Джан - душа,
которая ищет счастье[i]
А. Платонов
На письменном столе у Андрея Платонова «стоял чугунного литья черный черт»[ii], который «в тени настольной лампы не без изумления смотрел, как оживают под платоновским пером, а чаще карандашом белые листы бумаги»[iii]. Можно полагать, что образ лукавого был источником вдохновения, хотя сам писатель об этом не распространялся. Он вообще не любил рассуждать об источниках своего мировидения. Однако сами источники вполне очевидны в потоках его художественной речи. Так, от начала и до конца творчества у него прослеживается магическое противление Богу, желание объединенным всечеловеческим усилием занять Его место в мироздании, то есть стать всем и навсегда. Это по сути вавилонское столпотворительное стремление на небо - на место Бога - звучит, например, в словах Платонова, переданных его другом: «Как-то, говоря об атеизме, я заметил, что все его герои кажутся мне атеистами, на что Платонов ответил не без усмешки: "Бог сделал с человеком все, что мог. Теперь ему остается ждать, куда нелегкая занесет человека - на небо или в преисподнюю. Ежели по Джинсу (английскому астрофизику - А.М.), так в преисподнюю. Да и что можно ждать от микроба в плесени загнивающего огурца. А мне сдается, на небо"»[iv]. Ирония в этих словах, как и всегда у Платонова, романтическая - утверждающая истину вопреки устоявшимся мнениям. Впрочем, в стихотворном лирическом исповедании он изначально поет о том же без иронии:
Мы пройдём тебя до края,
Небо, тайна голубая.
Мы любовь, мы - мысль вселенной,
Звёзд зовущих странник пленный.
(1920) (1, 462).
Богоборческая гордость познания при магическом противлении христианству неизбежно связывается с почитанием сатаны как «истинного» бога-творца и главного противника «ложного» библейского Бога («сатана» в переводе с древнееврейского и есть «противник»). Так делали, в частности, некоторые гностические (от греческого «гносис» - «знание») ереси первых веков по Рождестве Христовом, например, офиты (змеепоклонники, от греческого «офис» - «змея»). Гностицизм был едва ли не повальным духовным увлечением в культуре Серебряного века. Его мощное влияние испытал и Платонов. Исследователи отмечают в качестве источников философию и поэзию Владимира Соловьева, поэзию Блока, откуда Платонов впитывал образы гностической Вечной Женственности (см.: 1, 627). Собственно, В. Соловьев был главным поставщиком сведений о гностицизме для того времени[v]. Значима была также первая книга о гностике, написанная Юлией Николаевной Данзас и напечатанная под псевдонимом: Николаев Ю. В поисках за божеством. Очерки из истории гностицизма (СПб., 1913).
Всё разнообразие гностических учений (как оно предстает в сохранившихся отрывках) объединялось верой в божественную природу избранных человеческих душ, «пневматиков», наделенных искрой божественного духа и способных с помощью врожденной и благоприобретенной мудрости («софии», по-гречески), тайного знания и сокровенного познания, вернуться - через смерть - в божественную плерому (полноту) - в ее наиболее близкую к земному материальному миру область (эон) - Софию. Вот эта София, согласно гностическим представлениям, и явилась Адаму и Еве в раю в виде змия, научившего их познанию божественных тайн - вкушению запретного плода с древа познания. Души избранных людей при этом мыслились как отпавшие от Софии частицы истины, искры ее света. Гностики верили обещанию, данному змием-Софией (библейским сатаной) первым людям: «Будете как боги, знающие добро и зло (Быт. 3:5). Так, в понимании гностиков, София воспротивилась библейскому Богу - ограниченному неумелому творцу материального мира и телесно воплощенных людей, который был рожден (наряду с человеческими душами) из той же самой Софии и назван Демиургом.
Таким образом, истинно духовные люди, согласно гностическим представлениям, в своей бесплотной части оказываются порождением Софии, то есть библейского змия-сатаны. В свете этих представлений проясняется странное, на первый взгляд, рассуждение Платонова о происхождении людей из дьявола: «Они (люди) думали, что они из дьявола сделаны, а узнав, были довольны, что из дьявола» (записная книжка 1938 года)[vi]. Вот и стал дьявол как источник премудрости настольным символом у писателя.
Согласно гностикам, души благодаря искрам божественной мудрости в них осознают свою оторванность от полноты родного духовного бытия и стремятся вернуться обратно, то есть погибнуть в своей нынешней земной отдельности. Эти гностические представления заметны в сказке Платонова «Вера, Знание и Сомнение», набросанной в записной книжке. Вера в этой сказке - светоносная божественная София-Премудрость, ибо по корневому смыслу славянского (и шире - общего индоевропейского) слова «вера» - это истина, непосредственное соединение с истиной. Платонов, явно обыгрывает здесь название известного гностического сочинения «Пистис София» («Вера Мудрость», в буквальном переводе с греческого) (II век). От премудрой Веры у Платонова происходят души-искры людей и прочих живых тварей: «Тысячу лет тому назад жила на свете царица Вера, вечная невеста Бога. И пламенем любви и силы своей она светила над людьми и давала им радость в жизни. Искры огня ее были душами всех людей и давали им радость в жизни. Искры огня ее были душами всех живых тварей на земле, и счастье никогда не уходило со света, никогда во все время, как жила Царица Вера - пламенная Невеста Небесного Жениха» (6, 215). Здесь гностически осмысливается известная и христианам четверица имен-понятий: Вера, Надежда, Любовь и матерь их София.
Подобно прочим божественным эонам гностиков, Вера-София проистекает из непостижимого божественного первоисточника, который у Платонова именуется Богом и Женихом. Будучи крайним, проникающим уже в косную неопределенную материю эоном, София постепенно, по мере удаления от первоисточника, слабеет, угасает, растворяется в материальном мраке, а с тем слабеют искры душ, отделяющихся от нее. Вместе с Мудростью Веры в мире материальном дробится и рассеивается и подлинное целостное Знание (Гносис), заменяясь разбитым и рассеянным знанием Сомнения. Однако избранные души, понимая, откуда они произошли, стремятся вернуться назад в родное божество: «И вот Вера была так богата сама собою, что никогда не мотала богатства своего. Она отдавала людям любовь и силу свою без счета и возврата и, наконец, совсем отдалась миру и перестала жить. Но зато в каждом дыхании жизни светил ея свет, и вся земля наполнялась Верою, и росла к небу Любовь, как свет из пламени. Но прежде чем сойти в мир, каждой душе Вера дала свет свой и рассеялась оттого, как Бог рассеивается ночью в звездах небес. Везде была Вера - и нигде ее не было. Это было оттого, что она променяла свой могучий единый Свет на миллионы искр. Искр-душ в мире стало миллион, но это были искры, а не Солнце, как тысячи медных копеек хоть и стоят золота, но не золото» (6, 215).
