Сто лет – без А.А. Блока
Разве можно миновать «мрак», идя к «свету»? Я лично и «пока» не отдам ни пяди «жизненной драмы» за тончайшее «мистическое созерцание»…
А. Блок, 23 июля 1902 г.
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего лица.
А. Блок, «Возмездие».
«Смеялись бедные невежды…»
Александр Александрович Блок (1880 – 1921), пожалуй, последний поэт в русской литературе, которого по устоявшейся традиции безоговорочно и справедливо называют великим. Однако, несмотря на обширную литературу, посвящённую его творчеству и жизни, в общественном сознании и во многой мере даже в научной исследовательской среде, остаётся не вполне определённым и ясным то, в чём состоит его отличие от современных ему поэтов, в чём собственно заключается его величие, как выразителя духовной человеческой сущности и народной драмы в революционный, катастрофический период истории России. В этом, видимо, сыграла свою роль недобрая «традиция» позитивистского, вульгарно-социологического толка, давно возобладавшая в нашей литературе – духовное поверять «реальным», «самой жизнью», а не выявлять те духовно-мировоззренческие основы, то изначальное «мысленное древо», в котором проявляется живая человеческая душа. Ну и, конечно же, именем поэта «оправдать» революцию, как дело безусловно «прогрессивное». Тем самым показать, что и он, поэт – заодно с творцами революции. И придать революционной катастрофе легитимность и историческую неизбежность.
Исследования творчества А. Блока, начавшиеся ещё при его жизни, в значительной мере были продиктованы специфическими мировоззренческими, идеологическими и даже политическими пристрастиями и поветриями, а потому носили, да и теперь нередко носят, чётко выраженный корпоративный характер. «Блок и революция» – излюбленная тема исследований до сих пор. И реже предметом исследований становится тема «Блок и народ», то, как постигал поэт народное, в чём состоит народность его творчества. У поколений читателей складывается впечатление, что поэт был в большей мере с революцией, чем с народом… Между тем, именно этот народный аспект его творчества является основным, поучительным и теперь нам особенно необходимым. Да ведь обращение к народности, к теме России оказалось спасительным и для самого поэта. Впрочем, тогда многие поэты обращались к народным основам жизни, правда, зачастую впадая в стилизацию с непременными Ярилой, Ладой, Лелем, в никому не нужную «интеллигентскую труху». Но «книга Блока, – писал о «Стихах о России» Георгий Иванов, – точно чистый воздух, от соприкосновения с которым рассыпаются в прах стилизаторские мумии «под народ».
Оценка же его наследия с обыденной точки зрения, столь распространённой – принятия или непринятия революции, – проходит, по сути, мимо его поэтического мира, так как он, как великий поэт, мыслил иными категориями – духовными, а не политическими. Вопрос скорее должен стоять так: как он оценивал происходящее в общем течении жизни, как он с этим жил, не теряя человеческого облика. Собственно, это и понуждает нас теперь к размышлению о поэте. К тому же для этого есть повод – 7 августа 2021 года исполнилось сто лет со дня его кончины. Сто лет – без А. Блока – срок более чем достаточный для того, чтобы оценить его действительное значение в русской литературе и жизни. Не о «серебряном веке» только говорить при его имени, как повелось уже давно, к нему отношения не имеющему, так как определение это придумано уже позже, в эмиграции. Не о «декадентстве» рассуждать, А. Блоком преодолеваемом и отвергаемом. Не о мистицизме говорить, который он считал тупиковым и страшным умонастроением. Сто лет без А. Блока, – срок уже достаточный для того, чтобы ответить на вопрос о том, в какой мере понадобился нам его поэтический и человеческий опыт. И в должной ли мере этот опыт был различим. В какой мере совпадает А. Блок истинный, предстающий со страниц его творений, и поэт – филологических исследований…
Говоря о великом поэте, обладающем поразительной цельностью мировоззрения, следует помнить, что он служит «не внешнему, а внутреннему порядку мира». А потому поверять его творения позитивистскими представлениями, значит напрочь отказаться от их постижения, ибо «нельзя сопротивляться могуществу гармонии, внесённой в мир поэтом».
