Александр Щербаков
Отец с фронта
"Эта радость со слезами на глазах... День Победы..."
Наверное, никто не станет оспаривать факт, что песня с приведённой пронзительной строкой, впервые исполненная в 1975-м году Львом Лещенко, поныне остаётся одной из самых, самых (хотел сказать популярных, но такое определение было бы, пожалуй, слишком легковесным при столь серьёзной и значительной теме) известных, общепризнанных и востребованных среди всех, посвящённых Победе нашей страны в Великой Отечественной войне.
То есть песня эта без всяких оговорок стала народной. Её поют на площадях, в концертных залах и дружеских застольях. И даже то, что многие из нас не готовы навскидку, к стыду своему, назвать авторов её слов и музыки, лишний раз свидетельствует о глубокой народности песни.
Почему же народ наш выделил и принял её почти сразу, после первых исполнений популярным (здесь это слово более уместно) певцом? Ответ, по-моему, прост. Потому, что она наиболее точно и правдиво передаёт те глубокие и сложные чувства, которые переживаем все мы в этот майский день. Хотя у них, у наших чувств, тоже была некоторая эволюция...
Лично мне, чьё раннее детство "опалено войной", представляется, что в первые послевоенные годы, при всей внешней скромности тогдашних празднований и болезненной "открытости" ещё не затянувшихся ран, было больше внутреннего торжества, общей победной радости, включавшей радость от возвращения отцов и братьев.
Позволю себе коротко воспроизвести "картинку" отцовского прибытия домой.
...Давным-давно, ясным морозным утром поздней осени сорок пятого года, к нашим воротам вдруг свернул с дороги грузовик. Почти упёршись радиатором в дощатый створ, он остановился, зачихал мотором и заглох. Звякнула щеколда, залаял Борзя, сначала гулким басом, потом тише и, наконец, запел, затянул весело и звонко - песню встречи. Мать припала к окну, выходящему в ограду.
- Шурка! Слышь? Отец пришёл!
И тотчас бросилась к двери. А я вместо того, чтобы последовать за ней, запрыгал по комнате, заметался в растерянности и страхе.
Я смутно помнил отца: когда его взяли на фронт, мне было всего лишь два года. Я больше представлял его по рассказам матери, чем по отрывочным и зыбким воспоминаниям. Он казался мне огромным сказочным богатырём, всемогущим, усатым и добрым. Мы столько лет и зим ждали его! Я так часто думал, мечтал о встрече с ним, даже тайно молился перед сном, жарким шёпотом прося Бога оборонить отца от пули... А теперь, когда он был здесь, рядом, когда он уже вошёл в ограду, меня вдруг охватила тревога, заглушившая радость, я метнулся испуганно на печь и задёрнул занавеску.
Отец шумно ввалился в избу, стуча подкованными сапогами и громко, вперебой разговаривая с матерью. Я робко выглянул из-под занавески, отец заметил это, засмеялся, вскочил на лавку, стоявшую у печи, разом сгрёб меня в охапку:
– Шурка, что ли? Какой жених вырос, а?
Он стал тискать, целовать меня, щекоча колючими усами и обдавая запахом вина и табака. Потом посадил на плечо и закружил по избе, приговаривая: "Ай да Шурка, ай да сын!". А я одной рукой крепко держался за его чёрную, как голенище, шею, а другой трепетно трогал красную звезду на пилотке и целую снизку медалей, попрыгивавших и позванивавших на отцовской груди...
(Замечу, что в этих "ай да сын!", запомнившихся мне с точностью до звука, не следует искать отголосков ироничных восклицаний Пушкина, с приплясом хвалившего себя после написания "Бориса Годунова". Малограмотный крестьянин, мой отец едва ли слышал о них. Так что непроизвольно выдохнутые им слова скорее были чисто "народными").
Со временем, когда, оглядываясь на кровавые поля сражений, "считать мы стали раны, товарищей считать", за светом торжества Победы стали чётче обозначаться и горестные тени...
Нет, я не хочу поддакивать ни некоторым писателям-вспоминателям, «жёстким» правдорубам, ни тем более самозванным "историкам", с потолка утверждавшим, что-де цена Победы нашей вышла чудовищной, что мы врага "закидали трупами", что "бездарные" командиры у нас не считались с потерями и так далее. Однако «перемога» над полчищами, собранными со всей Европы
и четыре года попиравшими нашу землю, нам и вправду далась недёшево. Потому вполне закономерно, что день 9 Мая стал «праздником со слезами на глазах". И таковым воспринимался в народе многие годы.
