Юрий Кузнецов: путь ко Христу

Часть 2

Поэт видит себя служителем Света божественной Истины - Христа, Который сказал последователям: «Тако да просветится свет ваш пред человеки <...>» (Мф. 5:16). Некий ангел, - «вестник молчанья» - внушил ему: «Сияй в человечестве! Или молчи» («Голос», 1990-е). Он все больше чувствует свое недостоинство пред Богом и необходимость очищения, просвещения души:

Мне всё темней в день моего рожденья,
Всё громче Богу молится свеча.
(«В день рожденья», 11 февраля 1995)

Поэт начинает воспринимать мир под знаком ожидания Страшного Суда, заглядывая в будущее человечества и в свое собственное (последним и неосуществленным его замыслом стала поэма «Страшный Суд»):

Близок предел. Счет последним минутам идет.
Из человечества выпало слово: вперед!
Господи Боже! Спаси и помилуй меня,
Хоть за минуту до высшего Судного Дня:
Я бы успел помолиться за всех и за вся,
Я бы успел пожалеть и оплакать себя...

Голос был свыше, и голос коснулся меня
За полминуты до страшного Судного Дня:
- Вот тебе время - молиться, жалеть и рыдать.

Если успеешь, спасу и прощу. Исполать!

(«Время человеческое», 1994)

Кузнецов готовится принести себя в жертву ради восстановления связи между Богом и отпавшими людьми, павшим миром:

Был бы я благодарен судьбе,
Если б вольною волей поэта
Я сумел два разорванных света:
Тот и этот - замкнуть на себе.
(«Из сталинградской хроники. Связист Путилов»,1995)

Поэт - боец извечной войны со злом:

В этот век, когда наш быт расстроен,
Ты схватился с многоликим злом,
Ты владел нерукопашным боем,
Ты сражался духом и стихом.

В этот день, когда трясет державу
Гнев небес, и слышен плач, и вой,
Назовут друзья тебя по праву
Ветераном третьей мировой.

Бесам пораженья не внимая,
Выпьем мы по чарке горевой,
Потому что третья мировая
Началась до первой мировой.

(«В этот век, когда наш быт расстроен...», вторая половина 1990-х)

Участвовать вольно или невольно в борьбе добра и зла, Христа и сатаны - участь всех людей:

Битвы земные чреваты небесной войной,
Люди с оружьем выходят из женского лона
И направляются в сторону Армагеддона... -

так говорит Христос в поэме «Путь Христа» («Часть 2. Юность»).

С годами поэт все больше понимал опасность борьбы с нечистыми духами. Этому осознанию способствовал, в частности, отец Владимир Нежданов: «Вообще, с самого начала нашего знакомства и до последних дней он не раз говорил мне о себе: "Я родился поэтом, чтобы сразиться своими стихами (творчеством) с Сатаной, с Мировым злом". Я однажды в связи с этим вспомнил предостережение Серафима Саровского и уже в двухтысячных годах принёс Юрию Поликарповичу книгу Сергея Нилуса, где описывается разговор по этому поводу преподобного Серафима со своим "служкой" Мотовиловым: "- Батюшка! Как бы я хотел побороться с бесами!" - воскликнул Мотовилов. А Батюшка Серафим его испуганно перебил: "- Что вы, что вы, ваше Боголюбие! Вы не знаете, что говорите. Малейший из них своим когтем может перевернуть всю землю!". А потом, дальше по тексту там есть страницы, где рассказано, как по Божьему попущению, в Мотовилова вселилось бесовское облако, и подробно описано, как он при жизни и наяву претерпел три геенские муки: огня несветимого, сжигающего изнутри, тартара лютого, не согреваемого ничем, и червя неусыпного, который грыз его внутренности, вползал и выползал через рот, уши и нос... На Кузнецова это сильно повлияло. Он долго потом держал у себя эту книгу»[1].

За пять лет до смерти Кузнецов пишет стихотворение «Крестный путь» (1998):

Я иду по ту сторону

Вдоль заветных крестов.

Иногда даже ворону

Я поверить готов.

Даже старому ворону -
Он кричит неспроста:

- Не гляди на ту сторону

Мирового креста.

Ты идёшь через пропасти,

Обезумив почти.

Сохрани тебя Господи,

Боль веков отпусти...

