Недавно очень бурно обсуждался проект закона «о семейно-бытовом насилии», и в результате принятие его было отложено. Это говорит о том, что в обществе нет единого мнения о таком феномене человеческого бытия как насилие.
Никто не спорит, что оно встречается и в семьях, и в быту. К сожалению, понимание божественного дара свободы воли большинством людей искажено, и насилием пронизана вся история. И если уж в Думе кого-то обеcпокоило семейно-бытовое насилие, то прежде логично было бы заняться современным информационным насилием, финансово-экономическим, производственным, а далее и торговым, и сектантским, и т.д. И конечно, также и военным насилием. Как же можно упускать все эти виды насилия?! Разве каждый из нас не сталкивался, например, с чиновничьим беcпределом, с жилищно-коммунальным давлением? И что – надо принимать ещё тысячу разных законов о насилии, кроме семейно-бытового? Нет, этого вовсе не требуется. Все эти виды насилия, не исключая и семейно-бытовое, УЖЕ ОГОВОРЕНЫ в законах, в уголовном и гражданском кодексах – нужно лишь неукоснительное следование их предписаниям. А правоохранительным органам – добросовестное исполнение своих обязанностей.
Хочется более конкретно разобраться: что за всем этим стоит, и что же это такое – феномен насилия?
Прежде всего, надо отметить, что в обществе давно выработалось устойчивое отношение к насилию как к чему-то безусловно отрицательному – «навязыванию чужой воли силой», вплоть до физического воздействия. Расхожее мнение: «Насилие – это всегда плохо, и никакими рассуждениями его не оправдать».
И в то же время мы чётко осознаём, что, например, насилие на войне по отношению к агрессору, вплоть до его уничтожения, – дело благое, что жёсткий силовой отпор террористу, преступнику, хулигану тоже оправдан. А что нам, например, говорят словари?
Ожегов С.И.: «Насилие – 1. Применение физической силы к кому-нибудь. 2. Принудительное воздействие на кого-нибудь, что-нибудь. 3. Притеснение, беззаконие».
Даль В.И.: «Насилие и насильство – принуждение, неволя, … силованье; действие стеснительное, обидное, незаконное и своевольное».
Юридический энциклопедический словарь (1984 г.), Философская энциклопедия, Большая советская энциклопедия (БСЭ) – также трактуют насилие как действие или состояние, портящее жизнь людям. Правда, в марксистском определении (БСЭ) всё же имеется оттенок положительного смысла – при условии, если насилие совершает революционный класс. А вот если насилие идёт из лагеря контрреволюции – тогда, безусловно, плохо. В подобном духе рассуждали, например, В. Ленин, Л. Троцкий и вообще все так называемые первые «пламенные революционеры».
Этот, пусть и весьма примитивный, довод, по крайней мере, наводит на мысль, что НАСИЛИЕ МОЖЕТ БЫТЬ РАЗНЫМ, и как показывает сама жизнь, ЦЕЛЬ насилия, СРЕДСТВА и МЕРА насилия тоже бывают разные. Во всех определениях насилия ключевым является понятие ПРИНУЖДЕНИЯ (психологического или физического). А оно ведь бывает как во вред, так и во благо.
С морально-правовой точки зрения прекрасный анализ и толкование дал насилию великий русский философ и юрист И.А. Ильин. Но и он как бы стеснялся прямо зафиксировать положительную сторону понятия «насилие» для некоторых довольно частых жизненных ситуаций, вводя термин «заставление». Хотя по сути своей это тоже насилие – но насилие «правое» в отличие от «неправого».
Значит, это понятие неразрывно связано с понятиями добра и зла. Также насилие всегда прямо или косвенно сопряжено с грехом: это или грех самого насилия («неправое» насилие) или применение насилия (принуждения, наказания) к другому за его грех – «правое» насилие. И во втором случае можно привести массу примеров, когда насилие как наказание вполне оправдано – и легально, и легитимно, и морально.
