«Никем не званый…»

 

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Часть 5

Часть 6

Часть 7

 

 

«Ибо всякая плоть извратила путь свой на земле…»

 

         Уже создав поэму «Двенадцать» и стихотворение «Скифы», уже написав статью «Интеллигенция и революция» в январе 1918 года, А. Блок, вроде бы, вдруг и, по сути, вослед, в апреле того же года с увлечением пишет исторический очерк о нравах древнего Рима «Катилина», предпосылая ему подзаголовок: «Страница из истории мировой Революции». Казалось бы, поэт уже постиг смысл и значение происшедшей революционной катастрофы, её природу и её причины. И, вроде бы, незачем было вновь возвращаться к ним. И тем не менее он обращается к истории гражданской войны в древнем Риме. Поэтому вполне естественно, что иные исследователи увидели в этом очерке лишь автокомментарий к созданному ранее, по сути, повтор уже постигнутого. К примеру, М.Л. Гаспаров: «Очерк «Катилина» и оказывается драгоценным автокомментарием к его «Двенадцати» и, более того, к его представлению о духе музыки, которым говорит «стихия» (в книге: «Александр Блок, «Катилина», М., Пресс-Плеяда», 2006). Но у истинных поэтов прямых и абсолютных повторов, как правило не бывает, несмотря на то, что они вослед за А. Пушкиным учатся «удерживать вниманье долгих дум».  И очерк «Катилина» вовсе не является только автокомментарием к «Двенадцати».

         Разумеется, причиной обращения к странице истории древнего Рима явились аналогии и параллели древней истории с современностью, о чём поэт прямо писал. 25 апреля он отмечает в записной книжке: «Катилина. Какой близкий, ЗНАКОМЫЙ, печальный мир! – И сразу – горечь падения. Как скучно, известно. Ну что ж, Христос придёт». И ранее, по сути, об этом же в стихах: «Кольцо существованья тесно:/ Как все пути приводят в Рим,/ Так нам заранее известно,/ Что всё мы рабски повторим». И всё же очевидно, что в древней истории ему открылись такие аспекты всякой революции, такие её закономерности, такая её природа, которые остались обойдёнными, во всяком случае недостаточно выраженными в ранее созданном, но являющиеся решающими, а, может быть, и главными для постижения природы грандиозных социальных потрясений в человеческом обществе.

         Вспоминая «довольно известную страницу древней истории» в очерке «Катилина», А. Блок, как видно по всему, стремился выявить не только параллели и переклички древней истории с современностью, но – такие общие закономерности этого мира и природы человеческой, которые остаются неизменными во все времена: «Я старался только рассказать об этом такими словами, которые дали бы возможность сделать некоторые сопоставления, которые показали бы, что узоры человеческой жизни расшиваются по вечной канве». Вот главное, что разрешал поэт в очерке «Катилина»: выявить то, по какой «вечной канве, по какой закономерности свершается жизнь человеческая, – как в древнем Риме, так и в современности. В конечном счёте – что является причиной потрясений и катастроф во все времена. И приходит к выводу, что, когда все силы людей устремляются на «практическую жизнь», то есть, когда человек снисходит со своей духовной высоты, тогда и наступает страшная болезнь человеческого вырождения, которая и является главной и основной причиной катастроф: «Это воспитание подготовляет к чему угодно, кроме самого главного и единственно нужного человеку; результат его был на глазах у всего Рима, он на глазах и у нас: большинство тупеет  и звереет, меньшинство – хиреет, опустошается, сходит с ума. Глаза Рима, как и наши глаза, не видели этого; а если кто и видел, то не умел предупредить страшной болезни, которая есть лучший показатель дряхлости цивилизации: болезни вырождения. За этим опошленным словом стоит довольно жуткое  содержание». Вот главное, ради чего поэт обратился к древнеримской истории – вырождение человека, почему это бедствие происходит и какие последствия имеет.

А. Блок изначально различал внешний и внутренний порядок мира, в котором пребывает истинный поэт. Время историческое и время духовное, человеческое, которое он называл по разному – музыкальное, стихийное, и даже «мирный туман», как в статье «О лирике». «Бесконечные пространства земель и бесконечные времена истории окутаны мирными туманами. Страницы книг ничто не говорят нам о них; страницы книг восстановляют гудящие  события, титанические порывы, героические подвиги и падения. Но всегда и всюду больше и глубже всего лежит мирный туман». Этот «мирный туман» в его мире противостоит тому агрессивному «гуманистическому туману», о котором он писал в поэме «Возмездие»: «Но тот, кто двигал, управляя/ Марионетками всех стран, –/ Тот знал, что делал, насылая/ Гуманистический туман».

Поэт понимал историю не только как хронологию, чередование событий или набор фактов, но выявлял её духовную основу через человека. И всё же в этом сопоставлении современности с историей и нравами древнего Рима  в очерке «Катилина» он затрагивал такую грань человеческой природы, без которой многое в нашей жизни остаётся не уяснённым. И без чего уже, казалось бы, постигнутая им революционная эпоха была бы неполной.

«Революционер» римский патриций Катилина Люций Сергий (108-62 г. до н.э.), разумеется, не знал никаких «революционных идеалов» или каких-либо иных идеалов, противостоявших его развратному времени: «Век отличился… повсеместным падением нравов и ростом самого ужасного разврата». Он сам «предавался крайним порокам», сам «соединил все эти пороки в своём лице и довёл их до легендарного уродства». А. Блок отмечал, что «если даже три четверти всего этого злобная сплетня, то и оставшейся четверти довольно». Он бегло характеризует степень нравственного падения Катилины, не желая погружаться в этот смрад и таким образом множить его: «Я не хочу множить бесстыдства и уродства».

Чисто житейски ни о какой «революции» Катилина, конечно, не помышлял. Он принял участие в выборах консула в 64 году, но потерпел поражение, проиграв Цицерону. На следующий год он снова не был избран консулом. И тогда он восстал, организовав заговор. К тому же, отличаясь корыстолюбием, он был уличен в лихоимстве. То есть, не сумев прийти к высшей власти законным путём, он решил достичь её, как сказали бы сегодня, – путём криминальным, «революционным». Он восстаёт против «старого мира», в смысле не только предшествующего, но нравственно падшего и растленного, «попытался взорвать растленную цивилизацию изнутри». А потому он для поэта уже и «революционер», и «большевик»: «О том, что Катилина был народолюбцем, или мечтал о всеобщем равенстве, речи, конечно, быть не может. Катилина был революционером всем духом и всем телом; он был сыном жестокого и практического народа; никакая отвлечённая теория или кабинетная мысль не могли одушевлять его. Но, если отсутствие в его голове уравнительных идей неоспоримо, то также неоспоримо и то, что он был создан социальным неравенством, вскормлен в его удушливой атмосфере».

Но вместе с тем А. Блок делает поразительную ремарку: «Нашлись люди, которые понимали всю его опасность для государства». Иными словами, Катилина был исторически предназначен только для разрушения… Наиболее проницательными современниками А. Блока прозревалась истинная природа революционности: «Механизм гибели европейской цивилизации будет заключаться в параличе против зла, всякого негодяйства, всякого злодеяния и в конце концов злодеи взорвут мир… Цивилизации гибнут от извращения основных добродетелей, стержневых, «на роду написанных», на которых «всё тесто взошло» (В. Розанов, 1912 г.). Впрочем, это участь революционеров всех времён. Но А. Блок обращается к образу Катилины, кажется, с единственной целью, дабы показать, что потрясения и катастрофы, крушение государств и империй происходит не от неравенства, не от степени гнёта, хотя, конечно, и от него; не от недостатка свобод; не потому, что «верхи» не могут, а «низы» не хотят, но от нравственного разложения и вырождения их граждан. Опять-таки, в том случае, если это бедствие становится в обществе  преобладающим и получает легитимность…

Такой подход поэта к объяснению человеческой жизни, был, конечно  вызовом преобладавшим представлениям, когда люди стали молиться не Священному Писанию, а «передовым учениям» и «теориям», решив почему-то, что они заменят им Вечную книгу…

Катилина и привлекал-то внимание А. Блока потому, что он был порождением своего развратного века: «Но тот же век создал царицу цариц Клеопатру, и битву при  Акциуме, в которой римский триумвир отдал весь флот великой державы за любовь египтянки; он же создал, наконец, и революционный порыв промотавшегося беззаконника и убийцы – Катилины». Этот же век породил и поэта Катулла с его на первый взгляд странным, но удивительно закономерным стихотворением «Аттис».

