В ком есть и совесть, и закон,
Тот не украдет, не обманет,
В какой бы нужде ни был он;
А вору дай хоть миллион –
Он воровать не перестанет.
(И.А. Крылов, «Крестьянин и лисица», 1828)
История государств и государственного строительства (любого, и Российского тоже) – во многом история воровства, коррупции и масштабных хищений. И эта – подлинная государственная история никем тщательно не прописана, хотя все её знают.
В российской истории благодушное отношение верховной власти к воровству сформулировала престарелая Екатерина II – в этом смысле «своя» среди вельможных воров. «Меня обворовывают так же, как и других, но это хороший знак и показывает, что есть что воровать», – писала она.
А вот примечательная фраза из «Хаджи-Мурата» Л.Н. Толстого: «Николай был уверен, что воруют все. Он знал, что надо будет наказать теперь интендантских чиновников, и решил отдать их всех в солдаты, но знал тоже, что это не помешает тем, которые займут место уволенных, делать то же самое. Свойство чиновников состояло в том, чтобы красть, его же обязанность состояла в том, чтобы наказывать их, и, как ни надоело это ему, он добросовестно исполнял эту обязанность».
Перелистываю любимого мною Е.В. Тарле – «Нашествие Наполеона на Россию» (1941), его описание русского общества и положения русской армии летом 1812 года: «Интендантская часть была поставлена из рук вон плохо. Воровство царило неописуемое. Вот вступает в Поречье отходящая от французов армия Барклая (дело было в конце июля). Обнаруживается, что нечем накормить лошадей. А где же несколько тысяч четвертей овса, где 64 000 пудов сена, которые должны находиться, по провиантским бумагам, в магазинах Поречья и за которые казна уже уплатила все деньги? Оказывается, как раз только что провиантский комиссионер распорядился всё это сжечь, полагая, по своим стратегическим соображениям, что Наполеон может захватить Поречье…». Чем не проявление патриотизма?
«Ермолову это показалось подозрительным, он потребовал справки: когда велено было закупить и свезти весь этот овёс и всё сено в магазины Поречья? Оказалось, что всего две недели тому назад. А так как перевозочных средств было очень мало (почти все подводы были уже взяты армией), то в такой короткий срок свезти всё было никак нельзя. Наглая ложь комиссионера выяснилась вполне: он, конечно, и не думал ничего покупать и свозить, а просто сжёг пустые магазины и этим аккуратно свёл баланс в отчётной ведомости. Ермолов, обнаружив это, сказал Барклаю, что «за столь наглое грабительство достойно бы, вместе с магазином, сжечь самого комиссионера». Но к этой мере не прибегли. Да и было бы бесполезно: нельзя же было сжечь всё провиантское ведомство в полном личном составе. И поплелись дальше некормленые лошади, таща артиллерию и голодных всадников».
«Уже отъехав от армии и будучи в Москве, Александр убедился, что в России нечем вооружить московское ополчение. И не только царь, но и военный министр Барклай этого не знал. “Распоряжения Москвы прекрасны, эта губерния мне предложила 80 тысяч человек. Затруднение в том, как их вооружить, потому что, к крайнему моему удивлению, у нас нет более ружей, между тем как в Вильне вы, казалось, думали, что мы богаты этим оружием. Я покамест сформирую много кавалерии, вооруженной пиками. Я распоряжусь дать их [пики. – Е.Т.] также пехоте, пока мы не достанем ружей”, – такое неприятное открытие изложил император Александр Барклаю в письме из Москвы 26 июля».
Листаем дальше труд Тарле о нашествии Наполеона на Россию. Ружей настолько не хватало, что, по высочайшему повелению, состоявшемуся в том же июле 1812 года, велено было не приводить в действие предложенного вологодским дворянством сбора ополчения (по шесть душ от каждой сотни), а вместо этого прислать от всей Вологодской губернии всего 500 человек звероловов-охотников с их охотничьими ружьями.