Например, у военнослужащих основным методом воспитания дисциплинированности является убеждение (статья 2 Дисциплинарного устава ВС РФ). Однако это не исключает применения и мер принуждения к тем, кто недобросовестно относится к выполнению воинского долга Формы принуждения в мирное время – это лишение определённых привилегий (увольнения из расположения воинской части, ограничение досуга, назначение дополнительных нарядов вне очереди), сокращение премиальной части денежного довольствия, объявление разного рода дисциплинарных взысканий. В военное время допускаются и более жёсткие меры воздействия к нарушителям воинской дисциплины, вплоть до арестов и даже высшей меры наказания. Всё указанное является, по сути, разными формами насилия, однако основано на многовековом опыте управления подразделениями; историческая практика неоднократно показала и доказала эффективность и незаменимость таких форм воздействия на смутьянов, бунтовщиков, трусов и подстрекателей, сделав такое «насилие» одним из факторов боеспособности и боеготовности частей и подразделений.
Обратимся к философской трактовке понятия насилия. По этому поводу написано и сказано очень много. Эту тему, в частности, подробно разрабатывал современный философ и социолог А.А. Гусейнов. В своих статьях он использовал высказывания и труды многих мыслителей: Анаксимандр, Аристотель, Кант, Гегель, Гоббс, К. Маркс, Л. Толстой, Поппер и др.) – и в них находил, в основном, рассуждения ПРОТИВ насилия, как такового, отказывая ему в каком-либо моральном оправдании.
Однако и он отмечает, что «рассмотрение насилия как разновидности властных отношений позволяет отличать его от других форм принуждения – патерналистского и правового. Патерналистское и правовое принуждения характеризуются тем, что на них получено (или предполагается, что могло бы быть получено) согласие тех, против кого оно направлено. Поэтому сопряженное с ними внешнее воздействие (а оно неизбежно присутствует и в том и в другом случае) считается легитимным насилием; это своего рода частичное насилие, полунасилие» [1]. То есть всё-таки – насилие.
И тем не менее, далее А. Гусейнов, рассматривая случаи, казалось бы, оправдывающие некоторые формы насилия, всё-таки отказывает им в моральной аргументации: «Общественное сознание, в том числе и этика, допускают ситуации нравственно оправданного насилия. Считается, что насилие оправдано, по крайней мере, в двух случаях: тогда, когда оно а) предотвращает другое насилие, и б) осуществляется во благо тех, кто подвергается насилию. По поводу первого из них следует сказать следующее. … Ложность данного аргумента состоит в том, что противонасилие мыслится как упреждающее насилие. В действительности оно таким не является. До тех пор, пока насилие не совершено, мы никогда не можем с безусловной достоверностью утверждать, что оно будет совершено. Даже тогда, (рассуждал Л.Н. Толстой) когда мы убиваем преступника, который уже занес нож над головой ребенка, это убийство нельзя назвать упреждающим, ибо нельзя полностью исключать того, что преступник в последний миг мог бы в силу каких-либо причин отказаться от своего намерения.
Второй аргумент также является принципиально уязвимым. … Одна из важнейших нравственных истин гласит, что нельзя внешним образом осчастливить человека. Принимать нравственные решения за другого невозможно. Поэтому лишено какого-либо смысла в рамках нравственно зрелых отношений говорить о насилии во благо другого» [1].
При всём уважении к литературному таланту Толстого нельзя не отметить юридическую ничтожность и прекраснодушность его рассуждения. Преступник, занёсший нож над головой ребенка – это несомненный тревожный сигнал посторонним, это санкция на их активное вмешательство для защиты ребёнка (правое насилие), вплоть до уничтожения самого преступника. Даже если, по Толстому, в последний миг преступник передумает – жёстко пресечь его действия НЕОБХОДИМО, потому что НАСИЛИЕ УЖЕ НАЧАЛОСЬ И СОСТОЯЛОСЬ: схваченный ребёнок и занесённый над ним нож – это УЖЕ НАСИЛИЕ И ПРЕСТУПЛЕНИЕ. И нельзя дать ему продлиться. (Обратим внимание на тонкость: ведь и сам Толстой всё же использует термин «преступник»!)