К тому же поэт жил и творил в революционную эпоху. А всякая революция, вопреки мнению до сих пор распространённому, – явление прежде всего не социальное, но – духовное. Она в принципе не разрешает никаких декларируемых социальных проблем справедливости или равенства. Но лишь разрушает существующий уклад жизни, на обломках которого энергией народа созидаются новый порядок вещей и новая государственность, никому пока неведомые. Революционер по своему разумению строит «новый мир», никогда не сбывающийся, то есть берёт на себя дела Божеские. Он неизбежно ставит себя на место Бога. А потому неатеистической революции быть не может. Вопрос о Боге, точнее о его снизвержении является во всякой революции основным и главным. Для революционера, который и бунтует-то главным образом не потому, что его душа страданиями человеческими уязвлена стала, а потому, что не бунтовать он не может, так как у него нет другого способа заявить о себе в этом мире. Это такой каинитский тип сознания, который при его преобладании в обществе и является главной причиной революции. В революции противоборствует народный образ мира, основанный на вере и тот, который предлагается и навязывается, основанный на таких произвольных представлениях и идеях, на которых человеческое общество существовать не может. Вот почему проповедники революционности неизбежно разочаровываются потом в «результатах» революции (см. статью А. Блока, «Интеллигенция и революция»). Впрочем, архетип всякой революции дан в Книге пророка Даниила на все времена… Это не значит, что революционный анархизм можно «отменить» или обойти, но знать его природу для преодоления его последствий, обязательно.
Однако, облик поэта и до сих пор среди многих исследователей, писателей, критиков представляется эдаким угрюмым, недостаточно оптимистическим, упадническим, беспричинно тоскующим и якобы декадентствующим городским человеком – и в жизни, и в творчестве. Городским не только по теме, но и в библейском смысле; «запутавшемся» в вере, обращавшемся к «тёмным силам», чего-то недопонявшим в этой жизни, не в пример былым и нынешним его толкователям. Кажется, «понимающим» его лучше, чем он сам понимал себя уже с юности:
Мне самому и дик и странен
Тот свет, который я зажёг,
Я сам своей стрелою ранен,
Сам перед новым изнемог.
Идите мимо – погибаю,
Глумитесь над моей тоской.
Мой мир переживёт, я знаю,
Меня и страшный смех людской.
(«Смеялись бедные невежды…», 25 июня 1900 г.)
И уж никак не воспринимается А. Блок, связанным с народной и сельской Россией. Во всяком случае, долгое время не воспринимался таковым в общественном сознании. А. Блок сельский оказался, по сути, заслонённым А. Блоком городским. Да и понятно, ведь за этим стояла не просто «тема» его творчества, но те духовно-мировоззренческие представления, которые составляли основу и суть его поэтического мира, понимание им этого мира и значения происходящего в нём. Публикуя воспоминания первого биографа А. Блока, его тётки М.А. Бекетовой «Шахматово. Семейная хроника», С.С. Лесневский и З.Г. Минц справедливо писали о том, что «Блок «шахматовский» при жизни поэта, естественно, был отодвинут Блоком «петербургским»… «Шахматовский» Блок был знаком немногим, и редко узнавали Шахматово в его творчестве и жизненном облике» («Литературное наследство», том 92, книга третья. М., «Наука», 1982).
И ладно бы при жизни поэта, но так происходило и значительно позже. Да происходит и теперь. То есть была «отодвинута» народность поэта. Вряд ли это можно назвать «естественным». Ведь сельский Блок резко отличался от петербургского. Эту особенность образа жизни поэта и его облика, отмечали многие, приезжавшие к нему в Шахматово. Борис Бугаёв (Андрей Белый), к примеру, побывавший в Шахматове в 1904 году, писал: «Александр Александрович, статный, высокий и широкогрудый, покрытый загаром, в белейшей рубахе, прошитой пурпуровыми лебедями, с кудрями, рыжевшими в солнце (без шапки), в больших сапогах, колыхаясь кистями расшитого пояса, – «молодец добрый» из сказок: не Блок!.. Блок «московский» на фоне сидящего так комфортабельно мужа, которого, может быть, мы оторвали от ряда домашних забот, показался вполне псевдонимом того, кто привык, сидя вечером на обомшелом бревне с синеватым дымком папироски, бросать чуть надтреснутым голосом домыслы, чисто хозяйственные, занимающие много места…». И жена его Любовь Дмитриевна показалась А. Белому не Прекрасной Дамой: «Не казалася дамой в деревне, – ядрёною бабою: кровь с молоком!» («Начало века», М-Л., ГИХЛ, 1933).
