Крестный путь крестьянских поэтов

Помянем. 85 лет назад в 1937-1938 годах были расстреляны русские поэты: Павел Васильев (16 июля 1937 г.); Иван Приблудный (13 августа 1937 г. вместе с сыном Сергея Есенина Георгием); Сергей Клычков (8 октября 1937 г., в день своих именин); Николай Клюев (23 октября 1937 г. в день своего рождения); Василий Наседкин и Пётр Орешин (15 марта 1938 года). А 21 сентября (ст.ст.) в день обретения мощей свт. Димитрия Ростовского в 1895 году родился великий Сергей Есенин, убиенный Рождественским постом 27 декабря 1925 г.

Раскрестьяниванию России противостояли её поэты, вышедшие из глубин народной жизни. Осенью 1918 года, в дни красного террора, Сергей Есенин работал в Москве над книгой «Ключи Марии», во многом созвучной духовным исканиям царскосельского «Общества возрождения художественной Руси», от которого благоразумные, включая Сергея Городецкого, после революции не только отошли, но даже название вычеркнули из своей памяти. «Ключи Марии» – одна из самых удивительных работ Есенина, в которой поэт предстает перед нами философом, постигшим тайны народной жизни, космизм народного миропонимания. После гибели Есенина Сергей Городецкий сожалел, что «Ключи Марии» не были разбиты при жизни поэта «каким-нибудь дельным – даже не марксистом, а просто материалистом», тогда творчество Есенина «могло бы взять другое русло» [Городецкий С.М. О Сергее Есенине // С.А. Есенин в воспоминаниях современников. В 2-х тт. М., 1986, т.1, с.185].

В «Ключах Марии» поэт писал: «Все, что рассматривается извне, никогда не рождается в яслях с лучами звёзд в глазах и мистическим ореолом над головой. Звёзды и круг – знаки той грамоты, которая ведёт читающего её в сад новой жизни и нового просветленного чувствования. Наши исследователи не заглянули в сердце нашего народного творчества. Они не поняли поющего старца: "Как же мне, старцу,// Старому не плакать,// Как же мне, старому, не рыдать,// Потерял я книгу золотую// Во тёмном бору,// Уронил я ключ от церкви// В сине море". Отвечает старцу Господь Бог: «"Ты не плачь, старец, не вздыхай,// Книгу новую я вытку звёздами,// Золотой ключ волной выплесну"» [Есенин С.А. Собрание сочинений в 6-ти томах. М., 1977–1980, т. 5, с. 171–172].

Этот духовный стих «О Голубиной книге» Есенин мог услышать в детстве в доме своей бабушки Натальи Евтеевны Титовой, где иногда останавливались калики перехожие, или на пути к Радовицкому (Радуницкому) монастырю, куда его брала с собой бабушка, приговаривая: «Иди, иди, ягодка, Бог счастья даст».

Позднее он прочёл многие книги Ф.И. Буслаева, «Поэтические воззрения славян на природу» А.Н. Афанасьева и проникся идеями русской мифологической школы. Но, естественно, осмысливая эти научные труды, Есенин оставался поэтом.

«Все наши коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьке крыльца, цветы на постельном и тельном белье вместе с полотенцами носят не простой характер узорочья, это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека. Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу, уподобляя свою хату под ним колеснице... "Я еду к тебе, в твои лона и пастбища", – говорит нам мужик, запрокидывая голову конька в небо. Такое отношение к вечности как к родительскому очагу проглядывает и в символе нашего петуха на ставнях... Он говорит всем проходящим мимо избы его через этот символ, что "здесь живёт человек, исполняющий долг жизни по солнцу"… Голубь на князьке крыльца есть знак осенения кротостью... Изображается голубь с распростертыми крыльями. Размахивая крыльями, он как бы хочет влететь в душу того, кто опустил свою стопу на ступень храма-избы, совершающего литургию миру и человеку, и как бы хочет сказать: "Преисполнясь мною, ты постигнешь тайну дома сего", – и действительно, только преисполнясь, можно постичь мудрость этих избяных заповедей, скрытых в искусах орнамента. Если б хоть кто-нибудь у нас понял в России это таинство, которое совершает наш бессловесный мужик, тот с глубокой болью почувствовал бы мерзкую клевету на эту мужичью правду всех наших кустарей и их приспешников. Он бы выгнал их как торгующих из храма, как хулителей на Св. Духа... Мы заставили жить и молиться вокруг себя почти все предметы... Древо-жизнь. Каждое утро, встав от сна, мы омываем лицо своё водою. Вода есть символ очищения и крещения во имя нового дня. Вытирая лицо своё о холст с изображением древа, наш народ немо говорит о том, что он помнит себя семенем надмирного древа...» [там же, с.173].

