III. А гуси летели высоко, высоко…
VI-VII. В полях. Ночи-ноченьки
Дон Кихот из Обрядовки
IX
Зима для меня – время тяжёлое и тоскливое и всегда хочется от него убежать. Но куда убежишь, да и опоздал уже, опоздал. Ведь за окном уже декабрь, а на столе лежат мои тетрадки, которые как бы просят, приказывают – давай бери ручку, садись и пиши. И я подчиняюсь, – и так недавно у меня родилась запись «Афганец», в которой много печалей и даже слёз. А в жизни-то бывает совсем по-другому – часто печаль ходит рядом с весельем, да и смешного много, чудесного – надо только увидеть. И вот я решился. Да, решился – вспомнить сегодня об этих историях, которые пережили мои земляки. Конечно, этих историй у меня – полный рюкзак, и одна другой веселее. Но особенно запал один случай. Впрочем, всё по порядку…
Как-то месяц назад в мой дом забрёл очень странный, удивительный человек. И этот гость явился в такой час, когда все нормальные по гостям не шляются, а предпочитают сидеть в тёплом доме – где-то рядом с печкой, с камином. Дело в том, что за окнами гулял сильный ветер напополам с дождём и мокрым снегом. Такое часто бывает в конце осени, вот и случилось, я в комнате был один и потому на душе как-то грустно и одиноко. А тут ещё такой ветер. Он свистел, завывал, у него были тысячи голосов, которые куда-то звали, о чём-то просили и умоляли. Господи, когда это кончится, когда же?.. – вздыхала душа. И вдруг – стук в оконную раму. Я сначала подумал – может, ослышался? Но стук повторился. И я пошёл открывать дверь, – на пороге – невысокий, сгорбленный человечек, похожий на мальчишку-подростка. В руках у него была какая-то сумка, а может даже портфель. Он что-то пытался мне сказать и даже говорил, но я не расслышал – мешал этот самый ветер, который набросился на меня, как хулиган, а я стоял в одной рубашке. И потому, без лишних слов, я повёл своего гости в комнату и здесь, в ярком свете, он поразил меня ещё больше. Особенно поразило лицо. Нет, этот человечек был совсем не мальчишка и даже ростом он стал как-то выше, стройнее, видимо, на крыльце он горбился и прятался от ветра. Но особенно, опять повторюсь, удивило лицо. Оно мне напомнило чей-то череп, да, да, я не преувеличиваю, ведь как назвать эти щёки, – они были какие-то обугленные и втянутые вовнутрь, точно у него не было совсем зубов. Зато глаза были большие, открытые, в середине которых светились жёлтыми угольками зрачки. А нос, Боже мой, какой удивительный нос. Он был очень коротенький, вздёрнутый, даже и не нос, а кнопочки, на которую хотелось нажать ладонью. Наверное, и голосок у него, как у младенца. Но нет, нет – я ошибся. Голос был громкий и требовательный. Про такой говорят – не из тучи гром. И этот голос потребовал:
– Мне нужен учитель Стародумов!
– Я перед вами, – сказал я тихим и почему-то погасшим голосом.
– Очень хорошо, – сказал мой гость, – но для начала разрешите раздеться…
И, не дождавшись моего разрешения, он сбросил с себя мокрую курточку, а кепки на нём не было, – большую розоватую лысину прикрывал капюшон, который был продолжением курточки. А на шее у него болтался ядовито-зелёный шарфик. Он его долго снимал, точнее сказать, разматывал, потому что шарфик был длинный – на километр. Наконец, он освободился от верхней одежды и остался в одной рубашке, которая поразила меня таким же зелёным цветом. И я даже воскликнул: «Сколько на вас зелени – целый сад!» И гость сразу спросил: «Что вы сказали?» Но я не ответил, и он забыл о своём вопросе. К тому же мой гость сидел уже на диване и в упор смотрел на меня. И так продолжалось минуты две, а может побольше. Наконец, ему надоело меня разглядывать, и он заговорил:
– Почему вы не спросили, как меня звать, величать? Это даже обидно. Как будто каждый день к вам кто-то заходит… – И после этих слов я, конечно, развеселился, и голос у меня стал такой же весёлый:
– Вообще-то люди меня навещают. А вы не сердитесь, не надо. И считайте, что я обо всём уже вас спросил, а сейчас повторяю – как вас зовут и где вы живёте?
– Ну вот, давно бы так. – Мой гость усмехнулся и нервно потёр свою лысину. А голос такой же громкий:
– Значит, где живу, где обитаю? Я правильно понял?
– Точно так, продолжайте…
– Я то продолжу, а ваше дело запомнить, но лучше всего записать на бумажку, а то не дай Бог… – Он не договорил и растегнул ворот рубашки. Наверное, стало жарко, и я открыл форточку. И сразу в комнату залетел ветер, а вместе с ним и капли дождя. И мой гость поморщился и заговорил ещё громче:
– Значит так, запоминайте, – живу я в пяти километрах отсюда, в Обрядовке, а у вас обитает моя тёща, кстати, очень добрая баба, и у ней я столуюсь, когда приезжаю. А зовут меня Тремаскин Иван Варнавич. И сынок у меня – тоже Ваня, он в нашей школе – отличник, не нам чета. А теперь значит что? А теперь подведём итоги…
– О каких итогах вы говорите? – Я даже не вытерпел и засмеялся. Это вышло неожиданно, и мой смех не понравился. Скажу больше – Иван Варнавич начал сердиться:
– Не понимаю ваших вопросов. Я же пришёл сюда с полным доверием. И даже о сыне вам начал… Да, начал, но не докончил. Ведь Ваня Тремаскин – гордость нашей школы. О нём написали даже в газете. Вот вам и итоги… – Он замолчал и поднял вверх правую руку, потом медленно-медленно опустил её на лысину. Наверное, он о чём-то задумался, – ладонь закрыла всю лысину и мелко подрагивала. Конечно, он на что-то сердился. Наверное, на хозяина дома, то есть на меня. И я угадал:
– Давайте я зайду к вам в следующий раз… – сказал он опять громко, даже с каким-то нажимом. И я удивился:
– Что с вами, Иван Варнавич? Почему собрались угодить? Да и я виноват – не предложил вам даже чаю, а на улице – сыро, ветрено, а вы в мокрой курточке и неужели… – И тут я засмеялся, потому что с языка чуть не слетело – неужели вы отважились ко мне в такую погоду, чтобы только сказать, что ваш сын – отличник. Но, слава Богу, я удержался, а потому предложил гостю:
– Вы пока поскучайте, а я займусь чаем. Вам – чёрный, зелёный?..
– Нет, нет, пока не до чаю… – он заговорил быстро и сбивчиво, и носик у него на лице приподнялся, как клювик у птицы. А через секунду он опять повторил:
– Нам пока не до чаю. У меня с вами состоится большой разговор. И ночи нам хватит…
– Ого! Но старики спят по ночам. – Но он не обратил внимания на мою шутку и продолжал о своём:
– Разговор, конечно, большой, но я постараюсь всё объяснить. А теперь слушайте и запоминайте: я всегда любой вопрос раскладываю на части: сегодня, значит, надо сделать самое первое, а через день – второе, а только через недельку – третье. И любая спешка здесь помешает. Вам понятно? – Он опять потёр лысину и заговорил теперь тихо, точно делился каким-то секретом:
– Чувствую, вы не врубаетесь. Тогда поясню, а для наглядности возьмём такую болезнь, как грипп. Итак вы заболели и вы в первый день стали мерять температуру – вы меня понимаете?
– Как не понять…
– Ну, ладе, тогда продолжаю. А на второй день вы уже принимаете таблетки, и вам ставят уколы. И только на третий день вы организуете себе питание, чтобы побыстрей оклематься. Вот и получается три этапа. Ведь всё так просто!
– И кто вас этому научил?
