В художественном мире «Войны и мира» сталкиваются и спорят друг с другом два состояния общей жизни: народ как целостное единство, скреплённое христианскими традициями жизни «миром», и людская толпа, одержимая агрессивными, животными инстинктами. Толпой является светская чернь во главе с князем Василием Курагиным. В толпу превращаются люди из низов в эпизоде зверской расправы с Верещагиным. Такой же воинственно настроенной толпой оказывается в эпоху революционных потрясений значительная часть французского народа. Народ, по Толстому, собирается в толпу и теряет чувство христианской «простоты, добра и правды», когда он лишается исторической памяти, отрешается «от всех устоявшихся преданий и привычек», теряет веру в национальные святыни и в слепом самообожествлении становится рабом самых низких побуждений своей греховной, распущенной природы: «Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая своё воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать, имеющие свершиться, обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции, разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатывается шаг за шагом группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться. Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется странными, случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место». Именно героем толпы оказывается у Толстого Наполеон.
Толстой поэтизирует в «Войне и мире» народ как целостное духовное единство людей, основанное на прочных, вековых культурных традициях, и беспощадно обличает толпу, единство которой держится на агрессивных, животных инстинктах. Человек, возглавляющий толпу, лишается у Толстого права считать себя героем. Величие человека определяется глубиною его связей с органической жизнью народа.
В романе-эпопее «Война и мир» Толстой создаёт два символических характера, между которыми располагаются в различной близости к тому или иному полюсу все остальные. На одном полюсе – тщеславный Наполеон, а на другом – по-народному мудрый Кутузов. Два эти героя представляют соответственно стихию эгоистического обособления («войну») и духовные ценности «мира», единения людей.
«Простая, скромная и потому истинно величественная фигура» Кутузова не укладывается «в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история». Толстой спорит здесь с распространённым в России и за рубежом культом выдающейся исторической личности. Этот культ в значительной степени опирался на учение немецкого философа Гегеля. По Гегелю, ближайшими проводниками Мирового Разума, который определяет судьбы народов и государств, являются великие люди, которые первыми угадывают то, что дано понять только им и не дано понять народу. Великие люди у Гегеля всегда опережают своё время, а потому оказываются гениальными одиночками, вынужденными деспотически подчинять себе косное и инертное большинство.
Толстому чуждо гегелевское возвышение «великих личностей» и их освобождение от нравственного контроля и оценки. Толстой считает безобразным «признание величия, неизмеримого мерою хорошего и дурного». Именно в таком самодовольно-эгоистическом величии предстаёт перед читателями Наполеон.
Толстовская философия истории органически связана с русскими духовными традициями, рождёнными в глубинах не западной, католической и протестантской, а православной, христианской. Есть основания предполагать, что в процессе работы над «Войной и миром» Толстой находился под влиянием работ А.С.Хомякова. «Никто из русских, – говорил он, – не имел на меня, для моего духовного направления, такого влияния, как славянофилы, весь строй их мыслей, взгляд на народ».
Ещё 15 апреля 1857 года Толстой помечает в дневнике, что занят чтением «гордых и ловких» брошюр Хомякова, его полемикой с католиками. Толстой схватывает самую суть мировоззрения Хомякова – его учение о «соборности», перерастающее в «мысль народную» романа-эпопеи «Война и мир». В «Анне Карениной» Левин читает богословские сочинения Хомякова и поражается в них учением о церкви. «Его поразила мысль о том, что постижение божественных истин не дано человеку, но дано совокупности людей, соединённых любовью…».
