Всю жизнь Александр Солженицын настойчиво и яростно искал правду, а его при жизни и посмертно многие столь же настойчиво и яростно обвиняли во лжи, не забывая помянуть, словно некое клеймо, соответствующее звучание фамилии. Причем обвиняли как при советской власти, так и после ее крушения, как в России, так и на Западе. И продолжают обвинять1. А писатель всю жизнь походя отмахивался: «<...> еще одна лжишка» [П., т. 1, с. 376]2 («Чем грозит Америке плохое понимание России», 1980). Отмахивался вяло, потому что основные силы отдавал рубке своей правды: «Я, может быть, Бог даст, еще какое-то время поживу. А минувшее время я не потерял, все время неотрывно пишу» [П., т. 2, с. 576] (Телеинтервью с конгрессменом Лебутийе об американском радиовещании на СССР, 1981). Он видит себя праведным проводником правды в этот мир: «Никому не перегородить путей правды, и за движение ее я готов принять и смерть» (Письмо IV Всесоюзному съезду Союза советских писателей, 1967) [П., т. 2, с. 33]. В основу своего мировидения, своего видения России он положил народную пословицу, которой завершил рассказ «Матренин двор» (1959): Матрена - «тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша» [1, с. 148]3.
Своим обвинителям писатель мог бы напомнить слова Христа: «<...> не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем» (Мф. 13:57). Однако не напоминал, потому что не любил вспоминать Евангелие. Между тем, себя он всегда ощущал пророком, правда, скорее ветхозаветным, и порою ссылался на изречения иудейских пророков, впрочем, ссылался редко, предпочитая прямо возвещать свое слово.
Несомненно, у Солженицына особое понимание правды и лжи, без которого невозможно уяснить, чем именно слово писателя так сильно будоражило русское и мировое общественное мнение во второй половине XX века.
В начале творчества, изображая в поэме «Дороженька» (1947-1953) отношения с другом юности при совместном постижении мировой культуры («Том за томом я гоню взаглот» [18, с. 16]), поэт не случайно же приводит слова Репетилова из «Горя от ума» Грибоедова:
Это - то влеченье, род недуга,
О котором написал поэт:
Книга, стол и мы друг против друга <...> [18, с. 16]
Он словно бы предчувствует свою будущую борьбу вокруг правды и лжи и намекает на не приведенные здесь полностью слова Репетилова, обращенные к Чацкому:
Пожалуй, смейся надо мною,
Что Репетилов врёт, что Репетилов прост,
А у меня к тебе влеченье, род недуга,
Любовь какая-то и страсть,
Готов я душу прозакласть,
Что в мире не найдёшь себе такого друга <...>4.
Солженицын намекает на особенности отношений не только с другом, но и со всеми своими будущими читателями. Однако прикровенный выбор себе в пример Репетилова, который, как известно, был одержим духом безудержного лживого словоблудия и сплетен, конечно, не так прост и не должен приводить к поверхностным выводам о действительном отношении Солженицына к правде и лжи. Просто автор обостряет наше внимание к вопросу, волновавшему его всю жизнь.
В «Матренином дворе» тайна соотношения правды и лжи раскрывается в малом по видимости: «По ночам, когда Матрёна уже спала, а я занимался за столом, - редкое быстрое шуршание мышей под обоями покрывалось слитным, единым, непрерывным, как далёкий шум океана, шорохом тараканов за перегородкой. Но я свыкся с ним, ибо в нём не было ничего злого, в нём не было лжи. Шуршанье их - была их жизнь» [1, с. 121]. В мире Солженицына малое наглядней, чем великое, раскрывает смысл жизни - через малое легче усматривать этот смысл:
Под травой краснеет земляника,
И грибы столпились возле пней.
Разве в малом меньше, чем в великом,
Веской мудрости коротких наших дней?...
(«Дороженька») [18, с. 22]
Правда для писателя - это сама жизнь во всем ее бесконечном разнообразии. Есть своя правда и в шорохе мышей, и в шуршании тараканов. Впрочем, глубинный смысл жизни для Солженицына всегда непостижим и неописуем рассудочно, он лишь просвечивает и слышится в образах. В «Матренином дворе» автор пытается создать сверхъемкий обобщенный образ непостижимой русской жизни, проявляющейся и в шуршании тараканов, и в шуршании людей, которые, подобно живучим насекомым, влекутся таинственными токами своих судеб, думая прежде всего о себе и о самых близких, но невольно, бессознательно участвуя в общем потоке бытия. Это шуршание жизненной правды слышится в судьбе образцового, по мнению писателя, русского человека - Спиридона из романа «В круге первом» (1955-1968), который жил сам по себе, предавая при необходимости и русских, и немцев: «Какие б ни были власти - с властями жил Спиридон всегда в раскосе. [2, с. 493] <...> А всех сеятелей разумного-доброго-вечного, писателей и ораторов, называвших Спиридона богоносцем (да он о том не знал), священников, социал-демократов, вольных агитаторов и штатных пропагандистов, белых помещиков и красных председателей, кому на протяжении жизни было дело до Спиридона, он, по вынужденности беззвучно, в сердцах посылал <...>» [2, с. 493-494].
Это же шуршание солженицыновской правды различается в изображении генерала Власова и власовцев, изменников Родины, которые, по мнению писателя, таковыми не являются, а просто живут, как лучше для них. Отсюда вообще тяга автора к оправданию изменников, среди которых он числит и попавшего в плен князя Игоря из «Слова о полку Игореве» [2, с. 383], и князя Андрея Курбского, предавшего Россию и своего бывшего друга Иоанна Грозного: «<...> мы уже в той темноте, что не отличаем изменников от друзей» [2, с. 609], - рассуждает он от лица Иннокентия («В круге первом»), но при этом подразумевает, что тьма оборачивается светом истины. Оправдывая изменников, он, по сути, отбивался от подобных же обвинений, обращенных к нему самому на протяжении всей его жизни.
Измена - частный случай лжи. Оправдание изменников сопряжено с оправданием лжи вообще, с выявлением ее правдивой жизнеутверждающей, сущности, не заметной обычным людям. В течение всей жизни Солженицын неустанно обращается к этому вопросу как на уровне художественных образов, так и на уровне логических рассуждений. Себя он при этом, естественно, мыслит проповедником истинной правды и борцом с подлинной ложью. Вот почему в расцвете творчества и на пике борьбы с неправдой писатель провозглашает в нобелевской лекции: «И простой шаг простого мужественного человека: не участвовать во лжи, не поддерживать ложных действий! Пусть это приходит в мир и даже царит в мире, - но не через меня. Писателям же и художникам доступно большее: победить ложь. <...> В русском языке излюблены пословицы о правде <...>: одно слово правды весь мир перетянет» [П., т. 1, с. 24-25]. Это воззвание закрепляется в статье «Жить не по лжи!» (1974), которая пошла по рукам после его ареста: надо «жить по правде» [П., т. 1, с. 191].
При кажущейся прямоте и простоте своих рассуждений Солженицын постоянно намекает, сколь относительны ложь и правда в человеческом понимании. Даже в «Жить не по лжи!» он впадает в сомнения: «Наш путь: ни в чём не поддерживать лжи сознательно! Осознав, где граница лжи (для каждого она ещё по-разному видна), - отступиться от этой гангренной границы!» [П., т. 1, с. 189].
Но как увидеть ложь, если Истина, в свете которой все только и распознается, в сокровенной божественной своей глубине, по мнению писателя, непостижима? Солженицын постоянно подчеркивает недостаточность человеческих сил в уразумении сей тайны: «Если до сих пор всё никак не увидим, всё никак не отразим безсмертную чеканную истину, - не потому ли, значит, что ещё движемся куда-то? Ещё живём?» [1, с. 540] («Отраженье в воде» - «Крохотки», 1958-1963). Получается, что правда - это частное, относительное постижение и выражение истины, а ложь - противоположность данной правде. Все на этом свете текуче-переменчиво, изменчиво в непостижимом движении «куда-то». Измена - проявление жизни. Меняются и люди. Своим критикам писатель напоминает: «В конце концов, я могу упрекнуть вас всех в том, что вы - не сторонники теории развития, если серьёзно предполагаете, что за двадцать лет и при полной смене всех обстоятельств человек не меняется»5.
Путаница правды и лжи оплетает всю жизнь на Земле. Этой сетью скованы рабочие вестники истины - журналисты: «Какая у журналиста и газеты ответственность перед читающей публикой или перед историей? Если они неверной информацией или неверными заключениями повели общественное мнение по неверному пути, даже способствовали государственным ошибкам, - известны ли случаи публичного потом раскаяния этого журналиста или этой газеты? Нет, это подорвало бы продажу. На подобном случае может потерять государство, но журналист всегда выходит сух. Скорее всего, он будет теперь с новым апломбом писать противоположное прежнему. Необходимость дать мгновенную авторитетную информацию заставляет заполнять пустоты догадками, собирая слухи и предположения, которые потом никогда не опровергнутся, но осядут в памяти масс. Сколько поспешных, опрометчивых, незрелых, заблудительных суждений высказывается ежедневно, заморочивает мозги читателей - и так застывает!» [П., т. 1, с. 316-317] («Речь в Гарварде на ассамблее выпускников университета», 1978).