Но! Сегодня это "определение" уже кажется неточным, недостаточным. После того как на нашу Победу обрушилась лавина клеветы во всём мире, нашей стране, одолевшей нашествие, стали приписывать развязывание войны,
а нашего Верховного главнокомандующего - ставить рядом с Гитлером, после того как в учебниках истории победителями начали называть американцев и англичан, а Восточному фронту уделять лишь жалкие странички (даже в нашей стране, в российской школе!)... После того как в Прибалтике и на Украине вместо истинных борцов с фашистами по площадям торжественно зашагали пособники этих самых фашистов - "лесные братья", бандеровцы и прочие - а колонны наших ветеранов стали разгоняться «родными» правоохранителями; наконец, после того как нацистское отродье, повылезавшее из тёмных щелей, при поддержке заокеанских политических жуликов, захватило власть в Киеве - матери городов русских - и принялось расстреливать, сжигать живьём наших братьев и сестёр... После всего этого праздник 9 Мая честные люди встречают уже не только "со слезами на глазах", но и со сжатыми кулаками. Все клеветники и преступники, отнимающие у нас нашу Победу, должны ответить. Справедливость должна быть восстановлена. «Мне отмщение, и аз воздам...»
Да, пока мы вынуждены лишь стискивать челюсти и сжимать кулаки, ибо внешним заклятым "друзьям" и "партнёрам" вместе с внутренней пятой колонной удалось развалить нашу Державу, ослабить экономику, непобедимую армию и "оборонку". Но хочется верить, что на время, и что настанет час...
Пока же будем следовать мудрому правилу предков, доверявших вышнему промыслу: делай, что должно, и пусть будет, что будет. Именно так действовали наши родители, старшие сёстры и братья, чему я был свидетелем в "опалённом войною" детстве.
...Замерло цоканье копыт по скованной земле. У нашего дома остановилась лошадь. Телега, накатив, ударила оглоблей в ворота. Но открылись не они, а распахнулась настежь калитка со скрипом, протяжным и звонким, как гусиный крик.
Фото отцу на фронт
Мать с Марфушей, моей старшей сестрой, в одинаковых серых шалях и фуфайках, внесли мешок, бережно держа его за углы. Мешок мягко лёг на каменную плиту у завалинки и разом осел, заметно опал, будто с устали выдохнул воздух. А телега с возом таких же мешков двинулась дальше по деревенской улице. За повозкой, точно за катафалком, тихо шли молчаливые женщины.
– Ну, вот и всё. Заработали хлебушка, - устало сказала мать и захлопнула калитку.
Я подбежал к мешку и с восхищением стал ощупывать его впалые бока. Сквозь грубое рядно проглядывали красноватые зёрна. "Ого, целый мешок пшеницы!" - дивился я, ибо прежде не видывал в нашем доме столько хлеба сразу.
Мешок зерна заработали сестра с матерью в колхозе. За зимнюю, до Рождества, молотьбу на трескучем морозе, за рубку леса в таёжных снегах, за круглосуточную посевную страду, где сестра была трактористкой, а мать - сеяльщицей, за скошенные литовкой гектары трав и поставленные по логам сенные зароды под палящим солнцем, за срезанные серпами и грабками нетучные колосовые... целый мешок хлеба!
Я гордился тем, что была в нём и моя горсть зерна, потому что лето и сам не сидел без работы - возил копны на старой хребтастой кобыле.
Война... Всё для фронта. Настоящий хлеб на селе видели только раз в году, когда школьники приносили с новогодней ёлки кулёк подарков - калачик, крендель, шаньгу с творогом...
Кстати, честный писатель-фронтовик Фёдор Абрамов, редко, к сожалению, поминаемый ныне, создание своего романа "Братья и сёстры" (по-моему, лучшей книги о тыле) объяснял невозможностью забыть "великий подвиг русской бабы, открывшей в 1941 году второй фронт... может быть, не менее тяжёлый, чем фронт русского мужика".
Так давайте в День Победы отдавать должное наравне с доблестными воинами славной "русской бабе" и всем труженикам тыла, приближавшим этот великий Праздник "со слезами на глазах" и со сжатыми кулаками.
Александр Щербаков
***
Владимир Корнилов
Колька Жмых
Рассказ
Посвящается 75-летию со дня Великой Победы над фашистской Германией
I
В деревеньке нашей, утопающей летом в зарослях черемухи и сирени, состоящей в основном из коренных русских жителей,– во время последней и самой страшной из всех войн, когда-либо выпадавших на долю человечества,– осело немало разноплемённого люда, бежавшего на Урал и далее на восток от неминучей смерти.
Так по рассказам моей бабушки Ефросиньи у нас в Рождественке наряду с другими эвакуированными во время войны прибился одинокий, похожий на подранка, мальчуган. Это был худенький, русоволосый подросток с испуганными глазами, наполненными до краёв слезами и горем. Деревенские жители сочувственно, по-отечески, относились к страданиям беженцев, многие из которых поселились в их семьях. Помогли на первых порах с одеждой, обогрели их своим душевным теплом и приветом, разделили между собой кров и последний кусок хлеба.
Приютили и Кольку – так звали двенадцатилетнего сироту-горемыку, потерявшего во время одной из бомбёжек своих родителей. Дел и забот в эту грозную пору хватало на всех с лихвой. Кольку поначалу по решению колхозного собрания направили на уборку урожая. И он, согретый сочувствием и вниманием старших, старался ответить им на это своим честным, по мере мальчишеских сил, трудом…Но, из поручаемых ему заданий, больше всего любил Колька сопровождать груженые овощами или другим, не менее ценным по тем временам, грузом подводы, направляемые в районный центр для сдачи государству. В дороге мальчуган ласково понукал изможденных работой лошадей. Никогда не позволял себе хлестнуть их кнутом или гибкой лозиной. Знал норов и клички каждой. И умные животные в знак благодарности терпеливо сносили свои непосильные тяготы.