Опять-таки, вроде бы, вдруг от Катилины А. Блок переходит к стихотворению Катулла «Аттис». Казалось бы, какая связь между Катилиной и этим стихотворением? Но именно эту взаимосвязь А. Блок  считал ключевой, главной для уяснения той эпохи: «Собственное блоковское утверждение, которым Блок гордился, – это сопоставление заговора Катилины и поэзии Катулла» (М.Л. Гаспаров). Поэт считал, что «только при помощи таких и подобных таким сопоставлений можно найти ключ к эпохе, можно почувствовать её трепет, уяснить себе её смысл».

Итак, в стихотворении Катулла «Аттис» А. Блок видел «ключ ко всему», что он и отмечал – в записной книжке 27 апреля 1918 года: «Катилина. Всё утро тщетные попытки. Вдруг к вечеру осеняет…». Кроме того, очерк «Катилина» А. Блок называл своим самым любимым. И надо отдать должное наиболее проницательным современникам поэта, которые сразу заметили, что очерк «Катилина» это не история, во всяком случае не только история, и не главным образом она. Это очерк о современности. Но главное – это очерк о феномене революционных потрясений вообще. И в связи с этим – о природе человеческой с такой её стороны, какую не считают основной и главной, как причину этих потрясений и катастроф. Это – «экскурс в область не столько самой истории, сколько психологии истории. Катилина дал ему лишь канву, на которой он вышил узоры своих мыслей о природе революционера, этой истинной стихии революции» (Н. Лернер, 1919 г.); «Книга имеет интерес не столько исторический – для понимания «страницы мировой революции»,  …сколько психологический,  – для понимания настроений самого поэта Блока» (Р. Гуль, 1921 г.). Но были и такие читатели, и исследователи, кто не понял этого исторического экскурса поэта абсолютно. Или делали вид, что не понимают его смысла: «Катилина» – это надуманная схема, не имеющая отношения ни к жизни, ни к искусству… От начала до конца искусственна и произвольна» (А. Якобсон).

И уж если «не заметили» параллелей и аналогий Катилины с современной поэту революционной эпохой, то уж тем более не поняли того, почему А. Блок вдруг обратился к стихотворению Катулла «Аттис»: «Если мятеж Катилины освещён Блоком превосходно в его, мы сказали бы, символическом значении, – то более спорной представляется параллель между тем же «восстанием и стихами Катулла об Аттисе» (Инн. Оксенов, 1921 г.). При всем при том, что сам А. Блок именно эту параллель считал основной для характеристики революций вообще, «ключом ко всему»…

Стихотворение Катулла «Аттис» – о смене пола его героем, как сказали бы сегодня, – о трансгендерных «проблемах»: «Содержание его следующее: Аттис, прекрасный юноша, впал в неистовство от великой ненависти к Венере; он покинул родину, переплыл море и, вступив в священную рощу великой богини Кибелы (Magna Mater) во Фригии, оскопил себя. Тут, почувствовав себя лёгким, она (поэт сразу начинает говорить об Аттис – женщине, показывая тем, что превращение  совершилось просто и мгновенно) подняла белоснежными руками тимпан и, дрожа, созвала жриц богини – оскопленных, как и она, «галлов» –  сбросить «тупую медлительность и мчаться в божественные рощи.

Достигнув рощ богини, измученныя голодом («без Цереры») Аттис и её спутницы погрузились в ленивый сон. Когда взошло солнце, и оне проснулись, неистовство прошло. Аттис вышла на морской берег и стала горько плакать о покинутой отчизне, сокрушаясь о том, что она над собой сделала.

Тогда разгневанная богиня послала двух свирепых львов вернуть Аттис назад. Испуганная львами нежная Аттис вновь обезумела и на всю жизнь осталась прислужницей богини» (А. Блок).

Последние строчки этого стихотворения, как считал А. Блок, «показывают, что поэт сам испугался того, что он описал»: «Великая богиня, да минует меня твоё неистовство, своди с ума других, а меня оставь в покое».

Это стихотворение Катулла переводил А. Фет. Он же составил любопытные примечания к нему: «Но как человек я могу сказать, что если безумие присуще человеческой природе и кому-нибудь необходимо безумствовать, то дай Бог, чтобы этим безумцем был не я». Но это ведь, по сути, евангельская мудрость: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Евангелие от Матфея, 18; 7). И что очень важно – А. Фет допускал мысль о том, что неистовство, «безумие присуще человеческой природе».

То есть, это стихотворение о неком неистовстве, исступлении и даже безумстве (это же и – соблазн), в которое может впадать и впадает человек. Причём революционное неистовство Катилины и гендерное неистовство Аттиса – суть одно и то же, – настолько личная и даже физиологическая жизнь человека связано со всем его существом, настолько личное в этом мире связано с общим. Примечательно и то, что такое странное преображение Аттиса было связано со сном. Так же, как было связано со сном создание Господом жены из ребра мужа: «И наложил Бог исступление на Адама и успе» (Бытие, 2: 21). Обычно теперь в переводах  упоминание об исступлении опускается. То есть опускается первопричина, то, что человеку понадобилась жена… Опускается то, что первопричиной всего является исступление, желание человека, и что дано оно («наложено») самим Господом.

Иные исследователи представляют дело так, что «смена пола» и есть то преображение, которое приводит к некой новой, благотворной и совершенной жизни: «Теперь Аттис готова к революции. Свободная от желания, лёгкая и прекрасная бывшая мужчина создаёт новый        мир, в котором не будет женщин, пола, секса» (А.М. Эткинд). Но у Катулла – не так. Лишение пола и есть революция, за которой идёт  сожаление и разочарование, а вовсе не новый мир. За сменой пола Аттисом, за его оскоплением следует прекращение мира. И человека.  Это оскопление тела имеет прямую причину от оскопления духа, понимаемом как отпадение от Бога.

Пусть идеологи и политики считают, что потрясения, революционные катастрофы происходят исключительно по причинам социальным. В этом есть своя логика. Но это – только видимая и внешняя часть этих грозных стихийных процессов. От этого не изменяется их духовная, человеческая суть.

А. Блок, всю жизнь стремившийся постигать цельность этого мира, в игнорировании личной, интимной стороны жизни видел ни больше ни меньше, как стремление «скрыть сущность истории мира» со всеми, вытекающими из этого трагическими последствиями для человека: «Право, иногда может показаться, что учёных филологов преследует одна забота: во что бы то ни стало, скрыть сущность истории мира, заподозреть всякую связь между явлениями культуры, с тем, чтобы в удобную минуту разорвать эту связь и оставить своих послушных учеников бедными скептиками, которым никогда не увидеть леса за деревьями».

Нам приходится возвращаться к Священному Писанию потому, что многие его незыблемые положения оказываются   толкователями «переведены» до неузнаваемости. Как теперь, так и во времена А. Блока, когда литературное пространство было заполонено «популярными» антихристианскими изданиями. Причём, по вопросам основополагающим. К примеру: «Бог вначале создал Адама, или коллектив-человека, который был андрогином, т.е. соединял в себе и мужское и женское начало» (С. Тухолка, «Оккультизм и магия», Санкт-Петербург, 1907 г.). Но в Священном Писании – иначе. Не мужчину Бог сделал «вначале», а человека – по образу Божию сотворил его: «мужчину и женщину сотворил их». Одновременно, в одном лице, но пока не в единой плоти. Жену из женщины Господь сделает потом… Мы же обращаем внимание на то, что для того, чтобы возбудить в обществе гендерную «проблематику», надо было превратно истолковать Священное Писание…

Видимо, это естественно и неизбежно, что каждый человек, приходящий в этот мир, задаётся трудными вопросами о том, как этот мир устроен, что есть человек в нём. И с ужасом обнаруживает, что этот мир устроен «не так», как полагали люди до него. На самом же деле не мир устроен «не так», а изменяется наше его понимание, восприятие и объяснение.

