«Я люблю литературу как средство, которое даёт мне возможность высказать всё то, что я считаю за истину и благо; если я не могу этого сделать, я литературы уже не ценю: смотреть на неё как на искусство не моя точка зрения», – утверждал Н.С.Лесков.
Он был убеждён, что литература призвана поднимать дух человеческий, что «цели евангельские» для неё дороже всех иных. Подобно Достоевскому и Толстому, Лесков ценил в христианстве практическую нравственность, устремлённость к деятельному добру. В 1882 году он резко выступил против книги К.Н.Леонтьева «Наши “новые христиане”. Ф.М.Достоевский и граф Лев Толстой», в которой автор называл христианство этих писателей «розовым» и утверждал, что благоденствия на земле Христос не обещал, призывая терпеть зло и неправду как неизбежные и неустранимые.
«Вселенная когда-нибудь разрушится, каждый из нас умрёт ещё ранее, но, пока мы живём и мир стоит, мы можем и должны всеми зависящими от нас средствами увеличивать сумму добра в себе и кругом себя, – ответил Леонтьеву Лесков. – До идеала мы не достигнем, но если постараемся быть добрее и жить хорошо, то что-нибудь сделаем. Опыт показывает, что сумма добра и зла, радости и горя, правды и неправды в человеческом обществе может то увеличиваться, то уменьшаться, – и в этом увеличении или уменьшении, конечно, не последним фактором служит усилие отдельных лиц. Само христианство было бы тщетным и бесполезным, если бы оно не содействовало умножению в людях добра, правды и мира. Если так, то любвеобильные мечты Достоевского, хотя бы, в конце концов, они оказались иллюзиями, всё-таки имеют более практического смысла, чем зубовный скрежет г. Леонтьева».
В 1862 году Лесков вступил в полемику с публицистами журнала «Современник»: «Есть люди, уверенные, что русский народ по преимуществу материалист... Нам, напротив, кажется, что русский народ любит жить в сфере чудесного и живёт в области идей, ищет разрешения духовных задач, поставленных его внутренним миром. Он постоянно стремится к Богопознанию и уяснению себе истин господствующего вероучения».
Поэтому «содействовать народному развитию» – значит «помогать народу сделаться христианином, ибо он этого хочет и это ему полезно».
Лесков уверенно на этом настаивал, потому что в отличие от петербургских литераторов обладал богатым жизненным опытом. «Мне не приходилось пробиваться сквозь книги и готовые понятия к народу и его быту, – говорил он. – Книги были добрыми мне помощниками, но коренником был я... Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе на Гостомельском выгоне... Я с народом был свой человек... Публицистических рацей о том, что народ надо изучать, я не понимал и не понимаю. Народ просто надо знать, как саму нашу жизнь, не штудируя её, а живучи ею».
Художественный мир Лескова обладает ярким своеобразием. Этого писателя не спутаешь ни с кем. Голос Лескова неповторим, его дарование самобытно. Прежде всего, отметим чётко выраженную установку писателя на документализм, его недоверие к вымыслу, к игре воображения и творческой фантазии: «Знаете: когда читаешь в повести или романе какое-нибудь чрезвычайное событие, всегда невольно думаешь: “Эх, любезный автор, не слишком ли вы широко открыли клапан для вашей фантазии?” А в жизни, особенно у нас на Руси, происходят иногда вещи, гораздо мудренее всякого вымысла – и между тем такие странности часто остаются незамеченными».
Очарованность красотою и многообразием мира – характерная особенность поэтики Лескова. «Жизнь очень нередко строит такие комбинации, каких самый казуистический ум в кабинете не выдумает», – говорил он. Поэтому в произведениях Лескова наряду с событиями, включенными в цепочку причинно-следственных связей, есть события как бы беспричинные, внезапные. Царство случайного – это стихия непознанного и непознаваемого в жизни и судьбе человека, и Лесков-художник действует в согласии, в союзе с нею. Он говорит, что человеку – и писателю! – «даровано благодетельное неведение грядущего». И потому живая жизнь включает в себя огромное количество всяческих «вдруг»: над цепочкой событий, охваченных человеческим пониманием, выстраивается цепочка событий, вызывающих вопрос и удивление. В случае открывается «одно из проявлений Промысла Божия среди полнейшей немощи человеческой». Поэтому в пристрастии Лескова к изображению случайностей – не игра, не стремление заинтриговать читателя, а характерная особенность его художественного мироощущения. Писатель в своих произведениях не должен претендовать на полное объяснение всего происходящего в творении Божием.
