Даже внешний облик М.Е. Салтыкова-Щедрина поражает нас драматическим сочетанием мрачной суровости с затаённой, сдержанной добротой. Острым резцом прошлась по нему жизнь, испещрила глубокими морщинами. Неспроста сатира издревле считалась наиболее трудным видом искусства. «Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры... Нет ему равного в силе – он Бог, – так охарактеризовал Н.В. Гоголь в “Мёртвых душах” удел писателя, касающегося светлых сторон жизни. – Но не таков удел и другая судьба у писателя, дерзнувшего вызвать наружу всё, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую паутину мелочей, опутавших нашу жизнь… Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слёз и единодушного восторга взволнованных душ.... Ибо не признаёт современный суд, что много нужно глубины душевной, чтобы озарить картину, взятую из презренной жизни и возвести её в перл созданья; ибо не признаёт современный суд, что высокий восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движеньем и что целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха! Не признаёт сего современный суд и всё обратит в упрёк и поношенье непризнанному писателю; без разделенья, без ответа, без участья, как бессемейный путник, останется он посреди дороги. Сурово его поприще, и горько почувствует он своё одиночество».
Справедливо заметил Гоголь, что судьба писателя-сатирика во все времена была тернистой. Внешние препятствия в лице вездесущей цензуры заставляли его выражать свои мысли не прямо, а обиняками, с помощью всякого рода иносказаний – «эзоповским языком».
Сатира часто вызывала неудовольствие и у простых читателей, не желающих сосредоточивать внимание на болезненных явлениях жизни, предпочитающих искать в литературных произведениях возвышенные образы и не склонных предаваться волнениям и тревогам по поводу жизненных несовершенств. Н. А. Некрасов так писал по этому поводу:
«Блажен незлобивый поэт, / В ком мало желчи, много чувства; / Ему так искренен привет / Друзей спокойного искусства; // Ему сочувствие в толпе, / Как ропот волн, ласкает ухо; / Он чужд сомнения в себе – / Сей пытки творческого духа; // Любя беспечность и покой, / Гнушаясь дерзкого сатирой, / Он прочно властвует толпой / С своей миролюбивой лирой. // Дивясь великому уму, / Его не гонят, не злословят, / И современники ему / При жизни памятник готовят... // Но нет пощады у судьбы / Тому, чей благородный гений / Стал обличителем толпы, / Её страстей и заблуждений. // Питая ненавистью грудь, / Уста вооружив сатирой, / Проходит он тернистый путь / С своей карающею лирой. // Его преследуют хулы: / Он ловит звуки одобренья / Не в сладком ропоте хвалы, / А в диких криках озлобленья. // И веря и не веря вновь / Мечте высокого призванья, / Он проповедует любовь / Враждебным словом отрицанья, – // И каждый звук его речей / Плодит ему врагов суровых, / И умных и пустых людей, / Равно клеймить его готовых. // Со всех сторон его клянут / И, только труп его увидя, / Как много сделал он, поймут, / И как любил он – ненавидя!»
Писатель-сатирик не льстит своему читателю, заставляет его волей-неволей находить в уродливых сторонах жизни признаки своих собственных несовершенств, пробуждает мирно спящую совесть, доставляет читателю сердечную боль. Поэтому чтение сатирического произведения – не развлечение, а тяжёлый духовный труд.
Но главная трудность заключается в том, что искусство сатиры драматично по своей внутренней природе. Это искусство небезобидное и опасное для самого художника: на протяжении всего творческого пути писатель-сатирик имеет дело с общественным злом, с человеческими пороками, которые держат в мучительном напряжении, утомляют и изматывают его душевные силы. Лишь очень стойкий и сильный человек может выдержать это каждодневное испытание и не ожесточиться, не утратить веры в жизнь, в её красоту, добро и правду.