Председатель колхоза, Анна Васильевна Ступина, приметив однажды такое радение и любовь мальчика к животным, доверила ему вместе с вернувшимся с войны инвалидом Михеем Гориным пасти общественный скот, сопровождать лошадей в ночное. Так и прижился Колька при конном дворе, совмещая в себе обязанности «ночного директора» и младшего конюха. Ночью он сторожил лошадей, охранял от разора колхозные корма и постройки…
Сны у него были всегда короткими и тревожными. Они приходили к нему из той жуткой жизни, когда погибли его родители, со вселенскими грозами и пожарами, метающими на своем пути все живое. От страха Колька вздрагивал и в ужасе просыпался. Незадолго до его пробуждения как всегда по утрам Михеев петух уже успевал оповестить деревню своим заливистым пением о новом зарождающемся дне.
А в это время занимающийся в окнах рассвет, уже сулил мальчишке нескончаемые на весь день хлопоты…Продрогшие за ночь в своих стойлах кони, незлобливо всхрапывали, стучали копытами о деревянные настилы пола. И он, наскоро одевшись и сполоснув лицо студёной колодезной водой, принимался за свои нехитрые крестьянские обязанности. Входил в конюшню, оглядывал похрапывающих лошадей, осматривал капканы на крыс, которые в последнее время несчётно развелись на колхозном подворье и, перебегая стаями по конюшне, пугали мирных животных. Успокоенные его появлением кони, приветствовали друга радостным ржанием, тянули к нему свои теплые влажные губы… Колька, ласково оглаживал каждую из приветствующих его лошадей, разговаривал с ними, внося в их быт спокойствие и умиротворение… Воздух конюшни, наполненный ночным дыханием животных и смешанный со струящимися запахами конского навоза и пота, остро проникал в его ноздри, словно едким нашатырём высекал из глаз слезы. Но эти терпкие деревенские запахи не вызывали у Кольки отвращения и неприязни. Без лишней спешки и суеты выполнял он привычную работу. Носил со двора корм, доставал из колодца воду, поил лошадей, чистил конюшню, натаскивал свежую для настила солому…Управившись с беспокойным хозяйством, Колька запрягал своего любимца Гнедого в кошёвку и по заснеженным зимним улицам объезжал все подворья, оповещая колхозников о предстоящем собрании или вручая кому-либо из взрослых парней повестку о призыве в армию…
Сверстники уважали Кольку за его самостоятельность, за бесхитростный, щедрый характер. Перед ними он никогда не задавался, разъезжая с поручениями по деревне в разукрашенной председателевой кошёвке. Несмотря на свое сиротство он не озлобился на жизнь, а оставался добрым и отзывчивым подростком, готовым в любую минуту прийти на помощь…Но, как говорится в пословице: «В семье – не без урода»,– так и в нашей Рождественке не всем была по нутру эта Колькина самостийность. Особенно невзлюбил его тринадцатилетний Шваня (так звали по кличке здесь первого забияку и драчуна Шевцова Ваньку за не сходящие с его лица ссадины и шрамы). Он буквально не давал мальчишке прохода, постоянно при встрече оскорблял его, обзывал Жмыхом, укорял в жадности и рвении перед начальством только за то, что Колька не давал растаскивать по ночам с колхозного двора собранный урожай овощей и подсолнечника, за которые Анна Васильевна строго с него спрашивала. Особым дефицитом и лакомством для деревенской ребятни считался в то голодное время подсолнечный жмых, привозимый из райцентра для поддержания ослабленного после болезни и отёла скота. Невзирая на приказ председателя, вменившей с самого начала подростку охрану колхозного подворья, Колька всё же на свой страх и риск в редких, лишь в исключительных случаях, позволял кому-либо из сверстников, крадучись от Анны Васильевны, взять несколько плиток жмыха для поправки больного братика или сестрёнки.
Нелегко жилось деревеньке в эти ужасные годы. Все чаще слышался в избах неутешный, раздирающий душу, плач, – означающий, что опять в чью-то мирную жизнь похоронкой ворвалось горе или вернулся с фронта искалеченный до неузнаваемости, единственный в семье кормилец.
Вдов в Рождественке к окончанию войны было чуть ли не полдеревни. Но сельчане, сплоченные одной общей бедой, помогали друг другу пережить это лихое, никаким высшим разумом не оправданное по своей жестокости, время…
Не остался безучастным к людскому горю, – отгородившись от всех высоким заплотом, – и Колька Жмых. За два с лишним года, как очутился он в Рождественке, вырванный огненным смерчем из родного гнездовья, Колька заметно подрос и окреп. Ежедневная, изнуряющая крестьянская работа не сломила подростка, а закалила характер, влила в его мышцы молодую, не знающую устали силу. Это был уже рослый, красивый юноша с густой шевелюрой русых волос, из-под которой всегда приветливо смотрели на всех синие, с потаённой грустью, глаза.