Отсюда вытекает существенный признак таланта Лескова, который можно назвать «стыдливостью художественной формы». Классическим жанрам рассказа, повести или романа Лесков противопоставляет свой, менее стесняющий живую жизнь хроникальный способ повествования, сущность которого он объясняет так: «Я буду рассказывать не так, как рассказывается в романах, – и это, мне кажется, может составить некоторый интерес, и даже, пожалуй, новость, и даже назидание. Я не стану усекать одних и раздувать значение других событий: меня к этому не вынуждает искусственная и неестественная форма романа, требующая закругления фабулы и сосредоточения всего около главного центра. Жизнь человека идёт как развивающаяся со скалки хартия, и я её так просто и буду развивать лентою в предлагаемых мною записках».
Какой содержательный смысл имеет в творчестве Лескова это, странное на первый взгляд, недоверие к эстетике формы, к художественной завершённости, закруглённости, отточенности классических жанров романа, повести или рассказа? В самом совершенстве художественной формы ему видится деспотическая, как ложе Прокруста, претензия завершить не завершаемое, закруглить не округляющееся, остановить бесконечно растущую, изменяющуюся, находящуюся в процессе вечного творческого движения жизнь. Лесков-художник влюблён в русскую «ширь», в «безмерность», в богатые возможности своей страны и своего народа. Он бросает вызов «направленским мастерам», которые любят затягивать жизнь в готовые идеи или в отточенные жанровые формы, как в узкие мундиры. Но русская жизнь рвёт их по швам, выбивается наружу, торчит из образовавшихся прорех. Эстетические каноны классического романа волей-неволей сглаживают, отсекают, выдавливают за пределы готовой формы цветущую многосложность и пестроту русской жизни, её непредсказуемую случайность. За скобками остаются причудливые стечения жизненных обстоятельств, странные поступки героев. И вот Лесков находит для русской жизни более просторные и свободные жанровые формы, которые способны удержать её капризное и прихотливое многообразие.
Характерной приметой художественного мира Лескова является анекдотизм, обилие неожиданных поворотов и казусов в движении жизни, в структуре повествования. Анекдот – проявление энергии, таящейся в бытовой повседневности, он свидетельствует о том, что формы жизни ещё не застыли и не закаменели, что в ней возможны перемены, открыто движение в самые разные стороны. Анекдотизм – формообразующее начало в повествовательной прозе Лескова, заменяющее то, что в классическом романе, повести или рассказе выполняют композиционные событийные узлы – кульминации, к которым стянуты и которым подчинены, в конечном счёте, все взаимоотношения между героями.
У Лескова этих завязей или «узлов» великое множество, они растянуты по всей линии повествования. Они дают почувствовать неисчерпаемую сложность жизни, её богатые творческие возможности. Если в кульминационном событии романа реализуются все силы героя, то в хроникальном повествовании герои застрахованы от такого целеустремленного и однонаправленного движения, но потому и внутреннее содержание их характеров выявляется более полно и многогранно. Хроника – это как бы подготовка или пролог к будущему роману, который жизнью ещё не выявлен. Но зато жизнь обнаружила всю полноту своих возможностей, свой разлив, и ещё не видно пока, в какое русло она потом соберётся. Предмет повествования – цепь происшествий, ни одно из которых не претендует на единственность и всеохватность, не желает и не может подчинить себе другие, равновеликие и равноправные. Анекдоты, происшествия, конфликты ещё не сливаются в единое русло, не организуются между собою иерархически в единый фабульный ряд с завязкой, кульминацией и развязкой. Искусство Лескова движется против течения: если обычно писатель стремится к максимальной отточенности и завершённости художественной формы, то Лесков умышленно сдерживает и как бы размагничивает её. Совершая попятное движение, он с изумлением обнаруживает, какое богатое жизненное содержание ускользало от зрелых форм художественности, какая жизненная полнота скрывалась под ними.