– Да сам дошёл. Как у нас в Обрядовке говорят – самоуком. К тому же у меня такая работа. Ведь главное в ней – точность, уверенность и опять же – всё надо разложить на части. И к вам я пришёл за советом, и это – моя первая часть, начало. Но, как говорится, начало – всегда половина дела. Так что выручайте. Ведь дело моё – ох какое! – Он рассмеялся, и голос такой же весёлый, – так что жду от вас ответа, как соловей лета. – Он засмотрел на меня выжидательно, видимо, ждал, что я скажу. Но меня как парализовало. Мне даже стало казаться, что он ненормальный, мало ли нынче таких, – их сразу и не поймёшь. И потому я продолжал молчать и только неотступно следил за его лицом. И надо сказать – оно слегка изменилось, потому что щёки порозовели и казались теперь живыми. А глаза всё же чего-то ждали, и я понимал – молчать дальше уже нельзя. Но он меня опередил и заговорил как-то сердито и даже обиженно:
– Не понимаю, Семён Петрович, неужели вам не важно, где я работаю и сколько мне платят. Но если тяжело спросить, то я помогу. Значит так: я – бухгалтер, а место работы – фермерское хозяйство. И вот какой фокус, ведь был когда-то колхоз, а теперь получили хозяйство. А руководит им господин Нечаев, – нынче все господа… – Он хмыкнул и сморщил носик, и опять стал походить на какую-то птицу, ещё немного и я обнаружу у него, наверное, крылышки. Но он перебил мои мысли:
– А теперь выслушайте внимательно. И советую – взять ручку и всё записать. Ведь память – пустое дело. Она обязательно подведёт. Вы не согласны? – Он опять сердито взглянул на меня, видимо, ожидая каких-то вопросов, но я молчал, оцепененье моё не прошло. Да и виноват, наверное, ветер. Он стучал в окна и выпевал на все голоса. Каюсь, эти звуки меня всегда куда-то уводят. И порой они напоминают мне чей-то плач или скулёж одинокой, покинутой всеми собаки. А иногда даже кажется, что это приходят к нам какие-то сигналы из далёких, совсем далёких миров, и мы, люди, всё это слышим, но понять не можем. И потому печально и хочется куда-то спрятаться. Но только не надо осуждать нас, стариков, за эти печали. Ведь позади у каждого из нас очень трудная, часто, горемычная жизнь. И вот теперь под звуки метели всё вспомнилось, поднялось в душе. Так бы и у меня случилось сегодня, если б не зашёл этот гость. И вот он сидит передо мной и чего-то ждёт. Да и мало ли чего он ждёт – не стану гадать, а лучше начну с ним сам говорить, а то ещё решит, что я онемел. Я так подумал и сразу спросил:
– Всё-таки, Иван Варнавич, какой совет вы хотели услышать? Вы начали, а потом… – И тут мой гость прервал меня и засмеялся:
– А потом – вышла кошка с котом. Но если по делу, то я хочу подать в суд на директора школы. А чтобы выиграть суд – нужна ваша помощь, то есть совет. Ну как? – И он опять выжидательно посмотрел на меня. А я, конечно, спросил:
– Но чем же вам не угодил директор?
– Он меня грубо обозвал и даже придумал кличку.
– Какую?
– Он сказал, что я форменный дон Кихот, и это заявлено при всех, на родительском собрании. Все это слышали, – уши-то не заткнёшь… – Он замолчал, а щёки опять вспыхнули, заалели. И мне показалось, что он снова стал нервничать, волноваться, и я решил его успокоить:
– Не переживайте – дон Кихот – хороший и добрый человек. Про него даже книга есть с таким же названием. Вы не читали?
– Я давно ничего не читаю, а зачем? В седьмом классе я полистал одну книгу – «Как закалялась сталь». И мне надолго хватило, ну да… Вот и жена Зойка такого же мнения – книги, мол, для дурачков, а нам сейчас – лишь бы выжить да сынка сохранить. Кстати, Зойка когда-то у вас училась и говорит, что голова у вас, как у Ленина. Варит, мол, хорошо котелок…
– Спасибо за оценку. Но всё-таки, что у вас случилось с директором? Не могли бы мне – поподробней?
Мой гость встрепенулся и даже привстал на диване, а потом как-то обречённо махнул рукой:
– Ладно, раскрою все свои карты… – Он хмыкнул и пересел с дивана на стул:
– Значит, так: меня позвали на родительское собрание, и я, как всегда готов, ведь мой Ваня – отличник. Вот и на том собрании сынка все хвалили, – хоть вешай на шею орден. А потом стали обсуждать разные планы, – что пора обновить, что построить, как улучшить работу школьной столовой. Конечно, все уже выговорились, стали зевать, и я подумал – так не годится! Вы меня слушаете или тоже стали зевать? – Мой гость неожиданно замолчал и вдруг соскочил со стула и стал ходить по комнате. Я понял – он снова на взводе. Так и есть – Иван Варнавич остановился возле меня и стукнул ладонью по столу:
– Это ж надо! Пришли на собранье и ничего не решили. И тогда я взял слово. Вы слушаете, я повторять не буду!
– Слушаю, слушаю, не волнуйтесь.
– Какое ещё волнение! У меня и тогда ни одна жилка не дрогнула. Я просто достал бумажку и зачитал…
– Что зачитали?
– У меня же была с собой заготовка. Мы с Зойкой ещё дома всё расписали. И вот я объявил. Кстати, та бумажечка у меня в кармашке. Думаю, пригодится в суде. А вам рекомендую прочитать… – И он протянул мне листок. И я стал читать. Но лучше бы не читал, потому что стал разбирать смех. Ведь вот что там было: « Уважаемое собрание! К вам обращаются родители Вани Тремаскина. Все знают, что он отличник и гордость школы. И потому считаем, что Ваню можно отправить для продолжения учёбы – в Америку или, на худой конец, в Англию. Ведь по телеку постоянно слышим, что наши дети учатся за границей, существует даже обмен учениками. А чем наш сын хуже? Давайте соберём ему денег на дорогу и командируем. А вместе с ним пошлём и отца Ивана Варнавича. Командируем дней на десять-двенадцать. Он поможет своему сыну обжиться на новом месте. А сбор денег поручим нашему директору школы. А теперь – разрешите поблагодарить наше собрание. Это обращение писали Зоя и Иван Тремаскины». Вот и весь текст, и он меня развеселил. Но я попытался это скрыть, чтоб не обидеть своего гостя. Но начал с вопроса:
– Ну и как собрание? Поддержало вас?
– Вы скажете… – Он рассмеялся и опять присел на диван, а в глазах вспыхнул злой огонёк. И такая же злость, подавленность в голосе:
– Скажу вам кратко – вышел полный облом. И как говорит моя тёща – да ково-никово. А директор даже обозвала меня Дон-Кихотом. И это, повторяю, при всех. Так что народишко в курсе. И уже разнеслось по Обрядовке, да, да, разнеслось. Утром прихожу на работу, а по углам уже шепоток – наш Дон-Кихот заявился. Так что от меня не отвертитесь – я завожу судебный иск против директора школы. Ведь статья есть – за оскорбление чести и достоинства. И она потянет на год, а то и на два. Пусть посидит наш умник на казённых харчах, может понравится. А то раскудахтался. И хоть бы заикнулся – с чем едят этого Дон-Кихота. Может он вор и мошенник, а меня рядом с ним…
– Не волнуйтесь, Иван Варнавич. Я уже вам сказал, что он порядочный человек.
– Что-то не верится, – и он тяжело вздохнул и замолчал. А я подошёл к окну, потому что за рамой творилось что-то неладное: ветер раскачивал мои клёны, и они поскрипывали, стонали, точно просили за себя заступиться. И чтоб не слышать этих стонов, я захлопнул форточку. И сразу в комнате разлилась тишина. Но она длилась недолго, и её спугнул мой гость. Он стал шумно рыться в своей сумке, наверное, что-то искал, но не нашёл, потому что посмотрел на меня с укоризной:
– А вы, Семён Петрович, считай, невезучий. Я подготовил вам бутылочку коньяку, но кажется, сунул куда-то, не знаю. Могу, конечно, и денежку дать, но это считается взятка и мне выйдет горбом. А за коньяк прокурор не осудит. Но вот оплошал. Что-то я памятью – какая-то яма. Я бы и про книгу вам уточнил. У меня, как говорят, позднее зажигание.