Из этой сказки виден гностический смысл часто повторяющегося у Платонова образа сияющих звезд, манящих душу от земли сквозь мрак материи к небу: «Бог рассеивается ночью в звездах небес» (6, 215).
Есть в записной книжке Платонова сказка, которая, казалось бы, противоречит гностической направленности его сознания: Бог на суде своем оценивает жизни двух людей, один из которых изнурял плоть, дабы обрести вечную духовную жизнь с Богом, а другой «заботился только о теле своем, источнике жизни» (6, 214). И Бог осудил обоих как мертвецов: «Оба вы хотели одного - жизни и ушли от нея, один - в неживой дух, ибо умертвил тело, другой - в мертвое тело, ибо забыл все, кроме тела. И оба вы мертвы. Но вот, если бы вы постигли, что плоть и дух одно, - оба были бы вечно живы и радостны радостью Моей. Не много дорог в мире, а одна, не многие идут по ней. - "Что же теперь делать нам?" - спросили согрешившие. - "Понять себя и жить сначала"» (6, 214). На первый взгляд, увещание «Бога» может быть созвучно и христианству с его оправданием единства души и тела, и магическому учению Н.Ф. Федорова, мечтавшего о телесно-духовном воскрешении всех умерших силою разума и о вечной жизни в материальном мире. Такое редкое у Платонова упование на вечное бытие мира сего противоречит всему строю его сознания, и противоречие можно снять, лишь вспомнив о гностических источниках мировосприятия писателя: Бог здесь - это все тот же неудачливый Демиург, возникший из Софии и воспользовавшийся порожденными из Софии же одухотворенными душами, чтобы смешать их с плотью материи и создать людей (в ходе создания целого материального мира). Уровень такого бытия доступен большинству людей, являющихся, на языке гностиков, «физиками» (плотскими). Все эти люди вместе с материальной вселенной подлежат в итоге уничтожению в божественном огне.
Всю жизнь Платонов стремился к счастью, понимая это состояние в глубинном корневом смысле слова - как с-частье, со-частие, со-у-частие в общей жизни. Он различал ступени, степени приобщенности к счастливому всеединству: любовь двух людей - семья - род - колхоз (и прочие виды социалистической общественной жизни) - народ - человечество (единство народов) - природа (вселенная, мироздание). Однако полное счастье (а иное - зачем?) у Платонова трагично, ибо гностически предполагает в своем осуществлении смерть отдельного человека, его души и тела при окончательном возврате в безликое божественное бытие. Тогда часть разрастается до целого, переставая быть, и высшее счастье совпадает с высшим несчастьем.
Таинственные силы влекут каждого к необратимому растворяющему слиянию: плоть растворяется в материальной вселенной, душа - в божественном духе. Большинство подчиняется такому влечению невольно, но избранные стремятся сознательно, совершая скрытое или явное самоубийство. Так в романе «Чевенгур» (1926 - 1928) Александр Дванов топится в том самом озере, где ранее утопился его отец. Старший Дванов утопился из любопытства - в надежде при случае вернуться, но, конечно, не вернулся. И с каждым человеком это повторяется независимо от вида его смерти, самочинно-произвольной или случайно-неожиданной: «<...> отец Дванова навсегда скрылся в глубине озера Мутево, желая раньше времени увидеть будущее утро. Теперь начинался иной вечер - быть может, уже был прожит тот день, утро которого хотел видеть рыбак Дванов, и сын его снова переживал вечер» (3, 318). Название озера Мутево указывает на мутную непостижимую стихию всепоглощающей смертоносной жизни.
Коммунизм в мире Платонова - это высочайший предсмертный взлет человеческой культуры в единении со вселенной (вроде древней Атлантиды), а далее - неизбежная гибель: «Чепурного же, наоборот, коммунизм мучил, как мучила отца Дванова тайна посмертной жизни, и Чепурный не вытерпел тайны времени и прекратил долготу истории срочным устройством коммунизма в Чевенгуре, - так же, как рыбак Дванов не вытерпел своей жизни и превратил ее в смерть, чтобы заранее испытать красоту того света» (3, 318). В итоге романа коммунистический рай на земле закономерно гибнет, и созвучие этой гибели с потоплением мифической Атлантиды подчеркнуто заключающим роман самоубийством младшего Дванова, который топится в том же озере из желания вслед за отцом раствориться во всеобъемлющем мироздании: «Дванов подъехал к урезу воды. Он в ней купался и из нее кормился в ранней жизни, она некогда успокоила его отца в своей глубине <...>. И там есть тесное, неразлучное место Александру, где ожидают возвращения вечной дружбой той крови, которая однажды была разделена в теле отца для сына. Дванов <...> сам сошел с седла в воду - в поисках той дороги, по которой когда-то прошел отец в любопытстве смерти» («Чевенгур») (3, 408).
Сам Платонов в расцвете сил, по сути, совершает скрытое самоубийство, ухаживая за умирающим в скоротечном туберкулезе сыном: неизбежно заражается и гибнет. Конечно, в первую очередь, это подвиг самопожертвования, как и описанные в его рассказах, очерках подвиги русских воинов во время Великой Отечественной войны, но во вторую очередь, а по логике Платонова, в сокровенной сути - это самоубийство как способ сознательного растворения во всеобщей безликой жизни.
Приступы самоубийственного настроения приключались у него с юности. Однажды в середине 1920-х, в очередную трудную полосу жизни он пытался покончить с собой по причине крушения его землеустроительных замыслов (работал тогда инженером-мелиоратором) (см.: 1, 514). Новое желание самоубийства вызывают трудности обустройства в Москве в 1926 - 1927 годах. Тогда он записывает признание: «Несколько предупреждений о выселении с милицией на улицу. Безработица. Голод. Продажа вещей. Травля. <...> Единственный выход: смерть и устранение себя»[vii].