Непостижимая, сакральная тайна человеческого бытия состоит в том, что он существует в нерасторжимом триединстве: как существо природное и физиологическое; как существо социальное; и как явление духовное. Выделенному душой и разумом из природы, человеку  непросто удерживаться на той духовной высоте, на которой он только и может быть человеком. И может удерживаться на этой высоте только верой…

Собственно, человеческая история изначально, всегда и теперь  представляет собой борьбу за сохранение в человеке «дыхания жизни», «души живой» (Бытие, 2; 7), которой он выделен из природы. Всё остальное зависит от этого.

Казалось бы, нет никакого рокового противоречия в том, как изначально устроена человеческая жизнь на земле. И всё же такое противоречие есть. Оно – в самом её устройстве.

Господь Бог сотворил человека: мужчину и женщину единовременно, без различения их, то есть в равной мере людьми: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (Бытие, 1; 27). В день шестой. Более поздние переводчики поняли это место Библии точно: именно мужчину и женщину, но ещё не мужа и не жену, как это было в тексте ранее: «И сотворил Бог человека, по образу Божию сотвори его: мужа и жену сотвори их» (по Библии 1663 г.). Человек, сотворённый Богом, ещё не муж и не жена. Но Он их благословляет: «И благослови их Бог, глаголя: раститеся и множитеся, и наполните землю». И только после этого из уже сотворённой («сотвори») женщины Бог создаёт («созда») – жену. Создаёт потому, что «не добро», нехорошо быть человеку одному. Но главное – потому, что другого помощника, соответствующего ему, подобного ему, («по нему»), не нашлось, «не обретеся». Здесь кроется очень важный смысл: другого помощника кроме жены для исполнения того, на что благословил Бог не нашлось, нет и не может быть.

Обратим внимание на то, как именно была создана жена из уже сотворённой женщины: «И навёл Господь Бог на человека крепкий сон; и когда он уснул, взял одно ребро его, и закрыл то место плотию» (Бытие, 2; 21). «И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привёл её к человеку» (2: 22). «И сказал человек: вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою: ибо взята от мужа» (2: 23). Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будет одна плоть» (2: 24).

Но здесь требуется существенное уточнение. Прежде чем навести на человека сон, Бог накладывает на него исступление: «И наложи Бог изступление на Адама, и успе» (по Библии 1663 г.). Исступление – значит желание к жене, плотское желание. Опуская эту фразу из современных переводов Библии, вместе с тем опускается и причина того, почему ему понадобилась жена – по причине его исступления, желания, которое наложил на него Бог. А значит, это желание, коль оно наложено Господом, не является грехом… К тому же Бог сам приводит жену к человеку: «И приведе ю ко Адаму».

И только после этого муж и жена становятся одной плотью: «И будета два в плоть едину». Так люди всё и поняли, и последовали этому вплоть до сегодняшнего дня: «Так что они уже не двое, но одна плоть. Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Евангелие от Матфея, 10; 6).

Однако, Христос осуждал желание, вожделение в человеке. Но заметим, не к жене, а к женщине вообще, не являющейся с ним одной плотью: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует в сердце своём» (Евангелие от Матфея, 5: 28). Он осуждал и тех, кто разводится с женой «кроме вины любодеяния» (5; 32).

Так заповедовал Господь, что страсть  плотская не является грехом, не является отрицанием христианства в нас. Правда, святители различали «похоть злую» и «страсть бесчестную» там, где нарушается эта Божия заповедь. Так начинается смирение плоти, ибо похотная страсть тяготит и мучит. До истязания плоти, освобождения от этой тяготы и муки. Неверно понятое «исступление» и «вожделение», видимо, и зарождает мировоззренческую основу для сектантства – хлыстовства и крайнюю его форму – скопчество, жестокое и варварское освобождение от плоти. Но вместе с тем и –  отказ от брани духовной, в результате которой человек сохраняет и удерживает в себе свою духовную сущность.

На этом пути освобождения от плоти, как представляется, и находятся те трансгендерные «проблемы», охватившие теперь страны так называемого «цивилизованного» мира. «Проблемы», в своей метафизической основе содержащие пресечение человеческого рода. Это и есть вырождение человека. Это и свидетельствует о том, что гибель человеческой цивилизации грозит в первую очередь не от сотворённого человеком оружия, не от экологических проблем, а от утраты человеком своей духовной природы, того высшего и самого драгоценного, что и делает его человеком. Об этом – у А. Блока: «Много нас – свободных, юных, статных – умирает не любя…».

Заметим, что это вырождение именно духовное, а не интеллектуальное. С интеллектом, кажется, всё в порядке. Изощрённый и лукавый человеческий разум, да ещё бесконтрольный, уже натворил столько и такого, что несколько раз может уничтожить человеческую цивилизацию. Он даже пытается изобрести нечто такое, что может заменить самого человека. Как видим, это нежелание человека быть самим собой, освободиться от своей природы, имеет в конечном счёте гендерную природу… На этом пути человечество неизбежно ждёт «конец истории», то есть неспособность осмыслить этот мир и происходящее в нём. И в конечном итоге – его гибель. Вся сложность уяснения такого исхода состоит в том, что он ни логически, ни как-то иначе недоказуем. Только по страшным последствиям мы узнаём, что это действительно возможно…

Стремление человека не быть самим собой, отказаться от своей духовной природы, как одного из аспектов брани духовной, не является особенностью только более поздних, «цивилизованных» времён. Это свойственно человеку изначально и всегда. Иначе почему это предупреждается и осуждается в Ветхом Завете: «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье; ибо мерзость пред Господом, Богом Твоим, всякий делающий сие» (Второзаконие», 22: 5). Понятно, что смена одежды здесь и всегда символизирует смену самой сущности. И если о ней предупреждалось, если она осуждалась, значит стремление к смене сущности существовало изначально. Имело однозначную оценку – неприятие. И весь вопрос состоит в том, что такая смена получает легитимность и преобладание в обществе или не получает их. За этим следует вырождение человека и как следствие – прекращение его существования и как природного, и как социального вида.

А. Блок, как великий поэт, конечно же понимал всё несовершенство человека и ввиду столь грандиозных революционных потрясений искал новый тип человека, на которого эпоха наложила свою печать. Это, – с одной стороны «стихийные» люди, с другой – «человек – артист», умеющий управлять собой («над собой держи контроль» – в «Двенадцати»). Но – не «сверхчеловек» в соблазн которого впадало безрелигиозное сознание. А наоборот – «вочеловеченье».

Именно в связи с этим он касался и гендерных аспектов – соотношения мужчины и женщины, мужа и жены. Об этом он писал в частности в статье «Памяти Августа Стринберга» (1912 г.). «Культура выпустила в эти «переходные» годы из своей лаборатории какой-то временный, так сказать, «пробный» тип человека, в котором в различных пропорциях смешано мужское и женское начало… всё литературное развитие ХХ века началось «при ближайшем участии» именно этого типа». Но превратное и произвольное толкование их приводило к искажению картины мира вообще, когда «понятными становятся все уродства, которые положили печать патологии… на всю литературу».

Но говоря о вырождении человека, он видит признаки его в обоих типах – и в мужчине, и в женщине. Одно за счёт другого поправлено быть не может: «Мы видим, сверх того, работу природы и культуры, которые стремятся к обновлению обоих вырожденных типов, пытаясь облагородить мужское – женственным и женское – мужественным». А это показывает всю неестественность и ядовитость этой «гендерной проблематики», в том виде, в каком она получила почти повсеместное понимание и распространение…

Это не значит, что между мужчиной и женщиной, между мужем и женой нет противоречия и даже конфликта. Наоборот есть, потому что они не просто «одна плоть», а «два в плоть едину». То есть, соединяясь, они не теряют своей человеческой сущности. Не образуют нечто третье, а остаются сами собой – два. Став женой, женщина не перестаёт быть человеком, впрочем, как и мужчина. А потому недопустимо в переводах опускать «два», указывающее на то, что муж и жена остаются самими собой. Это противоречие между мужем и женой преодолевается, но не отбрасывается. Отказ от него открывает дорогу сектантскому сознанию. Кстати, подтверждением такого соотношения между мужем и женой является и то, что в свадебных песнях и до сих пор сваты называются «врагами», а в свадебном обряде, на второй день его, сооружается импровизированная пушка, стреляющая по сватам…

Всё это свидетельствует о том, что жизнь человеческая трагична по самой своей природе. Уже хотя бы потому, что она конечна. И эта её трагичность неустранима.