Ослабленность сюжетно-композиционного единства произведения, рыхловатость внешней его организации компенсируется у Лескова единством внутренним, которое концентрируется в ярком образе рассказчика. Потому читать Лескова и понимать глубинный смысл его произведений нужно по-особому, вникая не только в ход событий, но и в саму манеру рассказа о них. В прозе Лескова существенно не только то, о чём рассказывается, но и то, как ведётся рассказ, какова личность рассказчика. Писатель ясно и отчётливо осознавал эту свою особенность, резко отличающую его повествовательную манеру от предшественников и современников. «Постановка голоса у писателя, – говорил он, – заключается в умении овладеть голосом и языком своего героя и не сбиваться с альтов на басы.
Когда я пишу, я боюсь сбиться: поэтому мои мещане говорят по-мещански, а шепеляво-картавые аристократы – по-своему. Вот это – постановка дарования в писателе. А разработка его не только дело таланта, но и особого труда. Человек живёт словами, и надо знать, в какие минуты жизни и у кого из нас какие найдутся слова. Изучить речи каждого представителя многочисленных социальных и личных положений – довольно трудно. Вот этот народный, вульгарный и вычурный язык, которым написаны многие страницы моих работ, сочинён не мною, а подслушан у мужика, у полуинтеллигента, у краснобаев, у юродивых и святош».
Обратим внимание, что в этом высказывании Лескова ощущается скрытая досада на то, что современники плохо понимают своеобразие его письма. Так оно и было. Лескова постоянно упрекали в излишней меткости и колоритности языка, пресыщенного русской солью, отягощённого курьёзами. Сетовали, что в нём нет «строгой, почти религиозной простоты стиля Лермонтова и Пушкина», «изящной и утончённой простоты гончаровского и тургеневского письма».
Ф. М. Достоевский утверждал, что Лесков говорит «эссенциями», перенасыщая речь своих персонажей «характерными словечками», подслушанными в жизни и собранными писателем в специальную тетрадь. Достоевский схватывает действительно существующее в искусстве Лескова явление, но даёт ему неверную интерпретацию. Ведь не только Лесков, но и сам Достоевский, как и любой другой писатель, не пассивно фотографирует жизнь в процессе творчества, а отбирает, типизирует, отсевая случайное и оставляя существенное, характерное. Только у Лескова, который «пишет не пластически, а – рассказывая», на первый план выступает типизация языка, художественно концентрированное изображение речи рассказчика. С этой целью он и прибегает к искусству речевой индивидуализации: фраза у него направлена не только на то, о чём рассказывается, но и на того, кто рассказывает. Фраза характеризует, прежде всего, самого рассказчика. «Сюжеты, характеры, положения» у Лескова вторичны, а первичен образ сказителя с его манерой рассказывания.
Излюбленная Лесковым форма сказа делает его повествования более свободными от жанровых, композиционных и иных литературных канонов. Поскольку единство, центр произведения сфокусирован на рассказчике, Лесков свободно обращается с сюжетом, перебивает нить повествования отступлениями, рассуждениями «по поводу» и «кстати».
Россия Лескова пестра, горласта, многоголоса. Но всех рассказчиков объединяет общая родовая черта: они – русские люди, исповедующие православно-христианский идеал деятельного добра. Вместе с самим автором они «любят добро просто для самого добра и не ожидают никаких наград от него, где бы то ни было». Как православные люди, они чувствуют себя в этом мире странниками и не привязываются к земным, материальным благам. Всем им свойственно бескорыстно-созерцательное отношение к жизни, позволяющее остро ощущать её красоту. Сказители Лескова – люди художественно одарённые, устремлённые к спасению ближнего. Всем им свойственна «евангельская беззаботливость о себе».
Традиции Лескова в современной прозе наиболее ощутимы у В.Крупина. В повести «Как только, так сразу» он говорит: «Сюжет – подпорка, костыль не умеющим ходить и ходули карликам. Когда есть что сказать, зачем сюжет? Если нечего сказать, пусть тебя не читают. Не бессовестно ли надувать мыльный пузырь выдуманных событий, для видимости похожих на жизненные?»
По точному наблюдению В. Распутина, в прозе Крупина очень силён «рассказывательский элемент. Впечатление такое, что письмо ему даётся легко: сел за стол и, рассказывая предполагаемым слушателям о том, как он ездил на свою родину или на родину друга, сам за собой записывает и едва успевает записывать события в той последовательности и подробностях, как они происходили. Но рассказывает и записывает сосредоточенно, живописно и эмоционально, не теряя за живостью и непосредственностью строгости и художественности».
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