Вот почему сатира, вошедшая в классику мировой литературы, – явление чрезвычайно редкое. Имена великих сатириков в ней – буквально наперечёт: Эзоп в древней Греции, Рабле во Франции, Свифт в Англии, Марк Твен в Америке, а в России – Салтыков-Щедрин.
Высокая сатира возникает лишь на духовном взлёте национальной литературы: требуется мощная энергия самоутверждения, стойкая вера в идеал, чтобы удержать напряжённую энергию отрицания. Русская литература ХIХ века, возведённая, по словам Н.Г. Чернышевского, «в достоинство общенационального дела», сосредоточила в себе сильный заряд жизнеутверждения и создала благоприятную почву для появления в ней великого сатирика. Не случайно Салтыков-Щедрин говорил: «Лично я обязан литературе лучшими минутами моей жизни, всеми сладкими волнениями её, всеми утешениями». А Достоевский считал классическую сатиру признаком высокого подъёма всех творческих сил национальной жизни: «Народ наш с беспощадной силой выставляет на вид свои недостатки и перед целым светом готов толковать о своих язвах, беспощадно бичевать самого себя; иногда даже он несправедлив к самому себе, – во имя негодующей любви к правде, истине... С какой, например, силой эта способность осуждения, самобичевания проявилась в Гоголе, Щедрине и всей отрицательной литературе... В осуждении зла непременно кроется любовь к добру: негодование на общественные язвы, болезни – предполагает страстную тоску о здоровье».
Творчество Салтыкова-Щедрина, открывшего нам и всему миру вековые недуги России, явилось в то же время показателем нашего национального здоровья, наличия в обществе неистощимых творческих сил.
Над книгой «Сказок» Салтыков-Щедрин работал с 1882 по 1886 год. Это итоговое произведение писателя: в него вошли все основные сатирические темы и мотивы его творчества. Хотя сказки включают в свой состав серию произведений, книга не является «пёстрым» сборником: между отдельными сказками существует художественная взаимосвязь. Целостность книги закрепляется её «обрамлением». Начальная сказка «Пропала совесть» перекликается с завершающей всю книгу «Рождественской сказкой». В обеих речь идёт о драме человеческой совести, сюжет первой сказки органически переходит в сюжет последней.
«Пропала совесть. По-старому толпились люди на улицах и в театрах; по-старому они то догоняли, то перегоняли друг друга; по-старому суетились и ловили на лету куски, и никто не догадывался, что чего-то вдруг стало недоставать, и что в общем жизненном оркестре перестала играть какая-то дудка. Многие начали даже чувствовать себя бодрее и свободнее. Легче сделался ход человека: ловчее стало подставлять ближнему ногу, удобнее льстить, пресмыкаться, обманывать наушничать и клеветать. Всякую болесть вдруг как рукой сняло; люди не шли, а как будто неслись; ничто не огорчало их, ничто не заставляло задуматься; и настоящее, и будущее – всё, казалось, так и отдавалось им в руки, – им, счастливцам, не заметившим о пропаже совести... Оставалось только смотреть на божий мир и радоваться: мудрые мира поняли, что они, наконец, освободились от последнего ига, которое затрудняло их движения, и, разумеется, поспешили воспользоваться плодами этой свободы. Люди остервенились; пошли грабежи и разбои, началось всеобщее разорение».
Отныне истерзанная, заплёванная, затоптанная ногами пешеходов совесть никому стала не нужна. Совесть причиняет боль – и люди перебрасывают её друг от друга, как негодную ветошь. «И долго таким образом шаталась бедная, изгнанная совесть по белому свету, и перебывала она у многих тысяч людей. Но никто не хотел её приютить, а всякий, напротив того, только о том думал, как бы отделаться от неё и хоть бы обманом, да сбыть с рук.... “За что вы меня тираните! – жаловалась бедная совесть, – за что вы мной, будто отымалкой какой, помыкаете?” – “Что же я с тобою буду делать, сударыня совесть, коли ты никому не нужна?” – “А вот что, – отвечала совесть, – отыщи ты мне маленькое русское дитя, раствори ты передо мной его сердце чистое и схорони меня в нём!”»