Платонов жил под сенью смерти, следил, как она постоянно подкрадывается, оборачивается жизнью, побеждает уступая и уступает побеждая: «Человек, если он проживет хотя бы лет до двадцати, обязательно бывает много раз близок смерти или даже переступает порог своей гибели, но возвращается обратно к жизни. Некоторые случаи своей близости к смерти человек помнит, но чаще забывает их или вовсе оставляет их незамеченными. Смерть вообще не однажды приходит к человеку, не однажды в нашей жизни она бывает близким спутником нашего существования, - но лишь однажды ей удается неразлучно овладеть человеком <...>. Смерть победима, - во всяком случае, ей приходится терпеть поражение несколько раз, прежде чем она победит один раз. Смерть победима, потому что живое существо, защищаясь, само становится смертью для той враждебной силы, которая несет ему гибель. И это высшее мгновение жизни, когда она соединяется со смертью, чтобы преодолеть ее, обычно не запоминается, хотя этот миг является чистой, одухотворенной радостью» («Неодушевленный враг», 1942) (5, 25).
Колеблясь на грани жизни и смерти, Платонов излил свои переживания в повести «Сокровенный человек» (1927): «Маевскому надоела война, он не верил в человеческое общество - и его тянуло к библиотекам. "Неужели они правы? - спросил он себя и мертвых. - Нет, никто не прав: человечеству осталось одно одиночество. Века мы мучаем друг друга - значит, надо разойтись и кончить историю". До конца своего последнего дня Маевский не понял, что гораздо легче кончить себя, чем историю. <...> Маевский застрелился в поезде, и отчаяние его было так велико, что он умер раньше своего выстрела» (2, 227). В записной книжке 1930 года предсмертное прозрение Маевского Платонов излагает от своего лица: «Я думал, что весь мир погибает, [не прав] а это я один»[viii].
Подобным духовным переживаниям причастны все значимые герои в произведениях писателя. Так, в «Котловане» (1930) «инженер Прушевский уже с двадцати пяти лет почувствовал стеснение своего сознания и конец дальнейшему понятию жизни, будто темная стена предстала в упор перед его ощущающим умом. <...> Прушевский не видел, кому бы он настолько требовался, чтоб непременно поддерживать себя до еще далекой смерти. Вместо надежды ему осталось лишь терпение, и где-то за чередою ночей, за опавшими, расцветшими и вновь погибшими садами, за встреченными и минувшими людьми существует его срок, когда придется лечь на койку, повернуться лицом к стене и скончаться, не сумев заплакать. <...> - "Лучше я умру, - подумал Прушевский. - Мною пользуются, но мне никто не рад. <...>. И решив скончаться, он лег в кровать и заснул со счастьем равнодушия к жизни» (3, 429-430).
Стремление разумно обустроить всеобщее самоуничтожение в рытье котлована-могилы для светлого будущего несколько задерживало Прушевского в его желании убить себя. Он стал неким бодхисаттвой, просветленным буддой, который остался с людьми, дабы приобщить их к нирване - счастливому небытию: «Но Прушевский узнал удовлетворенье не от масштаба, а от того, что землекопы так же быстро истомят жизнь в котловане, как он сам умрет; ему лучше было иметь друзей мертвыми, чем живыми, чтобы затерять свои кости в общих костях и не оставить на дневной поверхности земли ни памяти, ни свидетелей, - пусть будущее будет чуждым и пустым, а прошлое покоится в могилах - в тесноте некогда обнимавшихся костей, в прахе сотлевших любимых и забытых тел» (3, 470) - в этом достигнутое земное «счастье инженера» (3, 470).
Истинную суть смерти как приобщения к полноте жизни лучше всех понимают у Платонова самые по видимости глупые люди, дурачки. В их душах таится подлинная мудрость. С любовью и тщанием писатель изображает гибель счастливого деревенского дурачка, который достигает высшей мудрости, уморив себя голодом ради других людей во время войны. Этот «слабоумный дурачок Кузя» рассуждает: «<...> во мне добро погорает зря, потому что я слабоумный и печальный, и мне надо помереть» («Добрый Кузя», 1941) (5, 127). В ответ на утешения и предложение жить без печали «как в подоле у матери», он заметил: «А мне так жить плохо, <...> мне так счастья нету. Ума у меня тоже нету, зато я душой правило жизни чувствую» (5, 127).
От смертоносной тоски в мире Платонова не избавлены даже дети. Так «заскучал и самостоятельно умер ребенок»: «<...> одиннадцатилетний сын Арабова застрелился из оружия соседа по квартире и оставил записку, как большой человек» («Счастливая Москва», 1933 - 1936...) (4, 105). В «Котловане» Вощев объясняет девочке Насте безнадежность жизни: «Трудись и трудись, а когда дотрудишься до конца, когда узнаешь все, то уморишься и помрешь. Не расти, девочка, - затоскуешь!» (3, 516). Настя не согласилась, но в итоге словно бы послушалась и зачахла. Такое детское отношение к смерти в мире Платонова более достойно и мудро, чем внушаемое новой властью смертоносное насилие, которое звучит например, в песенке пионеров:
По Лубянке к Театралке
Мчится громко ахтобус.
Нам людей давить не жалко,
По уставу незнакома
Пионеру грусть.
(«Эфирный тракт», 1926 - 1927) (2, 69).
Уж лучше так:
Дети - сладкое бессилие,
Сказка радостная смерти.
(«Дети», 1920) (1, 464).
Чем так:
Мальчик вырос в атамана,
Сжег деревню, мать-отца
И ушел на лодках рано
У земли искать конца.
(«Сказка», 1921) (1, 475).
Особое место в творческой судьбе Платонова занимает рассказ «Впрок» (1931), чудом проскочивший цензуру и напечатанный при смене руководства в журнале «Красная новь» в 1931 году. Внешне рассказ посвящен трудностям, «перегибам» (2, 298) и возможностям социалистической коллективизации деревни, но в подсмысле Платонов пишет на излюбленную тему бессмысленности и обреченности человеческих деяний. Суть рассказа выражается в заглавии: люди пытаются жить и действовать разумно, чтобы содеянное было впрок для будущей счастливой жизни, а в действительности все оказывается безумно, не впрок и к несчастью (в платоновской логике - к подлинному счастью и по-настоящему впрок, ибо приближает смерть). Вождь народа и руководитель коллективизации Сталин, в рассказе упоминаемый, по достоинству оценил силу платоновского слова, покрыв изданный журнальный текст гневными заметками, в числе которых были и краткие: «Дурак», «Пошляк», «Мерзавец», «Болван», «Подлец» (2, 542).