 

Вспоминая «довольно известную страницу древней истории», обращаясь к образам: «революционера» Катилины, «Аттиса» Катулла, Клеопатры, как типам людей, порождённых повсеместным «падением нравов и ростом самого ужасного разврата», А. Блок находил аналогии времен древнего Рима и современности, прежде всего в этом возобновляющемся почти без всяких изменений типе «революционной» личности, исполненной нравственного падения и самого ужасного разврата: «Так как мы все находимся в тех же условиях, в каких были римляне» (А. Блок). И прежде всего – в образованной части общества, что и было главной причиной потрясений и катастроф.

Скажу вослед за поэтом: «Я не хочу множить картины бесстыдства и уродства», помня о том, что «художники, которые запечатлевают такой мятеж и этим вдохновляют последующие поколения на новые мятежи» (Джудит Е. Калб), всё же приведу некоторые примеры разврата в декадентствующей литературной среде. Конечно, это было самое обыкновенное сектантство –заблуждение умов и помрачение душ. И стоит лишь удивляться тому, что оно было повсеместным в среде людей, вроде бы, образованных, было процветающим в таких притонах, как «Бродячая собака», «Башня» Вячеслава Иванова. Не случайно в  этой среде сектантское почиталось народным и никак не иначе: «Сектантские увлечения культурной элиты были важным направлением радикализации русской мысли на пути к революции (хлысты, скопцы – мистические секты)» (А.М. Эткинд, «Хлысты: секты, литература и революция», «Новое литературное обозрение», вып. ХII, 1998).

Тот же А.М. Эткинд приводит пример одного из таких сектантских «радений» в этой декадентствующей литературной среде: «В мае 1905 года к Василию Розанову приехали друзья «с предложением всем завтра сойтись на собрание у Минского на квартире, с целью моления и некой жертвы кровной, то есть кровопускания». Это предложение исходило от хозяина собрания Николая Минского и ещё от Вячеслава Иванова, который был главным вдохновителем произошедшего».

Ничего нового в этом, разумеется, «прогрессистском» шабаше, что не было бы известно по временам предшествующим, не было. Это ведь преднамеренное и искусственное  возбуждение человека для достижения неистовства, экстаза и даже безумия, как якобы высшего духовного состояния. В. Розанов со слов падчерицы описывал это «радение» и сообщал о нём А. Блоку: «Решено произвести собранье, где бы Богу послужили, порадели, каждый по пониманию своему… собраться решено в полуночи… и производить ритмические движения для… возбуждения религиозного состояния. Ритмические движения, танцы, кружение, наконец, особого рода мистические символические телорасположения». Близкий друг А. Блока Евгений Иванов видел во всём этом «бесовщину и демонически-языческий ритуал».

Как к этому относился А. Блок? Это хорошо видно в его стихотворении «Вячеславу Иванову», которое и начинается-то с явного уподобления происходящего с «Египетскими ночами» А. Пушкина: «Чертог сиял. Гремели хором/ Певцы при звуке флейт и лир./ Царица голосом и взором/ Свой пышный оживляла пир». С образом развратной Клеопатры, которой Русь теперь оказалась пьяной, как Рим: «Ты видишь ли теперь из гроба,/ Что Русь, как Рим, пьяна тобой».

Был скрипок вой в разгаре бала.

Вином и кровию дыша,

В ту ночь нам судьбы диктовала

Восстанья страшная душа.

 

Из стран чужих, из стран далёких

В наш огнь вступивши снеговой,

В кругу безумных, томнооких

Ты золотою встал главой.

 

Слегка согбен, не стар, не молод,

Весь – излученье тайных сил,

О, скольких душ пустынный холод

Своим ты холодом пронзил!

 

Был миг – неведомая сила,

Восторгом разрывала грудь,

Сребристым звоном оглушила,

Секучим снегом ослепила,

Блаженством исказила путь!

 

И в этот миг, в слепящей вьюге,

Не ведаю, в какой стране,

Не ведаю, в котором круге,

Твой странный лик явился мне…

 

И я, дичившийся доселе

Очей пронзительных твоих,

Взглянул… И наши души спели

В те дни один и тот же стих.

 

Но миновалась ныне вьюга.

И горькой складкой те года

Легли на сердце мне. И друга

В тебе не вижу, как тогда.

 

Как в годы юности, не знаю

Бездонных чар твоей души…

Порой, как прежде, различаю

Песнь соловья в твоей глуши…

 

И много чар, и много песен,

И древних ликов красоты…

Твой мир, поистине, чудесен!

Да, царь самодержавный – ты.

 

А я, печальный, нищий, жёсткий,

В час утра встретивший зарю,

Теперь на пыльном перекрёстке

На царский поезд твой смотрю.

18 апреля 1912

 

Это излученье неведомых «тайных сил», с мигом, восторгом  разрывающим грудь, весь этот шабаш –  обман и холод: «О, скольких душ пустынный, холод/ Своим ты холодом пронзил!» Отторжение и неприятие А. Блоком этого странного, обманчивого, холодного сектантского мира.

Иные исследователи полагают, что революционность, как и сектантское радение с его неистовостью, исступлением, экстазом и безумием и есть высшее духовное проявление, благодаря которому человек и возвращается к равновесию с миром, что это и есть подготовка к какой-то высокой жизни. Но этот миг проходит, обнажается его обман и наступает разочарование. Как произошло разочарование Аттиса в стихотворении Катулла, как происходит неизменно во все времена.

Это сектантство в среде людей, вроде бы, образованных, ничем не отличается от сектантства в народе, с истязанием плоти – хлыстовством, со свальным грехом, то есть групповым сексом, со сменой пола и однополыми браками, с эпидемией самоубийств: «В целом, модель тайного сообщества, производящего экстатические ритуалы, верящего в особую связь с небесным миром и практикующего необычные телесные и, в частности, сексуальные техники, напоминает средневековую идею шабаша ведьм с одной стороны, шаманические культы с другой стороны. Похожими друг на друга, с отсрочкой в столетия, являются и истории восприятия шабаша и радения: от стигматизации инквизиторами и миссионерами до романтизации поэтами и дальнейшей политизации в новейшей радикальной мысли» (А.М. Эткинд). Проще говоря, это ниспадение, вроде бы, образованных людей не в «тёмное прошлое», а в извечные тёмные бездны человеческой природы.

Но до какой степени образованное общество было проникнуто сектантскими воззрениями, какой степени достигла легитимизация нравственного падения и разврата, что была вылеплена восковая фигура царицы Клеопатры со змеёй на груди и помещена в стеклянный гроб на обозрение растерянной публики. А. Блок побывал в этом паноптикуме и выразил в стихотворении «Клеопатра», что Русь, как Рим, пьяна ею, тем развратом, который она олицетворяла, вносимым в российскую жизнь.

Открыт паноптикум печальный

Один, другой и третий год.

Толпою пьяной и нахальной

Спешим… В гробу царица ждёт.

 

Она лежит в гробу стеклянном,

И не мертва, и не жива,

А люди шепчут неустанно

О ней бесстыдные слова.

 

Она раскинулась лениво –

Навек забыть, навек уснуть…

Змея легко, неторопливо

Ей жалит восковую грудь…

 

Я сам, позорный и продажный,

С кругами синими у глаз,

Пришёл взглянуть на профиль важный,

На воск, открытый напоказ…

 

Тебя рассматривает каждый,

Но, если б гроб твой не был пуст,

Я услыхал бы не однажды

Надменный вздох истлевших уст:

 

«Кадите мне. Цветы рассыпьте.

Я в незапамятных веках

Была царицею в Египте.

Теперь – я воск. Я тлен. Я прах». –

 

«Царица! Я пленён тобою!
        Я был в Египте лишь рабом,

А ныне суждено судьбою

Мне быть поэтом и царём!

 

Ты видишь ли теперь из гроба,

Что Русь, как Рим, пьяна тобой?

Что я и Цезарь – будем оба

В веках равны перед судьбой?»

 

Замолк. Смотрю. Она не слышит.

Но грудь колышется едва.

И за прозрачной тканью дышит…

И слышу тихие слова:

 

«Тогда я исторгала грозы.

Теперь исторгну жгучей всех

У пьяного поэта – слёзы

У пьяной проститутки – смех».

