая главу «Ночи-ночеьки», я признался, что много пишу о горе и о людских печалях. А это ведь грех большой по всем православным канонам. И этот грех надо замаливать и стараться искать в жизни свет и радость. И теперь я буду стремиться больше писать о чём-то хорошем, счастливом. Да, буду, буду! Но всё равно, перечитывая сейчас эту страничку, мне стало как-то стыдно, неловко, потому что всегда стеснялся этих красивых, как бы припудренных слов. К тому же в моей Сосновке как-то говорят по-другому, – в этих речах почти не бывает красивого умиления и неуёмных восторгов, хотя порой можно услышать и про душу, и про всякие радости. Такой и мой друг – Пётр Иванович Махин. От него я то и дело слышу, что он за жизнь всего повидал, на десятерых хватит. И он прав, – за свою жизнь он столько пережил, испытал, что хоть садись и пиши о нём книгу. И это правда, и, может быть, кто-то эту книгу однажды напишет, а мне бы, грешному, бесталанному, хотя бы самую чутельку рассказать об этой судьбе. И сейчас я думаю с чего бы начать и где найти самое первое слово. А впрочем я только что вспомнил про это слово, и это слово – судьба. Да, я вспомнил и, наверное, все со мной согласятся, что у каждого из нас есть своя история, а если сказать поточнее, то у каждого из нас есть своя судьба. Вот и у Петра Махина – тоже удивительная судьба, в которой было всё – и печали, и радости, в которой была и война. Об этой войне он не устаёт вспоминать. И многие уже устали от этих рассказов, и как-то Маруся Поздина – наша продавщица в сельмаге не выдержала и прямо в глаза ему залепила: «Ох, Петро, Петро, что ты у нас за Петро! Заткнуть бы тебе рот мокрой тряпочкой да подоле не вынимать…» И Махин в ответ вспылил: «А ты фронтовика не погань! За это бы в военное время расстрел. Но я, так и быт, прощаю. Но требую – уважай!!»
А как его уважать, если он – то пьян, то с похмелья. А пить Махину смертельно опасно – перенёс уже два инфаркта да вдобавок тяжёлую операцию. Ему что-то вырезали в желудке, и он пил и ел через трубочку. И такое было с полгода, но потом оклемался, но всё равно – инвалид. К тому же левая рука плохо слушалась – фронтовое ранение, и он считал, что за это положена хорошая пенсия. И он ждал её, добивался, но что-то срывалось. И он грозился – буду, мол, писать в Москву и, если надо, дойду до министра. Но шло время и ничего не менялось. И он всем жаловался – «душа моя стонет, изнемогает, а эти подонки-начальники не хотят войти в положение…» И Махин всем жаловался, даже и меня посвящал. А я его слушал всегда, поддакивал и благодаря этому мы по-настоящему подружились. В последний раз встретился с ним в сельмаге, и он первый подошёл и начал как-то издалека:
– Как живём, можем, Семён Петрович? Но ты я вижу – ещё молоток. Ведь на своих двоих топаешь, под ручку не водят. А со мной, послушай, беда: всю грудь стянуло, здыханья нет. Надо бы выпить, да не хватает на чекушку… – Он как-то таинственно замолчал, а потом тронул меня за плечо и попросил:
– Будь другом, займи червонец… Но лучше бы два. Я, понятно дело, отдам, за мной не заржавеет.
Я, конечно, достал из кармана денежку, и он повеселел:
– А ты добрый, как папа Карло. Я в кино его видел и мне поглянулось. – Он замолчал и очень внимательно посмотрел на меня, точно увидел впервые. И мне это не понравилось, и я решил переключить его на другое:
– Как с пенсией-то? Охлопотал?
– Э-э, миленький, спроси што-нибудь полегче.
– А всё-таки?
– Да всё так же, Петрович, на мёртвой точке. Телега моя в кювете… – он схохотнул и отвёл глаза. Но я не отступал:
– Какая телега?
– Да я так – пошутил. А што остаётся – только шутить да плясать. Мне ведь в этом декабре восемьдесят пять бабахнет, а старуха моя только на год моложе. И как нам жить старикам, посоветуй? Ведь нынче, считай, всё с покупки, да я ещё сеструхе больной помогаю. Душа об ней изболела. Так што подведём итоги…
– Какие итоги?