А что касается второго возражения – то ведь, например, воспитательное насилие для провинившегося ребёнка в семье предпринимается именно ему во благо, не говоря уж о случаях насильственного удержания члена семьи от суицида.
Следующий аргумент философа: «Самое сильное и до настоящего времени никем не опровергнутое возражение против насилия заключено в евангельском рассказе о женщине, уличенной в прелюбодеянии и подлежащей по канонам Торы избиению камнями. Как известно, в том рассказе Иисус, призванный фарисеями осуществить правосудие, предложил бросить первым камень тому, кто сам безгрешен. Таких не нашлось. Иисус сам также отказался быть судьей. Смысл этого рассказа состоит в том, что никто не обладает привилегией выступать полномочным представителем добра и указывать, в кого бросать камни» [1]. Но философ упускает здесь важное завершение этого евангельского примера: «Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши» (Ин. 8:11). Он не осудил женщину, но всё же ГРЕХ НАЗВАЛ ГРЕХОМ. А за словами «впредь не греши» скрыт грозный смысл: если будешь продолжать грешить, то за гробом ждёт такое воздаяние, против которого бледнеет любое земное насилие.
Предвидя возможные возражения и как бы выдавая самому себе индульгенцию на правоту, философ пишет: «Насилие невозможно аргументировать этически. В то же время оно невозможно без такой аргументации. Квазивыходом из этой антиномии является моральная демагогия. Она как бы этически обеспечивает насилие. Суть моральной демагогии как раз и состоит в том, что определенные субъекты узурпируют право выступать от имени добра, а своих оппонентов помечают черной меткой, превращая их тем самым во врагов» [2].
Совсем необязательно и даже некорректно любое возражение уважаемому философу называть демагогией. Каждый человек сталкивается в жизненных ситуациях с собственным или чужим насилием в той или иной форме, т.е. он оказывается или подверженным насилию со стороны или сам вынужден применять насилие к другому, в частности, в семье при воспитании детей. При этом он вовсе не «узурпирует право выступать от имени добра», не помечает своих оппонентов «черной меткой» и не превращает их тем самым во врагов. Наоборот, обычно родитель, наказывая провинившегося ребёнка, продолжает его любить и подсознательно сам переживает факт насилия. Многие разумные родители по прошествии конфликта и наказания даже просят у детей прощение – и, как привило, получают в ответ понимание и ответное раскаяние, – и смеем заверить, что это даже укрепляет семьи. А вот как раз «квазифилософские» доводы против таких форм насилия можно назвать демагогией.
Пацифизм и либеральный гуманизм никогда не прекращал своей разрушительной деятельности. Может быть, только в годы тяжёлых военных испытаний на фоне общего патриотического подъёма он стыдливо прятался, с тем, чтобы в более спокойное время вновь приняться за расшатывание морали и права. Так было и во времена Пушкина и Жуковского, и Достоевский позже писал, например, о возмутительном сюсюкании светских дам с пленными турецкими головорезами; а в конце XIX века под крылом Л.Н. Толстого идейно оформилось целое течение «непротивленцев», которому с христианских позиций дал бой И.А. Ильин в своей работе «О сопротивлении злу силою».
Обычно противники насилия, по-сектантски выхватывая цитаты и примитивно их толкуя, ссылаются на указания: «люби всех», «не противься злому» (Мф. 5:39), «все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26:52). Внимательное прочтение этих евангельских изречений говорит совсем не об отказе борьбы со злом, а о формах этой борьбы. Не противься злому (имеется в виду – человеку) – то есть не следуй ветхозаветной мести: «око за око, и зуб за зуб». И если взявшие меч мечом погибнут, значит, есть два меча: меч неправедности – но также и меч справедливости, меч злодеяния – но также и меч кары.