Одряхлевшие старушки и многодетные вдовы часто обращались к нему с просьбами – подсобить им по хозяйству. И Колька, управившись со своими делами и отпросившись у Анны Васильевны, спешил на помощь. Латал и чинил прохудившиеся от времени крыши, пилил дрова, косил сено, копал подоспевший к уборке картофель…За безотказный характер деревенька любила своего приёмыша.
Оказывали пареньку внимание и подоспевшие к этой поре Рождественские невесты. В редкие, свободные минуты не прекращающейся четырёхлетней страды, они умели подчиниться охватившему их внезапному веселию, выразить в стремительных плясках и песнях ту неистребимую на Руси веру в силу молодости и нескончаемости жизни... И Колька, изредка бывая по их приглашениям на вечеринках, чувствовал себя в эти минуты особенно счастливым и сильным, готовым свернуть любые горы, которые могли бы встать на его пути и посмели бы застить счастье деревеньки.
Так и случилось однажды. На 7-ое Ноября после окончания уборки урожая Правление колхоза решило устроить в клубе торжественный вечер, посвященный 27-ой годовщине Октября с вручением скромных подарков и грамот от райцентра лучшим работникам, добившимся во время страды высоких результатов. Событие это отмечали всем миром. Не часто выпадали на долю селян такие передышки, когда можно было выпрямить в полный рост согбенную спину, стряхнуть с себя стопудовую усталость и, игриво развернув плечи и стан, кинуться в стремительный пляс или, настроившись душой на родное и близкое, исстрадавшимся сердцем затянуть песню о русской доле.
И вот в самый разгар гуляния на клубном крыльце, где покуривали после жарких танцев парни и стоял, слушая их разговоры, Колька, появился в расстегнутом полушубке и съехавшей набекрень шапке подвыпивший Шваня. Легкий озноб пробежал по спинам ребят. Все хорошо знали, каким страшным и задиристым бывает этот пьяный верзила, на голову возвышающийся над своими сверстниками.
А Шваня тем временем, обведя мутным взором испуганных ребят и выбрав для очередного скандала подходящий объект, шумно навалился с кулаками на сгрудившуюся толпу, которая под его дерзким натиском враз схлынула с крыльца и кинулась врассыпную. И только взволнованный постыдным бегством парней один Колька оставался стоять на месте, до конца еще не понимая, что может на сей раз выкинуть озверевший подонок, чем может завершиться для него этот угрожающий жест огромных Шваниных кулаков… А тот, не знающий никогда противления своей силе, дыша в лицо Кольки самогонным перегаром, всей тяжестью пьяного тела наваливался на юношу, пытался схватить за грудки и бросить его с крыльца оземь. Но Колька успел опередить этот, оскорбляющий мужское достоинство, жест и первым со всего размаха нанёс удар в челюсть ненавистному Шване. В воздухе что-то хрустнуло и верзила, охнув, начал грузно оседать на ступени, пытаясь еще по инерции ослабевшими руками достать обидчика. Но тело и ноги уже не слушались своего грозного хозяина, а лишь судорожно загребали под себя снег.
В это время в клубе, узнав о случившемся, селяне с тревогой высыпали на крыльцо. Но никто, даже Анна Васильевна, не пытались прийти Шване на помощь. Слишком много зла и обид принес он жителям Рождественки, постоянно задирая и калеча ребят, оскорбляя все эти годы беззащитных девчат и женщин. Люди понимали, что со стороны Кольки это было справедливым возмездием за все пролитые им ранее сиротские слезы. Навряд ли посмеет теперь этот посрамлённый принародно громила поднять на кого-либо руку: ибо вырос в деревеньке свой заступник и опора для слабых – Колька Жмых.
II
Откуролесила, отплясала последними метелями лютая зима 1945-го. Весна наступила ранняя и, как никогда, дружная, В начале марта ноздреватые сугробы под ярким огнистым небом почернели и завалились набок. В оврагах и низинах быстро накапливалась талая, звенящая по-вешнему ручьями и напоенная хмелем весеннего солнца, студёная вода…Всё оживало вокруг и вносило в людские души затаённый трепет и надежду на возрождение утраченных за долгие годы войны, дней мирной жизни. Обезумевшая стихия со своей смертельной жутью всё дальше откатывалась от наших отчих границ…И люди, окрыленные успехами на фронтах советских войск, все чаще и пристальнее вглядывались в изможденные лица, возвращающихся домой после ранения солдат, надеясь в ком-либо из них опознать сквозь прищур заслезившихся глаз эту нечаянную и долгожданную радость встречи с мужем или единственным кормильцем, оставшимся в живых у состарившихся от непосильного в это лихое время, нечеловеческого труда, родителей.