Правду, неизбежно смешанную с ложью, порою лучше и не воспринимать (особенно если она тебе не угодна): «Пресса имеет возможность и симулировать общественное мнение и воспитать его извращённо. То создаётся геростратова слава террористам, то раскрываются даже оборонные тайны своей страны, то беззастенчиво вмешиваются в личную жизнь известных лиц под лозунгом: "все имеют право всё знать". (Апл.) (Ложный лозунг ложного века: много выше утерянное право людей не знать, не забивать своей божественной души - сплетнями, суесловием, праздной чепухой. (Апл.) Люди истинного труда и содержательной жизни совсем не нуждаются в этом избыточном отягощающем потоке информации)» [П., т. 1, с. 317].
С другой стороны, есть иная «лютая опасность: пресечение информации между частями планеты. Современная наука знает, что пресечение информации есть путь энтропии, всеобщего разрушения. Пресечение информации делает призрачными международные подписи и договоры: внутри оглушённой зоны любой договор ничего не стоит перетолковать [П., т. 1, с. 19], а ещё проще - забыть, он как бы и не существовал никогда (это Оруэлл прекрасно понял)» [П., т. 1, с. 19-20] («Нобелевская лекция», 1972). Получается почти безысходно: информация - зло и ложь, но ее отсутствие - еще хуже.
Путано и не основательно, по мнению писателя, вообще любое высказывание, основанное на опыте: «Это была не правда, но как будто и не ложь. Эти факты были, хотя и не только они» [2, с. 174] («В круге первом»). Да и как разобраться, когда «надёжной статистики <...> нет; и вряд ли всплывёт когда-нибудь» [27, с. 362] («Двести лет вместе», 1995-2000).
В путанице жизнеосмысления обычно побеждает более напористый: «Всякое публицистическое выступление неизбежно влечёт за собой много откликов - большей частью рассудительных, добросовестных, но зато исказительные всегда крикливы, лезут в истерические заголовки, стараются запасть в людскую память, даже берут и верх» [П., т. 1, с. 375] («Чем грозит Америке плохое понимание России», 1980).
Напор побеждает, будучи сильнее, не только на поприщах обыденной жизни, но и в творчестве, когда у каждого свое мнение, свое видение одних и тех же явлений, как, например, в Серебряном веке: «Да оно и было слишком говорливо, это десятилетие, отчасти слишком самоуверенно, отчасти слишком немощно. Но какое разбрасывание стеблей! но какое расколосье мыслей!» [2, c. 432]. («В круге первом»).
Постигая мировую философию, размышляя над смыслом жизни, автобиографический герой Солженицына Глеб Нержин «поднялся на ту ступень развития, когда плохое уже начинает рассматриваться и как хорошее» (а соответственно, и наоборот) [2, с. 51] («В круге первом»). Сам же Солженицын продвинулся дальше, усматривая непрестанные пульсирующие переливы добра и зла, правды и лжи.
Из путаницы правды-лжи приходится выбирать нужное и полезное в данный миг, а порою, выбирать и осознаваемую ложь ради торжества твоей правды. Для примера в поэме «Дороженька» указывается «рассказ Здржинского о подвиге Раевского» [18, с. 128] из романа Л. Толстого «Война и мир» (т. 3, ч. 1, гл. 12): у Толстого в романе Николай Ростов не верит рассказу о подвиге генерала Раевского, жертвенно направившегося вместе с сыновьями под прямой огонь врага. Однако Ростов «знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нём»6.
Показателен пример борьбы радиоголосов во время войны (а война идет всегда):
Всё многоголосей к полуночи
Станций обезумевших прилив:
Сводки сыпят, объяснения бормочут,
Салютуют, маршируют и пророчат,
Торжествуя и грозя наперебив.
Только б одолеть! И, ложью ложь поправ,
О, какими доводами стройными
В кратком перерыве между войнами
Победитель будет чист и прав.
Вражий огонёк! - топчи его, где теплится,
В переходах вековых потёмок.
При таком скептически-диалектическом подходе частичная правда, равно как и ложь, видятся на каждой стороне, и, например, можно сочувствовать (в противовес антифашистской пропаганде) трагической возвышенности «речи последней рождественской Геббельса»:
Описали нам газетчики, советские и янки,
Гадкую хромую обезьянку, -
Да, награбили, нажгли, набили по нутру, -
И однако, голос чей звучит, в зажатой скорби,
К очагам осиротелым в тяжкую пору?
[18, с. 124]
Можно в порыве сострадательного понимания посочувствовать и предателям Родины:
Власовцы...
Знаю я, что вы - обречены.
Ни отчизны вам, ни чести, ни покоя...
Чем же живы? чем увлечены?
Сколько вас? и что же вы такое?
Боже мой! Какой обидный жребий!
Где? в какой глуби вы гордость бережёте?
[18, с. 124]
Можно даже уверять себя и читателей, что большинство народа в душе было предательским: «А что испытывали тогда подсоветские народы на самом деле? А было вот как. Прогремело 22 июня 1941 года, прослезил батька Сталин по радио свою потерянную речь, - а всё взрослое трудящееся население (не молодёжь, оболваненная марксизмом), и притом всех основных наций Советского Союза, задышало в нетерпеливом ожидании: ну, пришёл конец нашим паразитам! теперь-то вот скоро освободимся. Кончился проклятый коммунизм! Литва, Латвия, Эстония встречали немцев ликованием. Белоруссия, Западная Украина, потом первые русские области встречали немцев ликованием» [П., т. 1, с. 361] («Чем грозит Америке плохое понимание России», 1980).
Всякий раз выходить из путаницы понятий о правде и выбирать верную в данное время точку зрения писателю помогало таинственное наитие - голос «совести».
Совесть по Солженицыну - это непостижимая связь с общечеловеческой, а для верующего сознания - со сверхчеловеческой, божественной Правдой. Совесть - вера в непостижимого Бога и уверенность в себе как в пророке этого Бога на земле. Вместе со своим героем (предателем Родины Иннокентием) писатель убеждается, что как жизнь, так и «совесть тоже даётся нам один только раз. И как жизни отданной не вернуть, так и испорченной совести» [2, с. 434] («В круге первом»). Передать важные данные врагу Родины научила Иннокентия именно совесть.
Свой взгляд на совесть как движущую силу жизни Солженицын подтвердил на склоне лет: «<...> оптимизм у меня всегда был. Как и убеждения, которые толкали меня. <...> Конечно же, они с годами развивались. Но я всегда был убежден в том, что совершал, и никогда не шел против своей совести»7. Совесть есть и у каждого народа, которому приходится «не перед другими народами отвечать, а перед собой и перед своим сознанием, перед Богом»8.
В свете совести открывается правда как справедливость: «Справедливость существует, если существуют хотя бы немногие, чувствующие её. <...> Она совсем не релятивна, как и совесть. Она, собственно, и есть совесть, но не личная, а всего человечества сразу» (П., т. 2, с. 34) («Ответ трем студентам», 1967). Единство этих понятий близко русскому народу: «Не случайно у нас родилось, кроме "истины", ещё отдельное (и почти непереводимое) слово "правда": тут - и истина, тут - и личная нравственность, тут - и общественная справедливость. Нет, далеко не праведность жизни, но широко разлитая жажда праведности»9 («Россия в обвале», 1998).
С помощью совести следует преодолевать неизбежное многообразие мнений об истине и лжи: «А множественность истин в общественных науках есть показатель нашего несовершенства, а вовсе не нашего избыточного богатства, - и зачем из этого несовершенства делать культ "плюрализма"»?» [П., т. 1, с. 407] («Наши плюралисты», 1982).
Однако и совесть в мире Солженицына не проста, ибо Бог у него столь же особенный, непостижимый, как и порождаемая Им Правда. Ясно только, что совесть, будучи силой, исходящей от Бога, действенна и порою ужасна, словно удар молнии в дерево: «Так и нас, иного: когда уже постигает удар кары-совести, то - черезо всё нутро напрострел, и черезо всю жизнь вдоль. И кто ещё остоится после того, а кто и нет» [1, с. 558] («Молния» - «Крохотки», 1996-1999).
В раздумьях о Боге, писатель в глубине души причисляет себя и подобных себе интеллигентов к тем изображенным в «Деяниях апостолов» афинянам, которые в числе прочих языческих богов поклонялись и «неведомому Богу» (Деян. 17:23). Апостол Павел, проповедуя им Евангелие, связал этого «неведомого Бога» со Христом, но многие образованные афиняне этой связи не поверили. Так и Солженицын: он не любил вспоминать Христа и ссылаться на него, а роман «В круге первом» посвятил изображению на символическом уровне той самой близкой себе нехристианской прослойки интеллигенции, которая предпочитала уповать на своего собственного «Бога» и свой собственный нехристианский удел в вечности, описанный в «Божественной комедии» Данте как первый круг ада. Роман поначалу и назывался более откровенно: «В первом круге ада» [2, с. 722]. В «Божественной комедии» первый из девяти адских кругов представлен печальной обителью праведных нехристиан, в частности, знаменитых античных философов. Вечный удел этот, вопреки замыслу Данте, писатель считал по-своему приятным и привлекательным, вложив эту мысль в уста Льва Рубина: «Шарашку придумал, если хотите, Данте. Он разрывался - куда ему поместить античных мудрецов? Долг христианина повелевал кинуть этих язычников в ад. Но совесть возрожденца не могла примиритъся, чтобы светлоумных мужей смешать с прочими грешниками и обречь телесным пыткам. И Данте придумал для них в аду особое место» [2, с. 23]. Точно так же писатель считал тюремное заточение (соответствие аду) бытием более высокого и достойного уровня, нежели вольную жизнь: «Когда Лев Толстой мечтал, чтоб его посадили в тюрьму, - он рассуждал как настоящий зрячий человек со здоровой духовной жизнью» [2, с. 51] («В круге первом»).