В «Рождественской сказке» девятилетний мальчик Серёжа Русланцев слушает праздничную проповедь сельского батюшки о евангельской заповеди: «“Прежде всего люби Бога, и затем люби ближнего, как самого себя”. Заповедь эта, несмотря на свою краткость, заключает в себе всю мудрость, весь смысл человеческой жизни». И вот Серёжа решает жить по правде, на каждом шагу сталкиваясь с тем, как эта правда попирается родными и близкими людьми. В ответ на тревоги матери батюшка говорит, что это пройдёт: поговорит и забудет. «Нет, не забуду! – настаивает Серёжа, – вы сами давеча говорили, что нужно по правде жить... в церкви говорили!» – «На то и церковь установлена, чтобы в ней о правде возвещать...» – «В церкви? А жить?» За недоумённым вопросом мальчика – главный вопрос всей жизни Салтыкова-Щедрина: что нужно сделать, чтобы заповеди Спасителя входили в жизнь, исцеляли, одухотворяли и облагораживали человеческие сердца?
Сказка завершается трагически: измученный противоречиями между высокой правдой и реальной жизнью взрослых людей Серёжа внезапно заболевает. «К ночи началась агония. В восемь часов вечера взошёл полный месяц, и так как гардины на окнах, по оплошности, не были спущены, то на стене образовалось большое светлое пятно. Серёжа приподнялся и протянул к нему руки. – “Мама! – лепетал он, – смотри! Весь в белом... это Христос... это Правда... За ним... к нему...” Он опрокинулся на подушку, по-детски всхлипнул и умер. Правда мелькнула перед ним и напоила его существо блаженством; но неокрепшее сердце отрока не выдержало наплыва и разорвалось».
Тема христианской совести, евангельской Правды, является ведущей в книге, она связывает отдельные сказки, в неё включённые, в единое художественное полотно. Внутренние связи между разными сюжетами сказок в сборнике Щедрина многообразны. В большом цикле существует множество «микроциклов»: единым сюжетным движением связаны между собою сказки о рыбах, сказки о зайцах, своеобразную историю претерпевает в книге тема волчьего хищничества от «Самоотверженного зайца» к сказке «Бедный волк».
Мотивы сказочной фантастики встречались и в предшествующем творчестве Салтыкова-Щедрина. Но именно в 80-е годы они стали у него ведущими. Его сатира стремится теперь взлететь над злобой дня к предельно широким и ёмким художественным обобщениям. В основе сатирической фантазии лежат народные сказки о рыбах и животных. Писатель использует готовое, отточенное вековой народной мудростью сказочное содержание, освобождающее от необходимости развёрнутых мотивировок и характеристик. В сказках волк жаден и жесток, лиса коварна и хитра, заяц труслив, щука хищна и прожорлива, осёл беспросветно туп, медведь глуповат, неуклюж и добродушен. Это на руку сатире, которая по природе своей чуждается подробностей, изображает жизнь в наиболее резких её проявлениях, обобщённых и укрупнённых. Поэтому сказочный тип мышления органически соответствует самой сути сатирической типизации. В «Сказках» существенно изменяется также и сам адресат щедринской сатиры: писатель обращается теперь не только к интеллигенции, но и к народу.
Условно все сказки Салтыкова-Щедрина подразделяют на четыре группы: сатира на правительственные круги и господствующее сословие; сатира на либеральную интеллигенцию; сказки о народе; сказки, обличающие эгоистическую мораль и утверждающие христианские идеалы.
