От редакции РНЛ. 1 июля 2022 года не стало Сергея Петровича Багрова, нашего автора. Сегодня, в девятый день кончины, републикуем его воспоминания о Николае Рубцове. Упокой, Господи, приснопоминаемых рабов Божиих Сергия и Николая...
МОСКВА-ВОЛОГДА-ТОТЬМА
Лето 1965 года. Из Москвы поезд пришел под вечер. Здравствуй, Вологда! Вылезли на перрон - я и Рубцов. Мне – в Тотьму. Рубцову – не знать и куда. Отправились бы, пожалуй, в Тотьму, ко мне. Но пароход уходил туда только утром.
Прошлись по Менжинской, а там – и Советской. Хотели зайти в крохотный магазинчик. И вдруг нам навстречу – Василий Белов, еще не такой знаменитый, однако доступный, житейский, свой. Обнялись. Пошагали троицей. Вел нас Белов. Наверно, к себе. Однако Рубцов при виде огней «Золотого якоря», где была гостиница с рестораном, воскликнул так, как если бы нас там кто-то встречал:
- Сюда-а!
И мы повернули к огням, где и устроились до утра. Втроем. В общем номере, где были свободными две кровати.
Мы с Рубцовым решили, что эти кровати для нас. С Беловым тут же и попрощались.
- До свидания, Вася…
Белов рассердился:
- Никуда я от вас не уйду! Буду с Вами! А ночевать, коли нету кровати, могу вон и там! – показал на голландскую печь, под которой алел мягкий коврик.
Мы с Рубцовым чуть-чуть смутились. Даже заспорили:
- Нет, я на коврик!
- Нет, я!..
Горничная гостиницы на коврике спать нам, однако, не разрешила:
- Нельзя! Не положено! Уходите который-нибудь!
Никто не ушел. Чтоб успокоить дежурную, кто-то из нас улыбнулся, даже погладил ее по белой косынке на голове:
- Мы и втроем бы могли на одной кровати, но раз ты такая суровая, заночуем вдвоем…
Дежурная убежала. Мы же снова продолжили спор, который закончился тем, что Белов посмотрел на меня повелительно:
- А ну, на кровать! Спишь один! А мы с Николаем – вдвоём! Так надо! Без возражений!..
Утром все трое направились к пароходу. Рубцов с Беловым махали мне с пристани, мол, доброй дороги до Тотьмы да горячий привет ей от нас…
Я стоял на палубе и смотрел с тихой грустью на удалявшиеся фигурки, как они, покуривая, шли по людному тротуару, разговорчивые, живые, словно и впрямь их ждали большие дела, и закончат они их конечно же вместе.
Гудит пароход, а я слышу сквозь бас его то, что когда-то слушал от Николая: «Кого я в Вологде больше всего обожаю, так это Васю Белова. С ним бы я – хоть куда…»
Вот и идут они оба вместе. По тротуару. В будущее свое…
БОРЬБА
Редакция «Вологодский комсомолец» в свое время готова была принять всех. И легально и нелегально. Кто здесь только и не бывал! Все писатели Вологды, художники, музыканты, мастера спорта и даже кто-то из генералов. Частенько заглядывал и Белов. Немногословный, с острыми, всё подмечающими глазами, высоколобый, спокойный. Сядет за стол, поиграет с кем-нибудь в шахматы, вставит слово-другое, да так, что от этих двух слов всем нам становится как-то увереннее и тверже, и кого-то из нас потянет с ним даже поговорить.
Помню лето 73-го года. Как-то я, задержавшись, пришел на работу поздно. В комнате – двое: Белов и кто-то еще на диване с низко опущенной головой, в кожаном пиджаке, с моргающей папироской. Белов кивнул на него:
- Не узнаешь?
- Василий Шукшин, - улыбнулся сидевший. – Сплю тут у вас. Целую ночь работали. Снимали на вашей Шексне кадры-кадрики. Жду, когда меня заберут. Поеду к себе на Алтай. Хотел и Белова с собой. Да он наотрез. Хочешь ко мне? - Шукшин обращался ко мне. Наверно, шутил.
- Не дорос я до этого, - сказал я ему. Белов стоял у окна. Подхватил:
- Всему свое время.