Спор с Дантовым образом ада не ограничивается у Солженицына только первым кругом. Пороки, ввергающие у Данте в самые страшные, глубокие и близкие к сатане круги ада, писатель всю жизнь пытался гибко переосмыслить: ложь (восьмой круг) и предательство (девятый круг). Переосмыслению помогала непостижимость Бога, в котором есть все мыслимое и немыслимое. Так, при понимании непостижимости Бога Солженицын соглашался «с толстовской истиной, что в мире нет правых и нет виноватых» [2, с. 497] («В круге первом»). В конце жизни Толстой действительно задумал и начал писать сочинение «Нет в мире виноватых». О своём замысле он поведал: «Мне вот именно, если Бог приведёт, хотелось бы показать в моей работе, что виноватых нет. Как этот председатель суда, который подписывает приговор, как этот палач, который вешает, как они естественно были приведены к этому положению, так же естественно, как мы теперь тут сидим и пьём чай в то время, как многие зябнут и мокнут»10.
Помня о Данте, заблудившемся на переломе жизни в сумрачном лесу перед созерцанием ада, Солженицын с течением лет не оставляет свой спор с ним: «Так люди и запутаются, как в лесу. Спел с гитарою Галич - и с тех пор сотни раз повторены и декларативно выкрикнуты полюбившиеся слова:
...Не бойтесь пекла и ада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: «Я знаю, как надо».
(«Наши плюралисты», 1982) [П., т. 1, с. 408]
Расшатывая преобладающие представления о правде и лжи, добре и зле, Солженицын, тем не менее, всегда «знает, как надо», и постоянно насаждает в умах читателей свой жесткий порядок - ту «правду Божью», которая открывается его совести поверх неразрешимой путаницы людских мнений: «Если не существует правоты и неправоты - то какие удерживающие связи остаются на человеке? Если не существует универсальной основы, то не может быть и морали. "Плюрализм" как принцип деградирует к равнодушию, к потере всякой глубины, растекается в релятивизм, в бессмыслицу, в плюрализм заблуждений и лжей. Остаётся - кокетничать мнениями, ничего не высказывая убеждённо. <...> А истина, а правда во всём мировом течении одна - Божья, и все-то мы, кто и неосознанно, жаждем именно к ней приблизиться, прикоснуться. Многоразличие мнений имеет смысл, если прежде всего, сравнением, искать свои ошибки и отказываться от них. Искать всё же - "как надо". Искать истинные взгляды на вещи, приближаться к Божьей истине, а не просто набирать как можно больше "разных"» [П., т. 1, с. 408] («Наши плюралисты»).
Дело только в том, что Божья правда и соответствующий ей жесткий порядок у писателя оборачиваются нарушением принятых в обществе представлений и в этом смысле - беспорядком, то есть порядком непостижимым, навеваемым ему свыше, передаваемым через него людям и подлежащим неукоснительному исполнению. Еще в юности он осознал и принял как данность свою пророческую жестоковыйность:
Так я бил, безпощадный и мрачный,
Словом о́ слово, в слово словом.
(«Дороженька») [18, с. 34]
«Неведомый Бог», навевающий противоречивые мысли, не похож на Христа. Одержимая этим духом душа всякий раз выбирает нечто странное с христианской точки зрения. Для выражения этого по сути языческого духа, с которым срастается и которым в душе становится избранный человек, Солженицын в «Нобелевской лекции» (1972) прибегает к помощи строк поэта-теурга В. Соловьева:
Но и в цепях должны свершить мы сами
Тот круг, что боги очертили нам.
[П., т. 1, с. 11]
Там же на помощь призывается и народная мудрость: «Как говорит русская пословица: не верь брату родному, верь своему глазу кривому. И это - самая здоровая основа для понимания окружающего и поведения в нём» [П., т. 1, с. 12].
Прямое, нецерковное постижение божественной Правды писатель усматривал не только у новой светской интеллигенции, но и вообще в глубине души русского народа (в частности, у древнерусских книжников): «Традиционное древнерусское понятие правды - как справедливости высшей, не юридической, а онтологической, от Бога. Общественным идеалом считалось (не значит, что каждый так жил, но идеал был надо всеми): жить праведно, жить моральным уровнем выше, чем всякие возможные требования законов. И пословицы были такие:
Одно слово правды весь мир перетянет.
Не в силе Бог, а в правде.
Коли бы все жили по правде - и законов не надо» [П., т. 1, с. 374] («Чем грозит Америке плохое понимание России», 1980).
Совесть, будучи действием божественной силы и выражением высшей правды, полнее, неотразимее всего действует в словесном искусстве как деле сугубо пророческом: «<...> убедительность истинно художественного произведения совершенно неопровержима и подчиняет себе даже противящееся сердце. Политическую речь, напористую публицистику, программу социальной жизни, философскую систему можно по видимости построить гладко, стройно и на ошибке, и на лжи; и что скрыто, и что искажено - увидится не сразу. А выйдет на спор противонаправленная речь, публицистика, программа, иноструктурная философия, - и всё опять так же стройно и гладко, и опять сошлось. Оттого доверие к ним есть - и доверия нет. <...> Произведение же художественное свою проверку несёт само в себе: концепции придуманные, натянутые, не выдерживают испытания на образах: разваливаются и те и другие, оказываются хилы, бледны, никого не убеждают. Произведения же, зачерпнувшие истины и представившие нам её сгущённо-живой, захватывают нас, приобщают к себе властно, - и никто, никогда, даже через века, не явится их опровергать» (П., т. 1, с. 9) («Нобелевская лекция», 1972).
Непостижимую силу искусства как прямой связи с Богом Солженицын воспринимает магически, словно некое волшебство: «<...> вся иррациональность искусства, его ослепительные извивы, непредсказуемые находки, его сотрясающее воздействие на людей - слишком волшебны, чтоб исчерпать их мировоззрением художника, замыслом его или работой его недостойных пальцев» [П., т. 1, с. 8]. Искусство - это прямое выражение веры в «неведомого Бога», которая превыше всех сложившихся в истории человечества верований, представляющих художника всего лишь «маленьким подмастерьем под небом Бога» [П., т. 1, с. 8] («Нобелевская лекция»). Сила искусства - это и есть сила Самого Бога.
«Кто создаст человечеству единую систему отсчёта - для злодеяний и благодеяний, для нетерпимого и терпимого, как они разграничиваются сегодня? Кто прояснит человечеству, что действительно тяжко и невыносимо, а что только по близости натирает нам кожу, - и направит гнев к тому, что страшней, а не к тому, что ближе? Кто сумел бы перенести такое понимание через рубеж собственного человеческого опыта? Кто сумел бы косному упрямому человеческому существу внушить чужие дальние горе и радость, понимание масштабов и заблуждений, никогда не пережитых им самим? Бессильны тут и пропаганда, и принуждение, и научные доказательства. Но, к счастью, средство такое в мире есть! Это - искусство. Это - литература» [П., т. 1, с. 15] («Нобелевская лекция»). Так писатель становится выразителем воли и силы невидимого, неведомого Бога - пророком.
Словесное искусство становится для Солженицына главным способом постижения Истины и утверждения Правды в борьбе с ложью на земле. Об этом своем способе художественного познания он любит рассуждать: «Уж в борьбе-то с ложью искусство всегда побеждало, всегда побеждает! - зримо, неопровержимо для всех! Против многого в мире может выстоять ложь, - но только не против искусства» [П., т. 1, с. 24] («Нобелевская лекция»).
В зрелые годы Солженицын осознает свой творческий метод как «художественное исследование» [4, с. 9], определив его так в подзаголовке к «Архипелагу ГУЛАГУ». Этот метод срывает пелену, застилающую взоры обычных людей, и совершается это непостижимо, по некоему наитию, ведь и самый «ход истории всегда поражает нас неожиданностью, и самых прозорливых тоже»: «<...> мне это счастье выпало: в раствор железных полотен, перед тем как снова им захлопнуться, - просунуть первую горсточку правды. И как вещество, объятое антивеществом, - она взорвалась тотчас же» [6, с. 413] («Архипелаг Гулаг», 1973-1975).
Позднее писатель не раз разъяснял суть такого «добросовестного исследования», при котором правда отделяется от лжи и вступает с нею во взрывное, уничтожающее устоявшуюся жизнь взаимодействие: «<...> художественное исследование по своим возможностям и по уровню в некоторых отношениях выше научного. Художественное исследование обладает так называемым тоннельным эффектом, интуицией. Там, где научному исследованию надо преодолеть перевал, там художественное исследование тоннелем интуиции проходит иногда короче и вернее. О соотношении художественного поиска и научного много писалось и говорилось. Вы знаете, что Эйнштейн сказал, что он не мог бы без Достоевского и таких художников существовать и работать. Эта связь безусловно есть. <...> И там, где научное исследование требовало бы сто фактов, двести, - а у меня их - два! три! и между ними бездна, прорыв. И вот этот мост, в который нужно было бы уложить ещё сто девяносто восемь фактов, - мы художественным прыжком делаем, образом, рассказом, иногда пословицей. Я считаю, что я провёл самое добросовестное исследование, но оно местами не научное. Местами - да, вы там видите, я обрабатываю кое-какие книги, цитирую, цифры привожу, где можно. Но очень во многих местах я должен был сопоставить показания одного-двух человек по совершенно неосвещённой области и соединить их моим собственным опытом, иногда догадкой, - однако догадкой не произвольной, не догадкой игры, а ответственной догадкой, - почему я и пишу в посвящении, что я прошу простить меня, что я, может быть, не всё увидел, не всё вспомнил, не обо всём догадался. Конечно, кое о чём надо было и [П., т. 2, с. 212] догадаться... Вот почему "опыт художественного исследования", такой подзаголовок. Я считаю, что в наше время, когда всюду и везде на границах наук возникают новые науки, на границах методов - новые методы, это не будет единственный случай, и, вероятно, можем сейчас найти и другие примеры таких художественных исследований, может не названных прямо. Я думаю, это очень плодотворный метод исследования» [П., т. 2, с. 212-213] («Беседа со студентами-славистами в Цюрихском университете», 1975).