– А такие, Петрович, што в нашем кармане – вошь на аркане. А с пенсией – прямо облом. Што до бани было, то и после бани. Показали кукиш.
– Но ты же фронтовик. Сталинград защищал!
– Всё верно, прямо в десятку. Только для кого-то я – ветеран, а для других – пьянчушка. – Он тяжело вздохнул и пожевал губами. – Так што, так што… – Он как-то зло рассмеялся: «Так што, где уж нам уж выйти замуж…»
– Всё равно надо надеяться. Все этим живём…
– Правильно, господин учитель.
– Не надо так, не люблю. Все господа нынче поголовно воры…
– Согласен, Петрович. Ты опять стреляешь в десятку. Вот и мы, считай не сдаёмся и нынче снова идём на таран. Ты понял меня, усёк?
– Не совсем…
– Тогда слушай внимательно, а лучше запиши в голове! – И голос у него вдруг приподнялся, окреп, и он опять повторил:
– Так что слушай внимательно, я два раза не повторяю. Ну вот: я ведь снова был на комиссии, а там повертели меня, подёргали да и вынесли приговор – твоё ранение, мол, в зачёт не пойдёт. У тебя задеты, мол, только мягкие ткани. Вот так, дорогой учитель, видно нашей медицине не угодишь. Вот если б ногу у меня оторвало – они б за это проголосовали. Без души они, проститутки…
– Всё равно не отступайте. Надо бороться!
– Надо, надо, сто раз надо! Потому я с тобой и заговорил про таран.
– Правильно, надо долбить в одно место. Тогда и… И тут он меня перебил:
– И тогда там будет дыра. – Он засмеялся и похлопал меня по плечу:
– Хороший ты человек, Семён Петрович. Прямо всех мер – хоть сейчас на божницу и молись на тебя. Но я бы тебя сделал прокурором, а што? Ты б, наверно, всех зэков повыпускал за ворота, а они б тебя вздёрнули на первой берёзе. Отблагодарили бы за труды. Вот и меня комиссия тоже отблагодарила за то, что кровь проливал, и грудь свою подставлял. Да, да, миленький, подставлял, но пуля-дура меня не взяла, а свои перемотали кишки…
– Вы скажете…
– И скажу, и не сдамся. Я ведь снова после последней комиссии – в военкомат. А там встречаю майора – и Бог ты мой: сам такой важный, а голос, как из трубы. И сразу – зачем, мол, явились, штоб бунтовать? Мы же вам помогали, пошли навстречу, а закон есть закон. А я ему в ответ, даже кулаки свои сдал – пока, мол, новое направление не выпишете – я со стула не встану. Ну што? Я сижу и жду. И он, видно, скандала испугался и бумажечку выдал, но при этом давай стращать – ты, мол, в бутылку не лезь и не строй из себя. У тебя же, мол, задеты только мягкие ткани, а с этим живут. Вот та, мой Семён Петрович, у кого-то брюхо да попа, а у меня каки-то мягкие ткани. Вот таки наши дела, как сажа бела. Ну ладно – покеда, пойду за бутылкой, а то скука, тоска. Хочешь и тебя повеселю?
– Попробуйте…
– Ладно, попробую. Сам запомни, и передай другому. Значит так: приходит как-то мужик к врачу и жалуется – у меня, мол, почки болят. А тот в ответ – одеколон поди пьёшь? Мужик смеётся – пью, но не помогает. – Махин расхохотался и как-то осуждающе посмотрел на меня:
– Ты што, Петрович? Мне весело, а ты, как бревно. Ну што с тобой делать? Ладно, тогда ещё повеселю. Поверь мне – обхохочешься.
– Давайте!