Шукшин поднялся с дивана. Подошел к Белову, вглядываясь в окно. Там, под ним и за ним – клумбы с цветами, забор, асфальтовая дорога. А за дорогой березы – матёрые с растопырившейся листвой, обнимавшей весь парк. Сказал:
- Даже здесь, в пыльном городе, она нас не отпускает.
- Потому что она наша родина, - добавил Белов,- вся в борьбе. Без нее, без борьбы России и не было никогда.
От нахлынувших чувств положил Белов, как вижу сейчас, на плечо Шукшина обе ладони и подбородок. Всмотрелся во что-то открывшееся ему и неожиданно начал читать:
Она меня не приласкала.
А обняла с железной хваткой,
Жалеть и нянчиться не стала,
В борьбу втянула без остатка.
Борьба! Какое, скажут, слово-то, -
Давно оскомину набило.
Но в мире, надвое расколотом,
Меня оно всегда будило.
Будило утром, днем и вечером
От сна, от голубого детства.
Борьба! И больше делать нечего
И никуда уже не деться.
А мир велик, суров и радостен,
Моей Отчизной огорошен,
Все меньше в мире дряхлой гадости,
Все больше свежести хорошей!..
Белов посмотрел на нас, как бы спрашивая: насколько удачно его творение? Но тут подъехал автомобиль.
Гости ушли, как уходят, чтоб снова встретиться. Но, увы! С Шукшиным я встречался в первый раз и последний. С Беловым же – постоянно. До того печального дня, когда он будет лежать нарядно одетым среди цветов в роскошном гробу, было еще далеко. Да и не верилось в то, что он уйдет от нас в ночь, в которой, если чего и не было, так борьбы. Идейной борьбы, без которой Белова не представляешь.
ПУХ
Иногда на праздник, особенно под Новый год или в чей-нибудь День рождения писатели собираются вместе. В тот день далекого 1980 какого-то года мы отмечали выход в свет романа Белова «Всё впереди». Василию Ивановичу важно было увидеть в романе не столько достоинства, сколько его недостатки. Учесть всю нашу критику, и еще посидеть над романом, улучшая его.
И вот читаем мы друг по за дружкой. Почти месяц на это ушло. Роман для нас непривычный. Не в стиле Белова, не о деревенском житье-бытье – о городе, его жителях, где и личная жизнь, и дружба с любовью, и предательство, и зона с вышками , и всё то, что мешает нам жить.
Сколько было взволнованных слов! Белова хвалили за дерзость, с какой раскрывал он всю нашу жизнь, поднимая вопросы национального безобразия, где главенствует пьянство, из-за которого страдает вся наша страна, и люди в ней превращаются в алкашей.
Писатель ждал от нас не похвал, а суда. Безжалостной критики всех слабых сторон романа. Видимо, он и сам чувствовал некоторые его недостатки и с нашей помощью хотел их убавить. Однако пошла в ход или вымученная абстракция, или обходительная любезность. Особенно усерден был в такой оценке критик Оботуров. Впоследствии он даже написал статью «Единство многомерности», где выставил Белова недалеким сумбурным писателем. И сделал это не сам, а мнением таких широко известных писателей, как Ульяшов, Иванова, Лакшин. Наверное, Василий Иванович обиделся. Мало того, задело его то, что критик, разоблачая пьянство, сам пьянствовал, как сапожник. На одном из писательских собраний он даже задал вопрос Оботурову:
-Ты кто такой? Газетный корреспондент, а возомнил себя русским писателем. Если так, то с этим я не согласен.
Куда объективней было мнение о романе молодого писателя Дмитрия Ермакова, посчитавшего «Всё впереди» произведением своевременным и полезным. Да вскоре и публикации романа пошли сразу в нескольких изданиях – в журнале «Наш современник», «Роман-газете» и отдельной книгой, составивших общий тираж около трех миллионов экземпляров.
Помнится, на том вечере выступил поэт Юрий Леднев.
- Василий Иванович, Ваш роман я читал с нескрываемым удовольствием. И еще его буду читать. Очень уж он глубоко взрыл мои некрепкие нервы. Может даже, благодаря ему, я окунулся одновременно и в будущее, и в прошлое. В связи с этим хочу прочитать стихотворение о тех, кому можно верить.