И поэтому, как пишет Есенин, надо полюбить мир «не простой любовью глаза», а полюбить и познать «самою правдивой тропинкой мудрости, на которой каждый шаг словесного образа делается так же, как узловая завязь самой природы».

Ощущая себя «у смертного изголовья этой мистической песни человека», порвавшего «узловую завязь природы», поэт говорит: «Искусство нашего времени не знает этой завязи, ибо то, что она жила в Данте, Гебеле, Шекспире и других художниках слова, для представителей его от сегодняшнего дня прошло мёртвой тенью. Звериные крикуны, абсолютно безграмотная критика и третичный период идиотического состояния городской массы подменили эту завязь безмозглым лязгом железа Америки и рисовой пудрой на выпитых щеках столичных проституток. Единственным расточительным и неряшливым, но всё же хранителем этой тайны была полуразбитая отхожим промыслом и заводами деревня. Мы не будем скрывать, что этот мир крестьянской жизни, который мы посещаем разумом сердца через образы, наши глаза застали, увы, вместе с расцветом на одре смерти. Он умирал, как выплеснутая волной на берег земли рыба. В судорожном биении он ловил своими жабрами хоть струйку родного ему воздуха, но вместо воздуха в эти жабры впивался песок и, словно гвозди, разрывал ему кровеносные сосуды» [там же, с.181].

Сквозь умирание и грядущее воскресение народной жизни поэту слышится песня как «ответный перезвон узловой завязи природы с сущностью человека»: «Завила кудри,// Завила русы// Родна сестрица,// На светел месяц// Она глядючи,// Со воды узор// Сонимаючи».

«На пути к «свету искусства, – пишет Есенин, – люди должны научиться читать забытые ими знаки. Должны почувствовать, что очаг их есть та самая колесница, которая увозит пророка Илью в облака. Они должны постичь, что предки их не простыми завитками дали нам фиту и ижицу, они дали их нам, как знаки открывающейся книги, в книге нашей души» (1918 г., сентябрь) [там же].

Так в «Ключах Марии» прозвучала надежда на возрождение народного, глубоко христианского миропонимания.

Поэтому активная травля Сергея Есенина началась довольно рано. Николай Бухарин, по сути, в 1927 году подвёл итоги, написав очередной пасквиль на поэта. Сергей Есенин, со своей «деревней», был многим неугоден. Об этом в частности свидетельствует письмо Максима Горького, написанное летом 1925 года, Бухарину. Пролетарский писатель пишет прямым текстом, что нужна «нещадная критика», что нужно ударить по «мужиковствующим», дать им «умный подзатыльник, который толкнёт вперед наше словесное искусство». При этом Горький подчеркивает, что «мужипоклонники и деревнелюбы» противостоят пролетарским писателям и что «талантливый трогательный плач Есенина о деревенском рае – не та лирика, которой требует время и его задачи, огромность которых необозрима» [А.М. Горький – Н.И. Бухарину, Италия, 1925, 13 июля // Журн. «Известия ЦК КПСС», 1989, N1, c. 246–247].

Скорее всего, сам Горький даже не представлял, какой размах приобретёт его метафора об умном подзатыльнике в жизни страны. Многие поэты, вышедшие из деревни, вскоре были расстреляны. Первым в марте 1925 года погиб Алексей Ганин, поэт-провидец. Его обвинили в том, что он русский фашист (такие термины уже тогда использовались). Что же писал Ганин в своих тезисах «Мир и свободный труд – народам»? Он утверждал, что Россию уничтожают, как христианскую державу, а вслед за ней на очереди Америка и вся Европа. Это была тема откровенных разговоров между крестьянскими поэтами. Остались стихи Пимена Карпова написанные на смерть Алексея Ганина.

Но за пределом бытия к Мессии –

К Душе Души взывал ты ночь и день.

И стала по растерзанной России

Бродить твоя растерзанная тень.

 

Нет, не напрасно ты огонь свой плавил,

Поэт-великомученик! Твою

В застенке замурованную славу

Потомки воскресят в родном краю [Карпов П.И. Алексею Ганину. В кн.: Сидорина Н.К. Златоглавый. Тайны жизни и гибели Сергея Есенина. 2-e изд. Калининград, 2005, с.155–156].

 

С таким мироощущением шансов выжить не было, и это миропонимание выплeскивалось в стихах.