Следует различать: насилие со стороны палача по отношению к невинной жертве есть беззаконие, по отношению же к виновной и осуждённой жертве – законное наказание (экзекуция). Со стороны жертвы по отношению к агрессору – самооборона. Для того чтобы дать нравственную оценку насилию, всегда следует прежде квалифицировать мотивы субъектов, чтобы определить, кто прав и кто виноват. В гражданском обществе это делается в соответствии с законодательством, чтó есть менее совершенный инструмент регулирования отношений, ввиду несовершенства самих законов, а также наличия разных способов обойти закон или трактовать его в свою пользу. Совершенным можно считать закон Божий, поскольку он, во-первых, дан свыше, а во-вторых, интуитивно понятен абсолютному большинству нормальных людей, так как и у людей, и у Божиего закона один Создатель.
Ильин ввёл понятие отрицающей любви, той, которая не мирится со злом в человеке: «В один великий и страшный исторический момент акт божественной любви в обличии гнева и бича изгнал из храма кощунствующую толпу. Этот акт был и будет величайшим прообразом и оправданием для всех духовно и предметно обоснованных проявлений отрицающей любви» [3].
Можно утверждать, что изгнание Господом Иисусом Христом торгующих из храма было великой учительной и правовой санкцией на необходимость сопротивления злу силой. Он, изгоняя торговцев, бил их скот, опрокидывал лотки, рассыпал деньги и товары – и делал это из любви к этим же людям. Вот пример полной, всеохватной любви к человеку, действенно помогающей его вечному спасению, в данном случае – и через насилие.
И конечно, рассуждая о насилии, нельзя обойти вниманием и вопрос о самом как бы концентрированном, самом массовом насилии – уничтожением противника на войне. А в широком понимании – о войнах вообще. Вопрос этот особенно остро поднят в наше время в связи с осуществлением специальной военной операции – СВО. Можно ли вообще оправдать войну? Ответ на этот вопрос дан, и уже давно – в трудах того же И.А. Ильина, в «Дневниках писателя» Ф.М. Достоевского. Вот что писал автор «Дневников»: «Война поднимает дух народа и его сознание собственного достоинства. Война равняет всех во время боя и мирит господина и раба в самом высшем проявлении человеческого достоинства – в жертве жизнию за общее дело, за всех, за отечество. … Взаимный подвиг великодушия порождает самую твердую связь неравенств и сословий. Помещик и мужик, сражаясь вместе в двенадцатом году, были ближе друг к другу, чем у себя в деревне, в мирной усадьбе. Война есть повод массе уважать себя. … После войны всё как бы воскресает силами. Экономические силы страны возбуждаются в десять раз, как будто грозовая туча пролилась обильным дождем над иссохшею почвой. Пострадавшим от войны сейчас же и все помогают, тогда как во время мира целые области могут вымирать с голоду, прежде чем мы почешемся или дадим три целковых» [4].
Священномученик Иоанн Восторгов писал, что невозможно «поставить» на одну доску разбойника-убийцу и воина, проливавшего кровь на поле брани. Против такого сопоставления возмущается здоровое нравственное чувство. Он же писал: «Неудивительно, наконец, что и доныне Церковь благословляет христолюбивое воинство. Великая, величайшая, несокрушимая сила в этом единении Церкви и воинства: когда Церковь воодушевляет и подкрепляет воина в исполнении долга его звания, в его готовности умереть и пострадать за избранную идею, и когда воин эту идею берет у Церкви и в своей жизни и деятельности исполняет задачи Церкви на земле. Это – тело, соединенное с духом, живое, действенное и мощное; это – мощь, способная победить все препятствия, страшная для царства зла. Знают это темные силы зла, и поэтому со всею злобою и страстностью восстают против союза христианства и государства, Церкви и воинства и объявляют его неестественным».