Вообще же ополченцев вооружали чем попало. Новороссийский генерал-губернатор «дюк де Ришелье» (герцог Ришелье) сообщил министру полиции 26 июля 1812-го: «Ополченцев приходится вооружить как кто может». Вооружать пиками людей, посылаемых драться с наполеоновской армией, значило вовсе никак их не вооружать. В первую голову было велено собрать ополчение в шести губерниях: Тверской и Ярославской (по 12 000 ополченцев), Владимирской, Рязанской, Калужской и Тульской (по 15 000 от каждой из этих четырех губерний). В целом это составило 84 000 человек, а Московская губерния выставила 32 000. Итак, собралось пока войско в 116 000 ополченцев. Но ружей все-таки не достали. «Я назначил сборные пункты», – вспоминает Ростопчин, – «И в 24 дня ополчение это было собрано, разделено по дружинам и одето; но так как недостаточно было ружей, то их [ополченцев – Е.Т.], вооружили пиками, бесполезными и безвредными…».
Купечество, тот «средний класс», который Наполеон рассчитывал найти в Москве, обнаружило дух полной непримиримости к завоевателю, хотя Ростопчин в Москве очень подозрительно относился к купцам-раскольникам и полагал, что они в душе ждут чего-то от Наполеона. Во всяком случае никаких торговых дел с неприятелем (очень этого домогавшимся) купцы не вели, ни в какие сделки с ним не входили и вместе со всем населением, которое только имело к тому материальную возможность, покидали места, занятые неприятелем, бросая дома, лавки, склады, лабазы на произвол судьбы. Московское купечество пожертвовало на оборону 10 000 000 рублей – сумму по тому времени неслыханную. Были значительные пожертвования деньгами от купечества также и других губерний.
Однако, если часть купечества очень много потеряла от великого разорения, созданного нашествием, то другая часть много выиграла. Многие купеческие фирмы «жить пошли после француза». Мы уж не говорим о таких взысканных фортуной удачниках, как Кремер и Бэрд (знаменитый потом фабрикант), разжившихся на поставках ружей, пороха и боеприпасов.
На чрезвычайном заседании комитета министров 9 сентября было решено выписать из Англии пороху 40 000 пудов и 50 000 ружей. Выписку этих вещей брали на себя коммерции советник Кремер и заводчик Бэрд. Цена за пуд пороха была ими поставлена 29 рублей серебром, за каждое ружье – 25 рублей. Цены эти были очень и очень хорошие – не для казны, но для получивших этот заказ на поставку.
Но и «средние» подрядчики, доставлявшие армии сено, овес, хлеб, сукно, кожу, «охулки на руку не клали» и жили с армейскими «комиссионерами» и «комиссарами» (интендантами) в дружбе, любви и совете. По военному времени торговаться много с поставщиками и подрядчиками не приходилось, проверять их счета было некогда. Генерал Ермолов только помечтал «сжечь» уличенного им вора-интенданта. О «сожжении» или хотя бы уголовном преследовании купцов-поставщиков речь могла идти лишь в совсем исключительных случаях (да и то уже тогда, когда война давно окончилась).
Справедливые нарекания посыпались в 1812 году на купечество за громадный и внезапный рост цен на все товары вообще и на предметы первой необходимости в частности. Знаменитые, всегда и всеми авторами цитируемые стихи применимы были не только к Петербургу, где они возникли: «Лишь с Англией разрыв коммерции открылся, то внутренний наш враг на прибыль и пустился. Враги же есть все те бесстыдные глупцы, грабители людей, бесчестные купцы» и т.д.
«Эти стишки сложены (о чем иногда забывается) не по поводу воины с Наполеоном, а в предшествующие годы, в годы континентальной блокады, но истинную популярность приобрели они в 1812 году, когда все вздорожало в совершенно неслыханных размерах. Дело было не только в полном прекращении ввоза товаров из-за границы, но и в огромных закупках и заготовках для армии и в обширных спекуляциях на этой почве…
…Очень сильно спекулировали и на предметах вооружения. Спекуляция эта получила новый толчок после посещения Москвы царем. До приезда царя в Москву и до его патриотических воззваний и объявления об ополчениях сабля в Москве стоила 6 рублей и дешевле, а после воззваний и учреждения ополчений – 30 и 40 рублей; ружье тульского производства до воззваний царя стоило от 11 до 15 рублей, а после воззваний – 80 рублей; пистолеты повысились в цене в пять-шесть раз. Купцы видели, что голыми руками отразить неприятеля нельзя, и бессовестно воспользовались этим случаем для своего обогащения».
Граф Аракчеев, как напоминает нам Евгений Викторович Тарле (1874 – 1955), никогда даже и на сотню верст не приблизившийся ни к одному опасному месту за всю войну, хотя он был генералом и состоял на действительной службе, отличался, кроме исключительной трусости, еще необычайным своекорыстием и постоянно затруднял власти жалобами и ябедническими бумагами, имеющими целью избавить его, «как новгородского помещика», от каких-либо вызывавшихся войной чрезвычайных расходов и платежей.