Описание различных попыток коллективизации глазами близкого автору странника-наблюдателя - «душевного бедняка» (2, 284) - составляет череду взаимосвязанных маленьких очерков, которая начинается повествованием о колхозе «Доброе начало», где люди в порыве включения в общую жизнь пытаются улучшить большую вселенную собственным общинным хозяйством с самодельным электрическим солнцем. Уходя на закате из «Доброго начала», путешественник-повествователь, поместился, словно птица, на «боковой отрасли дерева» (2, 300) - символа мирового древа - и попытался, будучи по жизни «бредущим созерцателем» (2, 285), увидеть искусственное солнце, а в его свете - нарастание обычного человеческого счастья при постепенном переходе от семейных и частнособственнических отношений в обществе к коллективным социалистическим, и с этой более высокой ступени он уже видит врастание общенародной социалистической жизни в космическую вселенскую: «Множество прохладных звезд светило с неба в земную тьму, в которой неустанно работали люди, чтобы впоследствии задуматься и над судьбой посторонних планет, поэтому колхоз более приемлем для небесной звезды (искусственного колхозного солнца - А.М.), чем единоличная деревня» (2, 300). Впрочем, автор тут же усмехается, переводя чаяние обычного человеческого счастья на уровень собственного понимания, где счастье достигается только через смерть: «Утомившись, я нечаянно задремал и так пробыл неопределенное время, пока не упал от испуга, но не убился» (2, 300). И тогда с пограничной черты между жизнью и смертью он увидел тщету гордых усилий: «Переваливая за горизонт, мы заметили по бледному свету на земле, что сзади нас взошла луна. Мы оглянулись. Я увидел среди дальнего мрака слабое круглое светило, все же боровшее сплошную тьму. - "Это солнце зажгли в колхозе!" - сказал я. - "Да, возможно, - безразлично согласился борец с неглавной опасностью. - Для луны - для последователя солнца это слишком неважный огонь» (2, 301).
По ходу повествования насмешливость автора относительно возможностей земного, пусть и социалистического, счастья нарастает. Так, лично знавший Ленина и навсегда им очарованный «товарищ Упоев, главарь района сплошной коллективизации, не имевший постоянного местопребывания» (2, 323), в одной из своих безумных проповедей заявил: «Пусть теперь глядит на нас любая звезда ночи - нам не стыдно существовать, мы задаром организуем все бедное человечество, мы трудимся навстречу далеким планетам, а не живем, как гады!» (2, 328). Между тем, «семья Упоева постепенно вымерла от голода и халатного отношения к ней самого Упоева, потому что все силы и желания он направлял на заботу о бедных массах» (2, 323-324). Да и сам он при своем «энергичном бешенстве» был «полуголым, еле живым от своей едкой идеи человеком» (2, 324).
Завершается череда страннических очерков повествователя двумя изысканными зарисовками. Одна - о самом бедном батраке Филате, которого должны бы были принять в колхоз «Сильный поток» первым, но принимают последним и нарочито «на первый день пасхи, дабы вместо воскресенья Христа устроить воскресенье бедняка в колхозе <...>. Но Филат настолько ослаб от счастья, что опустился на траву и стал умирать от излишнего биения сердца» (2, 341-342). Да так вместо воскресения и умер, сливаясь с ритмами всей природы и теряясь в ней. Последними его словами были: «<...> солнце горит над рожью и надо мной! Меня кулаки тридцать лет томили, и вот меня уже нет» (2, 342).
Другая, уже заключительная, зарисовка рассказывает о самом удачливом, дарующем людям обычное счастье «председателе, всей бузы новой жизни, товарище Пашке» (так он сам представился) (2, 345). Этот предводитель колхозной деревни «Утро человечества» выбился на должность из самых глупых сельчан и представлял собой «великого человека, выросшего из мелкого дурака - пусть даже некоторые его действия покажутся неловкими и смешными» (2, 347) - этакий типичный платоновский Иван-дурак, бессознательно живущий в ритмах всеобщей жизни и потому до времени хранимый этими ритмами от полного уничтожения, ибо уже ничтожен в существе своем. В записной книжке 1942 года Платонов рассуждает об этом так: «Ч<елове>к - плохое существо, но странно, что он, ничтожный, вдруг представляется значительным в своем каком-либо деянии, и тогда видишь, что через его существо действует что-то другое, ему несоответственное, - это похоже на мистику»[ix]. Именно приглуповатый Пашка изрекает у Платонова сокровенную мудрость: «"Говорят, что мир бесконечен и звездам нет счета! Неверно, товарищ! Это буржуазная идеология: буржуям выгодно, чтоб мир был такой широкий, дабы гадам не тесно жилось и было куда бежать от пролетариата. А по-моему, мир имеет конец и звездам есть окончательный счет". Я подтвердил, что Пашка говорит вполне справедливо: вселенная не может быть неопределенно бесконечной» (2, 346).
Расставаясь в самом конце рассказа со странником-созерцателем, Пашка изрек еще одну платоновскую премудрость о смертельном всеединстве жизни: «Все мы кипим в одном классовом котле, и сок твоей жизни дойдет до меня» (2, 350). Заключающие рассказ слова самого повествователя - о том же, но с изысканным платоновским сарказмом: «Расставаясь с товарищами и врагами, я надеюсь, что коммунизм наступит скорее, чем пройдет наша жизнь, что на могилах всех врагов, нынешних и будущих, мы встретимся с товарищами еще раз и тогда поговорим обо всем окончательно» (2, 350).
Так всякий народ, а в совокупности народов - вся Россия и все человечество, по Платонову, совершают длящееся коллективное самоубийство: думая, что строят новую счастливую жизнь, на самом деле роют себе общую могилу, не понимая этого и не подозревая, что в этом-то и есть подлинное счастье. Символическое обобщение такому миропониманию писатель дал в повести «Котлован» (1930). В бесконечно углубляющемся котловане на стройке счастливого будущего в некой гробнице-памятнике в конце концов хоронят умершую девочку - символ обреченности рода человеческого на окончательное счастье небытия во всебытии: «В полдень Чиклин начал копать для Насти специальную могилу. Он рыл ее пятнадцать часов подряд, чтоб она была глубока и в нее не сумел бы проникнуть ни червь, ни корень растения, ни тепло, ни холод и чтоб ребенка никогда не побеспокоил шум жизни с поверхности земли. Гробовое ложе Чиклин выдолбил в вечном камне и приготовил еще особую, в виде крышки, гранитную плиту, дабы на девочку не лег громадный вес могильного праха» (3, 534).
Все частное, определенное гибнет в свой черед, но непостижимая общая жизнь продолжается. Рассуждая о возможной (а по убеждениям Платонова - неизбежной) гибели СССР, повествователь в самом конце «Котлована» сомневается: «Погибнет ли эсесерша подобно Насте или вырастет в целого человека, в новое историческое общество? Это тревожное чувство и составляло тему сочинения, когда его писал автор. Автор мог ошибиться, изобразив в виде смерти девочки гибель социалистического поколения, но эта ошибка произошла лишь от излишней тревоги за нечто любимое, потеря чего равносильна разрушению не только всего прошлого, но и будущего» (3, 534). Но сам-то писатель не сомневается: погибнет все, что когда либо возникло из материи, как и погибало всегда.