Махин отступил от меня на шаг и заговорщицки подмигнул. И голос весёлый:
– Пришёл значит к врачу один тип, вроде меня, и просит: «Слушай, войди в моё положение. Я сон потерял и от еды воротит – как быть?» А врач решительно – бросай пить и продлишь свою жизнь. И больной в ответ: и то правда. В прошлый месяц я два дня не пил, так они мне за год показались… Ну вот и всё, дорогой, закругляюсь. Хотя худо я поработал, не рассмешил тебя, а старался. Ну и што – распрощаемся? Мне в эту дверь, там меня ждёт бутылочка, моя хорошая, ненаглядная… – И он стал что-то весело напевать, а мне стало грустно. Даже расхотелось заходить в магазин, потому что я знал, что там будет. Ведь Махин всегда делал одно и то же. Он строил из себя какого-то балагура или больше того – деревенского клоуна. Помню, неделю назад, я зашёл с ним в магазин, а там – очередь. Привезли хлеб из пекарни и потому многолюдье. А Махину того и надо. Он взял у нашей Маруси две баночки пива и одну сразу же выпил. Пиво, видно, ударило в голову – много ли надо нашему брату. Так что он слегка захмелел. И в глазах сразу выступило что-то нахальное, – и он стал ко всем приставать. Вначале подошёл к моей соседке Аксинье Сажаевой:
– Это ты, Аксинья, не обознался? – И он бесцеремонно хлопнул её по плечу. Той это не понравилось, и она его оттолкнула. И тогда он стал искать новую жертву. Но перед этим встал посреди магазина и открыл вторую баночку пива и жадно её выпил, точно мучила жажда. На него заругались:
– Здесь тебе не распивочная! Совсем обнаглел народ…
И Махин сразу же огрызнулся…
– Што хочу, то и ворочу! И ты мне не указ. – Он сказал это маленькой худенькой старушке, которая сделала замечание. Но этого ему показалось мало, и он крикнул:
– Катерина, это ты, я не вклепался? – Он стоял теперь рядом с другой старушкой – Катей Катайцевой. Её все называли Катя, хотя той было далеко за семьдесят. И теперь эта Катя шутливо пригрозила ему кулачком:
– Не приставай к бабам, мил человек…
И в магазине – сразу оживление, весёлые голоса. Но Махину этого мало. Он снова что-то задумал. Так и есть. Он сделал два шага вперёд и поднял правую руку. Рука подрагивала, и у меня замерло сердце – что же дальше? Но Махин уже кричал:
– Катька, Аксинья, стройтесь в одну шеренгу!!
А я… а я… – Он стал заикаться, в горле у него что-то заклокотало… И наконец, прорвалось:
– Прошу внимания и чтобы тихо – всем не дышать! – Он поднял кверху вторую руку:
– Всем слушать мою команду. – И Махин крикнул:
– На первый-второй рассчитайсь!!
В магазине – взрыв хохота, и все опять зашумели, а у Махина скривилось лицо. И он стал кому-то грозить:
– Я вот вам покажу! Я всех вас построю… Всех, всех – в одну ниточку. Я… я… – Он опять стал заикаться, и к нему подскочила наша Маруся и стала его успокаивать:
– Ох Петро, ты Петро, что ты опять раскудахтался. Иди-ко подобру домой, тебя поди Татьяна давно потеряла?..
– Коли потеряла – найдёт. – И он вдруг напал на Марусю:
– А ты мою Татьяну не трогая. Она сто тысяч стоит…
– Что-то маловато, – засмеялась Маруся, и он встрепенулся:
– Правильно, я согласен. Моя Татьяна Петровна бесценна. Кто не согласен?
Но никто не откликнулся, и он сразу повеселел:
– Аха, молчите, затаились как барсуки. А у меня, товаришши, вроде закончились денежки. – И он стал шарить рукой по карманам и сразу забормотал:
– Но нет, нет, што-то хрустит, слава Богу… – и он достал из кармашка бумажную денежку и стал искать глазами Марусю. Но та уже была за прилавком, И Махин закричал, замахал руками:
– Маруська, тебя червонец устроит?! – И продавщица сразу откликнулась:
– Я знаю – куда ты клонишь. Но на чекушку не тянет…
И тогда Махнин сделал жалостливое лицо и обратился к очереди:
– Мои милые, сердешные, дорогие, не обессудьте, а помогите… – И немного помолчав, опять повторил:
– Помогите своему фронтовику – солдату. Душа моя просит – добавьте хоть чутельку, – и он протянул вперёд обе ладони. И, странное дело, после последних слов что-то случилось: очередь задвигалась, зашумела, кто-то уже собирал в кулак мелочь и совал её Махину. И скоро Маруся вручила ему чекушку, и он пошёл к двери. И пока шёл – наслушался всякого. А кто-то даже ворчал сквозь зубы – «И когда этот алкаш успокоится». Но Махин уже был за дверью. Правда от магазина он далеко не отходил, а садился в скверике на скамью. И сразу же открывал чекушечку и делал два-три глотка. А потом закрывал глаза и сидел неподвижно. Наверно, о чём-то старательно вспоминал. Вот и тогда я увидел его в скверике и сразу же подошёл. Он поднял глаза. Лицо было бледное, утомлённое, и я сразу спросил:
– Вам плохо, Пётр Иванович? Может помочь?