А на той на сторонушке

Что-то брезжит вдали...

Хоть на каменной горушке,

Крестный путь, не пыли!

Дальней каменной горушке

Снится сон во Христе,

Что с обратной сторонушки

Я распят на кресте.[2]

Он уже готовится к созданию своих венечных христологических поэм. Его стихи начала 2000-х - это зерна, которые прорастают в замыслах последних поэм, посвященных судьбе человечества. В стихотворении «Дымок» он выражает робкую надежду на возрождение силы и мощи страны в новую государственную эпоху, однако понимает, к какому эсхатологическому концу устремлен весь мир, а с ним и Россия. Можно только задержать силою поэтического слова на какое-то мгновение это падение мира, страны и дать каждому человеку, если пожелает, - возможность спасения посреди обступающей смерти:

Я родину по памяти зову,
Но родина меня не понимает.
Мне горько знать, что я ещё живу,
Когда вокруг родное умирает.

От родины остался только зов,
От памяти - державная усталость,
От времени - унылый стук часов,
А может, ничего и не осталось.

(«Память 3»)

Тьма кромешная, охватившая мир, проникла уже и в Россию:

России нет. Тот спился, тот убит,
Тот молится и дьяволу, и Богу.
Юродивый на паперти вопит:
- Тамбовский волк выходит на дорогу!

Нет! Я не спился, дух мой не убит,
И молится он истинному Богу.
А между тем свеча в руке вопит:
- Тамбовский волк выходит на дорогу!

Молитесь все́, особенно враги,
Молитесь все́, но истинному Богу!
Померкло солнце, не видать ни зги...
Тамбовский волк выходит на дорогу.

(«Тамбовский волк», 2003)[3]

Качание «русского маятника» между добром и злом имеет значение лишь как возможность спасения отдельных душ, нарождающихся в Отечестве или прибегающих извне к его покровительству:

Качнётся вправо русский маятник.
Направо Бог. Он нас простит.
Часы идут, как понимаете,
Покамест богатырь стоит.
(«Русский маятник», 2001)

Ради спасения каждого человека поэт готов петь, сколько ему отведено на земле, и он верит, что движение «русского маятника» направо, к Богу, наметившееся в XXI веке, уже не сменится отмахом назад:

Поэма презирает смерть
И утверждает свет.
Громада времени, вперёд!
Владимир, твой черёд.

(«Дом. Часть 3. Зеркало»)

В таком устремлении Кузнецов пропел свои последние поэмы о Христе во имя спасения душ - своей и всех, кто не глух. Объясняя дерзновенный замысел изобразить жизнь Христа на Земле и Его посмертное божественное бытие, поэт пишет:

Полюбите живого Христа,
Что ходил по росе
И сидел у ночного костра,
Освещённый, как все.

Где та древняя свежесть зари,
Аромат и тепло?
Царство Божье гудит изнутри,
Как пустое дупло.
<...>
Так откройтесь дыханью куста,
Содроганью зарниц
И услышите голос Христа,
А не шорох страниц.
(«Полюбите живого Христа...», 2001)

За кажущейся простотой этого объяснения скрывается бесконечная сложность и трудность православного осмысления и оправдания словесного творчества. Именно теперь, в последние годы жизни, при создании итоговых поэм Кузнецов занялся теоретическим и практическим решением главного вопроса православной теории творчества: если при духовном понимании слово, словесный дар - это таинственная божественная сила, с помощью которой создается новое духовное бытие (а вслед за духовным осуществлением может следовать и его вещественно-материальное воплощение), то какова мера ответственности художника, каковы границы его творческих порывов, его воображения, что ему дозволено, и что запрещено?

В пределах нехристианского магического духовного мировосприятия все просто: художник не только причастен божеству, но и сам божество в миг вдохновения, ибо божество (иногда в обличье того или иного языческого бога) творит через него и тогда ему все позволено, границ его воображению нет. Он может созидать целые воображаемые и в духовном смысле действительные миры, населять их вымышленными людьми, ковать цепи любых событий, вовлекать в эти миры действительно существующих или существовавших людей, влиять на их жизнь, по сути - прописывать их судьбы.