– А что там?
– Ну как же? Я вам сказал, что прочитал за жизнь всего одну книгу. А теперь вспомнил – в пятом классе я осилил ещё одну. Правда, названье выпало из башки, но вроде бы про собаку…
– Наверно, «Каштанка».
– Вот именно – молодец! Писатель Шолохов её написал.
– Нет, не Шолохов.
– Ну как же, я это точно знаю, и меня не собьешь!
– Хорошо, пусть будет Шолохов, он тоже – великий и наша гордость… – И тут мой гость нетерпеливо кашлянул, видимо, мои рассуждения его утомили. Так и есть. Потому что он заговорил совсем о другом.
– Давайте, Семён Петрович, сменим пластинку. И пока я здесь, – уточним про свидетелей…
– Не понимаю. Жду объяснений…
– Каких объяснений? Это и слепому видно. – Он как-то насмешливо хмыкнул и заговорил твёрдым, уверенным голосом:
– «Во-первых, в суде спросят – а кто подтвердит, что состоялось оскорбление личности. А свидетели – тут как тут. Их нужно не меньше трёх. А потом… – Он как-то загадочно замолчал. Но через секунду опять повторил:
– А потом понадобится характеристика и на меня самого. Так что выручайте, Семён Петрович – вы Зойку мою учили и меня знаете, как облупленного. Вот и черкните характеристику на Тремаскина Ивана Варнавича. И в ней укажите, что этому человеку можно во всём доверять. Ну как – усекли? – Его глаза так и впились в меня, точно я был преступник, а он – мой судья. И я, конечно, дрогнул и, кажется, даже стал заикаться:
– Не знаю… не знаю, Иван Варнавич… Может быть разговор наш отложим?
– Это что за фокусы?! – Он весь встрепенулся и даже отбросил свою сумку в дальний угол дивана. И я поспешил успокоить:
– Не волнуйтесь, я всё объясню. Просто я никогда не ходил по судам и в этих делах – круглый дитя. А вам надо обратиться к знающему юристу, который всё разложит по полочкам. У меня есть такой – из моих бывших учеников. Где-то даже был телефон… – И не успел я договорить, как мой гость соскочил с дивана и заходил по комнате. Что с ним? Он вышагивал из угла в угол и без конца повторял:
– Это хорошо, хорошо… Это выйдет нормательно…
– Что выйдет?
– Не будем тратить время, а лучше найдите поскорей телефон.
– Слушаюсь, Иван Варнавич, – я заговорил шутливо, потому что стал понимать его возбуждение. Мой гость торопил меня с телефоном, и скоро я нашёл этот номер. Иван Варнавич записал его на отдельную бумажку и вложил её в паспорт. Глаза его блестели, точно он получил большой подарок. А через секунду уже стал прощаться:
– Ну я отчалю. Значит, до скорого…
Но в последний момент я надел ему на голову свою шерстяную шапочку. Ведь на улице всё ещё шумер ветер и, кажется, опять собирался дождь. Мой гость ушёл, я почувствовал, что очень-очень устал. Я даже нашёл одеяло, подушку и устроился на диване. Правда, спать ещё не хотелось, да и мешала погода. За окнами не унимался ветер, и на крыше у дома оторвало железный лист и теперь там что-то стучало, бренчало, ещё немного – и снесёт мою крышу. Но скоро я привык к этим звукам и, кажется, даже задремал. И случилось чудо – не прошло и часа, как я по-настоящему заснул. И заснул без всяких мучений – такое бывает уже редко, но вот случилось…
А утром меня ждал праздник. И этот праздник – сама погода, ведь во все мои окна заглядывало солнце, и клёны мои успокоились и притихли. А в комнате плавала такая тишина, что я услышал, как муха бьётся об оконную раму. И я открыл окно и выпустил пленницу на волю. А потом попил чаю и вышел на крыльцо. Деревня уже проснулась, где-то тявкала собачонка, мимо дома проехал почтовый фургончик и снова – тишина, тишина. И только в воздухе постоянно что-то вспыхивало и мерцало, но это опять были солнечные лучи, которые переливались, играли, обещая тёплый день и покой. И это обещанье сбылось – день получился тёплый, почти летний, со всех крыш капало, как после дождя. Но осенние дни короткие, очень быстро проходят. Скоро закончился и этот день, и наступил вечер. Он принёс прохладу, и я затопил печку. Каюсь, люблю это дело, а ещё больше люблю смотреть на огонь. В этот миг душа отдыхает, и в тебе нет ни сил, ни желаний, и все мысли свёртываются в какой-то клубочек, а потом и он тает, как пыль на ветру. Так было и в этот раз, но мне помешали, – уже под вечер зашла знакомая учительница и просила выступить перед старшеклассниками – рассказать о книгах Валентина Распутина. Я, конечно же, согласился, потому что это мой любимый писатель.
И вот пришла ночь, и я стал готовиться к выступлению: делал выписки, подбирал цитаты и лёг спать уже перед утром. Но проснулся всё равно рано, разбудил меня шум дождя. Вот она – осень-обманщица: ещё вчера веселило солнышко, а сегодня дождь да ещё мокрый снег. И такое продолжалось ещё с неделю, и за эти дни я многое успел: во-первых, побывал в родной школе и сделал доклад о Распутине, а во-вторых, купил машину сухих дров – надо же подготовиться к долгой зиме. Но самое главное – съездил в район в больницу, и там меня снабдили лекарствами, – я ведь гипертоник со стажем. Так что полезные получились дни. И я даже забыл на время о многих своих печалях. И о том своём странном госте – Иване Варнавиче – я тоже не вспоминал. Но он-то обо мне не забыл.
И опять, как и в прошлый раз, явился ко мне в поздний час. Я уже вскипятил себе чай, чтоб попить потом перед сном, и в этот миг постучали в раму. Я подошёл к окну и с тревогой спросил: «Кто там, вы не ко мне?» В ответ громкий смешок: «К кому же ещё!» И я сразу понял – это опять дон Кихот…
А потом я пригласил его в дом. Он аккуратно повесил свою курточку на вешалку и даже снял ботинки и остался в одних носках. Я ждал – что же дальше. А дальше он поставил на стол уже знакомую мне сумку и шумно вздохнул:
– А у вас тепло, как в Анапе. Там, говорят, про зиму забыли, а может это врут, сочиняют? Как считаете, Семён Петрович?
А я молчал и не мог оторвать глаз от сумки. Что там таится – может опять какие-то жалобы. И, кажется, угадал. Потому что мой гость вдруг стукнул ладонью по столу и кому-то пригрозил:
– Наказывать надо гадов! Ведь погубят Обрядовку… – Он ещё что-то сказал и стал открывать свою сумку. А я смотрел, как у него в ладони затрепыхались какие-то листочки. А потом не утерпел и спросил:
– А кто у вас гады, Иван Варнавич?
– Кто да кто – дед Пыхто… – Он рассмеялся и похлопал меня по плечу:
– Это большой разговор, Семён Петрович. Но только не отправляйте меня к юристу, как в прошлый раз. Я ему звонил, а юрист нос задрал. – Он тяжело вздохнул и потрогал рукой свою лысину. Точно хотел убедиться – всё ли на месте. И в нашем разговоре возникла пауза. Она вышла какая-то длинная, на что-то намекающая, но только на что? Правда, скоро всё прояснилось. Мой гость снова заговорил:
– Значит, кто эти гады? Вы про это хотели, Семён Петрович?
– Про это…
– Тогда поясняю. Но сперва покажу картинку, – и он достал из своей сумки большой листок ватмана и помахал им перед моими глазами. И голос весёлый:
– Могу и зачитать!