К первой группе сказок можно отнести: «Медведь на воеводстве», «Орёл-меценат», «Дикий помещик» и «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил». В сказке «Медведь на воеводстве» развёртывается беспощадная критика самовластия в любых его формах. Рассказывается о царствовании в лесу трёх воевод-медведей, разных по характеру: злого сменяет ретивый, а ретивого – добрый. Но эти перемены никак не отражаются на общем состоянии лесной жизни. Не случайно про одного из Топтыгиных сказано: «Он, собственно говоря, не был зол, а так, скотина». Зло заключается не в частных злоупотреблениях, связанных с характерами разных воевод, а в «медвежьей», природе власти вообще. Зло и творится тут с каким-то звериным простодушием. Стал, например, Топтыгин 1-й «корни и нити разыскивать, да кстати целый лес основ выворотил. Наконец, забрался ночью в типографию, станки разбил, шрифт смешал, а произведения ума человеческого в отхожую яму свалил. Сделавши всё это, сел, сукин сын, на корточки и ждёт поощрения». А когда Топтыгин 2-й собирался на воеводство, «главным образом, он рассчитывал на то, что как приедет на место, так сейчас же разорит типографию: это и Осёл ему советовал. Оказалось, однако ж, что во вверенной ему трущобе ни одной типографии нет... Тогда майор спросил, нет ли в лесу, по крайней мере, университета или хоть академии, дабы их спалить; но оказалось, что и тут Магницкий его намерения предвосхитил: университеты в полном составе поверстал в линейные батальоны, а академиков заточил в дупло, где они и поднесь в летаргическом сне пребывают».
«Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил» – остроумный русский вариант «робинзонады». Два генерала, оказавшись на необитаемом острове, лишь доводят до логического конца «людоедские» принципы своей жизни, приступая к взаимному поеданию. Только мужик оказывается у Щедрина первоосновой и источником жизни. В обществе одичавших генералов он выглядит богатырём. Поэтизируются его ловкость и находчивость, чуткость к земле-кормилице. Но здесь же с горькой иронией говорится о крестьянской привычке повиновения. Вскрывается противоречие между жизненной силой и гражданской пассивностью мужика. Он сам вьёт генералам верёвку, которой они привязывают его к дереву, чтобы не убежал.
В сказке «Дикий помещик» глупый дворянин, начитавшийся крепостнических статей из газеты «Весть», приступает к искоренению мужиков. «Видят мужики: хоть и глупый у них помещик, а разум ему дан большой. Сократил их так, что некуда носа высунуть...» И взмолились мужики: «Господи! легче нам пропасть и с детьми и с малыми, нежели всю жизнь так маяться!» Внял Бог мужицкой слёзной просьбе – поднялся над поместьем «мякинный вихрь и, словно туча чёрная, пронеслись в воздухе посконные мужицкие портки. Вышел помещик на балкон, потянул носом и чует: чистый-пречистый во всех его владениях воздух сделался. Натурально, остался доволен. Думает: «Теперь-то я понежу свое тело белое, тело белое, рыхлое, рассыпчатое!» Но русского «Робинзона» из него тоже не получилось – одичал! «Весь, с головы до ног, оброс волосами, словно древний Исав, а ногти у него сделались, как железные. Сморкаться уж он давно перестал, ходил же всё больше на четвереньках и даже удивлялся, как он прежде не замечал, что такой способ прогулки есть самый приличный и самый удобный. Утратил даже способность произносить членораздельные звуки и усвоил себе какой-то особенный победный клик, среднее между свистом, шипеньем и рявканьем».
В обеих сказках Щедрин оставляет господ предоставленными самим себе, свободными от своих слуг. И вот перед такими «освобождёнными» господами открывается один-единственный в их положении путь – полного одичания.