16 декабря 1907.

А чуть ранее, в стихотворении «Снежная Дева» – тоже с образом, с тенью Клеопатры – А. Блок выразил то, что всему этому мраку может противостоять только христианская вера:

Она дарит мне перстень вьюги

За то, что плащ мой полон звёзд,

За то, что я в стальной кольчуге,

И на кольчуге – строгий крест.

 

Она глядит мне прямо в очи,

Хваля неробкого врага.

С полей её холодной ночи

В мой дух врываются снега.

Поразительно, что в этом стихотворении героине  снится родной Египет. И в ней, конечно же, угадывается Клеопатра. Как она становится северной, снежной Девой. Причём, такой для которой «И в окнах тихие лампады/ Слились с мечтой её души». И в то же время ей враждебен  «строгий крест» на кольчуге «неробкого врага»… Поистине, Русь уже пьяна ею, развратной Клеопатрой. Вот, оказывается, какое происхождение имеет «Незнакомка» с её городским тлетворным духом. В стихотворении «Снежная Дева», написанном позже, 17 декабря 1907 года, поэт как бы уточнял «биографию» «Незнакомки», её «египетское» происхождение…

 

Это – извечная брань духовная. Но в революционную эпоху А. Блока она имела и своё своеобразие. После «революционера» и даже «большевика» Катилины, восставшего против развратного «старого мира» и предпринявшего попытку «взорвать растленную цивилизацию изнутри», наступал новый мир, связанный с рождением Христа. А в революцию начала ХХ века, о которой столь трудно думал А. Блок, Христос наоборот снизвергался. В этом и состояла вся трудность и противоречие сопоставления и уподобления эпох – древнеримской и современной поэту. Логически напрашивался другой образ Спасителя, во что и поверили многие шаткие души. Но другого быть не могло, так как «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний» (Откровение 23; 13). То есть абсолютного уподобления эпох быть не могло. В этом смысле очерк «Катилина» стал как бы продолжением поэмы «Двенадцать». Поэт оставляет народ, революционеров – с Христом. Несмотря на то, что всякая революция это прежде всего – бунт против Бога. Но у А. Блока этот бунт вместе с тем – с Христом. Вот то новое, что привнёс поэт в осмысление своей революционной эпохи. Оно ещё трудно для понимания потому, что для его уяснения, видимо, ещё не пришло время…

Степень растления российского образованного общества не уступала ни Египту времён Клеопатры, ни Риму времён Катилины. Перед этим тлетворным натиском не могли устоять ни само общество, ни страна: «Традиционные христианские основы жизни подтачивались «образованцами» той эпохи со всех сторон – с революционной, либеральной, богемной, придворной, научной, философской, литературно-художественной, ницшеанской… Перед этим мутным потоком в ту эпоху не могло устоять  никакое общество» (Станислав Куняев «Любовь, исполненная зла…». «И бездны мрачной на краю…» (Санкт-Петербург, Издательство «Геннадий Марков», 2021).

Наши великие предшественники хорошо понимали, что гибель человеческой цивилизации, как и крушение стран и народов имеют, прежде всего духовную причину, кроются в самом человеке, в его  вырождении. Как, к примеру, в стихотворении А. Пушкина «Стамбул гяуры нынче славят…»:

Стамбул отрекся от пророка;
В нем правду древнего Востока
Лукавый Запад омрачил —
Стамбул для сладостей порока
Мольбе и сабле изменил.
Стамбул отвык от поту битвы
И пьет вино в часы молитвы.
Там веры чистый луч потух:
Там жены по базару ходят,
На перекрестки шлют старух,
А те мужчин в харемы вводят,
И спит подкупленный евнух.

Но есть иной путь и иной мир: «Но не таков Арзрум нагорный…»: «Мы к жёнам, как орлы, ревнивы/ Харемы наши молчаливы./ Непроницаемы стоят…» «Харемы наши» здесь – не гаремы в буквальном смысле слова, а вся личная, семейная, интимная жизнь, которая может и должна быть «молчаливой», то есть не открытой, как кабак, всему свету…

Эта, интимная сторона жизни человеческой в вершинных творениях русской литературы всегда отличалась поразительной целомудренностью: «Знает только ночь глубокая,/ Как поладили они./ Распрямись ты, рожь высокая,/ Тайну свято сохрани» (Н. Некрасов).

Наши далёкие предки так же хорошо понимали, что порок и разврат являются неизбежным результатом утраты веры. Впрочем, и наши наиболее проницательные и талантливые современники, находящие в себе духовные силы для того, чтобы не впадать в повальное сумасшествие не сомневаются в том, что крушение цивилизации является в конечном счёте результатом страшной болезни человека – его безверия. Как в стихах Николая Зиновьева из г. Кореновска Краснодарского края:

Как древний Рим времён упадка

Хрипит и корчится страна.

И лишь горящая лампадка

Мне не даёт сказать: «Хана».

Лишь эта плошка с козьим жиром,

В котором плавает оса,

Мне не даёт с постылым миром

Свести все счёты в полчаса…

 

 

Видимо, об А. Блоке можно сказать и так, что у него «эротизм был видным элементом не только мировоззрения, но и бытового поведения» (В.М. Паперный). Но с существенной  поправкой, так как трудно назвать варварским словом «эротизм» его лучшие стихи любовной лирики, скажем, такие как «Демон» («Иди, иди за мной покорной…»). Разве эти стихи только «об этом»? Если и «об этом», то, пожалуй, во всей русской литературе после, А. Пушкина и М. Лермонтова, невозможно отыскать более целомудренные строки любовной лирики. Скорее их можно определить его же строчкой из «Скифов»: «Да, так любить, как любит наша кровь, / Никто из вас давно не любит!»

Но толковать А. Блока через гендерные, скажем так, «проблемы», получающими теперь легитимность в общественном сознании, было, да и остаётся обыкновением. Если открытый гомосексуалист Семен Панченко писал А. Блоку «любовные» письма, то это вовсе не значит, что поэт соглашался с таким уклонением от человеческой природы, что он вообще имел какое-то отношение к этой озабоченности. Кто только не писал поэту, с кем только он не общался. Но разве можно по этим общениям судить о поэте? Это характеризовало тех, кто к нему писал, а не его.  В 1902 году С. Панченко писал А. Блоку: «Вы будете со мною и моим. Знаю, как в Вас всё, решительно всё запротестует против этих моих слов. Вижу, как Вы изумлены. Это от неведения. Но придёт час – Вам некуда будет подаваться и Вы будете со мною и моим. Не пугайтесь. Вам тогда будет хорошо. Ибо Вы  увидите то, что другие ищут и чего не могут найти». Известно, что А. Блок возражал на такую озабоченность в не сохранившемся письме. С. Панченко продолжает донимать поэта лишь потому, что «Вас я избрал». А возражения молодого поэта считает, как всегда в таких случаях, проистекающими «от неподготовленности»: «Сколько бы Вы не противились – это неизбежно… Вы не считаете это серьёзным и не хотите в эту сторону. Это от неподготовленности». Но уже самих возражений поэта достаточно для того, чтобы определить его отношение к таким извращениям человеческой природы. Но кроме того у А. Блока есть прямые свидетельства, говорящие о его отношении ко всему этому. В письме  А. Белому от 15 – 17 августа 1907 года он писал: «Моральная сторона моей души не принимает уклонов современной эротики, я не хочу душной атмосферы, которую создаёт эротика, хочу вольного воздуха и простора». Примечательно, что это он пишет годы спустя после писем С. Панченко. То есть, надо полагать, что в той образованной сектантской среде, с которой он так или иначе сталкивался, это было обыкновением. Примечательно, что сам поэт различал распущенность, которую признавал и в себе, судя по его записям, пытался преодолеть и – извращённость, приводящую к отрицанию пола, к тому немыслимому, хотя и возможному «преображению», а точнее – к вырождению, в результате которого пресекается род человеческий, так как человек перестаёт быть в полном смысле слова человеком…

         К суждениям же о А. Блоке других людей через гендерные «проблемы» надо относиться настороженно, так как они, как правило, характеризуют этих людей, а не поэта. Скажем, И. Анненский настойчиво выставлял А. Блока андрогином, то есть мифическим существом, соединяющим в себе мужские и женские признаки и выпадающего из любой  гендерной роли. К примеру, в стихотворении «К портрету А.А. Блока»:

                  Под беломраморным обличьем андрогина

Он стал бы радостью, но чьих-то давних грёз.