Итак, суть «плодотворного» метода «художественного исследования» проста: мы окружены бездною лжи как неким «антивеществом». В этой бездне утопают крупицы «вещества» правды. Чтобы малая правда могла уничтожить всю ложь, необходимо ее многократно, в сотни раз усилить художественным преувеличением. Совесть при этом спокойна, ведь писатель верит в свою правоту. Степень необходимого преувеличения он прикидывает широко и приблизительно: в сто, в двести раз. Таким образом, с чисто научной, исторической точки зрения, художественно-научную статистику, меру образного обобщения в «Архипелаге ГУЛАГЕ» надо делить, по признанию самого автора, на 100, а лучше на 200. Однако первое поколение читателей только что вышедшего «Архипелага» еще не знало о сути авторского метода «художественного исследования», а потому жизненная правда, преобразованная магией слова, и произвела искомое создателем взрывное, ошеломляющее воздействие на общественное сознание СССР и Запада, поспособствовав в значительной мере уничтожению мировой социалистической системы со всеми ее недостатками и достоинствами.
В предисловии к «Архипелагу» Солженицын честно описывает способы добычи крупиц правды, которые он затем в творческом вдохновении образно преувеличивал: «Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не досталось читать документов. Но кому-нибудь когда-нибудь - достанется ли?.. У тех, не желающих вспоминать, довольно уже было (и ещё будет) времени уничтожить все документы дочиста. Свои одиннадцать лет, проведенные там, усвоив не как позор, не как проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир, а теперь ещё, по счастливому обороту, став доверенным многих поздних рассказов и писем, - может быть, сумею я донести что-нибудь <...>? [4, с. 10]. <...> В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий. <...> А все было именно так» [4, с. 11]. В посвящении книги автор просит прощения у «всех, кому не хватило жизни об этом рассказать», - что «не все увидел, не все вспомнил, не обо всем догадался» [4, с. 7] («Архипелаг Гулаг», 1973-1975).
Добывая вещество правды, преувеличивая его массу и объем алхимией своего воображения и подвергая его взаимоуничтожению с антивеществом окружающей лжи, Солженицын, конечно, искренне верил, что несет людям именно правду и что поступает по совести, а не так, как разоблачаемые им радиоголоса, которые побеждают друг друга «ложью ложь поправ» [18, с. 123] («Дороженька»). Без такого самоуверения невозможно было бы убеждать и вести за собой других.
После выхода «Архипелага» писатель неоднократно подтверждал свою приверженность новообретенному художественному методу. Так, на вопрос: «Является ли ваша книга "Ленин в Цюрихе" романом или историческим произведением?» - он ответил: «Я бы сказал, что это жанр художественного исследования. То есть цель моя - восстановить историю в её полноте, в её многогранности. Для этого, однако, приходится применять видение, глаз художника, потому что историк пользуется только фактическими, документальными материалами, из которых значительная часть уничтожена, пользуется показаниями свидетелей, которые почти все убиты, и он ограничен в возможностях проникнуть в суть событий. Художник может глубже и больше увидеть благодаря пронзающей силе этого метода - художественного видения. Так что это не роман, но это применение всех художественных средств для того, чтобы глубже проникнуть в исторические события. <...> Я пишу как художник, но имею в виду цель восстановления исторической правды, которая в моём народе особенно безжалостно уничтожена, прервана» [П., т. 2, с. 346] (Телеинтервью компании Би-Би-Си в связи с выходом книги «Ленин в Цюрихе», 1976). «В объёмном художественном анализе открываются куда более коренные пороки и ошибки многовекового русского развития, чем могут мне представить мои горячие оппоненты по газетной поверхности или привременной страсти» [П., т. 1, с. 382] («Иметь мужество видеть», 1980).
Конечно, при такой творческой установке только вера писателя в собственную пророческую непогрешимость позволяет сохранять спокойствие совести на протяжении всей долгой жизни.
Однако порою вкрадываются сомнения. С одной стороны, Солженицын привычно считает себя орудием победительного Божьего Промысла: «Нельзя согласиться, что гибельный ход истории непоправим и на самую могущественную в мире Силу не может воздействовать уверенный в себе Дух» [П., т. 2, с. 59] («Из интервью агентству «Ассошиэйтед пресс» и газете «Монд», 1973). И он постоянно пытается угадать призыв Бога к действию, например, так: «В произошедшем захвате (рукописи «Архипелага» Госбезопасностью. - А. М.) я увидел Божий перст: значит, пришли сроки». [П.,т. 2, с. 63] («Заявление прессе», 1974).
Он обычно чувствует покровительство Бога и молитвенно благодарит Его:
Как легко мне жить с Тобой, Господи!
Как легко мне верить в Тебя!
Когда расступается в недоумении
или сникает ум мой,
когда умнейшие люди
не видят дальше сегодняшнего вечера
и не знают, что надо делать завтра, -
Ты снисылаешь мне ясную уверенность,
что Ты есть
и что Ты позаботишься,
чтобы не все пути добра были закрыты.
На хребте славы земной
я с удивлением оглядываюсь на тот путь
через безнадёжность - сюда,
откуда и я смог послать человечеству
отблеск лучей Твоих.
И сколько надо будет,
чтобы я их ещё отразил, -
Ты дашь мне.
А сколько не успею -
значит, Ты определил это другим.
(«Молитва» - «Крохотки», 1958-1963) [1, с. 554]
Однако, с другой стороны, он видит непостижимость Промысла и бессмысленность содействия ему своими человеческими делами: «Я не раз задумывался над капризностью Истории: над непредвиденностью последствий, которую она подставляет нам, последствий наших действий. <...> Этих дальних последствий - нам не дано предвидеть никому никогда. И единственное спасение от таких промахов - всегда руководствоваться только компасом Божьей нравственности. Или, по-простонародному: "Не рой другому ямы, сам в неё попадёшь"» [26, с. 439] («Двести лет вместе»).
Иногда в осознании невозможности победы добра и своего участия в этой победе он близок к унынию: «Отчего ж у добрых растений всегда сил меньше? Видя невылазность человеческой истории, что в дальнем-дальнем давне, что в наисегодняшнем сегодня, - понуро склоняешь голову: да, знать - таков закон всемирный. И нам из него не выбиться - никогда, никакими благими издумками, никакими земными прожектами. До конца человечества. И отпущено каждому живущему только: свой труд - и своя душа» [1, с. 564] («Лихое зелье» - «Крохотки», 1996-1999).
Разочаровывается он порою даже в своем пророческом литературном служении: «Я раньше думал, что можно передать опыт от одной нации к другой, хотя бы с помощью литературы. Теперь я начинаю думать, что большинство людей не может перенять чужого опыта, пока не пройдёт его само» [П., т. 3, с. 125] (Интервью лондонской газете «Таймс», 1983).
Писатель уверен, что и в области естественных наук не быть людям причастными божественному всесилию: «Но никогда! - никогда, со всем нашим атомным могуществом, мы не составим в колбе, и даже если перья и косточки нам дать, - не смонтируем вот этого невесомого жалкенького жёлтенького утёнка ...» [1, с. 536] («Утенок» - «Крохотки», 1958-1963).
В таком настроении писатель уверен, что только Бог непостижимо управляет земными делами поверх воли и желаний людей, и остается только просить у Него милости: «Ясное старение - это путь не вниз, а вверх. Только не пошли, Бог, старости в нищете и холоде» [1, с. 562] («Старение» - «Крохотки», 1996-1999).
Впрочем, совесть помогает писателю всякий раз воспрянуть, ободриться к жизненному действию, к поучению людей от имени своего Бога. Бог его никак не определен и именно потому превыше всех вероисповеданий, всех частных религий. С этой высоты Солженицын снисходительно поучает христиан: «Что говорить о разъединении разных религий, если и христианство так раздробилось само в себе? В последние годы между главными христианскими Церквями сделаны примирительные шаги. Но они слишком медленны, мир погибает стократно быстрей. Ведь не слияние же Церквей ожидается, не смена догматов, но только дружное стояние против атеизма, - и для этого медленны те шаги» [П., т. 1, с. 454]» («Темплтоновская лекция», 1983).
Он уповает на экуменический Всемирный Совет Церквей, но тут же и осуждает: «Есть и организационное движение к объединению Церквей - но странное. Всемирный Совет Церквей, едва ли менее занятый успехами революционного движения в странах Третьего мира, однако слеп и глух к преследованиям религии, где они самые последовательные, - в СССР» [П., т. 1, с. 454]» («Темплтоновская лекция»). «Христианство» для писателя - всего лишь «мировоззрение», одно из многих, и оно должно быть правильным [П., т. 1, с. 375] («Чем грозит Америке плохое понимание России», 1980).
Солженицын даже ставит Западу в пример восточные языческие культы: «А между тем и христианскому - бывшему христианскому - миру хорошо бы не упустить из зрения, например, вот Дальний Восток. Недавно мне пришлось наблюдать, [П., т. 1, с. 453] как в Японии и в Свободном Китае - при, кажется, меньшей отчётливости их религиозных представлений, а при той же невозбранной "свободе выбора", как у Запада, - и общество, и молодёжь ещё сохраняются более нравственными, чем на Западе, менее тронуты опустошительным секулярным духом» [П., т. 1, с. 453-454] («Темплтоновская лекция»).
