140 лет назад, 28 января 1881 года (10 февраля н.ст.), скончался Федор Михайлович Достоевский.
О. Маркина. Иллюстрация к рассказу Достоевского «Кроткая»
Достоевский как никто из русских писателей последовательно и пламенно проповедовал спасительность Православия и обличал упадок веры в современном обществе. В частности, он показал, как неверие в Бога и вечную жизнь души привело к волне самоубийств, захлестнувшей Россию. Он пишет об этом бедствии в письмах, в «Дневнике писателя» и во множестве художественных произведений.
Материализм, безбожие, самообожение – всё это отрасли древней магии богоборчества. В «Бесах» (1872) через образ мучительно и смертельно умствующего Кириллова писатель показывает внутреннее единство богоборческой гордости и материализма – единство, увенчанное проповедью самоубийства: «Кто смеет убить себя, тот бог» (X, 94)[1], – рассуждает Кириллов и в итоге убивает себя. В одном из попутных набросков к «Бесам» писатель заметил: «Пустота души нынешнего самоубийцы» (1870–1872) (XII, 8). Пантеистическая жажда самообожения ведет именно к опустошению души, упразднению ее неповторимого духовного содержания, личного своеобразия: развеивает душу в адской бесконечности умирания, оставляя земле лишь тленную плоть.
Достоевский понимал, что магия с ее стремлением к самообожению, то есть к беспредельной силе и власти, неизбежно влечет человека к самоубийству, ибо только так ограниченное существо может попытаться охватить божественную бесконечность.
С горечью отмечает писатель в текущей действительности бесчисленные случаи самоубийств, особенно среди молодежи. Он черпает сведения из повременной печати, из воздуха общественной жизни, из писем читателей:
«Я получаю очень много писем с изложением фактов самоубийств и с вопросами: как и что я об этих самоубийствах думаю и чем их объясняю?» («Дневник писателя», 1876) (XXIV, 50).
И он всем творчеством объясняет коренную магическую причину всех этих по видимости разных трагедий: неверие в Бога и в богоданное бессмертие человека, гордая попытка самостоятельно устроить свою жизнь:
«<…> в большинстве, в целом, прямо или косвенно, эти самоубийцы покончили с собой из-за одной и той же духовной болезни – от отсутствия высшей идеи существования в душе их. <…> Право, у нас теперь иной даже молится и в церковь ходит, а в бессмертие своей души не верит, то есть не то что не верит, а просто об этом совсем никогда не думает» («Дневник писателя», 1876) (XXIV, 50).
Один разительный случай самоубийства особенно потряс писателя:
«С месяц тому назад во всех петербургских газетах появилось несколько коротеньких строчек мелким шрифтом об одном петербургском самоубийстве: выбросилась из окна, из четвертого этажа, одна бедная молодая девушка, швея, – “потому что никак не могла приискать себе для пропитания работы”. Прибавлялось, что выбросилась она и упала на землю, держа в руках образ. Этот образ в руках – странная и неслыханная еще в самоубийстве черта!» («Дневник писателя», 1876, октябрь) (XXIII, 146).
На основании этой краткой заметки писатель попытался здесь же, в «Дневнике» сходу проникнуть в сознание этой девушки, но вышло как-то невнятно, впрочем, в духе невнятности самой православной веры в современном ему общественном сознании:
«Это уж какое-то кроткое, смиренное самоубийство. Тут даже, видимо, не было никакого ропота или попрека: просто – стало нельзя жить, “Бог не захотел” и – умерла, помолившись. Об иных вещах, как они с виду ни просты, долго не перестается думать, как-то мерещится, и даже точно вы в них виноваты. Эта кроткая, истребившая себя душа невольно мучает мысль» (XXIII, 146).
Потрясенный этим случаем писатель решил поглубже в нем разобраться и художественно исследовал его в повести «Кроткая» («Дневник писателя», 1876, ноябрь, 1 глава). Он назвал повесть в подзаголовке «Фантастическим рассказом», что в его понятиях означало раскрытие таинственной и вечной глубины бытия. Самоубийство девушки он представил теперь как следствие развития утонченной гордости в душе, унижаемой жизненными обстоятельствами и не способной их преодолеть по причине утраты живой веры своих родителей и предков.