Беспримерная сатира на русскую либеральную интеллигенцию развёрнута в сказках о рыбах и зайцах. В «Самоотверженном зайце» воспроизводится особый тип трусости: заяц труслив, но это не главная его черта. Главное – в другом: «Не могу, волк не велел». Волк отложил съедение зайца на неопределённый срок, оставил его под кустом сидеть, а потом разрешил даже отлучиться на свидание с невестою. Что же руководило зайцем, когда он обрёк себя добровольно на «сидение» и будущее «съедение»? Трусость? Нет, не совсем: с точки зрения зайца – глубокое благородство и честность. Ведь он волку слово дал! Но источником этого «благородства» оказывается возведённая в принцип привычка к покорности – самоотверженная трусость! Правда, есть у зайца и некий тайный расчёт: восхитится волк его благородством да вдруг и помилует.
Помилует ли волк? На этот вопрос отвечает другая сказка – «Бедный волк». Волк не по своей воле жесток, а «комплекция у него каверзная»: ничего, кроме мясного, есть не может. Так в книге зреет мысль сатирика о тщетности надежд на милосердие и великодушие сильных мира сего, надежд, которые питало в годы его юности целое поколение молодёжи, разделявшей учение французских социалистов-утопистов. В «Сказках» Салтыков-Щедрин приближается к истине христианского догмата о первородной повреждённости самой человеческой природы. Образ жизни и поведения людей, стоящих у власти, занимающих в обществе господствующее положение, наиболее откровенно обнажает эту «зоологическую», прирождённую порочность.
Есть ли выход из создавшегося положения? «Здравомысленный заяц» в отличие от зайца «самоотверженного» разрабатывает проект «разумного» поедания зайцев: надо, чтобы волки не сразу зайцев резали, а только бы часть шкурки с них сдирали, так что спустя некоторое время заяц другую бы мог представить. Такой же проповедницей оказывается «вяленая вобла» по отношению к «премудрому пискарю». Премудрый пискарь – «просвещённый, умеренно-либеральный» – «твёрдо понимал, что жизнь прожить – не то, что мутовку облизать». «Надо так прожить, чтоб никто не заметил...» Вырыл он себе глубокую нору, забрался в неё – «и начал, дрожа, помирать. Жил – дрожал, и умирал – дрожал». Вяленая вобла переводит такую жизненную практику в теорию, которая сводится к формуле: «Уши выше лба не растут». «Ты никого не тронешь, и тебя никто не тронет», «тише едешь, дальше будешь», «поспешишь – людей насмешишь». «А главное, – твердила она, – чтобы никто ничего не знал, никто ничего не подозревал, никто ничего не понимал, чтоб все ходили, как пьяные!» С проповедью вяленой воблы началась эпоха поголовного освобождения людей от лишних мыслей, лишних чувств и лишней совести. Но пришёл срок – и проповедовавшая «умеренность и аккуратность» вяленая вобла попала в разряд неблагонадёжных: она стала жертвою «ежовых рукавиц». Подытоживает обличение либерализма сказка «Либерал», в которой даются отточенные сатирические определения трём стадиям либерального разложения и упадка. Начинает либерализм с требования «по возможности», затем переходит к принципу «хоть что-нибудь», а завершает свой путь позорным лозунгом «применительно к подлости».
К сказкам о либералах примыкает «Карась-идеалист». Салтыков-Щедрин развенчивает здесь заблуждения русской и западноевропейской интеллигенции, примыкающей к утопическому социализму. Карась-идеалист исповедует высокие, христиански окрашенные социалистические идеалы. Он склонен к самопожертвованию ради их осуществления. «Не верю, – говорил он, – чтобы борьба и свара были нормальным законом, под влиянием которого будто бы суждено развиваться всему живущему на земле. Верю в бескровное преуспеяние, верю в гармонию и глубоко убеждён, что счастие – не праздная фантазия мечтательных умов, но рано или поздно сделается общим достоянием!» На что тронутый скептицизмом колючий ёрш иронизировал: «Дожидайся!» Но карась считал социальное зло простым заблуждением умов и утверждал, что и щуки к добру не глухи. «Надобно, чтоб рыбы любили друг друга! – ораторствовал он, – чтобы каждая за всех, а все за каждую – вот когда настоящая гармония осуществится!»