Стихи его горят – на солнце георгина,

Горят, но холодом невыстраданных слёз.

Почему И. Анненский столь настойчиво (не только в стихах) объявляет А. Блока андрогином, хотя ни из его творчества, ни из его жизнеописания это не следует? Видимо, потому, что принадлежность к андрогинам в той среде, в которой он был, почиталась невероятно передовой и прогрессивной, как принадлежность к неким «избранным» людям: как А. Блок может не принадлежать к нам? Он с нами, он такой же как мы, он тоже исповедует наши «ценности».

В том же письме А. Белому А. Блок писал: «Если я кощунствую, то кощунства мои с избытком покрывают «стояние на страже». Так он определял принадлежность к религии, к христианству. И далее: «Так было, так есть, и так будет. Душа моя – часовой не сменяемый, она сторожит своё и не покинет поста».

Ну а если творчество А. Блока не даёт никаких оснований для таких его уподоблений, тогда «можно» протолковать его стихи так, что он вроде бы заодно с этими уклонениями от человеческой природы. Как это делает, скажем, А. Эткинд, говоря об очерке «Катилина» и объясняя попутно образ Демона в творчестве А. Блока: «Гибрид Аттиса и Катилины укоренён в личной блоковской мифологии. Новый чудовищный идеал сконструирован как кастрированный Демон, хирургически излечившийся от агрессивной мужской сексуальности. Вместо того, чтобы закончить сюжет смертоносным для женщины соитием, новый герой освобождается от своей мужественности и сам становится женщиной. Не считаясь с жертвами, он находит себе возмездие, разрывающее порочный круг любви и смерти – мужской любви и женской смерти».

Но в одноимённых стихотворениях А. Блока «Демон», 1910-го и 1916-го годов изображено нечто прямо противоположное утверждаемому.

Прижмись ко мне крепче и ближе,

Не жил я – блуждал средь чужих…

О, сон мой! Я новое вижу

В бреду поцелуев твоих!

 

В томленьи твоем исступлённом

Тоска небывалой весны

Горит мне лучом отдалённым

И тянется песней зурны

 

На дымно-лиловые горы

Принёс я на луч и на звук

Усталые губы и взоры

И плети изломанных рук.

 

И в горном закатном пожаре,

В разливах синеющих крыл,

С тобою, с мечтой о Тамаре,

Я, горний, навеки без сил…

 

И снится – в далёком ауле,

У склона бессмертной горы,

Тоскливо к нам в небо плеснули

Ненужные складки чадры…

 

Там стелется в пляске и плачет,

Пыль вьётся и стонет зурна…

Пусть скачет жених – не доскачет!

Чеченская пуля верна.

         19 апреля 1910

Это стихотворение написано под впечатлением смерти Врубеля, как считал А. Блок, гениального художника. И под впечатлением его картины «Демон». Это и определило строй и образы стихотворения. «С Врубелем я связан жизнью»,  – писал он матери 8 апреля 1910 года. В примечаниях к третьему тому стихотворений 1912 года издания А. Блок писал: «Написано под впечатлением смерти Врубеля; связь демонов Лермонтова и Врубеля, намёки на которую есть в этих стихах, подлежит исследованию». Здесь явное влияние стихотворения М. Лермонтова «Тамара», но не его поэмы «Демон». Врубелевское же влияние определило в этом стихотворении А. Блока сам характер демона. По свидетельству поэта Вл. Пяста, «Блок признавал, что Врубель выявил те лилово-пурпурные дали, которые были исконны в его собственном, блоковском творчестве». Здесь, так же как и у Врубеля, демон – падший, с изломанными плетьми рук, обессиленный: «Я горний, навеки без сил!..» И если говорить о соотношении мужского и женского начал, он подчинен ей. Тамаре, или точнее – мечте о Тамаре. Не он отдаёт ей, а берёт у неё, «новое» видит в бреду её поцелуев. Она и есть демон, «как демон коварна и зла». Настоящий же демон обессилен.

Тамара в этом стихотворении, как и в стихотворении М. Лермонтова – «душегубка». И так же сходна с Клеопатрой «Египетских ночей» А. Пушкина, так же коварна и зла. Но в пушкинской «Клеопатре» обнаруживаются иные сферы сознания. Здесь любовь становится предметом купли и продажи. То есть Клеопатра символизирует ветхозаветную Ноему, первую женщину, для которой любовь была не самоцельной, но служила каким-то иным целям, а то и  становилась предметом продажи и купли. Символизирует женщину, которую уже в более поздние эпохи назовут женщиной лёгкого поведения:

И пышный мир как будто дремлет.

И в ожиданье всё молчит…

Но вновь она чело подъемлет…

И с видом важным говорит:

«Внемлите мне: могу равенство

Меж вас и мной восстановить.

В моей любви для вас блаженство,

Блаженство можно вам купить:

Кто к торгу страстному приступит?

Свои я ночи продаю.

Скажите, кто меж вами купит

Ценою жизни ночь мою?»

 

Почему Клеопатра продаёт любовь («свою любовь я продаю») и зачем устраивает этот «страстный», а на самом деле страшный торг? Она, блудница может и хочет уравнять себя со всеми: «Внемлите мне: могу равенство/ Меж вас и мной восстановить», то есть, «яростным вином блудодеяния своего» напоить все народы (Откровение, 18: 2), растлить землю любодейством своим (19: 2). Свой блуд она хочет распространить на всех. Иначе она не может. Иного способа проявить себя в мире у неё нет, ибо это и есть её сущность.

В лермонтовской «Тамаре» нет этого «рыночного», «товарного» смысла. Главное здесь то, что она, Тамара является демоном, подменила собой его. «Прекрасна, как ангел небесный,/ Как демон, коварна и зла». И всё же в блоковском стихотворении роковая мечта о Тамаре не свершается. Путник, спешащий к чёрной старинной башне, на чёрной скале, не платит за любовь коварной и злой Тамары жизнью, так как он к ней не доскачет, его перехватывает чеченская пуля: «Пусть скачет жених – не доскачет!/ Чеченская пуля верна». Иными словами, несмотря на то, что она сама как демон, её коварство не совершается, путник не попадает в её смертельные сети. Ни настоящий, падший демон, ни торжествующий в облике Тамары не поражают путника. Он гибнет не от любви коварной душегубки Тамары, а от чеченской пули. То есть от причин земных, а не небесных. Тем самым поэт свидетельствует о том, что демонизм уходит из реальной жизни.

Совсем иной образ и облик демона в стихотворении А. Блока 1916 года. Можно сказать, прямо противоположный тому, каким он был в стихотворении 1910 года:

Иди, иди за мной – покорной

И верною моей рабой.

Я на сверкнувший гребень горный

Взлечу уверенно с тобой.

 

Я пронесу тебя над бездной,

Её бездонностью дразня.

Твой будет ужас бесполезный –

Лишь вдохновеньем для меня.

 

Я от дождя эфирной пыли

И от круженья охраню

Всей силой мышц и сенью крылий

И, вознося, не уроню.

 

И на горах, в сверканьи белом,

На незапятнанном лугу,

Божественно-прекрасным телом

Тебя я странно обожгу.

 

Ты знаешь ли, какая малость

Та человеческая ложь,

Та грустная земная жалость,

Что дикой страстью ты зовёшь?

 

Когда же вечер станет тише,

И, околдованная мной,

Ты полететь захочешь выше

Пустыней неба огневой, –

 

Да, я возьму тебя с собою

И вознесу тебя туда,

Где кажется земля звездою,

Землею кажется звезда.

 

И, онемев от удивленья,

Ты узришь новые миры –

Невероятные виденья,

Создания моей игры…

 

Дрожа от страха и бессилья,

Тогда шепнёшь ты: отпусти…

И, распустив тихонько крылья,

Я улыбнусь тебе: лети.