И не только образом жизни, не только внешне сельский, шахматовский Блок отличался от петербургского. Здесь он постигал истинно народную Россию, при всём при том, что народное – не обязательно сельское. И где был А. Блок более естественен, где больше находил для творчества и для осмысления своей жизни и народного бытия – в уже бурлящем недоброй революционной стихией городе или среди вековой тишины сельских просторов, без всякого сомнения следует сказать, что именно здесь – в Шахматове.
Но несмотря на это, в общественном сознании А. Блок всё ещё остаётся «городским» поэтом. Между тем, как из сорока одного года жизни тридцать шесть лет (1881 – 1916 гг.) летние месяцы он проводил в Шахматове. Можно сказать, что здесь, в сельской России, он вырос: «В туманах, над сверканьем рос,/ Безжалостный, святой и мудрый,/ Я в старом парке дедов рос,/ И солнце золотило кудри». Здесь он прозревал, складывался как поэт. А потому вне этого сельского мира невозможно постичь его творчество, его миропонимание, в конце концов его – народность.
В переломном и решающем для него 1910 году, когда столь многое уже произошло в мире и стране, в его жизни и творчестве, он писал матери (12 апреля): «От слов, в которых я окончательно запутался и изолгался, я как от чумы, бегу в Шахматово». Это был поистине знаменательный год в его жизни, когда он решил связать свою дальнейшую судьбу с Шахматовом. Получив наследство после смерти отца, он предпринял грандиозную перестройку шахматовского дома. Бригада рабочих – плотников, каменщиков, печников, маляров, – с которыми он любил общаться, как вспоминала тётка М.А. Бекетова, достигала до тридцати человек: «Два месяца неотлучно следил за каждым гвоздем «Валгаллы», – сообщал он Е.П. Иванову 29 июня 1910 года. Валгалла – по скандинавской мифологии дворец, где пребывали павшие в сражении герои. И в этом сравнении угадывалось его собственное положение, как он его тогда понимал.
В этот год А. Блок начинает поэму «Возмездие». И даже указывает, где именно возникли её первые строчки: «Жизнь – без начала и конца,/ Нас всех подстерегает случай./ Над нами – сумрак неминучий,/ Иль ясность Божьего лица» – «У камня под Руновым». Руново – деревня близ села Тараканово, куда он приезжал обычно почему-то на Троицын день, «рыская» по окрестностям на белом коне по кличке Мальчик. «Виденное» в Руново: «Гумно с тощим овином. Маленький старик, рядом – болотце. Дождик. Сиверко. Вдруг осыпались золотые листья молодой липки на болоте у прясла под ветром, и захотелось плакать». Это виденное он приложил в конце статьи «Судьба Аполлона Григорьева»: «Сумерки: крайняя деревенская изба, одним подгнившим углом уходит в землю; на смятом жнивье – худая лошадь, хвост треплется по ветру; высоко из прясла торчит конец жерди; и всё это величаво и торжественно до слёз: это – наше, русское». Происходят какие-то важные перемены в его творчестве, что он и отмечает: отныне я «не лирик». Даже намеревался перевезти из Петербурга библиотеку…
С настойчивостью, на какую только был способен, он увольняет нерадивого приказчика, «вороватого Егорку». И по совету управляющего Менделеевским Боблово Ефима Дронова, нанимает нового приказчика Николая Яковлевича Тяпина (Лаврова), для семьи которого строит в Шахматове избу.
Новый приказчик, как писала М.А. Бекетова, «был рязанец, грамотный, с претензией на интеллигентность. Его жена красивая, молодая и ловкая Арина, знала много песен. Пела она по-своему, по-рязански. Любовь Дмитриевна (Л.Д. Менделеева – жена Блока – П.Т.) заставляла её петь, что та и исполняла, сидя на гумне с Люб.Дм. под большой елью и заводя какую-то бесконечно длинную, с переливами, песню неопределённого мотива и ритма, требовавшую особенно сильного дыхания. Песня была про какого-то Ваню, интересная, в ней было что-то степное, как справедливо заметила Люб. Дм.».