– Давайте…
– Погодите. Спешат только при ловле блох. А у меня – документ. Я его увидел дня три назад на заборе, рядом с нашим сельмагом. И с вашего разрешения, – я прочитаю. Он поднёс листок к глазам и стал читать: «Дорогие друзья, земляки! Кто из вас лысеет или уже облысел, – мы можем помочь. Наши лекарства гарантируют вам пышную шевелюру и дают энергию на всю жизнь. Лечение у нас очень дешёвое и наши цены вас приятно удивят. Мы работаем с девяти утра». Вот и всё. А внизу – такими же крупными буквами обозначен адрес и даны телефоны… Ну как вам? – Мой гость как-то ехидно хохотнул и опять повторил, – ну как, оценили?
И я в ответ засмеялся и поторопил его:
– А дальше что? Говорите, – я жду…
– Скажу, конечно, затем и пришёл. А пока на меня взгляните. Ну как?
– Не понял вопроса.
Он опять схохотнул и покачал головой:
– А тут и понимать не надо. Я ведь лыско – чёрт побери. Голова скоро, как шарик. Хоть снимай с плеч и играй в бильярд. И что делать?
– Я тут бессилен, Иван Варнавич.
– Вот так – к тому и приехали. Вы бессильны, и я бессилен, а Зойка у меня красавица и не приведи Бог – удерёт от меня к какому-нибудь кудрявому. И тогда мне – кранты…
Он замолчал и погладил ладонью лысину. А по лицу пробежала гримаска, точно проглотил что-то кислое. И я понял – он что-то медлит, точно испытывает моё терпение. И я опять поторопил:
– Ну и что с объявлением на заборе?
– Погоди, не гони коней… – Он тяжело вздохнул и расстегнул ворот рубашки.
– А вышло што, – я пошёл искать этот адрес. И долго искал, но повезло. Правда, внутри чё-то ёкнуло, ведь эта лекарня спряталась в старом домишке на самом краю Обрядовки. А дальше у нас – только степь да овраги. А летом там бурьян под два метра. И вот в этом бурьяне стоит домишко. Вы слушаете меня7
– Я весь внимание, Иван Варнавич.
Он скривил губы и произнёс тихо-тихо, как заговорщик:
– А возле того домишка – скамья, а на ней – человек пять, и я стал шестой. И все, значит, ждут. Но ждать нам пришлось недолго, – минут через десять на крылечко вышла бабёнка в белом халате и объявила – за вход к доктору заплатите задаток – девятьсот рублей. А когда закончится лечение – оплатите остальное. Вот такие фокусы, Семён Петрович…
И тут я не выдержал:
– А что удивляться. Вначале всегда задаток.
И тут мой гость встрепенулся, как петушок и даже стал заикаться:
– Вы што… што! Защищаете этих гадов. А если бы видели?..
– Что видел?
– Да эти картины. Ведь скоро к нам вышел ещё один человек. Правда, человек ли, не знаю. Уж больно он маленький, малохольный – то ли карлик, то ли вроде того. Про таких моя Зойка говорит – этот у нас – пол-паруни. – У Ивана Варнавича заблестели глаза, и я подумал, – мой гость немного повеселел. Но я ошибся. Вскоре тот снова заговорил и голос решительный, как у судьи:
– Я бы таких малохольных вырубал под корень. Или садил бы на цепь, как собак…
– Чем он вам досадил?
– Чем, чем, даже не выговорить. Он же влез к нам без мыла. И так – не подумаешь. И голосок масляный и бородка на морде.
– Ну и что из того?
– А вы, Семён Петрович, какой-то простуша. Он бы и вас обдурил в пять минут.
– Но что он сделал? Что-то не так?
– Всё так, всё в аккурат. Даже поблагодарил нас, что мы пришли к нему и доверились. А потом сходил за дверь и вынес какую-то колбочку. И поставил её на стол и устроил допрос:
– Все внесли задаток? Только по-честному…
И мы хором закричали – все, все! Даже не сомневайтесь. И тогда он поднял колбу над головой и начал встряхивать. Там что-то забулькало, зашипело – какая-то жёлтенькая бурда. А потом он подошёл к каждому и побрызгал из этой колбы прямо на лысину. И мне побрызгал, а сам подхохатывает – благодарить, мол, будете, вспоминать… Вы что-то не в духе, Семён Петрович?
– Всё хорошо, я слушаю… – Но если честно – он угадал моё состояние. У меня разболелась голова и захотелось на свежий воздух, на улицу, чтобы прийти в себя, отдышаться, но рядом опять возник его голос:
– Но раз слушаешь – тогда продолжаю… – И вот он стоит возле меня, подхохатывает – считайте, мол, что вам повезло. Этот состав в моей картотеке получил название – «Крепкий волос», так что гарантия налицо… – И вдруг он вскочил на табуретку, чтоб быть повыше и затараторил, как заводной – «а теперь, товарищи-граждане, на приём, на приём, на приём!» – И махнул нам рукой, а сам – в дверь, и мы за ним. И зашли, значит, в какую-то кухоньку, а там круглый столик, на котором стоят такие же колбочки, а рядом кисточка, обыкновенная – для бритья. Но что нам колбочки, если мы так и ахнули, – ведь возле столика стоял такой же пол-паруни и с такой же чёрной бородкой – клянусь это так… Видимо, близнецы. – Мой гость замолчал и сжал губы. Мне показалось – он готовится произнести самое главное, совсем меня поразить. Думаю, я угадал его мысли, потому что Иван Варнавич сказал:
– А потом этот с бородкой нас огорошил – прошу, мол, сделать второй взнос, он называется «На лечение». Но это пустячок – всего восемьсот рублей… – Голос у этого пол-паруни был басовитый, как из трубы. Как говорят – не из тучи гром. Так что мы влопались… – Он хмыкнул и замолчал. А мне вдруг стало весело и я спросил:
– Ну и как – внесли свои денежки?
И мой гости проворчал:
– А куда денешься – раз пришли. Но дальше-то, прямо облом…
– Что такое?
– А такое, что не сказать. Этот с бородкой-то отступил от нас на полшага и забасил: «Дорогие мои, драгоценные, сразу предупреждаю – не ждите от меня быстрого результата. Но терпение и труд всё перетрут. К тому же, если кто-то из вас попадал в тяжёлые ситуации, хотя бы раз в жизни, если у кого-то случались нервные сбои и если у кого-то в роду были лысые, то помочь я не в силах…» – Иван Варнавич вдруг замолчал и спрятал в карман какую-то бумажку. И я догадался, что все слова того с бородкой взяты из этой бумажки. Он их просто зачитал, и потому я спросил:
– Удивляюсь, Иван Варнавич, как вам удалось всё запомнить? У вас память, будто копилка…
– Хорошо бы… – Мой гость рассмеялся и хлопнул меня по плечу:
– Вы удивляетесь и я удивляюсь. Почему вы такой – я не знаю? Вас надуть – плёвое дело.
– Не понимаю.
– И никогда не поймёте. Я ведь в отличие от вас – людишкам не верю. Они што? Чуть зазевался, – и штаны спустят. И потому я ношу в кармашке магнитофончик. А што? Имею право. Так што прихожу домой и включаю, а там – полный ажур. – Он засмеялся, а я не выдержал:
– Наверное, и меня записываете?
Он хмыкнул и закрутил головой. И я понял, что правды мне не узнать. Конечно же, не узнать никогда, и я переменил разговор:
– Значит, тот доктор с бородкой отказал вам в гарантии?