Характернейшую историю передает нам в своих записках сурово-правдивый Сергей Григорьевич Волконский, будущий декабрист, который служил в 1812 г. под начальством генерала Винценгероде, старавшегося по мере сил бороться против всех этих казнокрадов: «Но вопль чиновников, которым препятствовал Винценгероде делать закупы по фабулёзным [сказочным. – Е.Т.] ценам, и таковой же вопль господ помещиков, которые как тогда, так и теперь и всегда будут это делать, кричать о патриотизме, но из того, что может поступить в их кошелек, не дадут ни алтына, – этот вопль нашел приют в Питере, и на эти жалобы, хотя в выражениях весьма учтивых, от графа Аракчеева был прислан Винценгероде запрос. Имея рыцарские чувства, Винценгероде, получив его, вспылил, не отвечал графу, но, написав письмо прямо государю, приказал мне немедленно отправиться с этим письмом в Петербург». Князь Волконский тотчас отправился к царю и был им принят. Дело было в октябре 1812 года. Александр предложил ему три вопроса, и Волконский так, по трём пунктам, и излагает вопросы царя и свои ответы: «1) Каков дух армии? Я ему отвечал: Государь! От главнокомандующего до всякого солдата все готовы положить свою жизнь к защите отечества и вашего императорского величества. 2) А дух народный? На это я ему отвечал: Государь! Вы должны гордиться им: каждый крестьянин — герой, преданный отечеству и вам. 3) А дворянство? Государь, сказал я ему: я стыжусь, что принадлежу к нему. Было много слов, а на деле ничего».
Таковы были впечатления правдивого и беспристрастного свидетеля. Не менее интересна развязка дела с жалобой Винценгероде: Александр I, отлично понимая, что Винценгероде совершенно прав и что Аракчеев – покровитель воров и казнокрадов, стал на сторону Аракчеева. «Вот тебе письмо к Винценгероде, он поймет меня и убедится, что имею полное уважение и доверие к нему, но в ходе дел административных надо давать им общий ход…». Что означает эта умышленно темная фраза? А вот что: пусть Винценгероде не тревожится неприятными для него бумагами и пусть впредь «кладёт их под красное сукно». То есть, значит, пусть не обращает внимания на запросы Аракчеева. Это – с одной стороны. А с другой стороны – царь тут же прибавил, заканчивая разговор с князем Волконским: «Через несколько часов потребует тебя для отправления граф Алексей Андреевич [Аракчеев – Е.Т.], – ты не говори, что я тебя требовал к себе и что ты получил от меня конверт для вручения Винценгероде». Эти слова подчёркнуты самим С.Г. Волконским, который прибавляет: «Я указываю на эти последние слова, как на странный факт того, что государь себя подчинял какой-то двуличной игре с Аракчеевым и как доказательство силы Аракчеева у государя»…
У Аракчеева пред глазами были высокие образцы для подражания. Наиболее резкий контраст героическому самопожертвованию народных масс являло то, что происходило в верхах. Ограничимся одним, но зато особо показательным примером.