Духом магического творчества проникнуты древние мифы, их отзвуки в сказках. Это понимание художественной словесности Кузнецов хорошо освоил и применял в своем раннем и начальном зрелом творчестве. Так сложилась его теория мифотворчества, не самобытная, впрочем, а усвоенная из умопостроений и художественной практики Серебряного века с дальнейшей доработкой этой теории, как уже говорилось, у А. Ф. Лосева и М. М. Бахтина.

Однако с течением лет, особенно с 1990-х годов, по мере углубления в православное мировидение, поэт начал понимать ограниченность и опасность магического словотворчества и не без успеха попытался перейти от него к теории и практике православной словесности.

На самом переходе он иронически изображает оставляемую им (не без сожаления!) словесную жизнетворческую магию, видит, как она пронизала собою весь мир, все человеческие души, так что вся жизнь человеческая пузырится магией совместного воображения:

Мир звенит пустыми пузырями
Праздных грёз и дутого стекла,
Мыльными мгновенными шарами,
Что пускают слава и хвала.

Наложи печати и запреты,
Только ничего не говори,
Потому что дети и поэты
Всё же верят в эти пузыри.
(«Пузыри», 1988)

В других шутливых, казалось бы, строках вскрываются последствия неуемного и безответственного магического воображения:

В воздухе стоймя летел мужик,
Вниз глядел и очень удивлялся
И тому, что этот мир велик,
И тому, что сам не разбивался.

Так-то так. Но он не знал того,
Пролетая над частями света,
Что таким представила его
Дикая фантазия поэта.

Между тем поэт о нём забыл:
Голова на выдумки богата,
А мужик летит среди светил,
И, пожалуй, нет ему возврата.
(«В воздухе стоймя летел мужик...»,1990)

Пытаясь осмыслить художественное воображение по-православному, Кузнецов не достиг высокой степени теоретического обобщения (да такой теории в развитом виде в истории христианства так и не возникло), но он высказал множество частных глубоких суждений в теоретической прозе и в поэтическом выражении, которые, будучи внутренне взаимосвязанными, и составили цельную теорию - быть может, главную его заслугу перед новой (да и всей вообще) русской словесностью.

С мистической православной точки зрения, художнику слова запрещен произвольный вымысел, самочинно творящий небывалые лица и события. Нарушение этого запрета сродни первородному греху, попытке стать «как боги», - по слову змия-сатаны (Быт. 3:5). Но художник, подобно Адаму в Раю до грехопадения, может быть сотворцом своему Богу: «И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его» (Быт. 2:15), причем художник слова может давать имена творимым от Бога существам, то есть может соучаствовать в определении их сущности, а значит, в их созидании (Быт. 2:19). Силою воображения художник видит то, что открывает ему Бог в Своем миротворении, и выражая свое видение словесно, он «воображает» увиденное, по древнему смыслу этого слова: придает увиденному овеществленные образы таинственной силой богоданных слов. Так силою сотворческого Богу человеческого воображения зиждется и расширяется пространство богоданного бытия, включая в себя не только неуловимые миги настоящего, но и расширяющиеся пространства прошлого и даже возможного будущего, заключенного в Промысле Божием о мире и открываемого ясновидению пророков-художников (истинные пророки - художники, и настоящие художники - пророки). Смиренный вдохновенный художник видит то, что открывает ему Бог в прошлом и будущем, видит глубинный смысл потоков настоящего и передает все это в образах другим людям, приумножая разнообразие богоданного мира, существующего и во времени, и в надвременной вечности.

Состояние вдохновенного ясновидческого сотворчества с Богом Кузнецов передавал, например, так:

В самую тьму мы направились, следуя Богу.
Внутренний свет выявлял где угодно дорогу.
Из ничего проступали цвета и тона,
Звуки и запахи. Я им давал имена.

(«Сошествие в Ад»).

С Богом Рай везде, и утраченная в грехопадении Адамова райская способность сотворчески давать имена, восстанавливается в душе поэта даже при сошествии со Христом в ад. Вдохновение поэта от Духа Свята, как и его общение со Христом - Божественным Словом - это и есть приближение к Богу, а значит - к былому райскому состоянию души.

Главная установка православного мистического словотворчества - обращение к Богу за помощью во смирении и любви, а значит - отказ от произвольного, самочинного, гордого вымышления, воображения, созидания бытия за Бога и вместо Него. Такое греховное созидание мыслится губительным для души богоборчеством, и плоды его расцениваются как мнимые, призрачные, вводящие художника и его поклонников в прелесть, приятное, но смертоносное заблуждение.