– Мне уже никто не поможет…
– Но почему?
– Хочешь скажу, но только дай продышусь. – Он достал носовой платок и промокнул глаза. И теперь я увидел, что он плачет. И, конечно, я не вытерпел и опять повторил вопрос:
– Что с вами, надо помочь?
– Не выдумывай.
– Но что тогда?
– Да тошно мне, прямо тошнёхонько. Ведь скоро мне от вас отплывать. Помашу ручкой и дело с концом. Ведь никто о старом солдате не заплачет, не возрыдает. Да и некому, хоть шаром покати…
– О чём вы, не понимаю?
– А кого понимать – раз деток нет у меня. А могло бы да тю-тю… Так што кто я теперь? Ну кто, кто? Ты сильно грамотной – подскажи… Но я сам всё знаю, да, да. Я сам семь классов прошёл да один коридор… – он замолчал и опять поднёс платочек к глазам. А у меня сжалось сердце, и я даже пожалел, что подошёл к нему. А он вскинул голову, усмехнулся:
– Так што всё ясно, учитель, ясней не бывает. А если в трёх словах – то попробую, попытка – не пытка. Я, милый мой, стал уже, как гнилой пенёк. Наступи на меня сапогом, а под подошвой – труха. Но ты меня не жалей, не оплакивай, а шагай вперёд. Ты ведь куда-то собрался, а пенёк на дороге… – Он сказал это быстро, точно бы второпях – и сразу тяжело задышал. И мне бы сейчас попрощаться, но я вдруг попросил:
– Можно мне возле вас? Немного посижу, отдохну… – Я ещё хотел что-то сказать, но он меня перебил:
– Ты какой-то вежливый, поди по утрам ешь сметану, – он рассмеялся и заговорил опять:
– Так што прокурором тебе не быть, я бы тебя назначил судьёй. Ты бы и с моей благоверной разобрался…
– С кем не понял?
– Да с моей Татьяной, с кем ещё. Я жо так её и не простил до конца. Потому и пью, собираю чекушки.
– А за что прощать?
– А за то, милый, што она – сучка такая – мне изменила. На меня ведь похоронка была, да ошибочка вышла. Но Танька этой бумажке поверила и сразу же загуляла. И я знаю с кем и все знают. И всё бы шито-крыто, но вырос живот. А тут, как на грех, и я вынырнул…
– Как?
– А вот так, а назадь-то как… – Он схохотнул и потрепал меня по плечу:
– Вот так, мой дорогой, золотой, а далее – што? А далее я послал ей из госпиталя письмо – нахожусь, мол, на излечении и потому не писал. И всё у меня по уму – руку вот хотели отнять да пронесло. Значит, написал ей, и моё письмо ей, как колун по башке. И што делать? Ну, конечно, аборт, да где-то в бане, считай, под забором. Так што далее – какие детки. Хоть жива осталась, отбрыкалась слава Богу… Но я тебе поди надоел? Ты же добренький у нас, промолчишь и не скажешь.
– Что вы?!