 

И под божественной улыбкой,

Уничтожаясь на лету,

Ты полетишь, как камень зыбкий,

В сияющую пустоту…

 

Здесь демон уже не падший, но торжествующий. Уже не он получает от неё «новое», но даёт возможность ей познать, узреть «новые миры». И она по-лермонтовски уже не погибает от торжества этого злого духа. Мужское и женское начала искусственно и насильно не соединяются, так как они уже соединены: «И прилепится человек к жене своей; и будет одна плоть» (Бытие, 2: 24). Они вновь разделены и соединены в своём извечном естественном единстве. Он не поглощает её, а берёт с собой: «Да я возьму с собою/ И вознесу тебя туда,/ Где кажется земля звездою,/ Землёю кажется звезда».

От всего иного он её ограждает. От чего он её охраняет? От «дождя эфирной пыли». Не от «бездны» даже, а от «эфирной пыли», «космоса», который так часто выдаётся за бытие Божие. А так же охраняет её от «круженья». От того сектантского круженья, «радения», которым достигается искусственный экстаз и безумие. А потому этот экстаз и это безумие такая малость и даже ложь, в сравнении с тем, что он даёт ей: «Ты знаешь ли какая малость,/ Та человеческая ложь,/ Та грустная земная жалость,/ Что дикой страстью ты зовёшь?»

Но ей, околдованной им, захотелось подняться «выше пустыней неба огневой». И она погибает, уничтожается. Погибает не от его  торжества, не потому, что «смертельный яд его лобзаний» проник в её грудь, а потому, что он её отпустил: «И, распустив тихонько крылья,/ Я улыбнусь тебе: лети». Но подняться ей одной «на сверкнувший гребень горный» невозможно, а только вместе с ним: «Я на сверкнувший гребень горный/ Взлечу уверенно с тобой». Не один, а только вместе с ней. Если лермонтовский демон губителен для неё, то торжествующий блоковский демон не только не смертелен для неё, но спасителен. Она «уничтожается», погибает не от демона, не от его торжества, а от его отсутствия, оттого, что он её оставил. В лермонтовской поэме она погибает от демона, вместе с демоном, а в блоковском стихотворении она погибает без демона, без его «божественной улыбки». Таким образом, демоническое начало, оно же и мужское, уже, казалось бы, преодоленное и обузданное, возвращается в жизнь.  Демонизм, как и всякое зло в этой жизни не устраним. Да уже, вроде бы, и не зло...

Ведь лермонтовский демон – побеждённый. Он захотел примириться с небом, то есть освободиться от своей злой сущности: «Хочу я с небом примириться,/ Хочу любить, хочу молиться». Но оказалось, что это невозможно, что, это безумие: «И проклял демон побеждённый, Мечты безумные свои». Ибо «побеждённым» он быть не может. Зло остаётся злом, как и остаётся  «вечный ропот человека» на него: «И вечный ропот человека,/ Их вечный мир не возмутит». Как писал А. Блок в статье  «Памяти Врубеля»: «Демон его (Врубеля – П.Т.) и Демон Лермонтова – символы наших времён». А мы добавим: и наших времён тоже. Всяких времён, пока человек не потерял своей духовной природы и сущности.

Нам же пришлось остановиться на блоковском демоне лишь потому, что он всё ещё получает слишком уж произвольное толкование, то есть в согласии с извращёнными гендерными «проблемами». Но как видно по всему  стихотворение «Демон» 1916 года, не только не об этом, а о прямо противоположном.

Нравственное разложение человека и его духовное вырождение неизбежно влечёт за собой деградацию всех сфер общественной жизни, социальные потрясения и катастрофы в том случае, когда это приобретает преобладание и получает легитимность. Понятно, что вырождается прежде всего правящий класс общества, образованный и культурный его слой. А потом уже эта болезнь, неведомая земным врачам переходит и в народ. И нет никаких оснований полагать, что это не может не привести к гибели всей человеческой цивилизации. Изначальная, библейская её история этого не подтверждает…

Причины мировых потрясений и катастроф кроются в самом человеке, хотя люди уже давно объясняют их внешними, и как правило, случайными обстоятельствами. Всемирный потоп, "потоп водный» Господь насылает на землю потому, что человек переродился или точнее сказать выродился. В наказание ему за то, что земля растлилась и зло стало преобладать на земле, – «земля наполнилась злодеяниями». Не появилось зло, а земля им наполнилась, то есть, зло стало преобладать на земле. И наполнилась злодеяниями «от них», то есть от людей.

Итак, земля растлилась потому, что «всякая плоть извратила путь свой на земле». В результате этого земля и наполнилась злодеяниями. И это оказалось непоправимым даже для самого  Господа, сотворившего человека на земле: «Но земля растлилась пред лицем Божиим, и наполнилась земля злодеяниями» (Бытие, 6:11). «И воззрел Бог на землю, – и вот, она растлена: ибо всякая плоть извратила путь свой на земле» (6: 12). «И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришёл пред лице Мое; ибо земля наполнилась от них злодеяниями. И вот, Я истреблю их с земли» (6: 13).

Толкование последующей истории человечества в библейских образах и представлениях допустимо и необходимо потому, что они не являются лишь историческими, и повествуют не только о том, что когда-то было, а о том, как бывает всегда в человеческой жизни.

Разве нам не важно и не обязательно знать то, за что и почему Господь послал «водный потоп» на человечество? Хотя бы для того, чтобы знать о том, какие потрясения или даже всемирная катастрофа может нас ожидать… Точнее, не какая, это как раз и невозможно предвидеть, а – почему такая катастрофа может быть. Ведь «узоры человеческой жизни, – как писал А. Блок  – расшиваются по вечной канве».

Что значит «всякая плоть извратила путь свой на земле»? Этот предвестник, «диагноз» всемирной катастрофы имел причиной прежде всего извращение интимной жизни человека. А причина эта состояла в том, что сыны Божии стали брать в жёны дщерей, дочерей человеческих: «Тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жёны, какую кто избрал» (Бытие, 6:2). В Библии 1663 года дочери человеческие прельстили сынов Божиих не красотой,  а тем, что они «яко добры суть». Можно это понять как хорошие, но не только. Но кто такие «сыны Божии» и «дочери человеческие»? Обратимся к толкованию Е.А. Авдеенко в его книге «Тема «Каин» в современном мире», (М., Классис, 2014) убедительно, как нам кажется, представляющего суть грандиозного поворота в истории человеческой цивилизации, может быть, грядущему ныне...

Человечество изначально разделено на два «рода»: потомки Каина, убийцы Авеля или каиниты – и потомки Сифа, или сифиты. Поскольку сифиты призывали имя Божие, на них и запечатлелось имя Божье. Священное Писание называет их «сыны Божии» (Бытие 6: 2).

Каин, как известно, отошёл от Бога: «И изыде Каин от лица Божия» (4: 16). Причём, отошёл он сам, но пытался выставить это так, что Господь его прогонял. Но Господь его не прогонял: «Вот, Ты сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьёт меня» (Бытие 4: 14). Но Каин не просто становится скитальцем и изгнанником, как стали переводить позже, но «стеная и трясяся на земли», то есть стеная и трясясь.  А это не одно и то же. Если первое говорит о его положении в мире, то второе – о состоянии его духа. Но ему, отпавшему от Бога, земля не станет давать более силы своей. И это станет причиной его стенания и трясения (шатания): «Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле» (Бытие 4:12) – («Стеная и трясяся будеши на земли»…).

Определённое время каиниты и сифиты жили раздельно. Но уяснилось примерно в шестом или седьмом поколении (от Адама), что потомки Каина не могут жить так, как хотел Каин, изолированным сообществом. Оказалось, что жить сколько-нибудь долго без Бога невозможно, так как такое сообщество в конце концов уничтожает само себя. Уяснилось и то, что сифиты, сыны Божии могут жить самостоятельно, отдельно от каинитян, а каинитяне не могут без сифитов. И тогда каинитяне стали сближаться с ними, стремиться назад, туда, где жили сифиты. От этого зависело само их выживание.

У каинитян жизнь женщины стала мистическим и ритуальным служением. Родство стали передавать не по отцу, а по матери, возникло многоженство и проституция. Особые дочери появились у каинитян. Они  назывались дочерями человеческими. Их и стали брать в жёны сыны Божии. И стали попадать под их влияние, стали прилепляться к блудницам, становиться одной плотью с ними. Естественное в отношениях мужа и жены было извращено. Это было духовной катастрофой, переворотом, революцией. Всякая революция есть повальный блуд. Любовь для таких женщин стала средством, а не самоцелью, стала предметом торга и продажи…

Таким образом, не потоп был мировой катастрофой, а то, что ему предшествовало между сынами Божиими и дочерями Каина. Это, воззрев на землю, Господь и назвал, что она растлена, ибо «всякая плоть извратила путь свой на земле».