Ждали этой весной возвращения своих и жители Рождественки. На обветренных после сошедшего снега, едва просохших прогалинах и взгорках по вечерам на голос гармони собиралась молодежь. Девушки и ребята после изнуряющей за день крестьянской работы, заслышав песню, словно обретали второе дыхание. Наспех перекусив и принарядившись, они с радостью летели по раскисшим от вешнего половодья улицам к излюбленным местам навстречу чарующим мелодиям, – распахнув свои исстрадавшиеся от тяжкой жизни юношеские сердца.
К этому времени заметно окреп и стал уже смахивать своей рослой статью на взрослых, подлежащих призыву в армию парней, и Колька Жмых. После одержанной над Шваней победы, юноша чувствовал себя уверенней и уже не боялся быть застигнутым врасплох своим прежним обидчиком.
А Шваня, сломленный принародно позором непредвиденного, постыдного поражения, с той самой минуты словно сломался изнутри, утратил свой боевой петушиный пыл. Он редко появлялся в клубе и других людных местах, но всегда был один, без сопровождающей его многочисленной трусливой свиты.
Это еще более снискало Кольке уважение среди жителей деревеньки и вызвало искренние к нему симпатии даже самых привередливых местных красавиц… В ту весну в расцветающей, непорочной душе паренька ярко раскрылся самобытный талант гармониста. В совершенстве освоив единственную из сохранившихся в клубе музыкальных инструментов, старенькую гармонь, Колька со всей страстью отдался этой пленительной стихии, играя в свободные вечера на заливистой тульской двухрядке. И она, чувствуя его умелые, ловкие руки, словно выговаривала своим трепетным сердцем полюбившиеся селянам наигрыши и песни. Слаженно и задушевно звучали в вечернем воздухе голоса ребят, объединённые одной общей русской душой, способной даже в лихие годины так страстно откликаться на все радостные и трагические проявления жизни.
Особенно чистым голосом, поднимающем песню до самых ангельских высот, славилась Даша Малинина – хрупкая белокурая красавица с вечно сияющими в улыбке ямочками щёк и с голубыми, как само пасхальное небо, глазами. Её-то и заприметил однажды своим вызванивающим шестнадцатую весну сердцем Колька Жмых. С того дня оно стало напоминать ему о себе тихими, грустными вздохами, легкой, подрагивающей в груди болью. Но это ничуть не огорчало Кольку, а наполняло его душу каким-то таинственным, доселе неизведанным чувством, объяснения которому он не знал, а лишь смутно догадывался…
Стремительно летели дни, приближаясь к вешней страде. Природа, набухая почками и наливаясь неистребимыми соками жизни, заметно обновлялась. Вербы, обласканные лучами солнца, позванивали на ветру распустившимися серебристыми серёжками. Словно Христовы невесты, овеянные легкой весенней дымкой, вырядились они в парчовые платья к Вербному Воскресенью.
Повеселел в эти дни и Колька, замечая на себе при встрече с Дарьей потаённые взгляды ее ласковых васильковых глаз… Робко зарождалось в их душах несказанно светлое и глубокое чувство. Все чаще искали они предлог, чтобы хоть на минутку, ненароком где-нибудь встретиться и вновь убедиться истосковавшимися сердцами в том, что нет выше на земле счастья, чем видеть осиянные любовью друг к другу глаза.
Но время настало горячее. Всем миром готовились селяне к посевной. Прибавилось хлопот и у Кольки. Тракторов для вспашки полей не было. С самого начала войны весь подвижной состав колхозных машин, кроме сеялок и прочего инвентаря, забрали на действующие фронты… А вспашку земли проводили на исхудавших, еле переставляющих ноги, быках и лошадёнках, вместе с которыми зачастую впрягались и женщины. Поэтому Колька заранее готовился к этой ответственной поре. Старательно холил за зиму подопечных ему питомцев, чинил к весне их конскую упряжь, помогал кузнецу ремонтировать изношенные плуги, подковывать своих четвероногих друзей. Особенно бережно ухаживал он за ослабевшими от непосильной работы лошадьми. Подкармливал их жмыхом и остатками сбережённого для подобных случаев сена, поил теплой, настоянной на ржаных отрубях водой, вместе с ветеринаром делал им прививки от болезней. И благодарные животные, поправившись к весне, вновь становились в свой «копытно-гвардейский» строй и безропотно тянули лямку на этом трудовом фронте…
А закуражившая весна брала свое, – отпущенное ей недолгое хмельное счастье. Дни заметно прибавили в силе. На засеянных пашнях появились дружные всходы. Зазеленела, преобразилась по-праздничному земля. Зашелестели, засветились на солнце своей молодой, прозрачно-дымчатой листвой берёзки… Воздух, напоенный еще не сошедшими в падях талыми водами и уже напитавшийся тонкими запахами зацветающей черёмухи, пьянил и дурманил своим весенним хмелем сердца… Бередил он души и Дарьи с Колькой. Снова по вечерам заговорила гармонь. И Дашино сердце, чуя этот, давно запавший ей в душу, голос, птицей летело к их заповедному, под раскидистым шатром черёмухи, месту…Сладкими поцелуями осыпал юноша на свиданиях свою возлюбленную. Больше всего на свете боялся он, что каждая такая встреча с Дарьей может быть для него последней: вдруг по чьему-то злому умыслу оборвется их, так внезапно начавшееся счастье. И Колька, трепетно обнимая свою единственную, за годы сиротства, радость, – нежно шептал ей самые ласковые, самые заветные слова, выстраданные его истомившимся сердцем за долгие дни разлуки.