– Ах, што вы, што вы, девки чернобровы! – Он засмеялся и вдруг предложил:
– Хочешь опять повеселю? У меня этого добра – считай вагон и маленькая тележка. Ну вот – слушай, открывай уши. Пришёл, значит, к врачу мужичок. Назовём его – как? Ну хотя бы – Иван Иванович, ты согласен? – Но я его перебил:
– А может хватит, – я что-то устал…
– Коли устал, – доскажу про свою Татьяну. Я, конечно, простить её – не простил, но пожалел. Я же крещёный, так што сам понимашь. А тут дело такое, – мы же сходились с ней полюбовно, у нас и свадьба была, так што всё чин чинарём. Ну вот – на жалость меня хватило, а далее забуксовал. И угольки-то эти прокляты всё ещё шают, горят. Потому, наверно, и пью. К тому же слышу в себе – скоро мне помирать. И никто меня не помянет, – деток-то нету у нас и, конечно, не будет. А я так ждал их, надеялся, а Господь отвернулся. Но они всё равно во мне мои детки, ты хоть меня понимашь?
– Как не понять…
– Во-во, ты то шустяк у нас, у тебя голова, как у Ленина…
– Вы скажете…
– И скажу, и добавлю, – я ведь даже во сне их вижу, да, да, я не вру. Особо девочка рыженька всё жмётся ко мне, што-то лопочет, видно куда-то зовёт. Да я знаю куда. Ведь скоро мне отчаливать, отплывать.
– Вы опять за своё, Пётр Иванович! А надо жить и надеяться. Сегодня тучи над тобой, а завтра – вёдро и светит солнышко.
– Тебе легко говорить, а я еле пикаю. Да и помощи нет, одно зло. Даже с пенсией выкрутасы. Запотеяли – у вас, мол, мягкие ткани. Ублюдки каки-то, а не врачи… – Он схохотнул и сразу что-то забулькало, – и опять я увидел, что он пьёт прямо из горлышка. Смотреть на это – терпенья нет, и я попрощался.
– Но в деревне от людей не закроешься. Ведь каждый шаг на виду. И дня через три мы снова увиделись. И как всегда – возле магазина, и как всегда – он был в лёгком подпитии. Потому сразу мне предложил:
– Хочешь повеселю маленько. Побрякаю. Этот анекдот только для умных. Но ты-то у нас – Владимир Ильич. – И он стал рассказывать что-то смешное, но не буду всё это повторять, потому что дальше он меня удивил. А началось с того, что он перешёл на шёпот. Я напряг слух, но всё равно некоторые слова расплывались и таяли, к тому же он постоянно подкашливал. Но всё же я многое уловил. А начал он, как на исповеди:
– Ты послушай меня и только не торопи. Я жо весь в грехах, землячок. Весь в грехах, как в лопухах…
– Не наговаривайте на себя, всё равно не поверю.
– Верь не верь, а почаще спрашивай. Но я от вопросов не бегаю, я весь на виду… – Он замолчал, а я легонько тронул его за локоть и заглянул в глаза. Они были в слезах.
– Что с вами, Пётр Иванович? О чём страдаете? Нельзя так распускаться. И выпивать столько нельзя, можно жизнь потерять.
– Кого потерять? – Он хмыкнул и покрутил головой, а в голосе вдруг возникла обида:
– А ты меня не пугай, не смеши, дорогой учитель. Меня ведь и на фронте пугали и фрицы в меня пуляли, но попали только в мягкие ткани, – он схохотнул и глаза сверкнули нехорошо. Там уже не было слёз, и глаза смотрели сердито. И такой же стал голос:
– Вот так, землячок, вот так. Я ведь от роду никого не боялся, запиши куда-нибудь – никого. Да, да, я не хвастаю, – меня родной дедка всю дорогу пугал – напужаю, мол, шубу выверну. А я в ответ ему – рожи строю да хохочу, а он только руками схлопает – в кого, мол, Петька у нас такой, в кого. Это он про меня… – Махин замолчал и задышал тяжело. В горле у него что-то хлюпало, как будто шарик катался, и я предложил:
– Давайте куда-нибудь присядем? В ногах правды нет… – И не успел я договорить, как он согласился:
– Да, да, землячок, ты прав, сильно прав, – мы же с тобой старички, считай, инвалиды. Нам бы не мешало передохнуть. А может, махнём туда? – И он показал на лавочку, на которой мы недавно сидели. До неё – два шага всего, и вот мы уже дошли. И он сразу же – о своём:
– Ты спросил только што – о чём я страдаю? Ты спросил, а я не ответил… – Он рассмеялся и расстегнул ворот рубахи:
– Не могу, воротник, как удавка… Ну вот – теперь хорошо, – и после этого заговорил опять:
– Ты значит ко мне с вопросом, а я деранул в кусты. А теперь послушай и только не перебивай… – Он как-то таинственно замолчал, точно решил сообщить какую-то тайну. Так и есть: он вдруг придвинулся ко мне близко-близко, прямо к лицу и опять повторил:
– Значит, о чём я страдаю? Ты об этом хотел. Ведь так?