Но только по страшным последствиям можно было узнать суть происшедшей духовной катастрофы, что в основе её было извращение естественных отношений между мужем и женой…

Как уже отмечалось, человек живёт в неразрывном триединстве: как существо природное, социальное и духовное. Преднамеренное пристрастие лишь к одной из этих форм неизбежно приводит к извращению и сотрясению всей его жизни, а то и гибели. Обычно это и называют революционностью. Примечательно, что это сотрясение охватывает семейную и интимную жизнь. Логику такого «познания» мира можно проследить в удивительном, исповедальном письме В. Белинского к В.П. Боткину 8 сентября 1841 года.

«Великий критик» сообщает своему адресату, что он «в новой крайности». Вполне осознавая, что его новое увлечение именно крайность. Это – социальность: «Социальность, социальность или смерть!... Отрицание – мой бог. В истории мои герои – разрушители старого…» Через социальность произойдёт, как он полагал, и «физическое улучшение человека». Да что, там, открывался новый мир: «Новый мир открылся предо мною. Я все думал, что понимаю революцию, – вздор –  только начинаю понимать. Лучшего люди ничего не сделают». Правда, этот «новый мир» представлялся довольно странноватым: «Не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувство, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы…».

Но главное состоит в том, как, каким путём критик вознамеривался достичь такого, довольно неопределённого счастья: «И это сделается чрез социальность. И потому нет ничего выше и благороднее, как способствовать её развитию и ходу. Но смешно и думать, что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови. Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастию. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов». Такая вот арифметика счастья, к счастью, как мы уже знаем по опыту трагического ХХ века, не приводящая.

На это тут же слышу возражения приверженцев революционности, как типа сознания о том, что ведь в результате и в конце концов была построена новая великая держава. Всё так, но только не революционностью исключительно она созидалась. Ведь от перманентной революционности, как от чумы, начали избавляться уже в начале 1930-х годов… А то, как и почему вновь возродился революционный тип сознания, результатом чего стало новое крушение страны – это уже иной аспект человеческого бытия, ясно представленный в Откровении. О том, как преодолевается в мире зло и как вновь является на «малое время»: «Зверь был, и нет его, и явится» (17: 8).

Важно отметить, что к такой логике, к такой картине человеческой жизни «великий критик» пришёл в результате ограничения, в результате абсолютизации только одного аспекта человеческого бытия – социальности, отбрасывая остальные, что уже исключало полноту жизни.

Священное Писание указывает путь человеку на земле. Как известно, после потопа Господь Бог не стал вновь наводить на человека новый «водный потоп»: «И сказал Господь в сердце своём: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал» (Бытие, 8; 21). То есть, злые помышления в сердце человеческом – от юности, от его несовершенства. А значит, есть  единственный, тесный путь человеческого бытия – в его духовном совершенствовании, в том, что А. Блок называл вочеловеченьем…

Как реально прерывается это вырождение человека, неизбежно приводящее его к гибели? Просто и неимоверно сложно и трудно – возвращением его к своей духовной природе. С точки зрения социальной – через неизбежную и неотвратимую смену элит, как это и произошло у нас в России в ХХ веке. Священное Писание указывает именно на такой путь: «Вы соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её солёною? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить её вон на попрание людям» (Евангелие от Матфея, 5: 13). Примечательно, что в этом евангельском стихе допускается сама мысль о том, что «соль» может потерять силу,  развратиться, а следовательно – человек и народ в целом может выродиться…

Не «примирением» и не соединением двух противоположных начал, немыслимым и невозможным, что постоянно навязывается общественному сознанию. Ведь это явный тупик,  ни к какому положительному исходу не приводящий. Речь должна идти о естественном соотношении в обществе противоположных начал, при котором ни то, ни другое из них не получает преобладания, тем более абсолютного. Как в нашем нынешнем обществе речь идёт о соотношении либерализма и консерватизма, корни которого кроются в глубокой древности…

Для А. Блока этот «важнейший», по его словам вопрос, имел форму соотношения народа и интеллигенции. Причём, эти отношения представлялись ему «не только ненормальными, не только недолжными. В них есть нечто жуткое; душа занимается страхом, когда внимательно приглядишься к ним» («Народ и интеллигенция», 1906 г.). Это – самый «больной, самый лихорадочный вопрос».

Для А. Блока «интеллигенция» не просто образованный класс, но особого рода соединение, которое поставило себя в отношения борьбы с народом. И всё же, несмотря на это, А. Блок полагал, что «есть между двумя станами – между народом и интеллигенцией – некая черта, на которой сходятся и сговариваются те и другие». Как известно, в ХХ веке дважды не сошлись и не сговорились – ни в 1917 году, ни в 1991 – 1993 годах… Может быть, такое блоковское представление – возможно в каком-то будущем. Как знать…

В русской литературе ХХ века этот трагический вопрос разрешался так, как он постигнут в «Тихом Доне» М. Шолохова. В конце романа Григорий, уже находившийся в банде Фомина, встречает некоего «интеллигента» Капарина, который  стал склонять его к предательству: «Надо расстаться с этим гнусным народом». В контексте романа это звучит так, что речь идёт не только о банде, а о народе вообще.

Как поступает Григорий, олицетворяющий народный взгляд на происходящее? Он разоружает Капарина, отбирает у него револьверы. Не убивает, не выдаёт, а разоружает. Капарина убьют фоминцы. Перепуганный Капарин спрашивает, заикаясь: «Зачем вы меня обезоружили?» На что Григорий нехотя сказал: «А это – чтобы ты мне в спину не выстрелил. От вас, от учёных людей, всего можно ждать…». Выходит, что есть только один способ обезопасить себя от такой «интеллигенции» –  отобрать у неё её оружие (воззрения, идеологию), которое почему-то всегда стреляет «в спину» народу…

Но мир так устроен, что зло в нём неустранимо. Это ясно не только богословам, но уже ясно и честным филологам: «Идея необходимости зла как элемента единого человеческого и космического существования, присутствия в мире дьявола наравне с Богом» (И.А. Приходько). Да что там, если сам Господь не только оставил Каина на земле, но и защитил его: «И сделал  Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его» (Бытие, 4: 15). Книга пророка Иеремии  в образной форме также указывает на неотделимость зла. Иеремия вопрошал к Богу, почему путь нечестивых благополучен и всё вероломное благоденствует. И просил Господа, отделить злых, «как овец на заклание, и приготовь их на день  убиения». Господь соглашался, что «все они – упорные отступники, живут клеветою»;   «это – медь и железо – все они развратили». Но вместе с тем сказал: «Раздуваемый мех обгорел, свинец истлел от огня; плавильщик плавил напрасно; ибо злые не отделились» (12: 1, 6: 28, 29).

Откровение святого Иоанна Богослова также указывает на неустранимость зла на земле: «И низверг его в бездну и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже  народы, доколь не окончится тысяча лет:  после же сего ему должно быть освобождённым на малое время» (20; 3). Малое же время – это не календарное время, ибо мы не знаем его начала. По Откровению оно длится сорок два месяца: «И дана ему власть действовать сорок два месяца» (13: 5). Зло, говоря современным языком, постоянно воспроизводится в том случае, когда ослабевает брань духовная, когда человек утрачивает свою духовную природу: «Зверь, которого ты видел, был и нет его, и выйдет из бездны, и пойдёт в погибель; и удивятся те из живущих на земле, имена которых не внесены в книгу жизни от начала мира, видя, что зверь был и нет его, и явится» (17: 8).

Только наивное сознание может представить жизнь человеческую так, что когда-нибудь и непременно добро одолеет зло, и наступит некое благоденствие. Если это наступит, то оно будет знаменовать конец человеческой цивилизации… Но знание этого уже залог сопротивления злу, надежда на то, что человек вступит в брань духовную для его преодоления и своего спасения…

Нам же из этих сопоставлений надлежит вынести опыт и знания о том, что, говоря словами А. Блока, «узоры человеческой жизни расшиваются по вечной канве». Уяснение уже  только этого многое разрешит в нашей жизни.