В одной из своих статей, посвящённых двадцатипятилетней годовщине Бородинского сражения, В.Г. Белинский писал: «У всякого человека есть своя история, а в истории свои критические моменты: и о человеке можно безошибочно судить, только смотря по тому, как он действовал и каким он является в эти моменты, когда на весах судьбы лежала его и жизнь, и честь, и счастие. И чем выше человек, тем история его грандиознее, критические моменты ужаснее, а выход из них торжественнее и поразительнее. Так и у всякого народа – своя история, а в истории свои критические моменты, по которым можно судить о силе и величии его духа, и, разумеется, чем выше народ, тем грандиознее царственное достоинство его истории, тем поразительнее трагическое величие его критических моментов и выхода из них с честью и славою победы» .
За тысячу двести лет существования Государства Российского были три попытки трёх народов – монголов, французов и немцев – завоевать и подчинить себе весь остальной мир. И все эти три попытки были остановлены именно в России. Таково, по-видимому, её всемирно-историческое, мессианское (спасительное по отношению к себе и другим народам) призвание.
«Это Россия, это её необъятные пространства поглотили монгольское нашествие, – утверждал А. С. Пушкин. – Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всех помех».
В этих словах Пушкин «дал формулу, под которую, по словам Н.Н. Скатова, подошло не только русское прошлое, но и русское будущее. Так было в эпоху татаро-монгольского нашествия. Так было в 1812 году. Так будет в 1914 году. Так будет и в 1941-м. Когда нашим мученичеством будет спасаться Европа, а может быть, и весь мир». Именно в таких, не захватнических, а справедливых войнах формировался характер гражданина нашего Отечества. Говоря об истории России начала ХVIII века в поэме «Полтава», Пушкин писал:
Суровый был в науке славы
Ей дан учитель: не один
Урок нежданный и кровавый
Задал ей шведский паладин.
Но в искушеньях долгой кары,
Перетерпев судьбы удары,
Окрепла Русь. Так тяжкий млат,
Дробя стекло, куёт булат.
Патриотические стихи «Клеветникам России» Пушкин написал в критических обстоятельствах, связанных с польским восстанием 1830 года:
О чём шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага –
И ненавидите вы нас...
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?
Вы грозны на словах – попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясённого Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?
Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
«На протяжении десяти месяцев Польского восстания во французской палате депутатов шли ожесточенные дебаты о политике Франции в русско-польском конфликте, – пишет Л.Г. Фризман. – Либеральная часть палаты (Лафайет, Ламарк, Моген, Биньен и др.) требовали вмешательства в военные действия на стороне Польши. Был создан Комитет по оказанию помощи восставшим полякам во главе с Лафайетом. В него вошли Гюго, Беранже, Барбье, Жюльен, Делавинь, Давид. В Австрии за поддержку повстанцев выступал Кошут, в Германии – Берне и Гейне. Это и были те “клеветники России”, к которым обращено стихотворение Пушкина. Именно оно привело к разрыву его былой дружбы с Мицкевичем.
Позиция, занятая Пушкиным, полностью совпадала с позицией Николая I. Существует мемуарное свидетельство, что оно было написано “по желанию государя”. 5-го сентября Пушкин читал его членам императорской фамилии, 7-го было подписано цензурное разрешение, а 14-го брошюра поступила в продажу. Такая быстрота может объясняться только волей царя. С.С. Уваров также был восхищен этими “прекрасными, истинно народными стихами”».
Г.П. Макогоненко утверждал, что Пушкин говорит здесь не только от имени царя, но и от имени народа. Клеветникам России отвечает не одинокий поэт, вдохновлённый патриотическим чувством, но поэт, почувствовавший свою кровную связь с народом. Пушкин всё полнее сердцем отгадывал внутреннюю жизнь народа, всё более принимал его идеалы, стремясь изображать и определять явления русского и иноземного мира, глядя на них, по словам Гоголя, глазами народа. Эта особенность художественного метода Пушкина проявлялась в характерах и образах, в стиле и торжествующей истине.
Чтобы понять «торжествующую истину» в стихах «Клеветникам России», нужно вспомнить драматическую историю отношений между Россией и Польшей. В XIV–XVI веках, когда Россия освободилась от 300-летнего монголо-татарского ига и вела войны за свою национальную независимость, Польское королевство значительно расширило свои границы за счёт древних русских, украинских и белорусских земель, проводя в них политику социального и религиозного угнетения. В XVI–XVII веках Польша значительно превосходила Россию и по численности населения и по военной силе. Она вынашивала планы дальнейшего расширения своих границ вплоть до присоединения к себе всей «Московии».