В своих трудах Хомяков подвергает резкой критике культ личности в церковной иерархии, католический догмат о папской непогрешимости, о безусловном авторитете отдельной личности в вопросах совести и веры. В статье «Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях. По поводу одного окружного послания Парижского архиепископа» Хомяков впервые обнажает глубокие религиозные корни, питающие многовековую вражду Запада к России. Речь в статье идёт о Крымской войне 1853-56 гг.:
«Каковы бы ни были политические основания и предлоги к борьбе, потрясающей теперь Европу, нельзя не заметить, даже при самом поверхностном наблюдении, что на одной из воюющих сторон стоят исключительно народы, принадлежащие православию, а на другой римляне и протестанты… Мария-Доминик-Огюст Сибур "милостью Святого Престола Апостольского архиепископ Парижский" возвещает Франции, что "война, в которую вступает она с Россиею, не есть война политическая, но война священная; не война государства с государством, народа с народом, но единственно война религиозная; что все другие основания, выставленные кабинетами, в сущности, не более как предлоги, а истинная причина к этой войне, причина святая, причина угодная Богу, есть необходимость отогнать ересь Фотия, укротить, сокрушить её; что такова признанная цель этого нового крестового похода и что такова же была скрытая цель и всех прежних крестовых походов, хотя участвовавшие в них и не признавались в этом". Ясно, что слово прелата есть только выражение чувства более или менее общего римскому миру и всему миру Западному». (Святитель Фотий (810-893) – патриарх Константинопольский, впервые обвинивший римских пап во властолюбии и ереси).
Так было во время нашествия на Россию двунадесяти языков в 1812 году, так совершилось в 1853-56 гг., но ведь так случится и в 1941-45-х. На пряжках ремня немецких вояк будет выбита надпись «Gott mit uns», что в переводе с немецкого означает «Бог с нами».
Православная Церковь в отличие от католической и протестантской определяется Хомяковым как союз взаимной христианской любви верующих душ: «Человек находит в церкви самого себя, но себя не в бессилии своего духовного одиночества, а в силе своего духовного, искреннего единения со своими братьями, со своим Спасителем. Он находит в ней себя в своём совершенстве, или точнее: находит в ней то, что есть совершенство в нём самом – Божественное вдохновение, постоянно испаряющееся в грубой нечистоте каждого отдельно-личного существования. Это очищение совершается непобедимою силою взаимной любви христиан в Иисусе Христе, ибо эта любовь есть Дух Божий».
У Толстого Провидение тоже осеняет связанный любовью и верой русский народ. Не исключительная личность, а народная жизнь в целом оказывается наиболее чутким организмом, откликающимся на скрытый смысл исторического движения. Божественное Провидение действует в истории только через верующий народ, связанный в единый организм христианской любовью. Народ в «Войне и мире» удерживается в этом соборном состоянии Силой более высокой, чем он сам. Толстой верен здесь духу русской пословицы: «Глас народа – глас Божий».
«Источник необычайной силы» и особой русской мудрости Кутузова Толстой видит в «том народном чувстве, которое он несёт в себе во всей чистоте и силе его». Перед Бородинским сражением как верный сын святой Руси он вместе с солдатами поклоняется чудотворной иконе Смоленской Богоматери, внимая словам дьячков: «Спаси от бед рабы твоя, Богородице», и кланяется в землю, и прикладывается к народной святыне. В толпе ополченцев и солдат, перед ликом этой святыни, он такой же, как все. Не случайно лишь высшие чины обращают на него внимание, а «ополченцы и солдаты, не глядя на него», продолжают молиться. И когда звучат слова: «Яко вси по Бозе к Тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивает «выражение сознания торжественности наступающей минуты».
Для постижения не мнимых, а подлинных творческих сил истории, считает Толстой, нужно совершенно изменить предмет наблюдения: «оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами». Настоящая историческая личность должна обладать талантом отречения от личных, эгоистических желаний и страстей во имя самоотверженного проникновения в «дух народа», в промыслительный акт совершающихся через него событий.
Чем больше видит князь Андрей отсутствие всего личного в Кутузове, тем более успокаивается «за то, что всё будет так, как должно быть». «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, но он всё выслушает, всё запомнит, всё поставит на своё место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли...». Это загадочное «что-то» заключалось в том «народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его». Как и у Платона Каратаева, жизнь Кутузова «не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал».
Провидение, действуя невидимым образом в бесчисленных проявлениях народной жизни, ведёт Россию к торжеству, к победному финалу «народной войны». Уловить волю Провидения, опираясь на свои «гениальные» мысли, государственному человеку не дано. Он может приблизиться к пониманию Божественной воли, отрекаясь от своих личных умозрений и целиком отдаваясь интуитивному проникновению в таинственный ход истории, в скрытые ритмы народной жизни.