Николай был двоюродным братом Дронова, который за него ручался. Оказался он человеком действительно добросовестным. Мечтал стать учителем. Писал стихи, но которые так и не решился показать А. Блоку. Фамилию же сменил потому, что ему пришлось скрываться после революционных событий 1905 года в Москве… Вот и скрылся в Блоковском Шахматово. (О последнем управляющем Шахматова – «Хозяин Шахматова» – в шестом выпуске моего авторского альманаха «Солёная Подкова», М., ООСТ, 2009).
В юности, отвечая на одну из анкет, А. Блок напророчил себе на всю жизнь: «Место, где я хотел бы жить… Шахматово». Сообщал в письмах: «Нет места, где бы я не прошёл без ошибки ночью или с закрытыми глазами». Не отпускало его Шахматово даже тогда, когда усадьбы уже не было. В записной книжке: «Снилось Шахматово: а-а-а… Отчего я сегодня ночью так обливался слезами в снах о Шахматове…».
Петербург и Шахматово – так счастливо сошедшиеся в его судьбе духовные полюсы. Со временем переставшие быть только географическими и биографическими. Город и сельская Россия в мире А. Блока не противопоставлены альтернативно – или то, или это – но составляют трагическое цельное единство, полноту жизни. Там поэт – «сумрак улиц городских», здесь: «Я пред Тобою на амвоне». «Тлетворный дух» «Незнакомки» состоит в брани духовной с образом апокалиптической «светлой Жены»: «Твоё лицо мне так знакомо…». Противостоят уже не город как таковой и сельская Россия, а «тлетворный дух» и благодать веры.
Здесь, в Шахматове и его окрестностях, он слушал «песни ветровые, как слезы первые любви…». Здесь «Коробейники» навеяли ему «Осеннюю волю» («Выхожу я в путь, открытый взорам…»), помеченную июлем 1905 года, с подписью «Рогачёвское шоссе»: «Коробейники поются с какой-то тайной грустью… Голос исходит слезами в дождливых далях. Всё в этом голосе: просторная Русь, и красная рябина, и цветной рукав девичий, и погубленная молодость. Осенний хмель. Дождь и будущее солнце…»:
Вот оно, моё веселье, пляшет
И звенит, звенит, в кустах пропав!
И вдали, вдали призывно машет
Твой узорный, твой цветной рукав.
Кто взманил меня на путь знакомый,
Усмехнулся мне в окно тюрьмы?
Или – каменным путём влекомый
Нищий, распевающий псалмы?
Нет, иду я в путь никем не званый,
И земля да будет мне легка!
Много нас – свободных, юных, статных –
Умирает, не любя…
Приюти ты в далях необъятных!
Как и жить и плакать без тебя!
И словно возвращаясь к «Осенней воле», в дневнике 22 декабря 1911 года: «Приходит возраст (в своё время), когда всепонимание само прекращается, когда над бедным шоссейным путём протягивается костлявый перст, и чёрную рясу треплет родной ветер. Потом приходит и родное (родина)».
Вот оно, главное, просвечивающее во всех стихах А. Блока о России – мало родиться, можно и умереть, не ведая о своём рождении. Но вочеловечиться можно только в лоне Родины. Как и в другом стихотворении: «Иль, может, лучше, не прощая,/ Будить мои колокола,/ Чтобы распутица ночная/ От родины не увела». Колокола души, разумеется.
Итак, 1910 год стал для А. Блока переломным. Это был последний год, «который Блок провёл в Шахматове целиком». Загоревшись перестройкой дома, благоустройством усадьбы, он вместе с тем не мог не осознавать и не чувствовать, что надвигающиеся потрясения не обойдут и Шахматова. Где-то скрыться от них было уже невозможно, и – «от судеб защиты нет». Вскоре он остывает к перестройке дома, а «приказчик Николай, привыкнув видеть в нём хозяина, обращался к нему за распоряжениями и советами и донимал бесконечными разговорами, а он не хотел уже больше ни советовать, ни распоряжаться…» (М.А. Бекетова). После 1910 года он ездит в Шахматово не так как прежде, с некоторой неохотой и на более короткое время. В 1911 году он приехал в Шахматово один, так как Любовь Дмитриевна уехала за границу на всё лето, и «провёл там шесть недель, присматривая за постройкой нового дома для семьи Николая» (М.А. Бекетова). Он говорил о Шахматове, что там «что-то такое завелось», то есть, что там что-то не ладно…
Всплывёт в его памяти Шахматово, вроде бы вдруг, в статье «Памяти Леонида Андреева»: «Я помню потрясение, которое я испытывал при чтении «Жизни Василия Фивейского» в усадьбе, осенней дождливой ночью. Ничего сейчас от этих родных мест, где я провёл лучшие времена жизни, не осталось; может быть, только старые липы шумят, если и с них не содрали кожу. А что там неблагополучно, что везде неблагополучно, что катастрофа близка, что ужас при дверях, – это я знал очень давно, знал ещё перед первой революцией…».