– Побойся Бога, Семён Петрович! Он – не доктор, а бандит и прохвост. Я ему прямо в глаза залепил – если, мол, не можешь помочь, то верни наши денежки. Иначе – под суд. Но он, гад такой, – меня успокоил. И влез в душу без масла – не горячитесь, говорит, мужчина, эффект от лечения бывает даже с первого раза. А вам предлагаю первому пройти процедуру. И он взял большой кусок ваты и обмакнул его в колбочку. А потом этой ватой протёр мою лысину. И даже покрякал от удовольствия. Ох и мерзавец! Ты слушаешь меня, Семён Петрович? – Он опять перешёл на «ты» и, видимо, от волнения забыл о приличиях. Да я и сам начал нервничать, потому что устал от своего гостя, от всех его обличений. Но они продолжались, и он опять повторил: «Ох и мерзавец! Он меня как опутал, и я аж не пикнул. Да, да, я не вру, так и было. Он же взял потом со стола эту кисточку и обмакнул её в другой колбочке, а кисточку стряхнул мне на голову. И я… и я даже поблагодарил гада, потом ему руку – вот что бывает, Семён Петрович. И не в сказке сказать, не пером описать…
– А дальше что было, Иван Варнавич?
– А дальше чин-чинарём. Я оделся, обулся и к Зойке явился. А она так и ахнула – что с тобой, дурачок? И я, конечно, потребовал разъяснения, а моя Зойка давай хохотать – тебя же, мол, репейным маслом измазали, ведь запах – хоть нос затыкай. А я встал на дыбы – это такое лечение, будем ждать результат. Но Зойка хохочет больше того. А потом открыла шкаф и достала какой-то пузырёк и сорвала с него пробку. И сразу – запах, такой же запах, а Зойке того и надо – убедила, мол, дурачок. Ты у меня давно такой и не лечишься. А со мной, конечно, чуть не инфаркт. Но сил хватило схватить телефон и позвонить в лечебницу. А в трубке знакомый басок – приходите, мол, завтра и разберёмся с вашими запахами. Так могут пахнуть корни ваших будущих волос. Вот что заявил мне, – гадёныш. Но утром я всё-таки к ним пришёл. А там, на лавочке, опять народ, правда из той пятёрочки нет никого. Догадались, видно, что их объегорили. Но я не стал скандалить, а очень тихонько узнал фамилию тез близнецов – негодяев. А теперь к вам явился за помощью…
– Что требуется, Иван Варнавич?
– А сами не догадаетесь?... Давайте выведем их на чистую воду. А то разорят нашу Обрядовку, ведь у нас лысых – море. И все к ним нагрянут… – Он замолчал, а я посмотрел ему прямо в глаза. А там плавала какая-то серая дымка – и то соберётся в комочек, то разбежится, а ресницы! Что с ними, бедными? Они часто-часто моргают, моргают, точно слышат опасность. Но причина, наверно, другая. Просто мой гость волнуется, да ещё как! И мне вдруг стало жаль его и захотелось успокоить, утешить. И я попробовал:
– Не переживайте, Иван Варнавич. Бывают и похуже дела. Но пройдёт время и всё забудется. Так что… – Но договорить он не дал, потому что фыркнул в кулак. И смешок – нехороший, ехидный. Такой же и голос:
– А вы, вижу, – опять в кусты. Я ведь звонил тогда по вашему телефону. И ваш знакомый юрист меня отфутболил – у меня, мол, срочные дела, и клиенты прямо разрывают на части. Наверно, выманивал деньги? А вы как считаете? – И тут я не выдержал:
– Ошибаетесь, Иван Варнавич! Во-первых, тот юрист – мой ученик, а во-вторых, он – не вор…
– Не знаю, не знаю. Для вас поди и серый волк – друг, товарищ и брат. А посмотрите по сторонам, ведь вокруг – вор на воре. Это же как?.. Он ещё хотел что-то сказать, но я перебил:
– Хорошо, я понял. Но что вы хотите сделать с вашими близнецами?
Он хмыкнул и закрутил головой:
– Это вы должны знать, я за тем и пришёл. А пока оставляю вам свои бумаги. Здесь – моё заявление в прокуратуру, здесь разные копии, много всего. Может, пригодится для газеты? Вы же будете писать фельетон…
– Почему именно фельетон?
Но он на мой вопрос не ответил и как-то посуровел, замкнулся. А я видел, как побитый. И чтобы что-то делать – предложил ему чаю. Но он отказался и при этом посмотрел на меня, как на врага. И сказал отрывисто, точно отдал приказ:
– Газету выберите сами. Нынче их на каждом углу. Но самое главное – когда будет готов фельетон?
– Я ещё ничего не решил…
– Зато мы с Зойкой решили. Через неделю я вас навещу. – И он одним рывком поднялся с дивана и заспешил к двери. И так же рывком открыл дверь, и она заскрипела, заныла, точно просила защиты. А у меня сжалось сердце, как будто я заболел. Ведь этот дон-Кихот командовал мной, как хотел. Он прямо вытирает об меня ноги, а я подчиняюсь. Но почему? Как случилось? И что теперь делать?.. Но кто ответит на эти вопросы. Наверно, никто не ответит… – И у меня заныло в затылке, видимо, поднялось давление. «Да, дела мои плохи…» – пожаловался я кому-то вслух и подошёл к окну. В ограде было тихо, пустынно, мои клёны точно дремали. И я взял с них пример и тоже лёг на диван и укрылся одеялом. Но заснуть долго не мог. Только под утро немного забылся и ко мне опять пришёл дон Кихот. И опять, как и при первой встречу, поразило его лицо. Я такого ещё не видел, ведь щёки плотно обтягивали скулы, а сверху – совершенно лысая голова с потемневшей кожей, – и всё это опять напомнило мне череп. И такой же был голос, какой-то мрачный, загробный. К тому же он не говорил, а приказывал: «Вы отнесли мои бумаги в прокуратуру? А в редакции побывали? Я жду отчёта, а вы молчите. Почему молчите?!» А я в ответ – ни слова, ни звука. Меня точно парализовало. Но он тоже замолчал и стал внимательно меня разглядывать, точно увидел впервые. А я весь сжался, точно от страха. А он страху ещё добавил, потому что открыл свою сумку и достал какой-то свёрток, завёрнутый в толстую хрустящую бумагу. И я решил, что в свёртке лежит пистолет и сейчас дон Кихот меня расстреляет. Я хотел уже закричать, позвать кого-то на помощь, но в этот миг он бросил свёрток к моим ногам и захохотал, как безумный. И вдруг свёрток зашевелился и оттуда выбрался рыженький пушистый котёнок. Он кинулся к моим ногам, – и я проснулся. Мои глаза уставились в потолок, а сердце колотилось так, точно за мной гнались свирепые волки. Но, слава Богу, я был живой и лежал на своём диване, а в окне играло и переливалось всеми цветами осеннее солнце. Так прошло ещё несколько минут, и я стал успокаиваться и даже вскипятил себе чай. А потом сел к столу, открыл свою тетрадку и попробовал записать свой сон и свои страхи, переживания, но странное дело, – у меня ничего не вышло. Совсем ничего, ни одной строчки. Слова куда-то прятались от меня, уплывали, и я, конечно, расстроился, приуныл. Меня точно кто-то сломал, изурочил. Это последнее слово я когда-то услышал от своей бабушки Катерины. Так она объясняла власть над нами всяких тёмных, зловредных сил. Но откуда они пришли, зачем вторглись в мою душу? А может… может они связаны с этим непонятным и странным человечком? Ведь он нахально, без спроса проник в мой дом и теперь командует, шлёт приказы. И он опять явится через неделю. О Господи, милосердный Господи, огради меня от этого дон Кихота! И я достал с книжной полочки «Молитвослов» и открыл «Молитвы утренние» и стал читать: «От сна восстав, благодарю Тя, Святая Троица, яко многия ради Твоей благости и долготерпения не проигеваясе еси на мя…» – И тут меня прервали, – зазвонил ненавистный, порой, для меня, телефон. Я взял трубку, но там были только длинные гудки. И я обрадовался и подумал – слава Богу, кажется, пронесло, ведь на телефонном проводе мог быть опять дон Кихот. И после этих мыслей вдруг на душе посветлело и полегчало. И какой-то голос стал меня утешать, уговаривать – не чего ты взъелся на этого человечка. Ведь этот Иван Варнавич явился к тебе за помощью, а ты нос воротишь. Нехорошо это, даже бесчеловечно. А то, что тебе не пишется, не страдай. У тебя ведь и раньше так бывали, и даже случались дни, когда ты совсем не открывал свои тетрадки. А зачем открывать, если записывать нечего, если в душе пустота, если во всём теле гуляет какой-то ледяной ветерок-сквознячок и тебе уже кажется, что жизнь на исхоже и жить тебе – всего ничего, и осталась только глухая тоска. И вот эта тоска заявилась опять. Я отодвинул подальше тетрадку, закрыл глаза. В такие минуты думаешь – где ты сейчас, что с тобой происходит? Всё это напоминает какую-то болезнь, у которой нет имени, нет названия. Правда, от этой болезни у меня есть лекарство. Я сейчас вспомнил об этом и взял с полочки стихи Николая Рубцова. Открыл книгу и сразу, почти мгновенно, поэт прижал к себе мою душу и теперь она, как в плену. И такое со мной всегда, и эти стихи для меня, как молитва. Ведь прочтёшь их – и сразу забываешь о многих печалях, а на глазах у тебя – слёзы, и ты не ждал их, а они явились и не спросились, но эти светлые, какие-то счастливые слёзы. И глупцы те, которые говорят, утверждают, что пройдёт какое-то время, и на свете появятся новые гении – новые Есенины и Рубцовы… Нет, милые, такого не будет никогда, не случится, потому что у таких поэтов не бывает клонов… И не успел я угнаться за своей мыслью, как зазвонил телефон. Я поднял трубку, а там – о, Господи, за что меня снова наказываешь, ведь в трубке был голос Ивана Варнавича. И этот голос был не в меру весёлый:
– Моё почтение, Семён Петрович! Как утро выдалось, как здоровье?