О результатах свершившейся революции из драматмческой поэмы Сергея Есенина «Страна негодяев»:

Пустая забава,

Одни разговоры.

Ну что же,

Ну что же вы взяли взамен?

Пришли те же жулики,

Те же воры,

И законом революции

Всех взяли в плен.

 

В той же поэме читаем:

 

Никому ведь не станет в новинки,

Что в кремлёвские буфера

Уцепились когтями с Ильинки

Маклера, маклера, маклера…

Это не просто стихи. Они перекликаются с так называемым «Делом четырех поэтов»: Сергея Есенина, Алексея Ганина, Сергея Клычкова и Петра Орешина. В декабре 1923 года в поле зрения чекистов попал разговор поэтов о том, что именно вожди революции Троцкий и Каменев, причастны к махинациям на чёрной бирже, которая располагалась на Ильинке, у памятника героям Плевны. Разговор Есенина и его друзей за столиком в пивной был подслушан провокатором. Устроили товарищеский суд, открыли уголовное дело за номером 2037. В конце концов, в 1927 году дело закрыли из-за гибели двух поэтов: Ганин был расстрелян, а Есенин – убит.

Идеологическая борьба по всем фронтам шла не на жизнь, а на смерть.

Вместе с тем, раскрестьянивание России неизбежно сопровождалась уничтожкнием церквей. Поэтому, совсем не случайно, в 1925 году в апрельских и майских номерах газеты «Правда» был напечатан «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна» – Демьяна Бедного (Ефима Придворова). По всей стране проводилась оголтелая антирелигиозная кампания. И вдруг появляются стихи Есенина, где он написал про одного из обласканных агитаторов Советской власти:

Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил,

Ты не задел Его своим пером нимало.

Разбойник был, Иуда был, –

Тебя лишь только не хватало.

 

Ты сгустки крови у креста

Копнул ноздрёй, как толстый боров,

Ты только хрюкнул на Христа

Ефим Лакеевич Придворов.

Эти есенинские стихи в защиту христианства, неожиданные для многих – начали сразу «ходить по рукам». Правда, автограф, свидетельствующий о есенинском безоглядно смелом ответе на антирелигиозную кампанию, отыскался только в наши дни. Долгие годы авторство Есенина оспаривалось родственниками, жившими в страхе перед репрессиями, и чекистами, которые, опасаясь всенародной любви к поэту, пытались всячески принизить его образ защитника Святой Руси.

С принятием в 1929 году курса на индустрилизацию страны, раскрестьянивание России неотвратимо усилилось. В 1937–1938 годах, через двенадцать лет после убийства Сергея Есенина, были расстреляны почти все поэты его круга, вышедшие из недр крестьнства: Павел Васильев, Иван Приблудный, Сергей Клычков, Николай Клюев, Василий Наседкин, Пётр Орешин.

Еще в 1923 году будущий свидетель трагедии в «Англетере» партийный публицист Георгий Устинов в книге «Литература наших дней» написал: «Пролетариат нанёс жестокий удар собственности. Ни Блок, ни Орешин с Есениным и Клюевым не понимали, что центральным пунктом идеологии организованного революционного пролетариата является уничтожение частной собственности. Они принимали революцию лишь внешне. У них не было революционного осознания, – осознания её материальности и целесообразности. Она их захватывала лишь своим внешним видом, как движение. Но когда они увидели её настоящий смысл, крестьянские деды и прадеды возмутились в их анархо-мужичьей душе. Первым отошёл от революции автор "крестьянской марсельезы" Николай Клюев, сознавшись, что как бы там ни было, а ближе его "Уму – республика,// А сердцу – Матерь-Русь...".

У Есенина большевизм тоже не настоящий. "Мать моя родина, я – большевик" – это звучит для подлинного большевика фальшиво, а в устах Есенина как извинение – извинение всё перед той же дедовской Россией. Впрочем, в дальнейшем Есенин совершенно отрёкся от своих "большевистских" заблуждений. Рязанский кулак может спать спокойно. Сын вполне оправдал его доверие. "Все мы яблоко радости носим// И разбойный нам близок свист...". Есенин никуда не ушёл от Клюева...» [Устинов Г.Ф. Литература наших дней. М., 1923, с. 54–55].

Это строки из главы «Психобандитизм». А следующий заголовок звучит как приговор: «Осуждены на погибель».