Не удивительно, что при таком понимании счастья, Платонов высказывался об этом желанном для людей состоянии мрачновато: «Счастье, "жизнь" еще более ужасно, чем горе» (Записная книжка 1933 года)[x]. «Счастл<ивый> тип чел<ове>ка, м.б., такое же тяж<елое> сост<ояние>, печальное, что и старый пессим<изм>, угрюмый тип ч<елове>ка, - и с "новым" типом тоже придется бороться, как со старым» (Записная книжка 1942 года)[xi]. Подобно Фросе из повести «Фро» (1936), Платонов считает, что «что в музыке печаль и счастье соединены неразлучно, как в истинной жизни, как в ее собственной душе» (4, 411). Это потому что истинная жизнь является смертью.
Осознание подлинной природы счастья как неизбежного умирания помогает писателю выживать в самых трудных условиях: «Я живу, можно сказать, плохо. Но это ничего: я привык жить плохо. Жив - и ладно. Больше я ничего и не имею, только живу»[xii]. И при этом он считал себя счастливо включенным в ритмы вселенской жизни, что не раз подчеркивал, меняя в анкетах год рождения с 1899 на 1900: «<...> я родился ровесником своему столетию, растущему в такт возрасту человека» (1, 495).
Вот это всеобщее влечение к смерти, видимо, и должен был знаменовать и поддерживать литой «черный черт» на столе Платонова. Прямое указание автора на дьявольскую самоубийственную (а в гностическом понимании - софийно-премудрую) природу человеческого духа дано в раннем рассказе «Сатана мысли» (1921). Софийный светлый дух в душе человека борется и смешивается с темными силами материи, отчего собственно человек и возникает. В детстве у инженера Вогулова, впоследствии «главного руководителя работ по перестройке земного шара», «ночью душа вырастала в мальчике, и томились в нем глубокие сонные силы, которые когда-нибудь взорвутся и вновь сотворят мир. В нем цвела душа, как во всяком ребенке, в него входили темные, неудержимые, страстные силы мира и превращались в человека» (1, 303). Вогулов покорил энергию света: «Материя мыслью Вогулова превращалась почти в ничто. <...> В бешенстве и неистовстве человечество билось с природой » (1, 305). «И Вогулов, не сознавая, родясь таким, развив себя неимоверной титанической работой, был воплощением того сознания - тверже и упорнее материи, - которое одно способно взорвать вселенную в хаос и из хаоса сотворить иную вселенную без звезд и солнц, - одно ликующее, ослепительное всемогущее сознание, освобождающее все формы и строящее лучшие земли, если хочет того, если радостно ему это творчество. Но можно не творить, не разрушать, а быть в ином состоянии. Можно не радоваться и не страдать и не быть спокойным, это полет, это горный воздух, спокойный, чистый и тревожный. Чтобы земное человечество в силах было восстать на мир и на миры и победить их - ему нужно родить для себя сатану сознания, дьявола мысли и убить в себе плавающее теплокровное божественное сердце» (1, 307).
Сердцем, чувствами человеческая душа врастает в материю. Любовь в мире Платонова влечет к смерти: либо через растворение в материи (для большинства людей), либо через победу над материей, уничтожение разумом ее оков и растворение высвобожденной души в божественном духе (для избранных, которые вместе с собою могут уничтожить и целый мир). Мысль - сатана мысли - это и есть высшее проявление любви: софийная любовь к познанию. От исхода этой любви - от смерти - человечеству никуда не деться. Всю жизнь Вогулов страдал и творил, изживая любовь к девушке, «которая умерла через неделю после их знакомства» (1, 310): «Три года Вогулов прометался по земле в безумии и тоске; он рыдал на пустынных дорогах, благословлял, проклинал и выл. Он был так страшен, что суд постановил его уничтожить. Он так страдал и горел, что не мог уже умереть. Его тело стало раной и начало гнить. Душа в нем истребила сама себя. И потом в нем случилась органическая катастрофа: сила любви, энергия сердца хлынула в мозг, расперла череп и образовала мозг невиданной, невозможной, неимоверной мощи. Но ничего не изменилось - только любовь стала мыслью, и мысль в ненависти и отчаянии истребляла тот мир, где невозможно то, что единственно нужно человеку, - душа другого человека... Вогулов размечет вселенную без страха и без жалости, а с болью о невозвратимом и утраченном, чем дышит человек и что нужно ему не через несметные времена, а сейчас. И Вогулов руками хотел сделать это невозможное сейчас. Только любящий знает о невозможном, и только он смертельно хочет этого невозможного и сделает его возможным, какие бы пути ни вели к нему» (1, 311).
Сатана мысли открывает человечеству высший способ любовного наслаждения - самоуничтожение в порыве полного самообожения: «Человечество жило как в урагане. День шел за тысячелетие по производству ценностей. Быстрая вихревая смена поколений выработала новый совершенный тип человека - свирепой энергии и озаренной гениальности. Микроб энергии делал ненужной вечность - довольно короткого мига, чтобы напиться жизнью досыта и почувствовать смерть, как исполнение радостного инстинкта» (1, 310).
О том же толкуется и в рассказе «Изобретатель света - разрушитель общества, сокрушитель адова огня» (1922): в мечтах и снах Елпидифора («Надеждоносца», в переводе с греческого, а в буднях - Епишки) покоренная сила света дарует человечеству божественное всеведение и всесилие, и люди роднятся с чертями: «чертенок» с Юпитера дал потомство с людьми (1, 314). Открытый Епишкой преобразователь света в энергию сделал землю «женой и матерью для человека, а не лютой чертовкой» (1, 314). То есть она осталась чертовкой, но стала теперь родной. Елпидифор овладел всей постижимой вселенной и подумал: «"Не умру" <...>, чтобы иметь время накопить силу стать завоевателем и жителем того, чего не видно за последней маленькой звездой, за змеевиком Млечного пути» (1, 314). Этот символический «змеевик» - и средство извлечения спиритуса, дьявольского духа вселенной, и сам змий-искуситель (София гностиков), «сатана мысли» человеческой, которая сопричастна бесконечности и открывает самоубийственную суть жизни. Да, «было сокрушено адово дно смерти», но силы жизни, то есть любви, не стало. Запредельный предел мечтаний во сне и осуществился: Епишка «умер от собственного спокойствия: ведь все доконал, до всего дознался» (1, 315). В итоге его приятель Апалитыч «снес под плетень в полдень тело этого последнего мошенника и стервеца» (1, 315).