Владимир Корнилов
***
Сергей Багров
Поля, посеянные пехотой
НАСТОЯЩИЙ КОМБАТ
Церковно-приходская школа, которую Петр Капустин закончил уже при Советской власти, подарила ему постоянное любопытство к делу, исполняемому мастеровыми людьми, каковыми в деревне Гавшино были строители, земледельцы и лесорубы. Наш герой, считай, с мальчишеских лет делил людей на тех, кто жизнь возвышает, и кто ее унижает. Две стихии, как на войне. И был он всегда благосклонен к тем, кто знает, что есть такое добро и совесть. О, как он горевал, когда умерла у него любимая мать. Но рядом – отец, кому удалось отвести от подростка беду и вызвать в нем любопытство к справной и праведной жизни. Праведность шла главным образом от работы. В деревне своей он мог проявить себя среди вековых деревьев, окружавших ее на десятки верст. Превращая елки и сосны в брусья и доски, полагал, что, как древодел, пойдет он и дальше. Потому прошел в ФЗО трехгодичные курсы, став слесарем-пилоставом на Архангельском лесозаводе.
Однако судьба повернула его к военному делу. В 1936 году Капустин был призван на службу в рабоче-крестьянскую Красную армию, где учился в полковой школе и уже в декабре 1941-го оказался на фронте. Сначала был в штабе полка, где себя ощущал скованно и неловко. Бумаги, приказы, постановления. Было ему как-то нехорошо, словно справляется с делом, с которым может справиться и девчонка. Попросился туда, где стреляют. Просьбе вняли. Направили на Калининский фронт.
В бою за деревню Алексеевка сложилась неловкая ситуация. Немцы имели преимущество. Смяли наши передовые отряды, заставив их отступить. Командному пункту дивизии грозило полное окружение. Мало того, в штаб армии ушло донесение о разгроме командного пункта. Пиши похоронки по адресам пропавших без вести командиров. Однако дело было не безнадежным. Штаб дивизии был жив. Охраняли его курсанты. Одиннадцать юных бойцов во главе с лейтенантом Капустиным. И вот эти малые силы, воспользовавшись потемками, дали гитлеровцам отпор. Что у них было? Автоматы, гранаты. Был еще и бесстрашный Капустин, кто пробрался в сарай и захватил пулемет, которым не успел воспользоваться стрелок. Короче, немцы были растеряны. Вынуждены были бежать. Алексеевка снова стала советской.
Полковое начальство, не раздумывая, определило Капустина заместителем командира отдельного батальона. А там – и самим комбатом.
Была зима. Были лыжные переходы. Уткнувшиеся в снег неживые солдаты. Бойцы батальона, соединившись с соседями, шли и шли по западным весям оккупированных земель. Освобождались Великие Луки, Холм. Дальше идти по чужой стороне. Широченная Висла. Растаявший снег. Поля с посеянными в них пехотинцами, как советскими, так и немецкими.
Остановила глубокая Висла. А перед ней был бросок. 90 верст дороги с засадами, ближними схватками, возвращением деревушек и городов.
В районе польского города Казимеж Дольны Капустин благодарил беспросветную ночь, в которой он открыл переправу. Пересекали реку главным образом на плотах, которые сходу сбивали из бревен разгромленных изб. Скрытно удалось переправить три роты. Но наступила заря, и немцы, очнувшись, давай громить переправу. Из пушек и пулеметов. Капустин не стал подставлять не переправившихся бойцов под верную смерть. Повел их вдоль Вислы. Вниз. И километрах в пяти устроил новую переправу.
Очень бы не хотелось, чтоб снова был бой. Но без него Вислы было не взять. Гитлеровцы, как ножи, вклинивались в наши отряды, отрезая их друг от друга. Пули, осколки, брань на двух языках. Капустин, словно заговоренный. Не берет его ни пуля, не штык. Всё вперед и вперед, вверх по склону, среди ясеней и черемух. Для бойцов он – пример. Все – за ним, как за Богом, знающим, где цветет полыхающий ад, и его не обходят. Его укрощают.
А дорога от Вислы одна – по заросшему косогору. Наперевес с автоматами и штыками. Иные парни, сломав в поединке штыки, били Германию кулаками.
Батальон поредел. Но прорвался. Окопался и ждал . Будь, что будет.
На рассвете подсчитывали потери. Глядели с жалостью на погибших. И про трофеи не забывали, благо фашистские автоматы еще постреляют. Вчера стреляли по СССР, а сегодня - по тем, кто Германию защищает.