– Слушаю вас, я весь внимание.
– Внимания мало, жду поздравление… – Он рассмеялся и помолчал. Для чего-то выдержал паузу, а потом продолжил:
– Звоню вам из города. Вот куда я попал! А сейчас я в редакции «Живое слово» и только что отдал им все документы и заявление в прокуратуру. Так что вам помогаю!.. – И тут я его прервал:
– Но о каком поздравлении вы заикнулись?
– Погодите, дайте продышаться…
Он действительно дышал тяжело, отпыхивал, как будто тащил что-то тяжёлое, неподъёмное, – и я решил уточнить:
– Что с вами, Иван Варнавич? Вы, кажется, не в себе?
– Не то, не то говорите. Я просто из себя выпал, как меня тут вознесли…
– Не понимаю…
– Сейчас поймёшь.
Видимо, от волнения он опять перешёл на «ты», и я ждал, что за этим последует. А он заговорил медленно, с остановками, как будто горло чем-то сдавило:
– Ты знаешь!.. Знаешь?.. Как это лучше сказать. Меня тут встретили на «ура». И взяли все бумаги и обещали помочь… И ещё… – Он замолчал, и опять в трубке его тяжёлое, прерывистое дыхание. И я переспросил:
– Что ещё? Договаривайте.
– И ещё, Семён Петрович, они уговорили на них поработать. А условия – на все сто. Можно даже жить дома, в Обрядовке, и каждый день для них что-то строчить. И я… И я… – Он стал заикаться, – и я теперь у них, выходит, агент или кто? Подскажи.
– Это называется – рабкор. А ещё точнее – общественный корреспондент…
– Не то, Семён Петрович, не то! Ведь за общественную работу не дают ни гроша, а мне посулили денежки, так что поздравляйте, да, да… Вот какой я выкинул номерок! Теперь меня голой рукой не тронь… – Он схохотнул, – и тут же совсем удивил:
– Конечно, я надеюсь на вас.
– Не понимаю…
– А что понимать! Они ждут меня на неделе – привези, мол, что-нибудь солёненькое, можно лдаже частушки и анекдоты. Ведь читатель любит весёлое…
– Вот и пишите, дерзайте. А я только порадуюсь. – Мне уже хотелось прервать разговор, но Иван Варнавич не унимался:
– А мне такая радость – не в радость. Ты же меня снова отодвигаешь. А что я Зойке скажу. Она же из тебя святого строит – хоть на божницу сади. А ты меня снова за борт. Зойка узнает – с ума сойдёт.
– И что предлагаете?
– А предлагаю вот что. – Голос у него стал другой. Он как-то потяжелел, посуровел и походил на приказ, – значит, так: через неделю я к вам явлюсь и привезу с собой всё, что написал. А вы что-то поправите, поставите на ноги и с этим я – в город. Значит, по рукам? – И телефон замолчал, и я посмотрел на него, как на врага. А на душе – сразу темень, и такое чувство, будто тебе пронесли судебную повестку и завтра идти в суд, чтоб защитить себя, оправдаться. И за что мне такое, за что?..
И эта тяжесть висела на мне весь день. Даже и ночью не спалось. И чтобы скоротать время, я достал свои тетрадки и попробовал что-нибудь записать, – но полный провал. Не было ни слов, ни мыслей и опять захотелось забросить свои листочки куда-нибудь подальше и сразу о них забыть. А может это сделать прямо сейчас?! И не успел я что-то решить, как под окном раздался собачий лай. Это подала голос соседская собачонка Гулька. И мне её жаль, ведь она постоянно голодная и дрожит вся от холода. Бедная, бедная… А хозяева её в дом не пускают, и ночует она в старом, полусгнившем курятнике, но всё равно сколько в ней радости, какого-то собачьего счастья, когда она смотрит на солнышко, на зелёную травку… А как она любит меня! И как увидит – так и бросается в ноги, и вся прямо корчится от радости, от любви ко мне. Но этого ей мало, ох, мало! – И она падает на спину и поднимает лапки, а они все в каких-то ссадинах и рубцах. Зато над лапками сияют глаза. И какие глаза. Они так и светятся и горят, и Гульке хочется что-то сказать. А я думаю – Господи, подскажи мне и вразуми: может, в эту Гульку зашла чья-то человеческая душа? Иначе откуда эти глаза, это сияние и свет. Наверно, я смешной сейчас, ненормальный, но что взять с нас – стариков, ведь у каждого – свои пунктики и причуды. Вот и я – такой же, и никто меня уже не исправит. И такое будет до последнего дня. А он уже близко – можно даже потрогать. И я рассмеялся – что за блажь ты несёшь, как это можно потрогать. Но всё равно я развеселил себя и мне стало полегче. И скоро, совсем скоро я провалился в сон. И ночь прошла незаметно. А утром я проснулся от странных звуков. Мне показалось, что в окна кто-то стучит и вызывает меня. А потом догадался – это же ветер напополам с дождём. И этот дождь не стихал два дня подряд и был уже холодный, со снегом. Но на третий день небо посветлело и показалось солнце. И я образовался таким переменам и даже собрался на прогулку, но помешал дон Кихот. Я стал уже забывать про него, но он снова явился и как всегда внезапно. Мне даже показалось, что он стал каким-то другим. По крайней мере, вёл себя очень решительно, по-хозяйски. И я ещё не успел понять, кто ко мне зашёл, как он шагнул прямо через порог и со всего маха рухнул на диван. В диване что-то скрипнуло, задрожало – видно не выдержали старенькие пружины, которым было, наверно, полвека. И этот скрип не понравился гостю, – он даже поморщился, но сказал весело и решительно:
– Вот и мы! Поди не ждали, а мы явились, не запылились… – Он замолчал, видимо, ждал ответных слов. Но я почему-то растерялся и чуть слышно пробормотал:
– Вы ко мне?
– Ну и ну, бляха-муха… – Он немного помедлил и вдруг захохотал:
– Нет, не к вам я пришёл, а к чужому дяде… – Он резко встал с дивана и подошёл к столу. Потом поставил на стол свою сумку.