Царский брат цесаревич Константин Павлович, укрывшись от войны в Петербурге, времени даром не терял. Он представил в Екатеринославский полк 126 лошадей, прося за каждую 225 рублей. «Экономический комитет ополчения сомневался, отпустить ли деньги, находя, что лошади оных не стоят». Но государь приказал, и Константин получил 28 350 рублей сполна, а затем лошади были приняты: «45 сапатых застрелены немедленно, чтобы не заразить других, 55 негодных велено продать за что бы то ни было, а 26 причислены в полк». Это было единственной «услугой», оказанной отечеству Константином Павловичем в 1812 году [прим. авт. – российский цесаревич, второй сын Павла I и Марии Фёдоровны, считавшийся наследником русского престола после Александра Павловича, генерал-адъютант (1819), командир Гвардейского корпуса, генерал-инспектор всей кавалерии]. В.И. Бакунина в своих интимных заметках говорит по поводу этого поступка Константина, что «язык недостаточен, чтобы приискать название истинно выразительное для подобных деяний; надобно изобрести новые, достаточно «выразительные» слова, чтобы восславить Константина Павловича так, как он того заслуживает».Царский брат цесаревич Константин Павлович, укрывшись от войны в Петербурге, времени даром не терял. Он представил в Екатеринославский полк 126 лошадей, прося за каждую 225 рублей. «Экономический комитет ополчения сомневался, отпустить ли деньги, находя, что лошади оных не стоят. Но государь приказал, и Константин получил 28 350 рублей сполна, а затем лошади были приняты: “45 сапатых застрелены немедленно, чтобы не заразить других, 55 негодных велено продать за что бы то ни было, а 26 причислены в полк”. Это было единственной «услугой», оказанной отечеству Константином Павловичем в 1812 году [прим. авт. – российский цесаревич, второй сын Павла I и Марии Фёдоровны, считавшийся наследником русского престола после Александра Павловича, генерал-адъютант (1819), командир Гвардейского корпуса, генерал-инспектор всей кавалерии]. В.И. Бакунина в своих интимных заметках говорит по поводу этого поступка Константина, что ”язык недостаточен, чтобы приискать название истинно выразительное для подобных деяний; надобно изобрести новые, достаточно «выразительные» слова, чтобы восславить Константина Павловича так, как он того заслуживает”».
Ничего это не напоминает? Изменилось ли что-нибудь спустя 200 с лишним лет?! Перед тем как закрыть томик Тарле – вишенка на торте: «Россия полна была наполеоновскими шпионами обоего пола и всех мастей, и эти шпионы преспокойно сидели в Петербурге, в Москве, в Одессе, в Риге, в Кронштадте вплоть до нашествия, а многие остались и после нашествия и служили верой и правдой Наполеону, когда он был в Москве. Никого из них все эти русские полицейские следопыты не уследили…».
Существуют (и всегда существовали) два патриотизма. Первый – настоящий, народный патриотизм, побуждающий одних людей проливать кровь за Отечество, а других – жертвовать на его защиту то немногое, что у них есть. Это – очень молчаливый, скромный патриотизм, патриотизм делающий, а не болтающий. Квинтэссенцией его является призыв Кузьмы Минина: «Заложим жён и детей наших, но спасём Русскую землю!».
Второй патриотизм – это патриотизм фразы, патриотизм чиновников, генералов и интендантов, обворовывающих страну и армию под разговоры о любви к Отечеству. Это патриотизм разного рода и калибра «папиков» и любящих «мамаш», привычно получающих государственные награды и преференции за многолетнее, ни к чему не обязывающее сидение на задницах, прячущих своих детей от призыва на военную службу. Это – патриотизм флюгеров, всегда поворачивающихся по ветру: вчера они разваливали империю, делили народным потом построенные предприятия, а сегодня, возведя личные замки и усадьбы не только в России, но и во враждебной Европе, увешавшись с головы до ног кто орденами, кто бриллиантами, вдруг заговорили о любви к Отечеству, о необходимости восстанавливать империю, возвращаться к традиционным ценностям.
Дела их, образ жизни их свидетельствуют о другом. Свежие примеры здесь и здесь.
Такой «патриотизм» – оборотная сторона предательства, потому что патриотизм – всегда для других, а предательство – всегда только для себя. Ничто не должно мешать им жить для себя, ублажать себя: если для этого нужно быть патриотами, они будут патриотами; если завтра окажется, что патриотами быть не нужно, они тут же патриотами быть перестанут. Такой «патриотизм» всегда очень удобен для его провозглашателей.
Настоящий, народный патриотизм государству не нужен, потому что современное российское государство, несмотря на всю социальную риторику, какое угодно, только не народное, а это значит, что тщательно скрываемый внутренний антагонизм между верхами и низами – непримиримый и неугасимый – рано или поздно разразится социальной бурей. Настоящий патриотизм опасен для власти своей искренностью и непредсказуемостью, он пугает власть. Но – пока – власть его терпит, использует в своих интересах. Терпит до тех пор, пока настоящий патриотизм, созрев, не выстрелит настоящими патриотическими лозунгами: «Долой из правительства воров, предателей и соглашателей! Всё для фронта, всё для победы! Вся власть – трудящимся и фронтовикам!».
С полной версией книги Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию» (М.: Гиз, 1941) можно ознакомиться по ссылке.
Заглавная фоторепродукция – фрагмент картины художника И.С. Глазунова «Рынок русской демократии» (1999).
Константин Владимирович Путник, православный публицист