Бой за Вислу закончился в августе 44-го. За пять дней уничтожено 32 пулемета. Считать мертвых гитлеровцев не стали из-за брезгливости. Было их слишком много, да и пахли слишком нехорошо.
Пятеро суток держались русские в польских землях, пока не пришло подкрепление. И снова, как ближнее эхо, «ура-а!..», и снова на запад, в сторону Гамбурга и Берлина.
О своем награждении Петр Капустин узнал в лазарете. Читает:
«Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27 февраля 1945 года за образцовое выполнение заданий командования и проявленные мужество и героизм в боях с немецко-фвшистскими захватчиками гвардии майору Капустину Петру Иннокентьевичу присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда».
Прошли скороходы-годы. Петра Иннокентьевича с нами нет. Ушел, оставив после себя и в Тотьме, и в Волгограде, и в Иванове, и в Архангельске, и в Красногорске шорох своих шагов, где проходила его жизненная дорога.
Кланяемся герою войны низко-низко, как боевому товарищу тех, кто может быть, и сегодня живет, вслушиваясь сквозь время в капустинскую походку.
ЗЕМНОЕ
В АДРЕС ТЕХ, КТО ПОСЫЛАЕТ БОЛЕЗНИ ОТ ИМЕНИ ТЕХ, КОМУ ЖИТЬ НА ЗЕМЛЕ
ОТ ПЛЕЧА
Млечные дороги, как и миры, всегда были и будут над нами. Всё, что там есть, для нас – далёкое и чужое. А святое и близкое – около нас, на Земле, где так много врагов. Зато есть и глубокая вера в суровый отпор от плеча, если кто-нибудь нас попробует изобидеть.
ТЕНИ
Война давно позади. А тени солдат, как стояли на русской земле, так по-прежнему и стоят, оберегая то, чем живет на ней всё земное.
ДЕВУШКА ИЗ ТУМАНА
Апрель 45-го. Запах черемухи. Вечер. О, как падали звезды на полустанок! Спать бы бойцам. Но не спится. Да еще этот Ваня Синицын с баяном своим. Не играет, а в душу лезет, выворачивая ее:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Ласковых, радостных встреч…
Берлин отсвечивает огнями. Он где-то там за дачами и садами, километрах в 15-ти, а видится рядом. Выйди за двор полустанка, он тут и есть.
Летают ракеты. Смешавшись со звездами, напоминают они загадочные цветы, которые кто-то кладет на небо.
Синицин устал, поэтому и играет, чтоб чуть-чуть отдохнуть от войны.
Рядом бойцы. Лежат, подстелив под себя шинели, среди набухающих яблонь с рябинами и черемух, вдыхают пряные ароматы и млеют.
Там, вверху на Германском небе уже и луна выблеснула , как серпик. Капитану Баранову надо бы запретить играть на баяне. А вдруг услышат? И дадут о себе знать прицельным огнем? Но близкая музыка так туманит. А голос так чисто выводит девушку из тумана, что видишь ее только взволнованной, только милой. Оказался Баранов в плену талой песни, поддался её обаянию, зажмурил глаза и спокойно заснул. И бойцы ушли вслед за ним туда, где рождаются сны.
Порой ночной
Мы распрощались с тобой…
Нет больше ночек!
Где ты, платочек,
Милый, желанный, родной.
Песня резко оборвалась. Оборвался и голос баяна. Нехорошая тишина. Сон был, и ушел.
- Синицин? – окликнул Баранов.
Но Синицына нет. Сражен той самой пулей, какая летела сквозь листья сада.
Плачет, не сдерживаясь, Баранов. Плачут, не сдерживаясь, бойцы. Одна лишь луна не плачет. Выставилась бельмом на землю, и хоть бы ей что. Слишком много видела мертвых. Привыкла.
Утром приехал штабной полковник. Вручать отличившимся воинам ордена. Среди награждаемых был и Ваня Синицын.
Полковник не знал, что и делать ему. И все же решил наградить Синицына, как живого. Встал перед ним на колени. Вздохнул глубоко. Орден Боевого Красного Знамени так и вспыхнул на кителе баяниста.
Баранов встал на колени рядом с полковником. Опустились перед Синицыным и бойцы. Никто ничего не сказал, но все услышали:
- Синенький скромный платочек…
Это душа Синицына. Прощалась с бойцами, уходя в неживые миры поющей.
НО МЕРКНЕТ ДЕНЬ…
Миниатюры
- Дедо, на! – на ладошке у внучки - спелая земляничка.
Дед смущается, словно на крохотной ручке сияет не земляничка, а чья-то взволнованная душа. Надо же так! И всего-то девуле шесть лет, а такую власть имеет над ним, что любое её повеление отдается ему стариковской нежностью, и где-то в груди начинает играть серебряная труба.
Антагонисты
В обществе, где малая часть его озабочена: как сохранить накопленное богатство, большая – думает: как бы ей дотянуть до получки и не забраться в долги, всегда будет попрана справедливость, и бедный будет желать богатому разорения.