А чтобы не возникало никаких ложных надежд, автор, предваряя рассказ о Надеждоносце Епишке, в стихотворном эпиграфе и прозаически-лирическом пояснении-вступлении раскрывает губительную сущность любви, которая соединяется с познающим разумом в виде любви к познанию и вместе с разумом служит утешительно-прельстительному - сатанинскому - самоуничтожению людей. Сначала откровение звучит вкрадчиво, заманчиво:
Мир подымешь на слабые руки,
Что захочешь, полюбишь - твое.
Ты испуган, слова твои глухи,
Ты - любовь, твое сердце - в моем.
(1, 313)
В сущности, этот стихотворный эпиграф написан от имени премудрого сатаны-искусителя (гностической Софии). И тут же глубинная сущность любви разъясняется, впрочем, тоже чарующе: «Может быть, завтра очнется сердце в человеке и земля растает в голубой глубине любви» (1, 313).
Вывод Платонова прост: человек как «сокрушитель адова огня» может лишь использовать этот огонь для самоуничтожения, срастаясь с духом сатаны, то есть со смертью, которая и есть подлинная божественная жизнь, непостижимая и недоступная для отдельного человека.
Об этом же Платонов на все лады поет в ранней лирике:
Конца мы ищем бесконечного,
Мы знаем - есть у бездны дно.
Но одолеем зверя вечного,
Когда с ним станем заодно.
(«Тиха дорога, неизвестна...», 1920 - 1921) (1, 465).
Или так:
Мы безумную вселенную
Бросим в топку раскаленную,
Солнце древнее, бесценное
Позабудется, сожженное.
(«Дети», 1920) (1, 464).
Или же вот так:
Душа убита, и жизни нету,
Весь мир в железе надет на штык.
Мы рубим корни у всего света,
Победа наша - смертельный крик.
В день истребления - земля пустыня,
И каждый зверь в ней господин,
На небе солнце тогда остынет,
Не нужен миру властелин.
Под нашим шагом цветы сгорают,
Мы - гибель всем, кто не погиб.
В волне кровавой поля рыдают,
Мы выпрямляем путей изгиб.
Душа с душою - дыханий ветер,
Земля и небо - океан.
Над головами не жизни ветви -
Свинца и меди ураган.
(«Напор», 1920) (1, 453).
Принято считать, что Платонов в духе трудов Н.Ф. Федорова, изданных в 1906 - 1913 годах учениками философа под условным названием «Философия общего дела», надеялся на душевно-телесное воскрешение всех умерших людей для новой счастливой жизни. Однако в действительности общий гностический уклон мировосприятия заставлял его видеть в таком выходе лишь обречение на новые страдания частной жизни в услужение незадачливому творцу этого материального мира - Демиургу. А за страданиями последует неизбежная погибель в составе всего мироздания. Не случайно под конец жизни писатель создает исполненную ядовитого сарказма пьесу «Ноев ковчег» (1949) - напоминание о том, чем всё заканчивается в этом несовершенном мире, обреченном на самоуничтожение, и одновременно - издевку над библейским Богом, не сумевшим и вообще не способным создать совершенное мироздание на основе материи и заимствованного у Софии духа.
Изложенный греческим философом Платоном миф об Атлантиде Платонов считал символическим отображением самоубийственной истории всего человечества (и образ всезнающего чёрта мелькает здесь не случайно): «Атлантида завела "культуру" - направила все принципиально чёрт знает куда (через Азию, Грецию, Рим etc.), а сама спряталась в воду потом: катись, я вас разыграла» (Записная книжка 1935 года)[xiii].
Лишь в начале творчества в лирических стихах Платонов изредка выражает надежду на вечность атлантического, магического по сути бытия в материальном мире:
Познаны нами тайны вселенной,
В душах тревога молчит.
Мы осушили небесные бездны,
Солнце слова говорит.
Полон восторга пламенный
город, --
Люди, машины, цветы...
Каждый сегодня богом быть может,
Солнце над каждым горит.
Медный гудок заревел над
планетой,
Пространства, подъемы нас ждут.
В жизни бессмертной, как в песне неспетой,
Звезды звенят и поют,
Солнце мы завтра расплавим,
Выше его перекинем мосты.
Как песком, мы мирами играем,
Песню мы слышим тихой звезды.
(1920 - 1921) (1, 469).
В одном из самых ранних стихотворений он даже пытается прямо выразить суть федоровского (в духе атлантической магии) учения:
Мы все воскреснем, живыми встанем,
Родился новый сильнейший бог.
У бездны дна теперь достанем,
Сойдутся братья с больших дорог.
Мысль человека стала богом,
Сознанье душит зверя тьмы.
На царство сядет царь убогий -
Ни ты, ни я, а - мы.
(«Мысль», 1920) (1, 460).
Однако здесь он поет словно бы чужим голосом - голосом людей, не посвященных в погибельные для них высоты духа и потому обманывающих себя.
В прозаическом эпосе некоторые слабые отзвуки убеждений Н. Федорова писатель предоставляет выражать лишь второстепенным героям. Так, «Душин верил в экономическое, целостное восстановление всего ветхого и утраченного», зато «Щеглов же прощался с погибающим навсегда» («Хлеб и чтение») (2, 472). И второе было ближе автору.
Не удивительно, что при гностических взглядах через все творчество Платонова проходит отвержение православия как исторически не состоятельной, тупиковой, исчерпавшей себя веры. Православие отвращало его прежде всего смиренным упованием на личного, вечного, благого триединого Бога, сотворившего людей для бесконечного бытия, причем каждого человека - в неповторимом душевно-телесном существе.
Отношение к православию стало складываться у будущего писателя уже в детстве и определялось оно общим упадком веры в народе, а упадок этот был в значительной мере вызван сложившейся в течение XIX века системой народного просвещения, начала которой были заложены еще в XVIII веке масонами с их веротерпимостью и все покрывающим магизмом, причем магизм этот был сильно окрашен гностикой. Преподавание Закона Божьего в гимназиях и тем более работа начальных церковно-приходских школ оказались чужеродной частью в общей государственной системе просвещения. Применительно к себе Платонов вспоминал об этом в автобиографии 1920 года: «Лет 7-ми меня отдали учиться в церковно-приходскую школу. Но в школу я хоть и ходил, а учился больше дома тому, чему хотел, чему учили книги, где не могла укрыться правда» (1, 496). Что это были за книги и какова правда, не трудно догадаться по ранним и всем последующим творческим опытам писателя.