Народное, как понятно, не обязательно только сельское. И всё же там долгое время ещё сохранялись именно народные воззрения человека на мир и на себя в этом мире. Именно там долгое время сохранялась стихийность народной жизни, которую, как писал он в «Возмездии», не превозмочь: «Стихийных сил не превозмочь». То есть управляемой по своим внутренним законам, а не по внешним, зачастую случайным идеологиям. Шахматовская сельская жизнь для понимания А. Блока первостепенна и очень важна уже потому, что там он провёл, по его же словам «лучшие времена жизни», что именно там он «прозревал впервые». Именно там в его душе зародился образ Владычицы вселенной, лучезарный образ Прекрасной Дамы, «светлой Жены», разумеется апокалиптической Жены Откровения: «И дано было ей облечься в виссон чистый и светлый; виссон же есть праведность святых» (19:8). Там этот христианский образ, как увидим далее, соединился с народным. – «Она, мчится по ржи». А померкла Она в городе с его «мёртвым ликом», «в кабаках, в переулках, в извивах». Представлять же город, страну в женском облике, причём, не в образе матери, а невесты и жены – это библейская традиция. Это – апокалиптический образ. Вавилон называется в Откровении женой: «Жена же … есть великий город, царствующий над земными царями». (17; 18). Отсюда жена – и страна, и Русь: «О Русь моя! Жена моя!». Это почему-то всегда удивляло исследователей и читателей. Словно такое сравнение, такое уподобление – Блоковская экзотическая прихоть, а не следование библейской традиции.
Этот пример убедительно свидетельствует о том, что без учёта библейских смыслов можно зайти в тупики толкования поэта. – Найти в его стихах то, чего в них нет и наоборот, не обнаружить того смысла, который в них есть.
Но город крепкий пал, «пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу» (18: 2). И так как суды Его истинны и праведны, «Он осудил ту великую любодейцу, которая растлила землю любодейством своим, и взыскал кровь рабов Своих от руки ея» (19; 2).
А. Блок следует здесь именно библейскому представлению. В Откровении – сначала появляется блудница, а потом – светлая Жена, а у А. Блока наоборот, сначала светлая Жена – Прекрасная Дама, а потом блудница, «Незнакомка». Но потом вновь появляется светлая Жена в стихотворении «Твоё лицо мне так знакомо…». Он как бы «исправляет» эту библейскую последовательность, нарушенную в его стихах хронологию. Ведь «Незнакомка», блудница с её «тлетворным духом» написана в 1906 году, а стихотворение «Твоё лицо мне так знакомо…», с образом светлой Жены – в 1908 году. Но у него не так всё просто. Во всяком случае, задолго до Прекрасной Дамы он пишет А. Белому 17 октября 1902 года: «Я задаю бездны вопросов оттого, что мне суждено испытывать Вавилонскую блудницу и только «жить в белом», но не творить белое»…
Но примечательно, что вопреки хронологии создания этих стихотворений, он ставит во втором томе сначала стихотворение «Твоё лицо мне так знакомо…», а потом уже – «Незнакомку». А потому, если и можно упрекать А. Блока в упадничестве и «декадентстве», то в данном случае можно упрекнуть лишь в том, что «Незнакомка» идёт за светлой Женой, и последнее слово остаётся вроде бы за ней. И Высший Суд над ней как бы не последовал…
23 июня 1902 г. А. Блок пишет А.В. Гиппиусу: «Изредка открываю древние и современные Апокалипсисы, считываю давно ожидаемые и знакомые откровения, дроблю и опять чеканю в горнилах и логики и мистики. Просто, значит, испытую Бога, грешу неустанно… бодрствуйте только чаще, ведь мы не бедны, а богаты. И что стоит нам открыть в себе Бога?». Не Богом стать, до чего доведёт гордыня строителей «нового мира», взявших на себя Божеские дела, а открыть в себе Бога, как существе, сотворённом по образу и подобию Божиему.