Вдохновлённый карась на трёх диспутах развивает перед щукой свои социалистические утопии. Два раза ему удаётся побеседовать с хищницей, отделываясь небольшими телесными повреждениями. «Головель! как, по-нынешнему, такие речи называются?» – спрашивает щука. – «Сицилизмом, выше высокостепенство!» – «Так я и знала. Давненько я уж слышу: “Бунтовские, мол, речи карась говорит!” Только думаю: “Дай лучше сама послушаю...” Ан вон ты каков!»
И вот на третий раз случается естественное и траеически неизбежное. «...Карась вдруг почувствовал, что сердце в нём загорелось. В одно мгновение он подобрал живот, затрепыхался, защёлкал по воде остатками хвоста и, глядя щуке прямо в глаза, во всю мочь гаркнул: “Знаешь ли ты, что такое добродетель?” – Щука разинула рот от удивления. Машинально потянула она воду и, вовсе не желая проглотить карася, проглотила его. Рыбы, бывшие свидетельницами этого происшествия, на мгновение остолбенели, но сейчас же опомнились и поспешили к щуке – узнать, благополучно ли она поужинать изволила, не подавилась ли. А ёрш, который уже заранее всё предвидел и предсказал, выплыл вперёд и торжественно провозгласил: “Вот они, диспуты-то наши, каковы!”»
Щуки машинально проглатывают карасей! Этой деталью Щедрин подчёркивает, что дело не в «злых» и «неразумных» щуках: сама природа хищников такова, что они проглатывают карасей непроизвольно – у них, как и у волков, тоже «комплекция каверзная». Но трагедия карася-идеалиста заключается не только в его прекраснодушии. В сказке есть ещё и другой горький мотив, связанный с его одиночеством. Не только хищные щуки, но и все мирные рыбы равнодушны к его проповеди: они лишены чувства собственного достоинства и предпочитают находиться в рабской зависимости от прожорливых щук. «Вот кабы все рыбы между собой согласились...» – не раз начинал, но недоговаривал свою мысль карась. Через все щедринские сказки проходит мотив вековой покорности, гражданской незрелости и пассивности народа.
С особой силой он звучит в сказке «Коняга». Загнанный крестьянский конь – символ народной жизни. «Нет конца работе! Работой исчерпывается весь смысл его существования; для неё он зачат и рождён, вне её он не только никому не нужен, но, как говорят расчётливые хозяева, представляет ущерб». В основе конфликта сказки лежит народная пословица о «пустоплясах», изнеженных барских лошадях: «Рабочий конь – на соломе, пустопляс – на овсе». Народ вкладывал в пословицу широкий смысл: речь шла о голодных кормильцах-тружениках и о сытых бездельниках, паразитирующих на тяжёлом народном труде. В сказке ставится вопрос: где выход? – и даётся ответ: в самом коняге. Окружающие его пустоплясы могут сколько угодно спорить о его мудрости, трудолюбии, здравом смысле, но споры эти кончаются всякий раз, когда они проголодаются и начнут кричать дружным хором: «Н-но, каторжный, н-но!»
Салтыков-Щедрин вступает в этой сказке в полемику не только с либералами. Он подвергает сомнению народническую идеализацию крестьянина, живущего в условиях земледельческого труда. Он высмеивает, например, выводы Глеба Успенского в цикле очерков «Власть земли». Один из пустоплясов, возражая другим, говорит: «Совсем не потому Коняга неуязвим, а потому, что он “настоящий труд” для себя нашёл. Этот труд даёт ему душевное равновесие, примиряет его и со своею личною совестью, и с совестью масс, и наделяет его тою устойчивостью, которую даже века рабства не могли победить! Трудись, Коняга! упирайся! загребай и почерпай в труде ту душевную ясность, которую мы, пустоплясы, утратили навсегда… Вот у кого учиться надо! вот кому надо подражать! Н-но, каторжный, н-но!».