– Так, так…
Он опять рассмеялся и тихо-тихо сказал:
– Так то так, но будет поправочка… – он совсем перешёл на шёпот:
– А теперь слушай и только не осуждай. Это, считай, между нами. И чтоб моя Татьяна Петровна об этом не знала. не ведала – ни, ни, ты понял. Не понял?
– О чём речь…
– Тогда слушай, выкладываю. Значит, давно это было, а точно вчера. Только што война отгремела, а наша часть стояла в небольшом немецком городишке, даже названье забыл. Но дело, милый мой, не в названье, а в моей знакомой немке. Мартой её звали, это я, конешно, запомнил. Она с малой дочкой жила, а мужа она потеряла, убили где-то в наших краях. Война-то для всех война, так што они с дочкой фактически голодали. А я их подкармливал, сержантский паёк выручал, ведь такое бывало – ешь, не хочу. Ну вот – докормил их до того, што Марта и в кровать стала пускать – вот какие дела. И такое длилось месяца три, может и больше, а потом призналась чертовка, што понесла от меня. Как-то подсел к ней, а она залепетала и ткнула в живот – дочка, мол, там, девочка. И твоя она, Петя, твоя… – вот такой фокус-мокус или лучше сказать – коленкор… – Он закрыл ладонью глаза, а щёки стали пунцовые. Видно совсем опьянел. Но я от него не отставал:
– А что потом, что?
– А потом кошка с котом с белым хвостиком… – Он хмыкнул и отодвинулся от меня. Но я не отступал:
– А вы не привираете? Мне плохо верится…
– Ты што?! Позоришь фронтовика! А лучше бы слушал хорошенько, вникал. А начнём с того, что нашу часть вскорости перебросили ближе к границе. А потом и вовсе демобилизация. Так што – прощай Марта, прощай дочка, а мы все – по вагонам… – Он замолчал и крепко сжал губы. И вместо них на лице – тёмная нервная ниточка. Она дрожит, выгибается и потому кажется, что он страдает. Так и есть:
– Как раздумаюсь – так и сердце выскакивает. Ведь там кровинка моя осталась, кровинка… – Он замолчал и внимательно оглядел меня, точно увидел впервые. А я весь напрягся – что он задумал? А у него вдруг задвигались плечи, точно им стало тесно в узенькой рубашке. И я решил – мне пора уходить, ведь он совсем пьяненький, и я приподнялся со скамеечки. Но он меня остановил:
– Посиди ещё. Подари фронтовику пять минут.
– Уговорил. Я слушаю.
– Вот-вот, послушай старого ветерана. Я ведь чувствую, што дочка у ней.
– У кого?
– Вот те раз, для кого я завёл пластинку. В одно ухо, значит, влетело и в другом не осталось. – Он опять задышал тяжело, но продолжал говорить:
– Так што дочка у ней. И она снится мне, я не вру. Как усну – так и является. И я говорю с ней, за плечики трогаю. А проснусь – сам не свой. И лежу в поту, точно в мыле, аха. А в голове одно – за што мне такое? Потому и пью, а ты бы не пил? На моём месте легко и рехнуться. Ну ладно, поставим точку. Меня ведь не переслушать. А лучше – доведи меня до дома и сдай моей Таньке, а то с головой што-то, поди винишко не то попало, какой-то продали керосин. – На этом мы и распрощались. А через два дня я опять встретил его в своём переулке. И он сразу:
– Послушай, дело к тебе. А лучше – помоги мне.
– Чем помочь?
Он рассмеялся и хлопнул меня по плечу.
– У меня с утра в башке как эскадрон ночевал. Надо бы подлечиться. Ты понял, не понял?
– Как не понять.
– Правильно, так што займи мне, хотя бы с сотенку. Я потом всё верну, за мной не заржавеет.