В завязке действия по видимости «кроткая» девушка приносит в заклад образ, украшенный дорогим окладом, и переговоры с заимодавцем свидетельствуют о степени угасания веры в ее душе. Заимодавец-повествователь вспоминает:
«Образ Богородицы. Богородица с Младенцем, домашний, семейный, старинный, риза серебряная золоченая – стоит – ну, рублей шесть стоит. Вижу, дорог ей образ, закладывает весь образ, ризы не снимая. Говорю ей: лучше бы ризу снять, а образ унесите; а то образ все-таки как-то того.
– А разве вам запрещено?
– Нет, не то что запрещено, а так, может быть, вам самим…
– Ну, снимите».
(«Дневник писателя», 1876, ноябрь) (XXIV, 8).
Уточнение изображенного на иконе – случай редкий у Достоевского и весьма значимый для понимания замысла повести.
Это самоубийство, по мнению писателя, при всей необычности являет типичный для эпохи внутренний отрыв, казалось бы, еще верующих людей от Православия и губительное впадение в духовную прелесть уклонения от заповеди Христовой нести свой крест до конца. В символическом итоге девушка выбрасывает из окна свою жизнь, дарованную Богом, и выбрасывает вместе со священным образом «Богородицы с Младенцем», знаменующим суть Православия.
Запредельная, но скрытая гордость «Кроткой» проявляется в итоге в запредельном же богоборчестве – в самоубийстве, символически сочетаемом с убийством Христа и Богородицы. И если своими грехами вообще люди, как учит Церковь, распинают Христа в своих душах, то тем более – такое распятие совершается самоубийством, да еще с образом Христа и Богородицы в руках.
Сама решимость сдать в заклад священную суть православной веры – древнюю икону Богородицы со Христом – уже подготавливает в душе Кроткой распятие Христа, напоминая грех христопродавца Иуды.
Это самоубийственное проявление гордости – в духе второго искушения Христа
Есть в этом самоубийстве отзвук и еще одного смертоносного проявления гордости – в духе второго искушения, предложенного лукавым врагом Христу в пустыне:
«Потом берет Его диавол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: “Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею”. Иисус сказал ему: написано также: “не искушай Господа Бога твоего”» (Мф. 4: 5–7).
В самоубийственном падении из окна с иконой заметен след магической надежды на то, что если не в этой жизни, так в будущем Бог спасет грешную душу. Но как будет на самом деле, показал Христос Своим твердым отвержением этого искушения.
Имя Кроткой, как и повествователя-заимодавца, тоже близкого уже к самоубийству, в повести не называется. И это по замыслу Достоевского указывает на уже свершившуюся губительную стертость их душ, при которой внешнее убийство себя – уже дело случая, ибо оно внутренне совершилось – отвержением дарованной русскому народу спасительной православной веры. Есть в этой безликости что-то от опустошающей «кротости» буддизма, уже проникавшего тогда в Европу со своей проповедью стирания будто бы призрачной личности ради самоубийственного слияния с безликим духом.
При таком сознании молиться Богу уже невозможно, ибо молитва – это словесное выражение бессмертной души человека в ее личном общении с Богом. Только служанка Лукерья предполагает (и то в пересказе заимодавца), что Кроткая накануне смерти молилась перед иконой. Сам же Достоевский намеренно не указывает на совершение молитвы, и это равнозначно ее отрицанию. Со слов Лукерьи в передаче повествователя-заимодавца
«<…> она вдруг вошла к барыне в нашу комнату что-то спросить, не помню, и увидала, что образ ее (тот самый образ Богородицы) у ней вынут, стоит перед нею на столе, а барыня как будто сейчас только перед ним молилась. “Что вы, барыня?” – “Ничего, Лукерья, ступай… Постой, Лукерья”, – подошла к ней и поцеловала ее. “Счастливы вы, говорю, барыня?” – “Да, Лукерья”» («Дневник писателя», 1876, ноябрь) (XXIV, 32).
Счастье здесь сродни предвкушению необратимо смертоносного пантеистического экстаза.
Повесть «Кроткая» – одна из самых значительных вещей Достоевского, не уступающая по значимости большим романам. На духовно-символическом уровне писатель показывает погружение народа во мрак богоотступничества и богопротивления и предсказывает недалекое уже мрачное будущее России.
[1] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972–1990. Здесь и далее ссылки на это издание приводятся вслед за выдержками в скобках с указанием тома и страницы.