Вдохновляемый тем же смесительно-соединительным пантеистическим духом, он хвалит ненавистного в русской истории «сумасброда Пётра III» за веротерпимость: «Обратной положительной стороной был и указ о нестеснении в вере старообрядцев, магометан и идолопоклонников» [П., т. 1, с. 629] («Русский вопрос к концу XX века», 1994).
Все язычество, в частности, греческое, писатель подводит под свое понимание Бога: «Демократия, как она создавалась, была - перед лицом Бога. И всё основание равенства было - равенство перед Богом. Но люди стали образ Бога отодвигать, и смысл той самой демократии стал странным. Требуется равенство от совсем неравных, и даже наоборот: с большой выгодой для самых посредственных» [П., т. 3, с. 141] («Телеинтервью с Малколмом Магэриджем для Би-Би-Си», 1983).
Всю сознательную жизнь человечества Солженицын делит на духовную, удручающую его своей вероисповедной разрозненностью, и бездуховную - атеистическую, материалистическую, коммунистическую, пугающую своим грубым единством. Борьба этих двух областей (а не отдельных религий между собой) определяет ход человеческой истории и конечную судьбу мира: «Весь XX век втягивается в крутящую воронку атеизма и самоуничтожения. И в этом падении мира в бездну есть черты несомненно глобальные, не зависящие ни от государственных политических систем, ни от уровня экономики и культуры, ни от национальных особенностей. И сегодняшняя Европа, казалось бы, так мало похожая на Россию 1913 года, - стоит перед тем же падением, хотя и притекшим иными путями. Разные части света шли разными путями: - а сегодня все подходят к порогу единой гибели [П., т. 1, с. 449]» («Темплтоновская лекция»). «Перед натиском мирового атеизма верующие раздроблены и многие растеряны» [П., т. 1, с. 453]» («Темплтоновская лекция»).
Этот расплывчато-пантеистический, толерантно-веротерпимый подход к духовной жизни сроден масонскому, и удивительно, что масонство, при всей своей распространенности и влиятельности в новейшей истории человечества, никак не упоминается писателем в его художественных исследованиях. Точно также ни разу не задумывается он над сущностью магической духовности вообще. Не вдаваясь в коренные различия внутри духовного бытия людей, он широковещательно и учительно обобщает: «Да, вера в Бога - это самое, может быть, трудное и высокое, что есть перед человеком и перед человечеством. И надо пройти очень тяжёлый путь, пока, наконец, вы почувствуете, что этот источник есть свет и помощь» [П., т. 3, с. 153] («Выступление в Итонском колледже», 1983).
Или еще короче: «Больше полувека назад, ещё ребёнком, я слышал от разных пожилых людей в объяснение великих сотрясений, постигших Россию: "Люди забыли Бога, оттого и всё"» [П., т. 1, с. 447] («Темплтоновская лекция»). Таков корень бед не только России, но и всего мира: «Снова, и тут, единый исход мирового процесса, совпадение результатов западных и восточных, и снова по единой причине: забыли - люди - Бога» [П., т. 1, с. 453] («Темплтоновская лекция»).
При таких магических по сути воззрениях Солженицын, тем не менее, никогда не грешил крайними попытками полностью подменить Бога собою. Он даже осудил такую магию в «Нобелевской лекции»: «Один художник мнит себя творцом независимого духовного мира, и взваливает на свои плечи акт творения этого мира, населения его, объемлющей ответственности за него, - но подламывается, ибо нагрузки такой не способен выдержать смертный гений; как и вообще человек, объявивший себя центром бытия, не сумел создать уравновешенной духовной системы» [П., т. 1, с. 7-8]. Зная, насколько распространено это магическое веяние на Западе, писатель, тем не менее, спорит: «Не будем попирать права художника выражать исключительно собственные переживания и самонаблюдения, пренебрегая всем, что делается в остальном мире. Не будем требовать от художника, - но укорить, но попросить, но позвать и поманить дозволено будет нам. Ведь только отчасти он развивает своё дарование сам, в большей доле оно вдунуто в него от рожденья готовым - и вместе с талантом положена ответственность на его свободную волю. Допустим, художник никому ничего не должен, но больно видеть, как может он, уходя в своесозданные миры или в пространства субъективных капризов, отдавать реальный мир в руки людей корыстных, а то и ничтожных, а то и безумных» [П., т. 1, с. 17].
Из исторически сложившихся вероисповеданий более всего Солженицын пишет о Православии, причем с некоторой неприязнью. Отечественную веру он вяло защищает только когда видит откровенное притеснение со стороны нахлынувшего в новую Россию иноверия: «А сейчас, при активной экспансии в Россию иностранных конфессий и сект, богатых денежными средствами, при "принципе равных возможностей" их с нищетой русской церкви, идёт вообще вытеснение православия из русской жизни. Впрочем, новый взрыв материализма, на этот раз "капиталистического", угрожает и всем религиям вообще» [П., т. 1, с. 702] («Русский вопрос к концу XX века», 1994).
Русская вера в его понимании непозволительно срослась с самодержавной, имперской государственностью. Кажется, единственный раз Солженицын прямо (впрочем, тоже обще и туманно) призывает следовать учению Христа с упоминанием Его имени - и делает это лишь для подкрепления своего призыва к разрушению устоев Русской Церкви и к разрыву ее отношений с государством: «Только тогда Церковь поможет нам в общественном оздоровлении, когда найдёт в себе силы полностью освободиться от ига государства и восстановить ту живую связь с общенародным чувством, какая так ярко светилась даже и в разгаре Семнадцатого года при выборах митрополитов Тихона и Вениамина, при созыве Церковного Собора. Явить бы и теперь, по завету Христа, пример бесстрашия - и не только к государству, но и к обществу, и к жгучим бедам дня, и к себе самой. Воскресительные движения и тут, как во всей остальной жизни, ожидаются - и уже начались - снизу, от рядового священства, от сплоченных приходов, от самоотверженных прихожан» [П., т. 1, с. 567] («Как нам обустроить Россию? Посильные соображения», 1990).
Он считает тысячелетний опыт православной симфонии государственной и церковной власти исторически тупиковым и разрушительным для страны и народа. Впрочем, частично оправдывает такое взаимодействие в его начальных несамодержавных (как он считал) проявлениях. Церковь должна вернуться к изначальному догосударственному, доимперскому, по сути безвластному бытию: «Как восстановить Церковь, которая не пригнетёт никого из чад своих? Восстановить Церковь не как отрасль государственного управления, никакой (и самой лучшей) государственной власти духовно не подчинённую и ни с каким партийным направлением не связанную? Церковь, в которой расцветут лучшие замыслы наших несостоявшихся реформ, направленных лишь к возрождению чистоты и свежести первоначального христианства?» [П., т. 1, с. 214] («Третьему собору Зарубежной Русской Церкви», 1974). Ранняя, более свободная Церковь благотворно действовала на современную ей государственную власть: «Однако выполнялось там важное условие: тот авторитарный строй имел, пусть исходно, первоначально, сильное нравственное основание - не идеологию всеобщего насилия, а православие, да древнее, семивековое православие Сергия Радонежского и Нила Сорского, ещё не издёрганное Никоном, не оказёненное Петром. С конца московского и весь петербургский период, когда то начало исказилось и ослабло, - при внешних кажущихся успехах государства авторитарный строй стал клониться к упадку и погиб» [П., т. 1, с. 181] («Письмо вождям Советского Союза», 1974).
Более всего Солженицын боится возрождения православной симфонии властей - взаимного усиления Церкви и государства. Он хочет, чтобы Церковь вернулась к прямому управлению народом, без государственного посредства, как в ранние века после Крещения: «Россия тогда была напоена православием, сберегшим верность первоначальной Церкви первых веков. То древнее православие умело сохранять свой народ под двумя-тремя веками чужеземного ига, ещё одновременно отражая и неправедные удары крестоносных мечей с Запада. В те века православная вера у нас вошла в строй мысли и людских характеров, в образ поведения, в строение семьи, в повседневный быт, в трудовой календарь, в очерёдность дел, недели, года. Вера была объединяющей и крепящей силой нации» [П., т. 1, с. 449] («Темплтоновская лекция»). В упоении своей мечтой писатель не замечает, что в пример государственно-церковного взаимодействия ставит тяжкие периоды иноземного ига и внутренних княжеских усобиц, обескровливавших народ.
Он неустанно напоминает о своей неприязни к православной симфонии властей - даже при перекосе в ней в сторону церковной власти: «По поводу "Письма вождям" и дальше по другим поводам меня часто упрекали, что я - сторонник теократического государства, прямого управления государства религиозными лидерами. Это - ложь, ничего подобного никогда мною не сказано, не написано. Практическая государственная деятельность никак не из области религии. Но я считаю, что в государстве религия должна быть не только не гонима, а занимать достойное духовно-влиятельное место - как, например, в Польше <...>» [П., т. 1, с. 375] («Чем грозит Америке плохое понимание России», 1980).
Православие, ослабленное отрывом от государства, он предполагает сохранить лишь как противовес «новому свирепому язычеству»: «Наше национальное распыление, произошедшее в XX веке, как раз и истекает из утери нами православной веры, из самоутопления в новом свирепом язычестве. При отказе от православия и патриотизм наш приобретает черты языческие»11.