– Я хотел навестить вас через неделю, но Зойка сказала – куй железо, пока горячо. К тому же все материалы при мне. – Он порылся в сумке и стал доставать какие-то бумаги. И сразу в комнате как-то резко, удушливо запахло дешёвым одеколоном. И этот запах – от сумки, а может быть, от него самого. Ведь на нём был новенький серый костюм и беленькая рубашка, а на ногах тяжёлые ботинки на толстой подошве. Наверное, тоже новенькие. Он их не снял у порога и наследил на ковре, когда шёл к дивану. Мне это не понравилось, но видно надо терпеть. И я молчал и приготовился слушать, ведь в ладонях у него трепыхались какие-то листочки. Но он почему-то медлил, и я попросил:
– Ну что у вас? Что за листочки?
– Удивляюсь тебе, Семён Петрович. – Он опять перешёл на «ты», и лицо помрачнело: – Прямо ума не приложу. Я же говорил, как меня приветили в «Живом слове». И велели привозить, что напишу. Вот я и привёз. К тебе на отзыв. А от тебя – прямо в город. Может, они выпишут денежки. Обещали ведь или как?
– Вам виднее, Иван Варнавич.
– Ну раз виднее, то слушай. – И он поднёс один из листочков очень близко к глазам и начал читать:
Не могу я утерпеть,
Чтобы задом не вертеть, –
Вот какая сатана –
Так и вертится сама…
Ну как? Ухохота? Но раз молчишь – почитаю ещё:
Говорят, что я старуха,
Только мне не верится, –
Ну какая ж я старуха –
Всё во мне шевелится…
Ну что? Опять молчишь, бляха-муха. Это ведь Зойка мне записала. У ней таких присказулек целый ворох. А теперь пусть народ почитает, а мне выпишут денежки. Как ты думаешь – сколько дадут?
– Это сложный вопрос.
– Ох, ох, охо-хо! И давай не играй в молчанку, а доставай ручку и пиши отзыв! Хотя бы на страницу, но лучше на две…
– Надо подумать, Иван Варнавич.
– Ну что с тобой делать. А может ещё почитать?
– Давайте… – Это слово вылетело у меня как-то сразу, без спроса, и я пожалел об этом. Потому что он одним движением распахнул свою сумку и достал продолговатый синий листочек и быстро заговорил:
– А теперь послушаем анекдоты. Но только предупреждаю, Семён Петрович, ведь хороший анекдот – это пряник. И давайте посмотрим в оба глаза на пряник – только зачем? А затем, что это еда не для всех. Даже голодная собака от него нос воротит. А всё потому, что не знает его вкуса, не приходилось. Но уж если распробует – тогда берегись… – И тут я его остановил:
– Нехорошо, Иван Варнавич. Я ведь не бродячая собака и попрошу выбирать выражения.
Но он как бы не расслышал меня и развернул листочек и стал читать: «Пришла как-то к гинекологу женщина, вроде моей Зойки, разделась и села в кресло. А доктор ей – выше, выше! Девушка подняла ноги повыше, а доктор снова: «Я же сказал, что выше…» А девушка: «Выше поднять уже не могу». И тогда доктор прямо вышел из себя: «Я же сказал вам, что кабинет гинеколога этажом выше, а здесь – парикмахерская. Так что – адью…» Ну как, Семён Петрович, сделай оценку. Думаю, нет слов, одни буквы. Неужели это не будут печатать? Он смотрел на меня выжидательно, а я молчал. Я опять почувствовал, что смертельно устал. В такие минуты у меня начинает болеть затылок и даже путается сознание. Точнее сказать – не сознание, а что-то происходит с речью: Хочу сказать одно, а выговариваю совсем другое. Так и сейчас – он просил меня сделать отзыв, а я стал задавать вопросы:
– Когда собираетесь в город, в редакцию? Наверно, с женой поедете?.. – я ещё хотел о чём-то спросить, но он перебил:
– А ты снова хитришь, Семён Петрович! Мне ведь нужен отзыв, а ты языком молотишь… Ну что? Я жду! – И он в упор посмотрел на меня, глаза не моргают. И я, наконец, собрался с духом и сказал, что думал:
– Не обижайтесь, Иван Варнавич, но ваши труды печатать не будут, ведь газета – не КВН… – И не успел я договорить, как он соскочил с дивана и заходил возле меня кругами, щёки у него покраснели, а носик задёргался. А я, старый дурак, бросился его успокаивать:
– Не волнуйтесь, не надо. Я ведь в частушках, а тем более – в анекдотах, не разбираюсь. Это всё равно, что послать меня к больному вместо хирурга… – И в этот миг у меня перехватило дыхание, и я замолчал. И мой гость тоже молчал. Но молчал как-то воинственно, настороженно, ещё миг – и что-то случится. Так бывает, когда сходятся тучи перед грозой. И вот грянул гром, – и я вздрогнул от его резкого голоса:
– А ты обманщик, Семён Петрович! И мою Зойку ты гробанул. А я слушал её, поверил – у него, мол, два высших образования, – прямо король… А может тебе денег надо, я заплачу за отзыв! Хоть сейчас дам две тыщи – может хватит на рыло?! – И после этих слов меня прямо взорвало:
– Вам не стыдно – предлагать деньги! Я не взяточник, не бандит. И у меня – не рыло, я – человек.
И после этих слов он захохотал:
– Ошибаешься, Семён Петрович! Это мы с Зойкой люди, а ты – совок, недобиток. Всех вас надо было к стенке, но Гайдар пожалел. А лучше бы побросать в одну яму да заборчик поставить, а рядом посадить караульщика… – он задохнулся и обессилено упал на диван. А у меня ещё хватило сил пошутить:
– А караульщиком сделать вас, Иван Варнавич.
И он резко повернулся ко мне и поднял правую руку и сжал кулак:
– А ты меня не унижай, не топчи. Я – не караульщик, я – человек. И скоро таких, как я, будут тысячи, и мы возьмём метлу и выметем на свалку разный мусор и хлам. Так что спасайся, как можешь, Семён Петрович, пощады таким не будет. Пришли новые люди – и открывай ворота! – И после этого он поднялся с дивана и шагнул к двери. И дверь скрипнула каким-то жалобным, совсем человеческим голосом. А мне, странное дело, стало вдруг легко, легко. Только захотелось на улицу, поскорей бы – на свежий воздух. И я стал искать свою курточку, но в этот миг на крыльце что-то загремело, как будто чьи-то шаги. Но, слава Богу, я ошибся, я не расслышал. Это прибежала навестить меня соседская собака Гулька. Я с радостью открыл ей дверь, и она ткнулась мне в колени.
Ночной сторож
X
Эту страничку я начинаю с признания: моё общение с дон Кихотом закончилось очень печально, – я заболел. Но может быть, это была совсем не болезнь, а просто усталость, мои разбитые нервы. И как итог всего – я стал терять память. Да, да, так и случилось. Я даже с трудом запоминал номер домашнего телефона и потому записал его на бумажке и спрятал в дальний карман. А тут ещё моё одиночество. Ведь моя Аннушка уехала опять в город – нянчиться с младшим внуком, а меня оставила домовничать. И вот я – совсем один. Особенно тяжело по ночам. Конечно, нет нормального сна, и мучают головные боли. И как с этим бороться, да и зачем. Я же знаю, что это уже старость, которая не даёт мне спуску и отнимает последние силы. И всё-таки я не сдаюсь. Правда, иногда я бессилен, и такое случается по ночам, – я ведь написал уже о своей бессоннице, об этих мучениях. Да, мучениях, потому что ночи кажутся бесконечно длинными, – не переждать. Но иногда наступает какой-то просвет, – и приходят сны. И часто они странные, с каким-то дальним намёком, потому что уносят тебя к совершенно неведомым берегам. Особенно поразил один сон, который я пережил буквально вчера, а сейчас я попробую его описать.