В статье «Основное нравственное противоречие войны» И.А. Ильин рассмотрел вопрос о соотношении убийства человека человеком вообще и на войне в частности. Безусловная виновность убийства как неправого насилия в свете защиты отечества приобретает иное качество. «Человек… идёт на войну, спасая и отстаивая духовное достояние своего народа. В этом принятии на себя последствий своего виновного делания, хотя бы они, как в данном случае, имели форму новой, тягчайшей вины, есть черта истинного героизма. Именно на войне решимость принять на себя новую вину выливается неизбежно в форму бескорыстного и самоотверженного духовно-творческого напряжения, высота и чистота которого не имеет подчас равной себе» [5].
Такая ситуация красочно описана в стихотворении М. Светлова «Итальянец»:
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далеком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!
Но ведь я не пришел с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!
Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился,
Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.
Разве среднего Дона излучина
Иностранным ученым изучена?
Нашу землю – Россию, Расею –
Разве ты распахал и засеял?
Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далеких колоний,
Чтоб [твой] крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного…
Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю – и нет справедливости
Справедливее пули моей!
Осознание противоречия между неправым деянием – убийством – и правотой защиты отечества – всё же тяжёлое испытание человека на духовную прочность. Ильин далее пишет: «Дело людей на войне слагается из лучшего и худшего, из высшего и низшего, и в этом трагедия войны. ... Вот почему мы испытываем войну как злосчастную тьму, в которой загораются слепящие лучи света. И для того чтобы конец войны был как свет, возгоревшийся над тьмою, но не как тьма, поглотившая свет, необходим во время войны тот истинный, духовный, творческий подъем, в котором человек не закрывает себе глаза на виновность своего решения и своего дела, но видит всё как есть и мужественно приемлет виновный подвиг. Виновность деяния не исчезает, но остаётся; герой открыто избирает неправедный путь, ибо праведного пути нет в его распоряжении. Он следует голосу совести, зовущей его к защите духа, но средства, к которым он обращается, ложатся на душу его виною и бременем. Только истинное духовное горение может дать достаточно силы, чтобы человек не изнемог под этим гнетом» [5].
Душевный гнёт, действительно, имеет место, об этом говорили и писали многие участники войн. Если он мужественно не преодолён, то может произойти душевный надлом личности с двумя противоположными результатами: или человек «сломается», или ожесточится хуже зверя – так называемый «афганский синдром» или посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР). Стоит упомянуть, что на Руси был благочестивый обычай вернувшимся с войны какое-то время жить в монастыре в качестве трудников, чтобы там привести свое душевное настроение в порядок.
Преодолеть психическое расстройство и укрепиться в истине всегда помогала и помогает наша православная вера. Вот почему так ждут наши бойцы приезда священника на позиции, вот почему в окопах стоят иконы, а почти у каждого на груди есть крестик. Оружие стальное неразрывно с оружием духовным – в этом всегда была непобедимая сила Русского воина.
Литература
- Гусейнов А.А. Понятия насилия и ненасилия // Вопросы философии. 1994. № 4. С. 35–41.
- Гусейнов А.А. Понятие насилия // Философия, наука, цивилизация. М., 1999.
- Ильин И.А. О сопротивлении злу силою. // Собрание сочинений в 10 тт. Т. 5. М., 1999.
- Достоевский Ф.М. Парадоксалист // Собр. соч. в 15 тт.Т. 13. М., 1976.
- Ильин И.А. Грядущая Россия. Основное нравственное противоречие войны. Минск, 2009.
Никита Иванович Поздняков, православный публицист, капитан 1 ранга в отставке; Ярослав Никитич Поздняков, капитан 2 ранга; Иван Павлович Кудряшов, лейтенант запаса, выпускник БГТУ «Военмех»