И я по привычке выполнил его просьбу, и он двинулся к магазину. Но, сделав шагов десять, остановился и помахал мне рукой – подойди, мол, поближе. И я подошёл, а он расплылся в улыбке:
– Хотел тебе похвастать. Но из головы убежало, – я думаю, – она у меня с дырой…
– Так что же случилось, может помочь?
– Ох, милый, душа моя. Ты и правда, как папа Карло, – всю дорогу меня пасёшь, опекаешь. Но только брось это дело – я ишо сам с усам. – Он поднял вверх правую руку и кому-то погрозил кулаком. Но я уже начал нервничать:
– Так что же у вас, я жду.
И Махин захохотал:
– Ах у нас, ах у нас, после баньки любим квас. А на закусочку – водочку… – Он ещё хотел о чём-то продолжить. но закашлялся и попросил меня:
– Давай постукай легоничко по спине. – И я стал растирать у него плечо, но он отстранил мою руку:
– Хватит, мне и так хорошо. А через неделю будет полный ажур. Я жо снова добился перекомиссии, значит снова пойду на таран. И они у меня взвоют эти нахалы. А то беспереча – у вас, мол, мягкие ткани да мягкие ткани. А што это – может быть редька с хреном… – Он вскинул голову и заворчал. И я взглянул на его лицо и не узнал Махина. Щёки у него дёргались, ходили ходуном. Так, наверно, бывает, когда человек наступает на гвоздь. И я не вынес – стал его уговаривать:
– Успокойтесь, уймите нервы. Скоро поднимут вам пенсию. А может и медаль дадут или орден…
– Ты што смеёшься, учитель? А если по закону – то можно бы, – я ведь последний солдат с той войны. Ещё год назад нас было четверо, а ныне в Сосновке я один-разъедин.
– И один в поле воин.
– Во-во! Как хорошо ты сказал… – И он вдруг замолчал. Правда я уже привык к таким перепадам, – он то рот не закрывает, а то и двух слов не дождёшься. Вот и сейчас он ушёл в себя и, наверно, надолго. Но я ошибся, видимо, я плохой предсказатель. И пока я так размышлял, он повернулся ко мне как-то боком и стал что-то бормотать про себя. Но так тихо – разобрать невозможно. Да и что разбирать, ведь такое часто у стариков, – они порой говорят сами с собой. Ну и Бог им судья. А я снова к нему с вопросом:
– А где будет перекомиссия? В город поедете? – Но он, наверно, не понял меня и стал повторять про себя: «Где да где, сам не знаю где…» И я опять озадачен, а он неожиданно предложил:
– Давай договоримся – поближе к вечеру ты подходи к магазину. Посидим, потолкуем, а я Прагу вспомню…
– Почему Прагу?
– Да вчера по радио говорили, как мы Прагу освобождали. А я всё это видел живьём… – Он вдруг схохотнул и стал крутить у меня пуговицу на курточке, а потом сказал весело, с каким-то даже нажимом:
– Хочешь, я тебя удивлю? Ну раз молчишь – продолжаю… У меня там тоже была дивчина. И всё сложилось, как полагается и может тоже дочка осталась…
– В Праге что ли?