В смутное время начала XVII века эта мечта польских магнатов была близка к осуществлению. Москва оказалась тогда в руках польского ставленника Григория Отрепьева, а потом королевича Владислава. И только послания патриарха Гермогена и собравшееся вслед за ними народное ополчение во главе с Мининым и Пожарским, вернули России её государственную и национальную независимость.
После этих событий Русь крепла в тяжелейших исторических испытаниях, а Польша, раздираемая внутренними противоречиями, с каждым годом слабела, но всё ещё продолжала участвовать в общеевропейских войнах за раздел и передел границ. В результате этих войн произошло три раздела самой Польши между Пруссией, Австрией и Россией. Польша перестала существовать как самостоятельное государство.
Земли, отошедшие к Пруссии и Австрии, были онемечены жёсткой рукой. И только Россия сохранила её автономию в виде Царства Польского. Поэтому в шляхетских кругах этого Царства ещё сохранялся гордый национальный дух, но одновременно и вынашивалась мечта о великой Польше «от моря и до моря»: от Балтийского моря на севере – до Чёрного моря на юге и Днепра на востоке, с включением в состав Польши Чернигова и Киева.
«Речь Посполитая веками выступала на востоке Европы авангардом католической экспансии на православный мир, – отмечает современный белорусский историк Я.И. Трещенок. – Это было не просто противоборство государств, это было противоборство цивилизаций. Теряя на Западе под немецким натиском свои исконные этнические земли, польская правящая элита упорно рвалась на Восток. Потерпев поражение в этом противостоянии, она мстительно накапливала список исторических обид, счётов и претензий к России, включая в него даже проявления русского великодушия, воспринимаемого не иначе как унижение, и легко забывая собственные прегрешения перед Россией, да и вообще перед православным восточным славянством. Польские националисты всегда переносили вражду на национально-племенную, даже расовую почву, обвиняя во всех прегрешениях, и подлинных и мнимых, не правящие режимы России, а русских как таковых. Даже в самом славянстве пытались отказать великой славянской державе – единственному гаранту сохранения славянства в этом мире. Знаменитый лозунг “за нашу и вашу свободу” разделяла лишь горстка крайне левых польских революционеров. Исключение, как всегда, лишь подтверждает правило... Массе польской шляхты всегда было присуще спесивое чувство превосходства по отношению к православным, которые третировались как представители “низшей примитивной цивилизации”».
Наполеон, подчинив себе всю Европу и вступая в пределы России, обещал польской шляхте осуществить её исторические притязания. В составе наполеоновской армии Россия в лице поляков получила очень агрессивного и грозного противника, что, разумеется, обострило давний «спор славян между собою, домашний, старый спор».
Тем не менее, после поражения агрессии «двунадесяти языков» на Россию, Александр I не только простил полякам их участие в этом нашествии, но и, оставив Царство Польское в довоенных границах, даровал ему конституцию. А затем он попал под влияние своего друга, известного польского политика Адама Чарторыйского и стал вынашивать сумасбродные планы.
В 1817 году московские члены Союза спасения получили из Петербурга письмо С.П. Трубецкого. Речь в нём шла о секретном разговоре Александра I с князем П.П. Лопухиным. Государь сообщил ему о намерении восстановить Польшу под своим владычеством в границах 1772 г. и лишить Россию Правобережной Украины и Белоруссии, которые декабристы рассматривали как исконно русские земли.
На специальном собраний членов тайного общества в Москве читали и обсуждали письмо Трубецкого. В письме говорилось, что император считает Польшу более образованной и европейской страной и любит только её, а Россию ненавидит. Поэтому он решил отторгнуть русские земли и присоединить их к Польше. Наконец, презирая Россию, государь высказал намерение перенести её столицу в Варшаву. Всё это убеждало декабристов, что зло, гнетущее и разоряющее страну, заключено в Александре.