«Чуют ли поэты свою гибель? Конечно. Ушла в прошлое дедовская Русь, и, вместе с нею, с меланхолической песней отходят и её поэты. "По мне Пролеткульт не заплачет,// И Смольный не сварит кутью", – меланхолически вздыхает Николай Клюев. И Есенин – самый яркий, самый одарённый поэт переходной эпохи и самый неисправимый психобандит, вторит своему собрату: "Я последний поэт деревни...". Есенинский Пугачёв – не исторический Пугачёв. Это – Пугачёв-антитеза. Пугачёв-противоречие тому железному гостю, который "пятой громоздкой чащи ломит", это Пугачёв-Антонов-Тамбовский, это лебединая песня есенинской хаотической Руси, на короткое время восставшей из гроба после уже пропетого ей Сорокоуста...» [там же, с.58–60].

И последнее предупреждение: «Теперь уже совершенно очевидно, что если в творчестве Есенина не произойдёт поворота, его поэтический путь можно считать законченным» [там же].

Недаром Николаю Клюеву снились провидческие сны. Они приходили на смену стихам и сменялись стихами. Он прекрасно осознавал, что ему может быть поставлено в вину. И на вопрос: «За что?» – ответил сам. В 1917 году он писал:

Меня Распутиным назвали,

В стихе расстригой, без вины,

За то, что я из хвойной дали

Моей бревенчатой страны,

 

Что души печи и телеги

В моих колдующих зрачках

И ледовитый плеск Онеги

В самосожженческих стихах,

 

Что васильковая поддевка

Меж коленкоровых мимоз,

Я пугачёвскою верёвкой

Перевязал искусства воз.

 

Картавит дружба: «Святотатец»,

Приятство: «Хам и конокрад».

Но мастера небесных матиц

Воздвигли вещему Царьград.

 

В тысячестолпную Софию

Стекутся зверь и человек.

Я алконостную Россию

Запрятал в дедовский сусек...

А в 1923 году Клюеву привидится то, что и в стихи нельзя вместить. Он назовёт это сном и добавит: «Сон аспидный». «Взят я под стражу... В тюрьме сижу... Безвыходно мне и отчаянно. Сторож тюремный ключами звякает, жалеючи меня, говорит мне, что казнь моя завтра и что придётся меня, хоть и жалко, в холодный каземат на ночь запереть. "Господи, – думаю, – за что меня?" А сторож тюремный, жалеючи меня, говорит: "За то, что в дневнике царя Николая II ты обозначен! Теперь уж никакая бумага не поможет!". И подаёт мне чёрный, как грифельная доска, листик, а на листике белой прописью год рождения моего, имя и отчество назнаменованы. Вверху же листа слово "жив" белеет... Завтра казнь... Безвыходна тюрьма, и не вылизать языком белых букв на чёрном аспиде...» [Клюев Н.А. Провидческие сны. В кн.: Сидорина Н.К. Златоглавый..., с.202].

Обыкновенная аспидная доска. Сон аспидный, злой, сон-змея. Словно замкнулось кольцо, и дата рожденья совпала с датой смерти, и нельзя ничего изменить. Царскосельские дни миновали. Но неистребима «лесов и рек молва», всё, что он назвал «алконостной Россией» в те далёкие дни. А куда их теперь запрячешь, в какой дедовский сусек, в какие строки подальше от победителей? Сон в руку.

В 1922 году поэту снились ларьки среди бурной грязи, в которых люди с пёсьими глазами торгуют одеждой, пропитанной кровью, а дальше ларьки, где торгуют человечиной. На прилавке – мёртвая голова друга, к которой приценивается покупатель в военной форме (уже сам мертвец). «Дремучие годы», – говорил Клюев. Апокалипсические видения не покидали поэта-ясновидца на протяжении двух десятилетий. Ему снились святые, отплывающие на многоярусном пароходе от Русской земли, преданной поруганию, и оставшаяся ходить по мукам Богородица в одежде странницы. Порой ему казалось, что сны будят его. Он просыпался потрясенный, чувствуя приближающееся мученичество. В этих снах являлся Клюеву и Сергей Есенин. В 1923 году ему привиделось, как Сереженька бежит в чащу прямо медведице в лапы. Николай Архипов с его слов записал:

«Только в лесном пролежне белая белозерская рубаха всплеснула и красной стала... Гляжу я – потянулись в стволинах сосновые соки так видимо, до самых макушек... И не соки это, а кровь, Серёженькина медовая кровь... Этот же сон нерушимым под Рождество вдругорядь видел я. К чему бы это?» («Медвежий сполох»).

Через два года Есенин погиб в дни Рождества. А Клюеву стала сниться пучина кровавая кромешная, в которую канул его Серёженька, да Николай Васильевич Гоголь со словами: «Писать больше не о чем...».