– Нет, на луне… – Он засмеялся и покачал головой: – Вот так, мой дорогой, золотой. Мы не были красивыми, но были молодыми. А ты што такой – надул губы. Как неродной… А ну-ко, ну-ко, покажи мне глаза… – И он придвинулся ко мне так близко, что я отодвинулся. Да и пахнуло водочкой, я даже поморщился. Он что-то понял и протянул мне ладонь:
– Значит, покеда. А вечером я тебя жду. Ну што – лады? – Он хмыкнул и как-то весело подвигнул и сразу забормотал: «Ох, лады, лады, лады – лишь бы не было беды». А я понял, что он опять говорил сам с собой. «Ну и пусть – раз ему нравится…» – сказал кто-то за меня. Наверно, сказала моя душа. А сам я всё ещё стоял на одном месте, точно кого-то ждал. Но кого? Ведь Махин только что попрощался, и я видел, как он подходил уже к ближнему переулку. И вдруг он остановился и помахал мне, и я понял – он же зовёт меня. Но что ему надо? Да что гадать – лучше подойти к нему и поговорить. Лучше бы… Но что-то мешало мне, останавливало, – какое-то тяжёлое предчувствие навалилось. Связало меня и мешало дышать. А он опять помахал мне, и я, наконец, подошёл. И, странное дело, я опять не узнал его: передо мной стоял не Махин, а другой, совсем другой человек. А самое непонятное – он от меня отворачивался, точно хотел спрятать лицо, а плечи-то, что за плечи? Они прямо ходили ходуном, как будто от страха. И я не выдержал и спросил:
– Вы не заболели? У меня с собой есть валидол…
Он повернул ко мне голову и как будто очнулся. И смотр ел на меня внимательно, прямо в глаза, точно готовился что-то сказать. И сказал:
– Вот што, мой дорогой. Ты давай плюнь на меня и разотри! Я ведь тебе всё наврал. Всё, всё вывернул из кармана. И теперь плюнь мне в рожу. Я заслужил…
– О чём вы? Не понимаю…
– И не поймёшь никогда, хоть и умный, не нам чета. Говорят, даже книгу пишешь.
– Кто говорит?
– А кака тебе разница. Но только про меня не пиши.
– Почему?
– А потому, што кругом облом. Ведь был Петро Иванович Махин – человек хоть куда, а теперь кто он? Ну кто – подскажи?.. Но если воды в рот набрал, я сам эту дверку открою, да… А теперь этот Петро кругом трепач, балаболка. Он и тебе всё наврал…
– О чём вы опять?
– А всё о том, дорогой учитель, што никаких дочек нет у меня и отродясь не бывало… И до Праги я не дошёл, не пришлось. Меня как под Сталинградом стукнуло – так сразу комиссовали…
– Тогда зачем?
– Ну-ну, договаривай! Зачем, мол, болтаю да привираю? Ты ведь это хотел узнать? И сейчас узнаешь. – Он на миг замолчал, а потом снова, точно встряхнулся:
– Значит – зачем?! А затем, миленький, што тоска меня задавила. И деток – нема, и внимания не вижу. Раньше хоть школьники приглашали, ведь как-никак – сталинградец. А теперь как в яме сижу или в овраге. Даже от пенсии отказали… Но я не сдамся! Нет, нет, ни за што! – Он замолчал и достал сигарету. Но прикуривать не стал и даже бросил сигарету под ноги. А потом резко повернулся ко мне, – и глаза колючие, точно искрят и пылают. И я снова не удержался:
– Успокойтесь, Пётр Иванович, успокойтесь! Вы прожили достойную жизнь… – я ещё хотел что-то добавить, но он перебил:
– Я не прожил, а живу! И запомните – за мной Сталинград. Вы слышите – Сталин-гра-ад!! Мы там кровь проливали, мы в танках горели, а вы… А вы всё забыли, всё промотали. У вас одно на уме – деньги да денежки. Как их побольше нахапать, а лучше – украсть! Вы-ы-ы… – И тут я его остановил:
– Не надо так! Поберегите себя…
– А как надо, как?! Я ведь последний солдат у вас, я – сталин-гра-а-адец… – он ещё что-то сказал, но разобрать уже невозможно – какие-то всхлипы, а может быть, вздохи. А потом он медленно-медленно направился в переулок. И я ждал – может опять оглянется, позовёт. Но он не оглянулся и не позвал. И мне стало так тяжело, – хоть уезжай из этой деревни. Но куда уезжать – никто не зовёт. Да и зима уже подступает всё ближе и ближе. Вот и сейчас над головой кружится что-то белое-белое – это, наверно, первый снежок. А за окном у нас уже ночь. Ах, эти ноченьки, ночи осенние. Как много дум вы приносите, как много воспоминаний. Так что мне ещё писать и писать… К тому же и осень уже заканчивается. А завтра будет зима. И чем ближе зима – тем больше в душе сомнений – сумею ли я закончить свою работу, успею ли? Ведь время не бежит, а прямо летит без оглядки и никто не отменит этот полёт. И потому я спешу закончить свою работу ещё при своей жизни.
… А пока я смотрю в окно и думаю, – а ведь действительно совсем-совсем скоро зима.