Белов считал Леднева поэтом, так себе, кого можно слушать, а лучше не слушать. Поэтому вздрогнул от первых же строк, какими пошел рубить воздух Леднев:
Россия!
Ты прощала тех,
Кто в трудный час с тобой расстался,
кто возвращался,
кто метался,
и тех, кто за морем остался,
не отыскав возвратных вех.
Россия!
Человек любой
перед тобой снять должен шляпу.
Навеки прощены тобой
Алехин, Бунин и Шаляпин.
Но можно ли простить тому,
кто, спекулируя талантом,
всю жизнь провел в родном дому,
а был душою эмигрантом?
Когда Леднев закончил, Белов поднял глаза на его лохматую бороду и голосом радостным, как сам праздник:
- Спасибо, Юрий Макарович, за то, что крепко держишься за Россию! Так, дорогой, и дальше держись!
Леднев даже чуть зарумянился. И Белов в таком же румянце. Радовался тому, что изменил мнение к человеку. Считал его сухарем, в он оказался пухом. Пухом, в котором воистину твердый характер. И душа, как у всякого русского, кто отличает своих от чужих.
В ПЕРВОЗДАННОЙ ТИШИНЕ
Огороды. Избы. Большой, на шесть углов чуть подновленный дом, тот, что по-прежнему живет Василием Беловым. Глядишь на строгий пятистенок, в котором создавалась летопись России, и веришь, что Белов не умер. Он просто вышел из него куда-то в поле, чтобы послушать, как поют колосья зрелых ржей, и посмотреть на стайку диких голубей, как они весело порхают, задевая крыльями хлеба.
Деревня как деревня. Таких в России сотни тысяч. О, как здесь тихо, даже первозданно, особенно по вечерам. Стучат после дождя сорвавшиеся с веток капли. Качаются, как струны, провода. Сто луж на улице, и в каждую глядится чистый месяц. Синеет озеро, где кто-то в тихой лодке ловит на дорожку полосатых щук и окуней. Трава глядится с берега, вот-вот нырнет и поплывет. На косогоре храм с крестом, углы которого вот-вот поднимутся и полетят.
Где-то и прошлое тебе навстречу. Нет на дороге никого, а ты увидел мальчика, узнав в нем юного Белова, который только что оставил позади дорогу в сорок с чем-то верст.
А вон скворец. Сидит на крыше старой бани. Готовится в дорогу, чтоб, одолев ее, зазимовать в чужих краях. А как по-новому тепло – опять сюда. В родимые края. Так и Белов. Тимониха, какой дышала его грудь, звала его всегда. Да и писалось здесь Белову как нигде. Именно здесь он сотворил «Привычное дело», сразу поселившее его в стан летописцев мировой величины.
Тимониха – это особый воздух, которым наш Белов дышал, даже когда отсюда был за три - девять земель. В Москве, во Франции, на юге и на севере – везде, где новый мир. Он всматривался в него не как турист, а как великий жизнелюб. Искал в нем то, что дорого душе. Искал и, находя, обратно отдавал своей стране, которую так глубоко любил.
Здесь в эти дни так смирно и уютно, белеют крыши и дороги, свистит метельный ветерок и, розовея, вьётся меж черемух ватажка вологодских снегирей. Всё бы спокойно, смирно и добро, да не хватает нашего Белова. Так непривычно без него.
ОТВЕТА НЕТ
О, как мечтал Белов, чтобы российская держава жила благополучно и спокойно. Чтоб не было обманщиков, воров, притворщиков и прочих паразитов, привыкших всюду и во всем устраивать себя за счет других.
Писатель! Не тебе ли лучше знать об этом? Так почему сегодня ты так незаметен и несмел? Где дерзкие Беловы и Рубцовы? Как много развелось предусмотрительных и осторожных. На выставках и в магазинах – миллионы книг. А что читать?
Читая настоящую литературу, душа взлетает. Сегодня же душа молчит. Выходит, и литературы нет. А если она есть, то где-то в уголке или на самой нижней полке.