Кутузов у Толстого принадлежит к числу тех русских полководцев, «которые, постигая волю Провидения, подчиняют ей свою личную волю» и руководят «духом войска». Более всех героев «Войны и мира» Кутузов свободен от действий и поступков, диктуемых личными соображениями, тщеславными целями, индивидуалистическим произволом. Он весь проникнут чувством общей необходимости и наделен талантом «жизни миром» с многотысячным, «соборным» единством вверенных ему людей. Мудрость Кутузова заключается в умении принять «необходимость покорности общему ходу дел», в таланте прислушиваться к «отголоску общего события» и в готовности «жертвовать своими личными чувствами для общего дела».
Это только кажется, что Кутузов в романе-эпопее Толстого – пассивная личность. Да, Кутузов дремлет на военных советах под Аустерлицем и в Филях, а в ходе Бородинского сражения одобряет или порицает то, что делается без его участия. Но во всех этих случаях внешняя пассивность Кутузова – форма проявления его мудрой активности. Кутузовская инертность – это вызов тем общественным деятелям, которые мнят себя персонажами героической поэмы и воображают, что их произвольные соображения определяют ход исторических событий.
Во время Бородинского сражения Кутузов «бездействует» лишь с точки зрения тех представлений о призвании гениальной исторической личности, которые свойственны «формуле» европейского героя. Нет, Кутузов не бездействует, но он действует подчёркнуто иначе, чем Наполеон. Кутузов «не делал никаких распоряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему», то есть делал выбор и своим согласием или несогласием направлял события в нужное русло в меру тех сил и возможностей, которые отпущены на земле смертному человеку. Духовный облик и даже внешний вид Кутузова-полководца – прямой протест против тщеславного прожектёрства и личного произвола в любых его формах.
Народное чувство определяет и нравственные качества Кутузова, «ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их». Он один утверждает, что русские одержали над французами победу в Бородинском сражении, и он же отдаёт непонятный его генералитету приказ об отступлении и сдаче Москвы. Где же логика? Формальной логики тут действительно нет, тем более что Кутузов решительный противник любых умозрительных схем и правильных построений. В своих поступках он руководствуется не логическими умозаключениями, а безошибочным охотничьим чутьём. Это чутьё подсказывает ему, что французское войско при Бородине получило смертельный удар, неизлечимую рану. А любой охотник знает, что смертельно раненный медведь, пробежав ещё вперед и отлежавшись в укрытии, по инстинкту самосохранения уходит умирать домой, в свою берлогу. Жалея своих солдат, свою обескровленную в Бородинском сражении армию, Кутузов решает уступить Москву.
Он ждёт и сдерживает порывы молодых генералов: «Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно, терпение и время, вот мои воины-богатыри!» «И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две-три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!» Как старый многоопытный человек и мудрый полководец, Кутузов видел таких случайностей «не две и три, а тысячи»: «чем дальше он думал, тем больше их представлялось». И понимание реальной сложности жизни предостерегало его от поспешных действий, от скоропалительных решений.
Он ждал и дождался своего торжества. Выслушав доклад Болховитинова о бегстве французов из Москвы, Кутузов «повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов. "Господи, Создатель мой! Внял Ты молитве нашей... – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. –Спасена Россия. Благодарю Тебя, Господи!" – И он заплакал».
И вот теперь, когда враг покинул Москву, Кутузов прилагает максимум усилий, чтобы сдержать «воинский пыл» своих генералов, вызывая всеобщую ненависть в военных верхах, упрекающих его в старческом слабоумии и едва ли не в сумасшествии. Однако в наступательной пассивности Кутузова проявляется его глубокая человечность и доброта: «Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их, но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода».
Триумфом Кутузова, главнокомандующего и человека, является его речь перед солдатами Преображенского полка в местечке с символическим названием Доброе: «А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнём тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да всё же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?» И «сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты... лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком».
Вслед за Достоевским Толстой считает безобразным «признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного». Такое величие» «есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости». Ничтожным в своем эгоистическом «величии» предстает перед читателями «Войны и мира» Наполеон. «Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько всё окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния». Агрессивной толпе нужен идол, нужен культ Наполеона для оправдания своих преступлений против человечества.
Но русским, выдержавшим это нашествие и освободившим от наполеоновского ига всю Европу, нет никакой необходимости поддерживать западноевропейский «гипноз». «Для нас, – говорит Толстой, – с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды».
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