Главная трудность православного мистического словотворчества - это правильное осознание и осуществление своего сотворческого смирения перед Богом при одновременном распознании вездесущей гордости воображения и уклонении от нее. Православный художник слова непрестанно стремится к различению поддерживающей благодати Духа Свята и всегда обольщающих, обстоящих бесовских внушений, наущений, прелестей - нечистого демонического вдохновения, именовавшегося у древнерусских книжников «бесовским мечтанием».

На пути мистического творчества много преткновений и ловушек, о которых духовные подвижники знали с древнейших времен. Православные книжники старались избегать произвольной игры воображения, искали и ожидали высший творческий дар - вдохновение от Духа Свята, благодатную поддержку духовных сил небесных - Богородицы, ангелов, святых. Без такого благодатного ясновидения прошлого невозможно было бы увидеть его живой целостный образ, а значит, невозможно было бы создать ни одного жития святого, ни одного летописного сказания, ни одной былины. Без такого благодатного ясновидения нельзя также описывать сиюминутное, но всегда ускользающее за пределы восприятия настоящее, и, тем более, - будущее, которое открывается в духовных видениях.

Кроме постоянной сотворческой Богу и часто незаметной работы ясновидческого воображения в обычных видах словесного творчества, есть еще могучее проявление этого воображения в особого рода духовных, словесно запечатляемых развернутых видениях, где в свете вечности созерцается и прошлое, и настоящее, и будущее (порою - в сочетании времен). Церковь с большой осторожностью относится к таким воображаемым, изображаемым словесно видениям, но понимает их возможность, даже неизбежность и пользу в том случае, когда их источником становится Бог, действующий на душу художника прямо либо же при посредстве Его святых сил. Самое известное и внушительное среди таких признанных Церковью видений - «Откровение» («Апокалипсис») апостола и евангелиста Иоанна Богослова. Не случайно в конце Евангелия, написанного им, оставлены слова: «Многое и другое сотворил Иисус; но, если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь» (Ин. 21:25). Бытие Бога непостижимо и неохватно. Частично оно является в видениях, чудесах, которые даже воспринимаясь чувственно остаются духовными. Живой длящийся опыт богообщения может записываться бесконечно. Сам апостол Иоанн Богослов оставил пример такой записи в своем «Откровении», завершающем по воле Церкви канонический евангельский свод.

Именно на признанных Церковью видениях поздний Юрий Кузнецов учился видеть и отображать богозданный мир в его прошлом, настоящем и будущем. Поэт проникся духом видений апостола Иоанна, и вслед за апостолом он видит мир под знаком движения к Концу Света и Страшному Суду. По завершении поэмы «Рай» он надеялся написать еще и «Страшный Суд».

По вере Кузнецова поэт в своих смелых созерцаниях неизбежно отрывается от обыденного человеческого сознания, предстоит Богу, и Судьей ему становится Бог, позволяющий общение с Собою: «Поэт, переживая, вживаясь в образ Христа, приближаясь к нему своим воображением, сам обо всем догадывается. Тут даже не у кого спрашивать совета. У духовника? Но кто ему даст ответ? А поэту дано внутреннее духовное зрение»[4].

В последние годы своей жизни Кузнецов старался постичь, чем подлинные видения отличаются от ложных, однако понимал и то, что различить их с полной уверенностью для человека с несовершенной духовной жизнью просто невозможно. Основа для подлинного различения была ему известна: непрестанное покаяние перед Богом во смирении и любви. За три дня до смерти он написал стихотворение «Молитва» (8 ноября 2003), в котором устами святого подвижника, обращавшегося к Богу, выразил суть смиренного покаяния: «Ты в небесех - мы во гресех - помилуй всех!». Сам поэт постоянно молился Иисусовой молитвой и многократно повторил ее в поэме «Сошествие в Ад»: «Господи Боже Исусе, помилуй меня!».

К осмыслению сущности творческого ясновидения Кузнецов начал подступать довольно рано. Уже в речи на IV съезде писателей РСФСР в 1975 году он обозначил главную цель поэзии: «<...> уже лет двадцать в поэзии царит быт... А ведь назначение поэта в том и состоит, чтобы за поверхностным слоем быта узреть самое бытие»[5].