Пророческие сны Клюева сбылись. И то, что можно было бы принять за метафору, стало страшной реальностью. Он рассказывал: «Иду по безбрежному ледяному полю-пространству. Полная тьма. Натыкаюсь на какие-то небольшие кочко-образные глыбы, издающие вопли, стоны. Наклоняюсь, ощупываю и с ужасом узнаю человеческие головы, рассеянные по необозримому ледяному пространству. Эти стоны сливались в какой-то потрясающий гул, рёв. Ощупываю и разбираю, что всё тело погружено в ледяную, замерзшую, скованную плотную массу – по плечи. И лишь на поверхности – полузамёрзшая голова с непередаваемо страдальческими глазами, открытым ртом, с перекошенными смертельной судорогой губами и всем лицом. Волосы стояли дыбом вокруг головы, твердо замёрзшие, и казалось, что это вокруг огромные терновые венцы» [там же, с. 202–203].

Там, в мертвяще-ледяном вихре, было суждено погибнуть и Николаю Клюеву. Остались эти сны, во многом не разгаданные даже самим поэтом. Он так и не расслышал, о чём же кричал ему «залитый кровью» Есенин, о чём молил, какую страшную правду хотел рассказать, когда они встретились взглядом на ледяном поле-пространстве.

Мне думается, с точки зрения старшего собрата по перу Клюева, Есенин был в переносном смысле этого слова самоубийцей. Он дал себя окружить плотному кольцу тьмы, с которым поначалу со свойственным ему азартом играл, не понимая, что его не отпустят Блюмкин, Троцкий и вдохновенные певцы массового террора во главе с Мариенгофом. Вот почему в своих стихах на смерть Есенина Клюев сам себе задает вопрос: «О жертве вечерней иль новом Иуде// Шумит молочай у дорожных канав?».

И только позднее, в годы полного уничтожения крестьянской культуры, незадолго до расстрела, Клюев, видимо, понял, что тогда, в 1922 году, он не ошибся, предсказав Есенину в письме из Олонецкого края, что он будет искупительной жертвой России за тот Содом, в который она дала себя ввергнуть. «Радуйся закланию своему» – в этих словах христианская вера в Божий Промысел и Воскресение.

Крестьянство, по сути, оболгали, в том числе и в силу непонимания, прежде всего, со стороны так называемой интеллигенции. Не случайно, Есенин упрекал своих временных друзей-имажинистов – за то, что у них нет «чувства родины».

В дальнейшем все поэты с «чувством родины» – были расстреляны. Первым погиб не знакомый лично с Есениным, но очень его любивший самый молодой из Есенинской плеяды, Павел Васильев: яркий, мощный «детёныш Иртыша», автор «Песни о гибели казачьего войска».

Так почти все крупные поэты, вышедшие из недр трудового крестьянства и казачества оказались на жерновах истории, по сути, в малоузнаваемой стране, где с 1917 года проводилась, набирая обороты, политика на раскрестьянивание России.

Наталья Кирилловна Сидорина, член Союза писателей России

Статья впервые опубликована в книге «Уничтоженные как класс». Из аннотации на сайте журнала «Голос Эпохи»: «Поставьте памятник деревне» – завещал поэт Николай Мельников. Представляемая книга служит таким своеобразным памятником. Памятником уничтоженной большевиками русской деревне. Памятником истреблённым русским крестьянам-труженикам. 90 лет назад коллективизация сломала становой хребет русского народа, лишила землю хозяина. И доныне сиротствует земля в ожидании оного. Да только дождется ли? Русской деревне нужен не памятник, а хозяин. Но русскому народу нужна – память. Сохранению памяти об одной из самых страшных русских трагедий истребительного для нас ХХ века – раскулачиванию и всем его жертвам – посвящается это издание.

Во вторую книгу «Уничтоженные как класс» вошли работы краеведов и историков, дающие представление о том, как проводилось раскрестьянивание в разных регионах, воспоминания потомков раскулаченных, присланные нам по выходе первой книги, современная художественная проза, посвящённая трагедии коллективизации. Русское просветительское общество им. Императора Александра III продолжает сбор материалов и свидетельств о раскулачивании. Главный редактор журнала «Голос Эпохи», а также издательства «Традиция» Елена Семёнова.

С. Есенин и Н. Клюев. 1916 г.

А.Ганин и С. Есенин

С. Клычков, И.Приблудный, С.Есенин, Н.Богословский. 1924 г.