Русский вид государственной власти - самодержавие - писатель жалует еще меньше, чем русскую православную веру: «Именно православность, а не имперская державность создала русский культурный тип»12, и «<...> всякие государственные подпорки только ослабляют Дух Церкви»13. Однако Православие исторически подчинилось государству, о чем Солженицын рассуждает устами Сологдина: «<...> все народы, имевшие несчастье быть православными, поплатились несколькими веками рабства! Затем, что православная Церковь не могла противостоять государству!» [2, с. 506] («В круге первом»).
Во время падения самодержавия в 1917 году Церковь так же вела себя неверно, ибо пыталась благословить новую государственную власть в попытке пробуждения в ней самодержавного начала и возрождения порушенной симфонии властей: «И как же встретила русская Церковь великую российскую Катастрофу Февраля 1917 - безумный государственный переворот, да во время великой войны? Синод обратился к народу с призывом признать ту хаотическую революционную власть "властью от Бога", проявился к ней даже не отрешённо-формально, но угодливо-приветственно, призвал на неё благословение Божье, и подписи поставили - да, и Сергий Страгородский, но и будущий Патриарх Тихон, но и епископ Антоний Храповицкий, - все три будущих церковных направления приложились к этому греховному источнику наших последующих бед»14. Касаясь событий начала марта 1917 года, Солженицын упрекает духовенство гораздо мягче: «Как не заметить, что в страдные отречные дни императора - ни один иерарх (и ни один священник) православной Церкви, каждодневно возносивший непременные за Государя молитвы, - не поспешил к нему поддержать и наставить?»15. Но все-таки упрекает, потому что, отказываясь от старого вида самодержавия, Церковь пыталась обрести новый.
Более всех правителей в русской истории Солженицын осуждает Сталина, и надо полагать, прежде всего именно потому, что через этого руководителя партии безбожников стали возрождаться и самодержавное начало власти и, казалось бы, навсегда порушенная православная симфония властей. На это намекают стихи, в которых Сталин встраивается в ряд имперских властителей, убитых заговорщиками - предтечу всех царей, Цезаря, и русского царя Александра II, сумевшего более других раздвинуть границы державы:
Единственный, кого я ненавидел!!
Пересчитал грехи? Задохся в Божий час? <...>
Легко мне, радостно и - жаль: ушёл от русской мести,
Перехитрил ты нас, кацо!
Ты проскочил и первомартовские царские календы
И не дожил до цезаревских мартовских же ид!
(«Пятое марта», 1953) [18, с. 240]
День смерти Сталина (5 марта) здесь соотносится со сроками убийства Александра II (1 марта - мартовские календы по древнеримскому календарю) и Юлия Цезаря (15 марта - мартовские иды по древнеримскому календарю).
Русская вселенская державность, основанная на православной симфонии властей, - едва ли не главный враг Бога и человечества в понимании Солженицына. И он поет свою идеальную Россию, лишенную историософского размаха:
О, Русь без славян и проливов!
О, Русь без святого меча!
Не надо для жизни счастливой
Ни воина, ни палача!
(«Россия?», 1952) [18, с. 487]
А чтобы вселенские притязания не возникали снова, пугает:
Мы стали всем ненавистны,
Нас будут везде распинать,
Нас будут резать на Висле!
Нас будут в Пекине сжигать!
(«Россия?») [18, с. 487]
Эти мысли он потом не раз повторит в прозе, например так: «Надо теперь жёстко в ы б р а т ь: между Империей, губящей прежде всего нас самих, - и духовным и телесным спасением нашего же народа. Все знают: растёт наша смертность, и превышает рождения, - мы так исчезнем с Земли! Держать великую Империю - значит вымертвлять свой собственный народ. Зачем этот разнопёстрый сплав? - чтобы русским потерять свое неповторимое лицо? Не к широте Державы мы должны стремиться, а к ясности нашего духа в остатке её» [П., т. 1, с. 542] («Как нам обустроить Россию? Посильные соображения», 1990).
Такое настроение Солженицын усвоил еще от своих родителей, о которых вспоминал:
Был Чехов им дороже Цареграда,
Внушительней Империи - премьера МХАТа.
Преобладание такого настроения в образованном обществе начала XX века немало поспособствовало разрушению страны в 1917 году, но писателю это словно бы невдомек.
Порою Солженицын силою слова пытается внушить себе и читателям, что русской вселенской православной историософии никогда и не было, что это призрак: «Что же касается "исторического русского мессианизма", то это - сочинённый вздор: за несколько веков никакие духовно влиятельные, или правительственные, или интеллигентские слои в России не страдали мессианской болезнью. Да я допустить не могу, чтобы в наше погрязшее время на Земле какой-нибудь народ смел бы считать себя "избранным"» [П., т. 1, с. 357] («Чем грозит Америке плохое понимание России», 1980).
И вот что предвещает русскому народу писатель-пророк: «Православие, сохраняемое в наших сердцах, обычаях и поступках, укрепит тот духовный смысл, который объединяет русских выше соображений племенных. Если в предстоящие десятилетия мы будем ещё, ещё терять и объём населения, и территории, и даже государственность - то одно нетленное и останется у нас: православная вера и источаемое из неё высокое мирочувствие»16 («Россия в обвале», 1998).
В зрелые творческие годы Солженицын более всего думает о том, как сокрушить русскую державную государственность окончательно и как закрепить содеянное. И он находит для этого мощное средство - земство: «Земство, как можно это слово понять наиболее широко, есть общественный союз всего населения данной местности; у́же - лишь тех, кто связан с землёю, владеет ею или обрабатывает её, не горожан» [9, с. 69] («Красное колесо. Узел II. Октябрь Шестнадцатого»). Земство - это «демократия малых пространств», растущая «снизу», от земли [П., т. 1, с. 584] («Как нам обустроить Россию? Посильные соображения», 1990). Земство - это постепенная замена властной вертикали, идущей сверху от Бога, на вертикаль, поднимающуюся от земли, от животно-растительной, бытовой жизни народа: «Введение земской системы не может быть иным, как медленно постепенным, как дерево растёт, не задаваясь никакими искусственными сроками. Лишь после успеха в осуществлении земства местного, допустимо расширять и развивать опробованные методы - для создания земства уездного, позже - и областного. (Ступенчатую систему введения земства в России я и предложил в "Обустройстве".) Развитие ступенчатой системы отнимет немало лет: чтобы каждая ступень имела время освоиться с задачами - и выделить представителей в ступень вышестоящую. ( Конечно, и об этой, как и любой другой предлагаемой системе так же возразят: "да всё равно пролезут карьеристы и воры!" Но это - философия отчаяния: тогда вообще не надо ни искать, ни предпринимать ничего, а сразу опустить руки: мы погибли)»17 («Россия в обвале», 1998).
Лишь в неопределенно-туманном далеком будущем и вовсе не обязательно Солженицын предполагает возникновение некоего подобия общегосударственной единой власти, которая, впрочем, будет зависима от низового земского разнообразия и не способна к мощным волевым решениям и свершениям: «Однако, глядя вперёд в отдалённое время, если и когда Россия приобретёт успехи и навыки в земском самоуправлении, будем надеяться на создание и вершинной системы земства - Общероссийского Земского Собрания (в нашей истории - Земские Соборы). Выросшее из многоместного сознательного, бескорыстного и жертвенного опыта самоуправления, оно с большей вероятностью представит собой действительную волю народа»18.
Предаваясь таким хозяйским рассуждениям, Солженицын пребывает в уверенности, что тысячелетняя державная государственность России надежно сокрушается «в обвале», так что с нею можно поступать, как угодно: «Наше спасение - только в нашем самодействии, возрождаемом снизу вверх. <...> Мы сломали не только коммунистическую систему, но доламываем и остаток нашего жизненного фундамента»19. Возможные препятствия в осуществлении земского замысла со стороны недобитой державной государственности писатель предлагает преодолевать решительно: «Но даже если не откроют нам путей местного самоуправления - в жизненных интересах народа: тем, кто не потерял ещё активности, надо действовать, самим! - не дожидаясь разрешительных законов от закостеневшего Центра: он может ещё нескоро, нескоро очнуться»20.
Природу такого отношения к Отечеству он определяет через свое понимание «патриотизма»: «Мне приходилось давать определение патриотизма в статье "Раскаяние и самоограничение" (1973). Спустя и два десятилетия я не берусь его поправить: "Патриотизм - это цельное и настойчивое чувство любви к своей родине и к своей нации со служением ей не угодливым, не поддержкою несправедливых её притязаний, а откровенным в оценке пороков и грехов"» [П., т. 1, с. 697] («"Русский вопрос" к концу XX века», 1994).
В духе такого «патриотизма» рождаются строки:
Какая ты к чёрту родина,
Какая ты мать, позор?..
Позор мой, моё отечество!
В лохмотьях, завистно, грубо,
Во власти прохожей нечисти -
За что ты мне так любо?
Чувство «патриотизма» с годами не слабеет, выражаясь и в прозе: «Как это мучительное чувство: испытывать позор за свою Родину. <...> Унизительное чувство, неотстанное. И - не беглое, оно не переменяется легко, как чувства личные, повседневные, от мелькучих обстоятельств. Нет, это - постоянный, неотступный гнёт, с ним просыпаешься, с ним проволакиваешь каждый час дня, с ним роняешься в ночь. И даже через смерть, освобождающую нас от огорчений личных, - от этого Позора не уйти: он так и останется висеть над головами живых, а ты же - их частица» [1, с. 563] («Позор» - «Крохотки», 1996-1999).