Пройдя долгий путь самопознания, поэт выразил природу своих духовных видений, то есть суть своего творчества, как живое смиренное общение со Христом - Богом-Словом, изрекшим Себя в начале Евангелия от Иоанна:

Я сплю на Слове. Каюсь, Боже!
Чудно сияет это ложе.
Оно из молнии и грома,
Из толщи звезд и невесомо.
Лежу с открытыми глазами,
Как жертва перед небесами.
И пью из Твоего дыханья
Сладчайшие благоуханья.
Во мне струятся сны простые -
Оранжевые, золотые.
А пробуждение другое -
Зеленое и голубое[6].

(«Ложе сна», 2001)

Постижение неразрывного единства творческого ясновидения, вещих снов и даже обычных снов проходит через всю зрелую поэзию Кузнецова. Осмысление этого единства выразилось в беседе поэта с критиком В. Бондаренко о поэме «Сошествие в Ад»: «В.Б. Несколько раз у тебя проскакивает: "И задремал во мгновение века сего..." И еще: "Жестко я спал, разметавшись во всю круговерть...", "Я проснулся в тревоге..." Когда ты просыпаешься, где ты оказываешься? Переходишь из одного сна в другой? Поэма как система сновидений? Ю.К. Сны - тоже реальность, но особого рода. В моем творчестве много сновиденческих образов. В поэме сны не раскрыты, кроме двух, но это всего восемь строк. Мне приснился вертящийся глобус, "земля без небес" и сон Льва Толстого. Я даю возможность будущим поэтам написать остальные мои сны. Хотя бы сон в ожидании Христа - Он вот-вот выйдет из могильной пещеры. Мне, наверно, не какие-нибудь пустяки снились»[7].

Часто поэтические видения, то есть собственно духовная жизнь поэта, совершаются в привычном и доступном для большинства людей проявлении - в сновидениях, и они так же записываются стихами, причем для поэта действительность, действенность этих снов-видений, так же, как и видений-яви, бесконечно сильнее яви обыденной, увязшей во плоти:

Туча в сумерки. Буря огня.
Тьму свою отдаю ради света.
Я летаю во сне, и меня
Люди сна ненавидят за это.

<...>

Вижу свет, он как будто зовет,
Но туман продолжает сгущаться.
Обрывается плавный полет.
Тьма и трепет. Пора возвращаться!

...Подле вялого тела жена
На постели сидела вдовою.
- Что с тобою? - кричала она
И трясла то, что было не мною.
(«Ад над нами», 1993)

Люди в мире Кузнецова общаются через свои сны. Степан Разин в аду говорит поэту: «Где-то я видел твой сон? Признавайся, казак!..» («Сошествие во ад»).

В видениях, как во снах, могут созерцаться любые времена: далекие, близкие, прошедшие, будущие, сиюминутно летящие - и протяженность времени не имеет значения, ибо в духовном созерцании осуществляется вечная жизнь, не причастная смерти:

Сотни бед или больше назад
Я вошёл в твой огонь, Сталинград,
И увидел священную битву.
Боже! Узы кровавы твои.
Храм сей битвы стоит на крови
И творит отступную молитву.

<...>

Начинается битва, где смерть -
Явь и правда особенной жизни.

(«Из сталинградской хроники. Посвящение»,1995)

Юный Христос во сне видит Свою божественную сущность:

Отрок тринадцати лет улыбнулся во сне.
Отроку снится: он - Бог, он - Сиянье сияний,
Он - Красота красоты, он - Зиянье зияний.
Он может всё... Он не может почти ничего!
Он - человек, плоть зыбучая мира сего.

(«Путь Христа. Часть 2. Юность»)

В полусонных видениях воспринимают Христа Богородица, Мария Магдалина. Вознесение Богородицы совершается во сне-яви (без границы между плотью и духом). Условность границы между сном и явью переживают стражники:

Люди Пилата пещеру три дня сторожили.
Снился им сон. Светлый ангел явился во сне,
Камень столкнул и на камне сидел в тишине.
Стражи в пещеру вошли и проснулись от страха:
Тело исчезло. Следа не осталось от праха.