НОЧЬЮ В ПОЛЕ
Там, за Харовском, на той дороге, по которой маленький Белов ходил в Тимониху пешком, нет-нет и встретишь покрытые овсом поля. Выходишь из машины. Ночь. Как вдруг нежданный голос. Даже не голос - голосочек, тонкий-тонкий, но звенящий. Как лилипут с малюткой-балалайкой на груди.
Я вышел из машины. Слева – тень седой крапивы. Справа – поле не поспевшего овса. Наклоняюсь к овсу и сразу же слышу:
- Это мы – молочные зернышки! Ты на нас наступил. Осторожней ходи!..
- Извините, - ответил я им. Встал на колени. И сам не заметил, как руки мои окунулись в овес, как в реку, и я в нем плыву. О-о, как мне хорошо!
Однако плыть помешал лилипут. Он словно ударил по балалайке:
- Я не река тебе! Раскупался! Мимо, мимо ходи…
Ночь. Впереди - еле видимая тропинка. Я иду, как обруганный, но веселый. Хорошо, когда рядом с тобой золотые овсы. В них не только молочные зернышки, но и бдительный, с балалаечкой лилипут, кого может услышать лишь тот, кого ночь застает в чистом поле.
ТАЙНЫЕ ЛЕСОРУБЫ
Лес никогда не бывает тихим. Он поёт с утра до ночи. Да и ночью он в том же пении. Почему он такой? Потому, что растёт. Лишь поздней осенью, как отдыхая, уходит в долгий покой. Однако слух у него хороший. То и дело слышит вкрадчивые шаги. Это его пожиратели. Тайные лесорубы, кому надо подзаработать. Вот и рубят его. Вся Россия трясется от рёва бензиновых пил. Ворует, кто как. Кто как тихий разведчик, немножко и осторожно. А кто с широким размахом – если и брать у природы, то только по-крупному, а возможно, и всё, что имеет она.
Ох, как расстраивался Белов при виде лесного разбоя.
- Что и делать нам с этим кощунством? – возмущался он, глядя с горем на толстые пни когда-то стоявших здесь стройных сосен. Защищать бы всем миром лесное богатство. Только как защищать, если рубщики стали пускать на боры и ельники дьявола с па̔лом. Лес горелый тоже можно продать. Получить то ли доллары, то ли рубли. И опять новый пал. Так, пожалуй, и всю Россию можно выставить на огонь. Однако среди защищающих лес, нет-нет да находятся те, от кого, как от ужаса, убегают. Почему? Потому, что они стреляют из-за ствола. Не наповал, надо думать, а так, чтобы дробь прошла чуть пониже спины. Не особо и больно, зато впечатляюще. Говорят, что такая защита еще никого в больницу не уложила. Зато научила брать с оглядкою не свое. Белов таких защитников никогда не бранил. Даже хвалил их в душе, как воинов, обороняющих нашу землю.
ВОЙ
Полузабытая деревня. Безлюдно и безмолвно, как в неродном краю. Когда-то здесь была и школа. Да и сейчас она стоит – на семь или на восемь классов, с печными трубами, железной крышей и поблекшим флагом над крыльцом.
Дверь открыта. Вот-вот появятся ученики. Но нет. Ни шороха, ни вздоха, ни шагов. Есть только кот. Хромой, с опущенным хвостом. Один жилец не только на всю школу, но и всю деревню. Ищет стылыми глазами тех, кто мог бы подойти, сказать ему: «Кис-кис». Но нет в деревне никого. Недели полторы назад, как на больничных костылях, еще брела на двух ухватах старенькая баба Зина. Теперь не бродит. Упала возле тополей. Там и лежит, как отдыхая.
- У-у-у, - завыло у опушки леса. Волки, что ли? Нет. Ветер. Бежит по улице, треща заборами дворов, рвет флаг над школой и поёт, настраивая голоса свои на волчий вой, чтоб напугать блуждающих гостей, тех, кто ночами промышляет в нежилых домах, где ищет то, что сберегла для них полузабытая деревня.
Сколько писем получил Белов от неизвестных и известных лиц. И каждое письмо кричало: «Останови шакалов и всех тех, на чьих руках шесть пальцев. Смахни их прочь. И помоги нам опереться о таких, кто не умеет жить за счет других».
