Из всего написанного в Михайловский период Пушкин особенно выделял историческую трагедию «Борис Годунов», ознаменовавшую свершившийся поворот в его художественном мироощущении. Первым толчком к возникновению замысла явился выход в свет в марте 1824 года 10-го и 11-го томов «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, посвящённых эпохе царствования Феодора Иоанновича, Бориса Годунова и Лжедмитрия I.
История восхождения на русский престол Бориса Годунова через убийство законного наследника царевича Димитрия взволновала Пушкина и его современников неожиданной злободневностью. Ни для кого не было секретом, что приход к власти Александра I осуществился через санкционированное им убийство отца. Исторический сюжет о царе-детоубийце приобрёл в сознании Пушкина актуальный смысл.
Но в процессе работы над ним «аллюзии» – прямые переклички прошлого и настоящего – отступили на задний план. Их вытеснили гораздо более глубокие историко-философские проблемы. Возник вопрос о смысле и цели истории. Предвосхищая авторов «Войны и мира» Л.Н. Толстого и «Братьев Карамазовых» Ф.М. Достоевского, Пушкин хотел понять, какая сила управляет всем и в какой степени эта сила проявляется в действиях и поступках людей.
Ответы, которые он искал в драмах европейских предшественников и современников, не могли удовлетворить его пытливый ум. Драматургические системы французских классиков и английских романтиков основывались на идущей от эпохи Возрождения уверенности в том, что человек творит историю, являясь мерою всех вещей. В основе драматического действия там лежала энергия самоуверенной и самодовольной человеческой личности, возомнившей, что всё мироздание является «мастерской» для приложения её сил. В набросках «О драмах Байрона» Пушкин замечал: «Байрон бросил односторонний взгляд на мир и природу человечества, потом отвратился от них и погрузился в самого себя. Он представил нам призрак себя самого. Он создал себя вторично, то под чалмою ренегата, то в плаще корсара, то гяуром, издыхающим под схимиею, то странствующим посреди... В конце концов, он постиг, создал и описал единый характер (именно свой), всё, кроме некоторых сатирических выходок, рассеянных в его творениях, отнёс он к сему мрачному, могущественному лицу, столь таинственно пленительному. Когда же он стал составлять свою трагедию, то каждому действующему лицу роздал он по одной из составных частей сего мрачного и сильного характера и таким образом раздробил величественное своё создание на несколько лиц мелких и незначительных».
Только в исторических хрониках Шекспира Пушкин находил некоторое созвучие своим собственным творческим поискам: «Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль облечь в драматические формы одну из самых драматических эпох новейшей истории. Не смущаемый никаким влиянием, Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении планов, Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени».
В советское время считалось, что Пушкин сделал народ главным героем и творческой силой истории. Однако сам Пушкин видел цель трагедии в другом: «Что развивается в трагедии, какая цель её? – спрашивал он и отвечал так. – Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная».
Вдумаемся в эти слова. «Человек и народ» – это, в сущности, весь охват действующих лиц в трагедии, а главная цель её – судьба человека и судьба народа: общая, соединяющая всех судьба или закон судеб человеческих.
Когда внимательно читаешь «Бориса Годунова», трудно отделаться от ощущения, что, кроме видимых, действующих героев трагедии, есть в ней ещё один герой, невидимый, не персонифицированный, но тоже действующий, постоянно дающий о себе знать. Причём, этот невидимый герой как раз и является верховным арбитром, он-то и направляет действие в нужное ему русло и делает это неожиданно, непредсказуемо, реализуя себя через безотчётные действия и поступки людей.
Несмотря на внешнюю пестроту сцен в трагедии, их связывает единое действие, движущееся динамично и целенаправленно к парадоксальному итогу. Действия героев, принимающих участие в этом движении, не достигают ожидаемых ими результатов: Борис умирает побеждённым, Самозванец на грани разоблачения, народ в очередной раз обманут.
Замечательно, что в этих неожиданностях проявляется не слепой рок, а какая-то очень мудрая высшая Сила. Каждому воздаёт она по его вере и по его деяниям. Примечательна кольцевая композиция трагедии, основанная на принципе зеркального отражения. Действие открывается разговором бояр Шуйского и Воротынского об убийстве ребёнка, царевича Димитрия рвущимся к власти Борисом Годуновым. А в финальной сцене совершается убийство юного сына Бориса Годунова Феодора. Грех детоубийства, совершённый Годуновым, вызывает ответную кару, равновеликую содеянному греху.
Эта высшая Сила приоткрывается в двух ключевых сценах трагедии людям, не ослеплённым мирскими грехами: «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» и «Площадь перед собором в Москве». Проводниками этой высшей Силы являются люди, отрешённые от мирских помыслов и не принимающие участия в событиях. Никаких корыстных интересов у них нет. Ничто в этом мире их не держит и не связывает. В меру их внутренней чистоты и бескорыстия им и открывается смысл Божьей правды, который сокрыт от других героев. В первой сцене это летописец-монах Пимен, во второй – блаженный юродивый Николка.
В устах Пимена звучит порицание людей за их грехи и пророческое предсказание неминуемой расплаты:
О страшное, невиданное горе!
Прогневали мы Бога, согрешили:
Владыкою себе цареубийцу
Мы нарекли.
А когда действие приближается к кульминации, юродивый Николка на соборной площади говорит в лицо царю Борису: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода – Богородица не велит».
Вслед за этим приговором – внезапная смерть Бориса, ведущая действие к финалу.