Настигающие шаги
Ночная дорога сквозь лес. Иду неуверенным шагом. И думаю о бездомных, о тех, кому некуда торопиться и, где застают их потёмки, там и будет им дом. Елки раскидисты и черны. Дорога под ними совсем неразглядна, словно упала сюда затаённая тень, к которой должны придвинуться волки. Не оглядываюсь назад, ибо там глухота, нелюдимость и мрак, и ещё настигающие шаги. Нет же там никого. А шаги раздаются всё ближе и ближе, точно за мной торопится тот, кого нет, но кто был. И поэтому он мне кажется настоящим. Кто же это такой?
Останавливаюсь и жду. Никого. И я вновь продолжаю идти. В голову лезут стихи.
Но меркнет день – настала ночь,
Пришла – и с мира рокового
Ткань благодатную покрова,
Сорвав, отбрасывает прочь…
Опять раздаются шаги. Теперь-то я уже знаю. Это былое, которое вырвалось из ночи и спешит, догоняя меня волшебными тютчевскими стихами.
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами.
И нет преград меж ей и нами. –
Вот отчего нам ночь страшна!
Хорошо, когда чудится тот, кого нет, но кто был. С ним загадочно и надёжно. Жаль, что рядом со мной по осенней дороге идут лишь стихи. Сам же поэт – далеко-далеко, где покой, тишина и великая бесконечность.
Грудь на грудь
Фронтовики! Как мало вас! И потому вы тянетесь друг к другу. Как напоследок. Как в последний раз.
Все тише раздается «Синенький платочек». Всё несдержимее и ближе слабая слеза. Но кто бы знал, как сильно в вас живет воспоминание о том, как проходили вы внизу, под самой смертью, которая в вас метила, но, промахнувшись, срезала других! И оттого вы рядом с нами, точь-в-точь ходячие музеи. В музеях же – кровавые окопы, выстрелы, встающая с колен порабощенная Европа и светлая, как утро, дорогая Русь с которой вы остались до конца, как настоящие ее сыны.
Фронтовики! О, как вы благородны и честны! Вы и сейчас готовы - грудь на грудь с врагом. Во имя жизни тех, кого вы сберегли. Во имя родины, которая у вас в груди.
Было это давно
Старушке уже 99. Сидит за станком с кружевами. Перебирает коклюшки в пергаментных пальцах. Тиха и суха. Незаметна, как тень. Лицо чуть склонила к белому барабану. Там, за очками, древние маленькие глаза, в которых тлеет воспоминание.
Старая помнит, как уходил на войну ее муж. Помнит, как подъехали две вороные. На телегах, такие же, как и Ваня, юные новобранцы. Уехали с песнями, как на праздник. Глаза у бабушки были до невозможности голубые. Это теперь они выцвели, стали такого же цвета, как и та военная ночь, которая забрала ее мужа к себе. Забрала и не отпустила.
Нельзя!
Грядущее, как гоголевский Вий. Глядеть в его глаза нельзя: останешься слепым. И не глядеть нельзя: споткнешься, и тебя затопчут те, чей топот за спиной такой же неостановимый, как и поступь Вия.
Тайная идея
Иные втайне про себя считают, что человечество спасется, если уничтожить самых слабых, неспособных, старых и больных, оставив для потомства только сильных и умелых. В этой кощунственной идее не учтена способность каждого из нас нести утрату по тому, кого ты должен был сберечь, но не сберег. И это траурное чувство с годами разрастается, как нелечимая болезнь Поэтому и нас пометят крестиком ужасного отбора. Избавятся, оставив лишь бесчувственных и сильных.
Так, что ли и на самом деле будет?
- Так! – улыбнется человеко-робот.
- Нет! – стиснет зубы человек-боец.
Горькая победа
Рвущиеся даже к маленькой власти порой забывают о том, что путь борьбы за нее лежит через тех, кого опрокидывают с дороги. Победа эта тем и горька, что в ней, как печаль на челе, отражается чья-то извергнутая надежда.
Спокоен и силён
Зачем роптать? Искать какую-то защиту? Кому-то нравиться? Стремиться к власти? Кого-то упрекать? Ты в позднем возрасте. Ты ограничен в средствах. Однако ты спокоен и силён. Силён той самой думой, какой живет сегодняшний народ. Ты думаешь о лучшей доле, а также о рыбалке и грибах и ягодах в лесу, об урожае в огороде, о здоровье близких. О том же думает и твой народ.
Пьяные капитаны
Где-то в пределах Вселенной летает вокруг горящей звезды такая же точно, как наша Земля, обитаемая планета. И люди на ней, наверно, такие же, как и мы. Хотя, возможно, и не такие. И все равно они притягательны, как загадки. Но встретиться с ними, нам не дано, ибо наша Земля с каждым новым витком вокруг Солнца сатанеет и сатанеет, словно ведут ее пьяные капитаны.
Хорошо бы в такую дорогу без них, без расхристанных капитанов. Потому что однажды они ошибутся, и Земля, сорвавшись с привычного круга, полетит не около Солнца, а прочь от него, куда не отважится и безумец.
Сергей Багров