«Меня проникла дрожь, – вспоминал И.Д. Якушкин об этом собрании; – я ходил по комнате и спросил у присутствующих, точно ли они верят всему сказанному в письме Трубецкого и тому, что Россия не может быть более несчастна, как оставаясь под управлением царствующего императора; все стали меня уверять, что то и другое несомненно. В таком случае, сказал я, Тайному обществу тут нечего делать, и теперь каждый из нас должен действовать по собственной совести и собственному убеждению. На минуту все замолчали. Наконец, Александр Муравьев сказал, что для отвращения бедствий, угрожающих России, необходимо прекратить царствование императора Александра и что он предлагает бросить между нами жребий, чтобы узнать, кому достанется нанесть удар царю. На это я ему отвечал, что они опоздали, что я решился без всякого жребия принести себя в жертву и никому не уступлю этой чести».
В это время государь со свитой отправлялся в Москву на празднование пятилетия со дня Бородинской битвы. Осуществлялась закладка будущего храма Христа Спасителя, открывался памятник Минину и Пожарскому. У Якушкина созрел такой план действий: «Я решился по прибытии императора Александра отправиться с двумя пистолетами к Успенскому собору и, когда царь пойдет во дворец, из одного пистолета выстрелить в него, из другого – в себя. В таком поступке я видел не убийство, а только поединок на смерть обоих».
В курсе этих событий был и юный Пушкин. В набросках к 10 главе «Евгения Онегина» он писал:
Друг Марса, Вакха и Венеры,
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал.
Читал свои Ноэли Пушкин,
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
Пушкин имеет здесь в виду свой ноэль под названием «Сказки», написанный в декабре 1818 года, когда Александр I вернулся в Россию после открытия заседаний Польского сейма и Ахенского конгресса, на котором присутствовали австрийский император и прусский король:
Ура! в Россию скачет
Кочующий деспот.
Спаситель горько плачет,
А с ним и весь народ.
Тогда впервые в тайном обществе декабристов прозвучала мысль о цареубийстве, но она тут же и отрезвила большинство вольнодумцев. Якушкин вспоминал: «На другой день … вечером собрались у Фонвизина те же лица, которые вчера были у Александра Муравьёва; начались толки, но совершенно в противном смысле вчерашним толкам. Уверяли меня, что всё сказанное в письме Трубецкого может быть и неправда, что смерть императора Александра в настоящую минуту не может быть ни на какую пользу для государства и что, наконец, своим упорством я гублю не только всех их, но и Тайное общество при самом его начале, которое со временем могло бы принести столько пользы для России. Все эти толки и переговоры длились почти целый вечер; наконец, я дал им обещание не приступать к исполнению моего намерения и сказал им, что если всё то, чему они так решительно верили вчера, не более как вздор, то вчера они своим легкомыслием увлекли было меня к совершению самого великого преступления; но что если в самом деле ничто не может быть счастливее для России, как прекращение царствования императора Александра, то сегодня своей нерешительностью и своими требованиями они отнимают у меня возможность совершить самое прекрасное дело, и в заключение объявил, что я более не принадлежу к их Тайному обществу».
Вспомним, что в 1819 году государь в одной из искренних бесед с Карамзиным сообщил, что решил, наконец, восстановить Польшу в её древних границах. Резкое несогласие Карамзина возымело своё действие: Александр I отказался от своих планов. Но его «либеральные» замыслы свою деструктивную роль сыграли: они ещё более подогрели в среде польской шляхты горделивую историческую мечту.
И вот, после смерти Александра I, 17 ноября 1830 года началось предсказанное Карамзиным польское восстание. Депутация от восставших поляков выставила перед Николаем I ультиматум – возрождение Великой Польши «от моря и до моря» с присоединением Карпат с Чёрным морем на юге и Днепра с Киевом на востоке. Николай I отклонил это требование.
12 декабря 1830 г. был обнародован царский манифест, в котором государь Николай I заявлял: «С прискорбием отца, но со спокойной твёрдостью царя, исполняющего долг свой, мы извлекаем меч за честь и целость державы нашей». И далее в манифесте говорилось, что русские должны проявить по отношению к полякам «правосудие без мщения, непоколебимость в борьбе за честь и пользу государства без ненависти к ослеплённым противникам».
В это время во французской палате депутатов начались ожесточённые прения о политике Франции в русско-польском конфликте. Был создан Комитет по оказанию помощи восставшим полякам. В некоторых французских кругах подогревались реваншистские настроения. Поддержку восставшим полякам были готовы оказать Австрия и Германия. Над Россией нависла угроза нового военного нашествия.