Драматические раздумья Салтыкова-Щедрина о противоречиях народной жизни достигают кульминации в сказке «Кисель». Сначала ели кисель господа, «и сами наелись, и гостей употчевали», а потом уехали «на тёплые воды гулять», кисель же свиньям подарили. «Засунула свинья рыло в кисель по самые уши и на весь скотный двор чавкотню подняла». Смысл иносказания очевиден: сначала господа-помещики доводили народ до разорения, а потом им на помощь пришли прожорливые буржуа. Но что же народ? Как ведёт он себя в процессе его пожирания? «Кисель был до того разымчив и мягок, что никакого неудобства не чувствовал оттого, что его ели». Даже ещё радовался: «Стало быть, я хорош, коли господа меня так любят!»
Под стать карасю-идеалисту в условиях народного безгласия оказывается судьба пошехонского литератора в глубоко личной, лирической сказке «Приключение с Крамольниковым». Вера в действенную, преобразующую мир силу художественного слова была источником духовной мощи нашей классической литературы, но одновременно и причиной неизбывного её драматизма. Вера эта на протяжении всего ХIХ века подвергалась таким испытаниям, которые нередко приводили русских писателей к глубоким сомнениям. Эту драму пережил в 1840-х годах Н. В. Гоголь, в 1870-х – Л. Н. Толстой, а в 1880-е годы её ощутил Салтыков-Щедрин. Литератор Крамольников на закате дней вдруг почувствовал потерю той «лучистой силы, которая давала ему возможность огнём своего сердца зажигать сердца других». Разочарование в обновляющей и духовно просветляющей мир силе искусства привело его к горьким сомнениям. Но и в этих сомнениях оставалась неизменной надежда писателя на свою страну и свой народ.
Достоевский сказал однажды, что Православие и есть наш русский социализм. С удивительной проникновенностью показывает Щедрин внутреннее родство социалистической морали с глубинными основами христианской народной культуры в сказке «Христова ночь». Пасхальная ночь. Тоскливый северный пейзаж. На всём печать сиротливости, всё сковано молчанием, беспомощно, безмолвно и задавлено какой-то грозной кабалой... Но раздаётся звон колоколов, загораются бесчисленные огни, золотящие шпили церквей, – и мир оживает. Тянутся по дорогам вереницы деревенского люда, подавленного, нищего. Поодаль идут богачи, кулаки – властелины деревни. Все исчезают вдали просёлка, и вновь наступает тишина, но какая-то чуткая, напряжённая... И точно. Не успел заалеть восток, как свершается чудо: сходит на землю Иисус Христос судить людей праведным судом. «Мир вам!» – обращается Христос к нищему люду, который не утратил веры в торжество правды. И Спаситель говорит, что близок час народного освобождения. Затем Христос обращается к толпе богатеев, мироедов, кулаков. Он клеймит их словом порицания и открывает перед ними пусть спасения – это суд их совести, мучительный, но справедливый. И только предателям нет спасения. Христос проклинает их и обрекает на вечное странствие.
В сказке «Христова ночь» Щедрин исповедует народную веру в торжество правды и добра. Христос у него вершит Страшный суд не в загробном мире, а на земле, в согласии с крестьянскими представлениями, заземлявшими христианские идеалы. Несмотря на все сомнения и противоречия, неизменной оставалась вера Салтыкова-Щедрина в свой народ и в свою историю: «Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя где-либо. Только раз в жизни мне пришлось выжить довольно долгий срок в благорастворённых заграничных местах, и я не упомню минуты, в которую сердце моё не рвалось бы к России». Эти слова можно считать эпиграфом ко всему творчеству сатирика, гнев и презрение которого рождались из суровой и требовательной любви к Родине, из выстраданной веры в её творческие силы, одним из ярчайших проявлений которых была русская литература.
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