Пристальный патриотический взор подмечает видимые ему в частных исторических проявлениях бесконечные, несмываемые, врожденные пороки:
Татарщин родимые пятна
И красной советчины гнусь -
На всех нас! во всех нас! Треклятна
Не стала б для мира - Русь.
(«Россия?») [18, с. 237]
Через все творчество Солженицына отрывочно прослеживаются истоки его странной любви к родной вере и Отечеству.
В детстве, пришедшемся на первые годы советской власти, будущий писатель с родными посещал богослужения. И уже тогда страдал от безбожников, подвергался их внушениям и заушениям: «В этот век гонений выпало так, что и самое первое воспоминание моей жизни: как в храм Св. Пантелеймона в Кисловодске вошли чекисты в остроконечных шапках, остановили службу и с грохотом прошли в алтарь - грабить. А когда в Ростове-на-Дону я стал ходить в школу - мимо километрового каре ГПУ и сверкающей вывески Союза Воинствующих Безбожников, то школьники, науськанные комсомольцами, травили меня за то, что посещал с матерью последнюю в городе церковь, и срывали с моей шеи нательный крест» [П., т. 1, с. 445]» («Слово при получении Темплтоновской премии», 1983).
О трудностях духовного становления в детстве и отрочестве Солженицын вспоминает:
Тётя водила тогда меня в церковь
И толковала Евангелие.
«В бой за всемирный Октябрь!» - в восторге
Мы у костров пионерских кричали ... -
В землю зарыт офицерский Георгий
Папин, и Анна с мечами.
Жарко-костровый, бледно-лампадный,
Рос я запутанный, трудный, двуправдный.
В итоге вера уже в юности пресеклась под давлением нового светского образования и вообще настроений советской эпохи, оставалось лишь удивляться переменам:
Да когда ж я так допуста, дочиста
Всё развеял из зёрен благих?
Ведь провёл же и я отрочество
В светлом пении храмов Твоих!
Рассверкалась премудрость книжная,
Мой надменный пронзая мозг,
Тайны мира явились - постижными,
Жребий жизни - податлив как воск.
(«Акафист», 1952) [18, с. 238]
Потом вера в Бога вернулась, но уже внецерковная да и не христианская:
Я смотрю в благодарственном трепете
На прожитую жизнь мою.
Не рассудком моим, не желанием
Освещён её каждый излом -
Смысла Высшего ровным сиянием,
Объяснившимся мне лишь потом.
И теперь, возвращённою мерою
Надчерпнувши воды живой, -
Бог Вселенной! Я снова верую!
И с отрекшимся был Ты со мной ...
(«Акафист», 1952) [18, с. 238]
Возвращению веры поспособствовало чудесное исцеление от тяжелой болезни: «Однако я не умер. (При моей безнадёжно запущенной остро-злокачественной опухоли это было Божье чудо, я никак иначе не понимал. Вся возвращённая мне жизнь с тех пор - не моя в полном смысле, она имеет вложенную цель)»21 («Бодался теленок с дубом», 1967-1975). С тех пор он часто вспоминает «неизменную Высшую Силу над нами» [П., т. 1, с. 606] («Речь в международной академии философии», 1993). Он предлагает всем по своему примеру «вернуть себе сознание Целого и Высшего над нами. И совсем утерянное чувство - смирения перед Ним» [П., т. 1, с. 612] («Речь в международной академии философии», 1993). Предлагает и проверенное аскетическое средство - «самоограничение» во всем [П., т. 1, с. 610-611]: «Я сторонник того взгляда, что жизненная цель каждого из нас - не бескрайнее наслаждение материальными благами, но: покинуть Землю лучшим, чем пришёл на неё, чем это было определено нашими наследственными задатками, то есть за время нашей жизни пройти некий путь духовного усовершенствования» [П., т. 1, с. 306] («Слово при получении премии "Фонда свободы"», 1976).
Со времени чудесного исцеления он ощутил себя пророком и словесным мечом своего Бога: «Вероятно, опять есть ошибки в моём предвидении и в моих расчётах. Ещё многое мне и вблизи не видно, ещё во многом поправит меня Высшая Рука. Но это не затемняет мне груди. То и веселит меня, то и утверживает, что не я всё задумываю и провожу, что я - только меч, хорошо отточенный на нечистую силу, заговорённый рубить её и разгонять. О, дай мне, Господи, не переломиться при ударах! Не выпасть из руки Твоей!»22.
Путь писателя от детски-отроческого восприятия православной веры к некоему туманному верованию, колеблющемуся между деизмом и пантеизмом, отмечен разбросанными по его ранним сочинениям краткими упоминаниями философских учений и знаменитых философов, с которыми обычно знакомятся в русле высшего светского образования (а он занимался еще и самообразованием): школы веданты, йоги, санкхьи, даосизма, скептицизма [2, с. 49-51], Эпикур [2, с. 450, 607], Боэций [2, с. 575] («В круге первом»), Декарт, Лейбниц, Юм, Маркс [18, с. 17-18] («Дороженька»). В юности увлекался еще Шиллером и Гете, «позже <...> испытал увлечение Шеллингом»23.
По мере взросления он ищет творческого вдохновения и утешения от скорбей в народной мудрости «Очень утешало меня <...> ежедневное чтение русских пословиц, как молитвенника»24.
Мечта Солженицына - растворить русскую духовность в туманном пантеистическом богопочитании, разложить русскую государственную жизнь на разрозненные низовые земства, а бытовую народную жизнь - на разрозненные семьи, так чтобы каждый русский жил подобно Спиридону - образцовому, искусственно выведенному с помощью творческой алхимии представителю народа: «Что любил Спиридон - это была земля. Что было у Спиридона - это была семья. Понятия "родина", "религия" и "социализм", неупотребительные в будничном повседневном разговоре, были словно совершенно неизвестны Спиридону - уши его будто залегли для этих слов, и язык не изворачивался их употребить. Его родиной была - семья. Его религией была - семья. И социализмом тоже была семья» [2, с. 493-494] («В круге первом»).
Прямо от себя в лирических стихах писатель выражает это настроение так:
Российской летопись земли,
Я - тех царей благословляю,
При ком войны мы не вели.
При ком границ не раздвигали,
При ком столиц не воздвигали,
Не усмиряли мятежей, -
Рождались, жили, умирали
В глухом кругу, в семье своей.
(«Когда я горестно листаю ...», 1948) [18, с. 222]
Основа дальнейшего существования России: «Мой дух, моя семья да мой труд - добросовестный, неусыпный»25. Народ, таким образом, низводится до уровня животного стадного состояния. Понятие «духа» народного низводится до «духа» отдельного человека, а этот дух растворяется в семейной жизни, как у идеального представителя народа - Спиридона. Поэтому вместо объединяющей народное самосознание «национальной идеи» писатель предлагает животно-растительное размножение: «<...> нам на долгое время достаточно задачи Сбережения гибнущего народа»26.
Между прочим, русские должны отказаться и от «безграничного национального чванства, русского во всём "первопроходства"»27.
Разлагаясь до состояния разрозненных самоуправляемых земств и далее - до отдельных семей, соединяемых лишь православной верой, ослабленной до крайности отрывом от государственной власти, Россия, по замыслам Солженицына, должна уступить, освободить еще больше земель, чем потеряла в разрухе начала 1990-х: «Что потеряли мы в землях - это для России ещё не потеря. И после всего отрезанного от нас - населена Россия ещё так прореженно, как не допустит XXI век»28. «Невозможно представить, что перегруженная планета будет и дальше, и дальше спокойно терпеть запущенную неосвоенность российских пространств»29 («Россия в обвале», 1998).
И писатель показывает пути дальнейшего необходимого сокращения: «Тут - непростительна упорная тупость наших властей с Южными Курилами. Беспечно отдав десяток обширных русских областей Украине и Казахстану, с конца 80-х исполнявши в международной политике роль американского подслужника, - они с несравненной лжепатриотической цепкостью и гордостью отказываются вернуть Японии острова, которые никогда не принадлежали России, и до революции она никогда не претендовала на них»30.
На этом пути Солженицын допускает полное исчезновение государства российского и не считает это трагедией: «Сохранимся ли мы физически-государственно или нет, но в системе дюжины мировых культур русская культура - явление своеобычное, лицом и душой неповторимое. И не пристало нам обречённо отдаваться потере своего лица <...>»31.
Главная духовно-нравственная ценность Солженицына - «самоограничение» - кажется, и утвердилась в его сознании, прежде всего, для оправдания государственного распада России: «Духовная жизнь народа важней обширности его территории и даже уровня экономического процветания. Величие народа - в высоте внутреннего развития, а не внешнего»32 («Россия в обвале», 1998). В этом суть самоограничения, которым должны проникнуться и каждый народ, и каждый человек: «Я не вижу никакого спасения человечеству, кроме самоограничения каждого человека и каждого народа. И в этом - дух идущего сейчас в России религиозного национального возрождения. И я изложил это в качестве своей основной программы в статье "Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни", 5 лет назад изданной в Америке. Эту статью мои оппоненты почему-то избегают и вспоминать и цитировать» [П., т. 1, с. 378] («Чем грозит Америке плохое понимание России», 1980). Солженицын надеется, что его самодельная нравственная заповедь хорошо привьется к русской душе: «Эта статья и пишется с верой в природную наклонность русских к раскаянию, к покаянию, а потому в нашу способность даже и в нынешнем состоянии найти импульс к нему и явить всемирный пример» [П., т. 1, с. 59] («Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни», 1973).