Пушкин, разделявший позицию Карамзина в польском вопросе, переживал эти события как личное испытание. В письме к дочери М.И. Кутузова Е.М. Хитрово от 9 декабря 1830 г. он сообщал: «Какой год! Какие события! Известие о польском восстании меня совершенно потрясло». Вспоминали, что граф Комаровский, встретив тогда Пушкина на улице, спросил, почему у него такой расстроенный вид. – «Разве Вы не понимаете, что теперь время чуть ли не такое же грозное, как в 1812 году?» – ответил поэт. Он давно был убеждён, что «Европа, в отношении России, столь же невежественна, как и неблагодарна».
В письме к П.А. Вяземскому от 1 июня 1831 года Пушкин сказал: «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить её по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей. Но для Европы нужны общие предметы внимания и пристрастия, нужны и для народов и для правительств. Конечно, выгода почти всех правительств держаться в сем случае правила невмешательства, т. е. избегать в чужом пиру похмелия; но народы так и рвутся, так и лаят. Того и гляди, навяжется на нас Европа».
В случае европейского вмешательства Пушкин даже готов идти в ополчение. 14 августа 1831 года он пишет П.А. Вяземскому: «...Наши дела польские идут, слава Богу: Варшава окружена, Крженецкий сменён нетерпеливыми патриотами. Дембинский, невзначай явившийся в Варшаву из Литвы, выбран в главнокомандующие. Крженецкого обвиняли мятежники в бездействии. Следственно они хотят сражения; следственно они будут разбиты, следственно интервенция Франции опоздает... Если заварится общая Европейская война, то, право, буду сожалеть о своей женитьбе, разве жену возьму в торока».
«Клеветникам России» Пушкин написал 16 августа 1831 года, за несколько дней до взятия русскими войсками Варшавы в годовщину Бородинского сражения 26 августа. Стихотворение это увидело свет в брошюре «На взятие Варшавы», в которой Пушкин поместил ещё одно, связанное с этими событиями, – «Бородинская годовщина».
Называя внутреннюю войну с Польшей «домашним старым спором», Пушкин надеялся на возможность восстановления братского союза славян между собою. Дружба с Адамом Мицкевичем убеждала Пушкина в том, что такой союз возможен. Однако опубликованные стихи привели к непримиримому разрыву. Мицкевич их Пушкину не простил.
Скептически отнёсся к стихам Пушкина и его русский друг П.А. Вяземский, записавший в своём дневнике: «Что было причиной всей передряги? Одна, мы не сумели заставить поляков полюбить нашу власть... При первой войне, при первом движении в России Польша восстанет на нас или должно будет иметь русского часового при каждом поляке. Есть одно средство: бросить Царство Польское, как даём мы отпускную негодяю, которого ни держать у себя не можем, ни поставить в рекруты... Какая выгода России быть внутренней стражей Польши? Гораздо лучше при случае иметь её явным врагом».
Прошло чуть более двадцати лет, и Вяземскому, в связи с начавшейся в 1854 году Крымской войной, суждено было убедиться в правоте друга и «пережить такую же вспышку патриотического негодования, какую переживал Пушкин, когда писал эти стихи. Своё негодование Вяземский тоже передал в стихах, но далеко не таких заразительных, как Пушкинские. Вяземский взял назад сорвавшиеся у него сгоряча слова, что Пушкин говорит нелепости против совести. После смерти поэта он писал А.Я. Булгакову: «Стихи Пушкина о польском мятеже не торжественная ода на случай: они излияние чувств задушевных и убеждений глубоко вкоренённых».
Как ни странно может показаться на первый взгляд, но «глубокую вкоренённость» этих пушкинских стихов почувствовал сразу же после их прочтения не Вяземский, а П.Я. Чаадаев. 18 сентября 1831 года, обращаясь к Пушкину, Чаадаев писал: «Я только что прочёл ваши два стихотворения. Друг мой, никогда ещё вы не доставляли мне столько удовольствия. Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали своё призвание. Не могу достаточно выразить своё удовлетворение. Стихотворение к врагам России особенно замечательно; это я говорю вам. В нём больше мыслей, чем было высказано и осуществлено в течение целого века в этой стране. …Не все здесь одного со мною мнения, вы, конечно, не сомневаетесь в этом, но пусть говорят, что хотят, – а мы пойдём вперёд…».
Пора и нам, «идя вперёд», по примеру нашего Президента, не забывать историософские уроки Пушкина?..
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