РЕКА ВРЕМЕНИ
Полвека, как мы без кумира продолжающейся эпохи
19 января Россия потеряла поэта поэтов
50 лет, как нет с нами Николая Михайловича Рубцова. Какая это печальная дата. Тем не менее, мы осязаем ее. Устарели ли его стихи? Да, устарели, но только те, которые он писал по заказу, получаемому от редактора какой-нибудь местной газеты. Для чего это он делал? Исключительно для того, чтоб получить микроскопический гонорар и хотя бы на несколько дней иметь возможность жить, как живут все нормальные люди. Я, к примеру, знал пару таких стихотворений. Знал и забыл. Навсегда. На благо собственного живота Рубцов никогда не жил. Для него духовная пища лишь та, что поднимала его над обыденностью, может быть, даже отправляла в далекий непрожитый день. Именно о тревожном, но уходящем одновременно в будущее, я и разговаривал однажды с вологодским журналистом Михаилом Скляром. Беседа наша касалась личности вышибаемого из жизни сегодняшнего поэта. Сегодняшнего, говорю потому, что Николай Рубцов мог бы быть с нами и сейчас, если бы не порывы угрюмых противоречий. Как и мне, ему бы было сегодня 85 .
М.С. А вы не припозднились, Сергей Петрович? О Рубцове столько написано…
«Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии» - писал Сергей Есенин. Большой талант, а Николай Михайлович Рубцов был именно таким, кто оставил для нас себя в жизни, которую не вернешь, но которую жаждешь чувствовать рядом всегда...
М.С. Трудно спорить с человеком, знавшим Рубцова сызмала. Вы ведь вместе учились?
Да, мы какое-то время вместе учились в Тотемском лесном техникуме. Хотя оба поступили туда не по зову сердца. Николая с детства манили путешествия, экзотика дальних стран и дальних дорог. Помню, он грезил о Рижском мореходном училище, но, как говорится, фактурой не вышел. Был невысок, суховат , не косая сажень в плечах. Однако внутренний настрой души - приподнятый, романтичный – Николай Михайлович сохранил до самых последних дней. И даже пройдя через тяжелые испытания бытом, через горнило страстей и человеческих слабостей, в глубине души остался Рубцов самим собой – ясноглазым мальчишкой, с которым мы в голодные послевоенные годы мечтали о прекрасном будущем.
М. С. В дальнейшем Ваши дороги разошлись. Надолго ли?
Время – относительное понятие. Когда нам не было и 20-ти, каждый год представлялся целой жизнью. А я после учебы решил повидать отца, которого практически не знал, и уехал в Казахстан, где в то время он жил. Потом работал в геологической партии, перебрался в Пермь, заочно учился в местном университете, учительствовал в сельской школе. Но корни мои тотемские оказались слишком глубоки. Нигде я не чувствовал себя так естественно, так органично, как в родных местах, хотя подернутые хрустальной дымкой горные отроги Казахстана и суровые первозданные леса Приуралья до сих пор считаю красивейшими местами на планете…
Словом, я вернулся в Тотьму. И был искренне рад встретить здесь своего друга по Лесному техникуму.
М.С. Я с интересом прочитал Вашу книгу «Россия. Родина. Рубцов». И вот на что обратил внимание. В отличии от некоторых современных исследователей жизни и творчества Рубцова, вы как бы обходите стороной тему его трагической смерти. Не хотите бередить старую рану или есть какие-то глубинные причины?
Нет, у меня другое. Я пытаюсь показать, как из крохотных искорок таланта разгорается огонь поэтического гения, как из наивных детских упражнений в словесности выкристалли-зовываются яркие образы русской жизни, русской природы, русского характера, как простой деревенский парнишка превращается в великого русского поэта. И нелепая смерть Николая Михайловича никоим образом не влияла на мое отношение к нему, как к избраннику русской лиры, кому дано даже после кончины оставаться для нас живым. В Рубцове сосуществовали две личности – сильный, мудрый, самобытный художник, наследник лучших традиций русской поэзии и в то же время заблуждающийся, мятущийся по жизни человек. Кому-то интереснее анатомировать его пороки, которые, конечно же были не только у Рубцова. Солнце русской поэзии Александр Сергеевич Пушкин был, как известно, небезгрешен по части прекрасного пола. Михаил Юрьевич Лермонтов по воспоминаниям современников отличался чрезвычайно насмешливым и язвительным нравом, провоцировавшим конфликты с теми, кто шел с ним на вызов и этим его глубоко раздражал.