В произведениях Платонова много образов естественного, как он считал, угасания православной веры в душах людей, в быту послереволюционных лет.
Церковный сторож в «Чевенгуре» «в Бога <...> от частых богослужений не верил» (3, 12). «Могилы священников у стен церкви занесло бурьяном, и низкие кресты погибли в его чащах» (3, 19).
Символ Креста Платонов использует как знак упадка христианства. Так, символичен разговор с бабой, побывавшей в «турецкой Анатолии» (Константинополь не поминается): «А ты не видела там созвездия Креста? Матросы говорили, что видели? - допытывался Пухов, как будто ему нужно было непременно знать. - "Нет, милый, креста не видела, его и нету, - там дюже звезды падучие! Подымешь голову, а звезды так и летят, так и летят. Таково страховито, а прелестно!» (2, 204-205). Мир Платонова осенен не Крестом, а падающими звездами, напоминающими о Люцифере.
Крестный ход совершается по привычке, без веры: «Впереди шел обросший седой шерстью, измученный и почерневший поп; он пел что-то в жаркой тишине природы и махал кадилом на дикие, молчаливые растения, встречавшиеся на пути. <...> Сопровождавший его народ крестился в пространство, становился на колени в пыльный прах и кланялся в бедную землю, напуганный бесконечностью мира и слабостью ручных иконных богов, которых несли старые, заплаканные женщины на своих отрожавших животах. <...> дети не плакали и не крестились, они боялись и молчали» («Хлеб и чтение», 1932) (2, 451-452). Икона Богородицы при этом описывается с любопытствующим кощунством: «<...> изображала деву Марию, одинокую молодую женщину, без Бога на руках» (2, 451).
На Крестовском рынке (опять крест!) «нечистый воздух стоял над многолюдным собранием» (4, 100), ибо там «тайные буржуи» торговали обломками быта «девятнадцатого века», в том числе картинами, на которых «позади фигур иногда виднелась церковь <...> и росли дубы счастливого лета, всегда минувшего» (4, 100).
Герои Платонова отвергают символ креста как препятствие к самообожению: «Крест сжечь надо, на нем Христа распяли. А породы мы все одной. Это они крест всем несут, а мы крест со своей спины снять хочем, чтоб жилось легче. <...> Карпыч думал и думал, где истинный бес, где печатано клеймо его? Не там ли, где волы его? Не крест ли печать бесова... Не можно никак молиться тому, на чем замучили Христа, как же этого никто не узнал?» («Волы», 1920) (1, 260).
Изображая угасание православной веры, Платонов по-своему пытался понять образ и сущность Христа. Понимание получилось магическое, по преимуществу - гностическое. В записной книжке 1942 года он набросал: «Христос как образ созданный из чистого очарования - без новаторства, без теории, без чудес и пр.»[xiv]. Чистое очарование - это чары магии, науки самообожения. Христос у Платонова - «царь сознания и враг тайны» («Достоевский», 1920) (8, 13). Подлинное христианство (не историческое, не церковное), как и буддизм, по Платонову, влечет человеческую душу к самоуничтожению в слиянии с божественным духом: «Дух христианства родился еще до Христа (буддизм)» («Культура пролетариата», 1920) (8, 25). Этот божественный дух или разум безлик и безграничен, в отличие от его обрывков, заточенных в человеческих душах, и потому люди обычные воспринимают его как безумие, а необычные воссоединяются с ним, питают им свой разум: «Разум Христа, Будды и Скрябина питало безумие. Безумие есть резерв сознания. Оторвавшись от безумия, разум тухнет и выцветает. Только безумие есть отец разума. Разум же есть замершее на миг в своем взлете безумие и хаос» («Горький и его "На дне"», 1921) (8, 38). Хаос и безумие - это в гностике и есть основное проявление непостижимого божественного первоисточника бытия, всей полноты его, из которой возникают все божественные эоны, замыкаемые Софией, она же распространяет божественный свет дальше - в материю. Чтобы вернуть погрязшие в материи искры-души, из божественного Хаоса исходит особый эон Христос - спаситель душ. Он соприроден духоносным избранным душам, и влечет их к себе, и они созерцают его в себе и стремятся следовать за ним обратно в софийное небесное бытие. Поэтому Платонов порою видит гностического Христа во всех избранных людях: он входит в избранные души, а они входят в него и влекутся за ним в небесное отечество, земное же бытие обречено на уничтожение:
В эти дни земля горячее солнца,
На коленях я, и каждый мне Христос.
Загорелся мир, как сохлая солома,
И никто не знает, где на небо мост.
(1921) (1, 473).
Избранных людей, воссоединившихся через Христа с божественным разумом, то есть безумием, писатель порой прямо именует магами (по типу их сознания). Таков председатель в повести «Хлеб и чтение»: «<...> он господствовал над своим телом и надо всеми мучающими силами природы и общественного неблагоустройства; магическое напряжение гения беспрерывно радовало его сердце» (2, 462). Не удивительно, что порою это безумцы, с обыденной точки зрения, как, например, Иван Палыч Магов, мастер писания огрызком карандаша. Фамилия, конечно, не случайная, а ирония автора - романтическая, если учесть, что сам он учился в церковно-приходской школе, любил писать карандашами и к разного рода безумцам относился с бо́льшим философическим почтением, нежели к людям сугубо разумным: «Иван Палыч вышел из первого класса церковно-приходской школы, порешив, что от ученья можно с ума сойти (в тот год повесился сын барина Коншина - студент, начитавшись книжек и переучившись), а главное было в том, что Иван Палыч хотел поскорее зарабатывать свой гривенник в месяц - и поступил мальчиком в монастырскую ризницу. Вот с той поры и до сей Иван Палыч имеет один и тот же карандаш - на всю жизнь, оказывается, достаточно одного карандаша! Вот норма снабжения разума инструментарием!» («Экономик Магов», 1926) (1, 36).
Слова безумного Апалитыча близки к истине, как ее понимал Платонов - он как пророк говорит голосом безликого божественного духа: «Я дедом прихожусь Христу, сыну Бога живого, и мне первое место в раю, я буду хозяином там надо всеми вами» («Апалитыч», 1920) (1, 252).