Чтобы намеченные и начатые перемены закрепились и стали необратимыми, Солженицын предлагает переосмыслить само имя русской державы: «Слово "Россия" для сегодняшнего дня может быть оставлено только для обозначения угнетённого народа, лишённого возможности действовать как одно целое, для его подавленного национального самосознания, религии, культуры, - и для обозначения его будущего, освобождённого от коммунизма» [П., т. 1, с. 338] («Чем грозит Америке плохое понимание России», 1980).
Из тех же соображений он не рад восстановлению имперского названия северной русской столицы: «Под обаянием этого блеска "петербургского периода"», - да уж по сравнению с периодом большевицким, - три года назад жители города на Неве с большим энтузиазмом восстановили - совсем не в лад и к XX веку, и к нашей растерзанной стране в лохмотьях, - как белое крахмальное жабо, название "Санкт-Петербург"...» [П., т. 1, с. 698] («Русский вопрос к концу XX века», 1994).
Заметна неприязнь Солженицына к церковнославянскому священному языку, выражающему и хранящему державный дух Православия. Этот язык он старается не упоминать, и в творчестве избегает церковнославянизмов. Зато, напротив, преувеличенное внимание уделяет просторечию, местным говорам, их отражению в словаре В. Даля, в народных пословицах, поговорках. Словарь Даля он перелопатил и на его основе написал собственный «Русский словарь языкового расширения» (1988). Такое внимание к местному разноречию созвучно проповеди земского, недержавного развития русской государственности и Православия. При этом он прекрасно понимает «положение писателей: выразителей национального языка - главной скрепы нации - и самой земли, занимаемой народом, а в счастливом случае и национальной души» [П., т. 1, с. 23] («Нобелевская лекция»).
В туманном богопочитании, проповедуемом Солженицыным, едва просматривается склонность только к одной мировой религии - иудаизму.
Свои пророческие наклонности он подкрепляет ссылками на иудейских пророков: «Государственная структура должна непременно учитывать традиции народа. "Так говорит Господь: остановитесь на путях ваших и рассмотрите и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему» (Иерем. 6, 16)» [П., т. 1, с. 570] («Как нам обустроить Россию? Посильные соображения», 1990). «<...> меньшинство никак не менее важно для общества, чем большинство, а большинство - может впасть и в обман. "Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды" (Исход, 23, 2)» [П., т. 1, с. 577] («Как нам обустроить Россию? Посильные соображения»).
Свое библейское отчество писатель перевел из первоначального патриархального (Исаакиевич) в пророческое (Исаевич) звучание.
Излюбленное понятие «самоограничения» он почерпнул из рассуждения С. Цвейга, обращавшегося к евреям, и оценил обращение так: «Какие высокие, замечательные, золотые слова, - и для евреев, и для неевреев, для всех людей. Самоограничение - от чего оно не лечит! Но в том-то и мучительная нить, что именно самоограничение - трудней всего и даётся вообще людям» [27, с. 23] («Двести лет вместе», 1995-2000).
Солженицын видит духовное родство и единство исторических судеб русских и евреев. Евреи в этом единстве представляются ему ведущим, деятельным, одухотворяющим началом. У евреев вера сохраняет в течение 3000 лет народное самосознание, они живут в рассеянии, «силой своего религиозного и национального напряжения храня свою отдельность и особость - во имя вышнего, сверхисторического Замысла. <...> Как раз российское еврейство долее и позже своих иных соплеменников сохранялось в ядре самоизоляции, сосредоточенном на религиозной жизни и сознании. А с конца XIX века именно российское еврейство крепло, множилось, расцветало, и вот "Вся история еврейства в новое время стала под знаком русского еврейства" (автор приводит слова Б.-Ц. Динура. - А. М.)» [26, с. 448] («Двести лет вместе»).
Двухтомник «Двести лет вместе» (1995-2000), посвященный изучению «уникальности русско-еврейской переплетённости» [27, с. 515], стал лебединой песней Солженицына. От «русско-еврейского» взаимодействия в условиях свободного выезда евреев из России зависит будущее обоих народов - считает Солженицын, и он завещает дальнейшее исследование этого вопроса потомкам: «Следовать за развитием этой новой темы - уже за пределами жизненных сроков автора» [27, с. 515].
В стихотворной лирике выражаются самые сокровенные глубины души. Стихи Солженицын прекратил писать в 1953. В одном из последних, словно бы подводя итог всему, что сказал и что еще скажет, он озирает Родину взглядом мертвеца с древнего надгробия и заключительные слова звучат как эпитафия России и Православию:
Вижу Россию до льдяных венцов -
Взглядом, какой высекали на стелах
Мудрые эллины у мертвецов.
Вижу прозрачно - без гнева, без клятвы:
В низостях. В славе. В житье-колотьбе...
Больше не видеть тебя мне распятой,
Больше не звать Воскресенья тебе...
(«Смерть не как пропасть...», декабрь 1953) [18, с. 250]
Много позже это свое настроение-желание писатель выразил народной поговоркой, завершающей вторую книгу «Марта Семнадцатого» («Узел III» «Красного Колеса»): «Царь и народ - все в землю пойдет» [12, с. 783].
Более полувека Солженицын искал правду и, как думал, с чистой совестью выражал ее в слове. Роман-эпопея «Красное Колесо» (1937-2005), задуманный на восходе и законченный на закате творчества, вполне очерчивает художественное миропонимание автора. Некоторые части («узлы») романа завершаются народными поговорками, что особенно значимо для метода писателя. Книга вторая «Августа Четырнадцатого» («Узел I» «Красного Колеса») завершается народной поговоркой, конечно же, близкой автору: «Не нами неправда сталась, не нами и кончится» [8, с. 481]. Но эта неправда преодолевается силою слова - также по народной поговорке, завершающей первую книгу «Октября Шестнадцатого» («Узел II» «Красного Колеса»): «Вы люди речисты, вам все пути чисты. А мы люди безсловесны, нам все проходы тесны» [9, с. 499].
И Солженицын всю свою долгую творческую жизнь пользовался таинственной силой словесного внушения.
Моторин Александр Васильевич, доктор филологических наук, профессор Новгородского университета им. Ярослава Мудрого
Первая публикация: Коллективное исследование «Судьбы русской духовной традиции в отечественной литературе и искусстве ХХ - начала ХХI века». Ред.-сост. А.Л.Казин. Том 3. Ч.1. СПб. Изд. «Петрополис», 2018.
Примечания
1 См. внушительную подборку критических работ: http://forum.rusbeseda.org/index.php/topic,3082.0.html. См. также: Ржезач Томаш. Спираль измены Солженицына / Авторизованный перевод с чешского. М.: Прогресс, 1978; Давыдов О. Демон сочинительства. Эссе и исследования. СПб.; М.: Лимбус Пресс, 2005 (главы: Квадратура «Круга», или Что же, собственно, сказано в романе Солженицына; Демон Солженицына: житейские узлы, выпирающие из ткани жития великого литератора; Солженицын и евреи: восемьдесят пять лет вместе); Бушин В. С. Александр Солженицын. Гений первого плевка. М.: Алгоритм, 2005; Бушин В. С. Неизвестный Солженицын. Гений первого плевка. М.: Алгоритм, 2013.
2 Солженицын А. И. Публицистика. В 3 т. Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство, 1995-1997. Т. 1. Статьи и речи. Т. 2. Общественные заявления, письма, интервью. Т. 3. Статьи, письма, интервью, предисловия. Ссылки на это издание приводятся в квадратных скобках вслед за выдержками с кратким указанием названия [П], а также томов и страниц.
3 Солженицын А. И. Собрание сочинений. В 30 т. М.: Время, 2007-2015... Ссылки на это издание приводятся в квадратных скобках вслед за выдержками с указанием томов и страниц.
4 Грибоедов А. С. Полн. собр. соч. В 3 т. Т. 1. СПб.: Нотабене, 1995. С. 102. [См.: 18, с. 400].
5 Солженицын А. И. Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни. М.: Согласие, 1996. С. 613.
6 Толстой Л. Н. Собр. соч. В 22 т. Т. 4. М.: Худож. лит., 1979. С. 62. [Cм.: 18, с. 449].
7 Солженицын А. И. «Написано кровью» // Der Spigel. 2007. Июль. С. 75.
9 Солженицын А. И. Россия в обвале. М.: Русский путь, 2006. С. 162.
10 Гусев Н. Н. Два года с Толстым. М.: Худож. лит., 1973. С. 152. [См.: 2, с. 855].
11 Солженицын А. И. Россия в обвале. М.: Русский путь, 2006. С. 185.
14 Там же. С. 181.
15 Солженицын А. Публицистика. В 3 т. Т. 1. Статьи и речи. Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство, 1995. С. 501.
[1]6 Солженицын А. И. Россия в обвале. М.: Русский путь, 2006. С. 187.
[1]8 Там же. С. 198.
[1]9 Там же. С. 200.
20 Там же. С. 189.
21 Солженицын А. И. Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни. М.: Согласие, 1996. С. 11.
23 Солженицын А. И. «Написано кровью» // Der Spigel. 2007. Июль. С. 81.
24 Солженицын А.И. Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни. М.: Согласие, 1996. С. 128.
25 Солженицын А. И. Россия в обвале. М.: Русский путь, 2006. С. 203
26 Солженицын А. И. «Написано кровью» // Der Spigel. 2007. Июль. С. 81.
27 Солженицын А. И. Россия в обвале. М.: Русский путь, 2006. С. 137.
29 Там же. С. 47.
32 Там же. С. 202.
7. Ответ на 6., Lucia:
6. Ответ на 5., Vladislav:
5. православный сталинизм
4. Ладога
3. Ответ на 2., Lucia:
2. Re: Правдивый Солженицын
1. "Правдивый" Солженицын