И все же никто не может лишить гения права на ошибку. Тем более, что гений чаще всего становится первой жертвой своих ошибок. Судьба Рубцова лишний раз это доказывает. Николай Михайлович рассчитался за свои ошибки по самому высокому счету, заплатив за них жизнью…
М.С. А Вам никогда не приходило в голову, что безвременная смерть Рубцова была отчасти предопределена? Он неудержимо летел ей навстречу, словно мотылек на огонь свечи, и не реагировал на попытки близких людей предостеречь его от беды…
Мне не хотелось бы верить, что Николай Михайлович был «приговорен» умереть 35-летним молодым человеком, на подъеме творческих сил, с огромным потенциалом нереализованных планов. Разумнее вести речь о цепи трагических случайностей, погубивших выдающегося поэта.
Хотя есть люди, категорически противопоказанные друг другу. Судьба, к несчастью, толкнула Николая в объятия именно такого человека… Возможно, какого-то другого мужчину Людмила Дербина могла бы сделать счастливым, но в жизни Рубцова она сыграла роль палача. Было ли это предопределено? Было ли это случайно? У меня нет ответа…
М.С. Сергей Петрович, а давайте представим , что Рубцов разминулся с Дербиной на жизненной дороге и дожил до нашего времени. Каким бы он был сегодня «новым русским литератором» с большими заработками или прежним Колей Рубцовым – безалаберным, простодушным, азартно пьющим из бокала жизни?
Николай Рубцов не был бы Николаем Рубцовым, если бы превратился в торгаша, спекулирующего своими принципами, своей совестью. Он был фанатично предан поэтической музе, которая сегодня подрабатывает Золушкой в богатых домах. Николай до самозабвения верил в свое избранничество, в свою особую миссию на земле. Сегодняшняя действительность, вознесшая на пьедестал языческого «золотого тельца», глубоко оскорбляла бы его отзывчивое и трепетное сердце.
М.С. Вы затронули проблему, далеко выходящую за рамки чьей-то индивидуальной судьбы. Даже такой незаурядной, как у Николая Рубцова. По существу речь идет о настоящем и будущем русской литературы. Как Вы думаете, Сергей Петрович, вытеснят ли донцовы и маринины со своим «криминальным чтивом» шедевры отечественной литераторы или все-таки русская классика выстоит, переживет коммерческую атаку?
Многое зависит от самих литераторов. Если настоящая литература противопоставит девятому валу литературной пошлости и цинизма надежный отечественный ориентир, по которому читатели сверяют свои мысли, слова и поступки, то мы будем жить и творить. Как живет сама Россия, пережившая войны, эпидемии, немыслимые социальные эксперименты, но не сдавшаяся, не исчезнувшая подобно Римской империи, а продолжающая идти. Куда идти? Я спрашиваю у Вас.
Наверно, к свету. Тому самому, который падал бы на всех.
Я ПОМНЮ ВАС…
19 января 2021-ГО. Не забыла в тот день Николая Рубцова и скромная Тотьма. У нее состоялась встреча со мной по скайпу. Районная библиотека, несущая имя Николая Рубцова, во главе с Таней Клыковой, вела со мной разговор , как с одним из свидетелей жизни поэта.
Что такое Рубцов для нашего времени? Чем он брал и чему учил во имя того, чтобы люди были щедрее и веселее? Чтобы было у нас у всех будущее не с пасмурными глазами, а с трепетом около сердца и с верой в жизнь, которая не обманет.
Разговор по скайпу закончился повестью. Ее тотьмичи сочинили в честь Николая Рубцова. И передали, как благородную весть, тихой Вологде.
Еще одна ночь. 20 января 2021 года. Ночь со снегом, но без Рубцова. Хотя, сквозь мелькающие снежинки проступало смеющееся лицо, с губ которого опускались три вещих слова:
- Я помню Вас...