Подобное же магическое сознание, только изнутри детской души выглядит так: «В детстве он долго не любил Бога, страшась Саваофа, но когда мать ему сказала: а куда же я, сынок, после смерти денусь? - тогда Алеша полюбил и Бога, чтобы он защищал после смерти его мать, потому что он признал Бога заместителем отца» («Чевенгур») (3, 199). Сам Христос (а точнее, его земной человеческий носитель Иисус, как учили гностики), по Платонову, в детстве точно так же осознал свою причастность природе всепорождающего божества (благодаря вошедшему в него божественному эону - Христу): «Иисус был сирота. Искал отца. Иосиф - муж Марии, старик - не являлся отцом Иисуса и, вероятно, упр<екал> Марию. Тогда впечатлительный Иисус и <взял - ? - утрач.> себе в родители отца <утрач.> общего. Так, возможно, из <утрач.> неисключительного случая, из обыденного детского горя все и пошло»[xv] (записная книжка) - «пошло» христианство как ложная, согласно гностикам (и Платонову), вера.
В философических очерках писатель обобщает свое магическое восприятие Христа: «Мертвые молитвы бормочут в храмах служители мертвого Бога. В позолоте и роскоши утопают каменные храмы среди голого нищего русского народа. Одурманенный, он спит в невежестве. И стыд горит в сердцах его лучших сыновей; стыд и возмущение господством мертвого над живым, прошлого над будущим. Христа, великого пророка гнева и надежды, его служители превратили в проповедника покорности слепому миру и озверевшим насильникам. Плесенью зарастает земля от господства золотых церквей. Души людей помертвели и руки опустились у всех от ожидания веками царства Бога. И забыт главный завет Христа: царство Божье усилием берется. <...> Люди видели в Христе бога, мы знаем его как своего друга. Не ваш он, храмы и жрецы, а наш. Он давно мертв, но мы делаем его дело - он жив в нас» («Христос и мы», 1920) (8, 592-593).
В раннем стихотворении «Сын земли» (1920) (1, 460-461) Платонов описывает рождение гностического Христа-спасителя через некую богородицу - по сути Софию. Поскольку в гностике, как и в неоплатонизме, божество распространяется путем излияния (эманации) из первоисточника, то и эон Христа-спасителя должен явиться в материальный мир за погибающими душами не напрямую, а по положенному чину, то есть через Софию (как богородицу), причем именно через ее крайние низшие (падшие) слои, вросшие в материальный мир[xvi]. Так, во всяком случае, истолковал гностический миф Платонов:
Это мать убитая, брошенная с неба,
Через горы бросила сына к небесам.
Все птенцы подохли с голоду, со слепу
И лежат на камнях черной кучей там.
В сыне мать открыла снова небу крылья,
И смеется звездам из-за глыб и гор,
И летит звенящей, белой, звездной пылью
В тихие равнины, в голубой простор.
Прошлое, далекое, всю немую вечность,
И холодный камень, тайную звезду -
Все поймет, полюбит, кончит бесконечность
И на крыльях вскинет Сын на высоту.
(1, 461).
Божественному разуму, воплощенному во Христе, служат и по сути
причастны новые «богомольцы со штыками», познающие тайны природы:
Богомольцы со штыками
Из России вышли к Богу,
И идут, идут годами
Уходящею дорогой.
<...>
На груди их штык привязан,
А не дедовы кресты.
Каждый голоден и грязен,
А все вместе - все чисты.
Отчего тепло на свете,
Тот же дух и в них горит.
Правду знают только дети,
Никто больше не вместит.
<...>
Видно, вновь Христос на свете,
Раз у них тоска в очах.
<...>
Богомольцы и у Бога
Не увидели небес...
Дум несут с собою много,
Как штыков железный лес.
(Богомольцы», 1920) (1, 403-404).
Небесных тайн «богомольцы» не увидели у обычного библейского, православного «Бога», но подлинное божество - «Христос» - уже влечет их души за собою сквозь смертоносный революционный вихрь, через смерть к обожествлению.
(Продолжение следует)[i] Разъяснение слова «джан» на основании «туркменского народного поверья» Платонов дал в подстрочном примечании к названию одноименной повести. См.: Платонов А.П. Собрание сочинений: [В 8 т.]. [Т. 4]. Счастливая Москва. Джан. Очерки и рассказы 30-х годов. М.: Время, 2011. С. 111. Далее ссылки на 8-томное издание сочинений Платонова приводятся вслед за выдержками с указанием в скобках тома и страницы. В самом издании тома не были пронумерованы: Платонов А.П. Собрание сочинений: [В 8 т.]. [Т. 1]. Усомнившийся Макар. Рассказы 20-х годов. Ранние рассказы. Написанное в соавторстве. Стихотворения. М.: Время, 2011; [Т. 2]. Эфирный тракт. Повести 1920-х - начала 19З0-х годов. М.: Время, 2011; [Т. 3]. Чевенгур. Роман. Котлован. Повесть. М.: Время, 2011; [Т. 4]. Счастливая Москва. Джан. Очерки и рассказы 30-х годов. М.: Время, 2011; [Т. 5]. Смерти нет! Рассказы и публицистика 1941 - 1945 годов. М.: Время, 2012; [Т. 6]. Сухой хлеб. Рассказы для детей. Русские сказки. Башкирские сказки. М.: Время, 2012; [Т. 7]. Дураки на периферии. Пьесы и сценарии. М.: Время, 2011; [Т. 8]. Фабрика литературы. Литературная критика. Публицистика. М.: Время, 2011.
[ii] Миндлин М. Андрей Платонов // Андрей Платонов: Воспоминания современников: Материалы к биографии. М.: Современный писатель, 1994. С. 31.
[iii] Явич А. Думы об Андрее Платонове // Андрей Платонов: Воспоминания современников: Материалы к биографии. М.: Современный писатель, 1994. С. 25.
[iv] Явич А. Думы об Андрее Платонове. С. 29.
[v] См.: Козырев А.П. Соловьев и гностики. М., 2007.
[vi] Платонов А.П. Записные книжки. Материалы к биографии. М.: Наследие, 2000. С. 209.
[vii] Андрей Платонов: Воспоминания современников: Материалы к биографии. М.: Современный писатель, 1994. С. 314.
[viii] Платонов А.П. Записные книжки. С. 42.
[ix] Платонов А.П. Записные книжки. С. 225.
[x] Платонов А.П. Записные книжки. С. 119.
[xi] Платонов А.П. Записные книжки. С. 223.
[xii] Платонов А.П. Записные книжки. С. 215.
[xiii] Платонов А.П. Записные книжки. С. 156.
[xiv] Платонов А.П. Записные книжки. С. 231.
[xv] Платонов А.П. Записные книжки. С. 271.
[xvi] Так, например, у гностика Валентина. См.: Истоки тайноведения: Справочник по оккультизму. Шанхай, 1938 - 1939. Переизд.: Симферополь, 1994. С. 147.