Но вначале ничего не предвещало этой страшной, удивительной ночи. Правда, день накануне был какой-то рыхлый, туманный: от домов поднимались испарения, – и дома как будто потели, изнемогали. А потом наступила эта самая ночь, и я рано улёгся в постель. У меня болела голова, и я мечтал побыстрей провалиться в сон, чтобы забыть обо всём. Но сон не приходил, – не давали покоя ноги и очень ломило в затылке. Это заговорила моя гипертония и к этому пора бы привыкнуть, ведь осенью все старики болеют. Правда, стариком я себя ещё не считаю, – бодрюсь и не жалуюсь, – такой видно характер. Но считай не считай, но всё равно под осень ноют все косточки, и голова моя давно побелела, а самое главное – у меня уже двое внуков. Вот о них-то, сердешных, я и раздумался, и потому сон убежал. Но вскоре всё изменилось: за окном вдруг поднялся ветер и стал раскачивать мои клёны. Я уже как-то писал, что они растут у меня прямо под окнами и в непогоду так призывно шумят. Они словно мне что-то говорят, сообщают и под этот говор в душе оживает много хорошего и сразу успокаивается душа. Вот и тогда мне стало легко, хорошо, и я, наконец-то, заснул. И сквозь сон я ещё слышал, что у меня будто звонил телефон, но я не подошёл к нему, потому что окончательно не проснулся. Да и как проснёшься, если я уже увидел во сне старого, измождённого болезнями человека. И этим человеком был я, потому что я узнал своё лицо, свои глаза, свои руки. А в ладонях у меня был какой-то стакан, в который что-то налито, может быть, чай. И я пью его маленькими глотками и мечтаю о настоящей еде. Но еды этой нет, потому что я – одинокий бездомный. А где же мои близкие и моя семья? Но семьи нет и не будет, и все почему-то бросили и забыли меня. И я живу на положении нищего, побирушки. А питаюсь я в бесплатной столовой при церкви. Там бывает горячий супик, а к супику иногда добавляют котлетку с компотом. Вот за этим компотом меня и заметил молодой попик. И это случилось в том же сне в ту же ночь. Я, конечно, никого не ждал, и попик подошёл неожиданно, и я даже вздрогнул и стал смотреть на него в оба глаза. Меня поразила его чёрная длиннополая одежда. Но попику это не понравилось, и он проворчал: «Чего уставился, – это ряса! А хочешь я тебя удивлю?» И он удивил, потому что предложил мне работу. А работа простая – подметать церковную ограду и быть ночным сторожем при храме. Конечно, я с готовностью согласился, ведь теперь у меня появится крыша над головой и бесплатная кормёжка…
Так и случилось, как думал, а сон между тем продолжался. Перед моими глазами мелькали какие-то люди, и я чувствовал, что они меня уважают. Да и быт мой устроился – лучше не надо. Ведь ночевал я теперь в тёплом сарае, где хранились мётлы, лопаты и старые бочки. А рядом с этими бочками кто-то поставил дряхлый, видавший виды диванчик. Вот на этом диванчике я и коротаю теперь все ночи. А днём я сажусь на него и что-то читаю. У меня даже появилась в этом сарае собака. Откуда она явилась – не знаю, но я при первой же встрече назвал её Мальвой. А она только этого и ждала и сразу завиляла хвостом. Значит, её так и звали, хотя хозяев её не знаю, да и были ли они – неизвестно. И меня всё в ней забавляло, особенно хвостик. Он был очень коротенький, какой-то рыжий обрубок. Но это её не портило, наоборот, – даже выделяло, подчёркивало характер. Правда, Мальва оказалась кобельком, но я не стал ей навязывать другое имя – пусть, мол, останется Мальвой, пусть так и будет. К тому же собачка меня по-настоящему полюбила, и я платил ей тем же. Мы даже спали вместе на том старом диванчике, и мне было тепло от неё, даже не надо одеяла…
Вот сейчас я немного прервусь, потому что сделал ошибку. Но какую? Очень простую, я ведь только что написал – «мне было тепло от неё», – а надо бы – «от него», ведь Мальва у меня – кобелёк… Значит, я сделал грамматическую ошибку. Правда, грех невелик, но всё же, всё же, – я ведь филолог. Так что можно меня и поругать, но давайте простим старика, к тому же я ещё не закончил рассказ, а он опять – о моей собачке. И я только что написал, что мы спали вместе. А ведь так и было: собачка часто ложилась мне прямо на грудь, и я слышал, как у ней стучит сердце. И душа моя ликовала – много ли надо душе. Но всё на свете – временное, пустое, потому что после радости часто приходит беда. Так и случилось и ничего не исправить, ведь однажды Мальвы я не дождался. Правда, я не сразу понял, что она потерялась и потому терпеливо ждал и надеялся – всё равно, мол, она прибежит, вот наступит ночь, и мы встретимся. И я сидел на диванчике и прислушивался к каждому шороху, и так проходил час за часом, а потом наступила ночь. И вот за окнами темень, а я всё один, – и меня охватило отчаяние, и я стал молиться: «Господи, Боже мой, прошу тебя, умоляю… Помоги мне найти собаку. И не оставляй меня в горе…» Но моя молитва, наверное, не дошла и я заплакал. О, Господи, как это страшно. Вы плакали или нет – во сне? Ведь это ещё печальней, чем в жизни… Но мои слёзы не помогли, и я выбежал за церковную ограду. Выбежал и сразу закричал, замахал руками: «Мальва, Мальва! Где ты? Отзовись!! А в ответ – ни звука, ни шороха, и только луна сверху точно смеётся, кривляется – чего, мол, кричишь, дурачок? Ведь нет уже твоей Мальвы, нет, нет и не будет. А сердце моё прямо колотится, лезет в горло, и я остановился. Но вокруг – ни души и только луна… Я погрозил ей кулаком и повернул обратно. И через минуту я уже в церковной ограде и пробираюсь к сарайчику. И вдруг меня словно кто-то останавливает, а кто – я не знаю, не чувствую, – и мне стало страшно. Но меня можно понять, ведь дверь в церковь открыта и оттуда пробивается какой-то голубоватый, туманный отсвет. Но что это, что? И я иду туда, чтоб узнать. Иду быстро, стремительно, и опять сердце где-то у горла. Я делаю ещё шаг и замираю. И в этот миг глаза мои замечают, как у самой высокой иконы святителя Николая горит большая свеча. Она – не одно, рядом свечи поменьше. И от них голубое сияние. Я подхожу поближе и становлюсь на колени. А губы мои что-то шепчут, но слов я не слышу, не понимаю, но всё равно мне легко, легко, и я протягиваю вперёд ладони. Они точно хотят дотронуться до свечей. И, кажется, им удаётся… Но в тот же миг я просыпаюсь. А за окном уже светлый день, и я не понимаю, что со мной было. А потом медленно соображаю, догадываюсь, что это же был сон, какой-то редкий, удивительный сон, и ты прожил в нём много часов. Но ведь так не бывает. Да, не бывает, но это же сон, потому успокойся…
Но успокоиться я не могу. Мне нужно что-то делать, куда-то идти, и я знаю куда. И потому я быстро набрасываю на плечи курточку и вот я уже – на крыльце. А потом – прямо в церковь. Меня словно ждут там, торопят. Да, торопят, приказывают, а кто – я и не знаю, да и зачем… Но всё равно я убыстряю шаги. И вдруг у самой церковной ограды ко мне бросается рыженькая, лохматая собачонка. Она – маленькая, с ноготок, и хвостик такой же – обрубыш. И я назвал её Мальва, Мальва, ты чья?» И она бросилась ко мне под ноги. Господи, что со мной, неужели дошли мои молитвы? Неужели сбываются наши сны?..» Но кто мне ответит на эти вопросы. Наверно, никто не ответит…
С этими вопросами я и вернулся домой. Но дома – тишина, одиночество и снова – тяжёлые мысли. И чтобы успокоиться, я достаю свои тетрадки. Ведь часто они меня успокаивают, и я опять оживаю. Думаю и сегодня они приведут меня в чувство, и я беру в ладонь ручку и начинаю писать…
(Продолжение следует)