Пушкин показывает провиденциальный характер этого возмездия. По какому-то как бы случайному стечению обстоятельств Божьей каре, ниспосланной Борису Годунову, предшествует столкновение юродивого, «взрослого ребёнка», с мальчишками. Это, по сути, ещё и кульминация «детской» темы, проходящей через всю трагедию. Она начинается с убийства Димитрия, о котором рассказывают бояре. Потом, в момент уговоров Бориса на царствование, ребёнок на руках у бабы плачет, «когда не надо», и не плачет, «когда надо» (вспомним евангельские слова Христа о младенцах, которым открыта высшая истина). Затем в доме Шуйского мальчик читает вслух молитву о здравии... царя-детоубийцы. Появляются дети Бориса Годунова Феодор и Ксения. У Ксении неожиданно умирает юный жених – предвестие чего-то недоброго. Да и сам Борис в тревожной любви к своим детям будто боится потерять их, предчувствуя скорую разлуку, надвигающуюся беду («мальчики кровавые в глазах»). В финальной сцене мужик кричит в исступлении: «Народ, народ! в Кремль! в царские палаты! Ступай! Вязать Борисова щенка!» Но чей-то голос из толпы произносит: «Брат да сестра! бедные дети, что пташки в клетке».
В причинно-следственных связях событий трагедии детские эпизоды выглядят случайными: никто тут ничего специально не подстраивает, никаких интриг не плетёт. Но случайные на уровне человеческого понимания, эти эпизоды закономерны в виду той Высшей справедливости, которая является хотя и не видимым, но самым главным действующим лицом трагедии – Силой, которая управляет всем.
В осмыслении правды истории, в понимании происходящих событий человек нередко сталкивается, по Пушкину, с фактами необъяснимыми, кажущимися ему случайными, не имеющими никаких логических оснований. И человек склонен отказывать им в праве на существование. Пушкин нас предупреждает: «Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но Провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия Провидения».
В трагедии грешен не только Борис. Грешен и народ: его судьба в чём-то перекликается с судьбою Бориса. Посмотрим на поведение народа в экспозиции и в финале трагедии: В экспозиции: Народ молчит. Его побуждают умолять Бориса быть царем. Народ кричит: «Ах, смилуйся, отец наш, властвуй нами! Будь наш отец, наш царь!» В финале: Народ кричит: «Да гибнет род Бориса Годунова!» Его побуждают приветствовать Димитрия-самозванца. «Народ безмолвствует».
В финале всё, как в экспозиции, но только в обратном порядке. Грех народа заключается в избрании Бориса на царство, в том, что он «молился за царя Ирода». Поэтому в убийстве Феодора, в нашествии чужеземцев, в грядущей смуте повинен не только Борис, но и народ.
В ходе действия Борис склонен упрекать народ в неблагодарности, в строптивости, не замечая, что эти упреки являются в известной мере самооправданием, стремлением заглушить в себе чувство совести. Но и народ, упрекая Бориса во всех бедах, снимает с себя бремя тяжёлой ответственности за своё попустительство.
И Борис, и народ глухи к высшему голосу правды. Этот голос слышат чистые души Пимена и юродивого Николки – именно в них пробивается к свету народная совесть, и только к ним можно отнести известный афоризм: «Глас народа – глас Божий». Что же касается основной массы народа, как бы объединяющейся у Пушкина в собирательное Лицо, то её «глас», её «мнение» помрачены грехом. Только в финале трагедии, в многозначительной ремарке – «Народ безмолвствует», – видится пробуждение народной совести.
Обращаясь к опыту Шекспира, Пушкин пошёл дальше великого предшественника, у которого главный интерес состоит в деятельности частных исторических лиц. Обладая свободой воли, они совершают свой выбор и несут расплату за него. Драматургическая система Шекспира «антропоцентрична»: в центре её стоит «ренессансный», предоставленный самому себе человек. Голос совести в нём всё более и более затухает. И цепочка событий почти целиком подчиняется логике «человеческих», психологически мотивированных причинно-следственных связей. Мир горний, мир Идеала, свет высшей Божественной истины слабо мерцает здесь перед лицом земных обстоятельств, очень далёких от Идеала.
Вот почему Пушкин говорил, что после чтения Шекспира у него «кружится голова», как будто он «смотрел в бездну». Пушкин, следуя Карамзину «в светлом развитии происшествий», возвращает трагедии утраченную в эпоху Возрождения Истину Божественного идеала, Божественной воли, стоящей над человеком и человечеством. В диалоге человека с миром у Пушкина возникает третье Лицо, этот диалог невидимо корректирующее и направляющее.
Царь Борис мнит себя творцом истории, полновластным хозяином своей судьбы. «Он думает, – пишет В.С. Непомнящий, – что решающую роль в опыте “быстротекущей жизни” играют “науки”; он думает, что история делается только руками и головой, что природа её только материальна. Думать иначе может, по его мнению, только “безумец”.
Кто на меня? Пустое имя, тень –
Ужели тень сорвёт с меня порфиру,
Иль звук лишит детей моих наследства?
Безумец я! чего ж я испугался?
На призрак сей подуй – и нет его...
Но он ошибся. Произошло как раз то, чего он “испугался” – испугался прежде рассудка, непосредственно, глубиной духа. Имя обрушилось на него, тень сорвала с него порфиру, звук лишил наследства его детей, и призрак погубил».
Так реализм Пушкина начинал обретать трезвую религиозную первооснову, в ядре которой уже заключался будущий Толстой, будущий Достоевский, будущий Островский. «Формула» этого реализма не укладывалась в «формулу» реализма западноевропейского, сделавшего акцент на свободном, самодостаточном, суверенном человеке – пленнике своих земных несовершенств. Далеко не случайно, что Пушкин оценивал «Бориса Годунова» едва ли не выше всего им созданного. В момент завершения своего труда он радовался как ребенок: «Трагедия моя кончена: я перечёл её вслух, один, и бил в ладоши, и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын!»
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