В современной жизни молодой А. Блок стремится распознать вечное, мировое, библейское, апокалиптическое. Библейское он уже в этим годы воспринимает не как «историческое», когда-то бывшее, но как то, что происходит всегда и ныне. Священное Писание не было для него только памятником культуры и мифологическим источником, но живой, нескончаемой реальностью.
В Божеском устройстве мира А. Блок не сомневался как в те, юные годы, так и в последующем. Он «искал» не Бога, а себя в этом мире. В отличие от его многих просвещённых современников, искавших и «новое христианство», и нового, «другого» бога. Вот почему у него в стихах – о том, что люди, ищущие Бога, находят дьявола: «Уныло ждущие Христа, лишь дьявола они находят». Потому что Бога не «ищут». В него верят или не верят: «Над нами – сумрак неминучий,/ Иль ясность Божьего лица». А «богоискательство» – первый признак отпадения от Бога. Но божественное, как увидим далее, облекается у него в народное. Это могло быть обретено им только в сельской России, в Шахматове.
«Длятся часы, мировое несущие…»
Исследователи жизни и творчества А. Блока обычно обращают внимание на то, что и как повлияло на его поэзию. Как повлияли на него другие поэты, те или иные мировоззренческие представления и поветрия, расхожие в обществе, те или иные «искания». Впрочем, это родовой признак позитивистского литературоведения: рассматривать творчество великих поэтов в сравнении с другими поэтами, порой с кем угодно. Такое «сравнительное литературоведение», как понятно, менее всего выявляет мир изучаемого поэта. Особенно оно характерно, к примеру, в изучении наследия М. Лермонтова. Не избежало этой же участи и наследие А. Блока. Хотя такие влияния на А. Блока, безусловно, были. По его собственному признанию, большое влияние на него в юности оказал Владимир Соловьёв. И всё же зависимость эту преувеличивать нет оснований. Гораздо важнее рассмотреть то, как А. Блок относился к ним, как зачастую противостоял им, отстаивая своё понимание мира. Уже с первых поэтических опытов.
Сам же факт общения с тем или иным поэтом, даже длительное время, как, к примеру, с А. Белым, в большей мере характеризует ту среду, в которой А. Блок жил, а не собственно его творчество. А потому было бы опрометчивым из общений с разными людьми делать определённые выводы о его мировоззрении и поэзии. Да и кто может сказать, как зарождается в душе человека тот священный огонь, который «просиял над целым мирозданьем. И вдаль идёт, и плачет, уходя» (А. Фет). Кто знает, как зажигается в человеке, в его душе и разуме «восторг души первоначальный». Если бы люди это «знали», он был бы им вроде бы и ни к чему… Не впадая в наивный биографизм, мы можем лишь кое-как приблизиться к пониманию этого. То же влияние В. Соловьёва было, во-первых, кратковременным и связанным с поиском молодым Блоком цельного мировоззрения: Душа мира – София, Она, Дева, «Жена, облаченная в солнце». Во-вторых, оно касалось именно христианских воззрений, как их понимал В. Соловьёв. Справедливо отмечалось, что искания молодых поэтов представлялись сомнительными с точки зрения верности мистическим заветам, «которые Блок, Белый, Соловьёв вычитали у В. Соловьёва и полагали последним откровением христианства» («Переписка Блока с С.М. Соловьёвым», «Литературное наследство», т. 92, книга первая, М., «Наука», 1980). Такое сравнительное литературоведение по отношению к А. Блоку малоприменимо потому, что у него с юности сложилось цельное миропонимание ни на чьё не похожее, с преобладанием женственного – Она, которую он называл в стихах Владычицей вселенной:
В ночи, когда уснёт тревога,
И город скроется во мгле –
О, сколько музыки у Бога,
Какие звуки на земле!
…Прими, Владычица вселенной,
Сквозь кровь, сквозь муки, сквозь гроба –
Последней страсти кубок пенный
От недостойного раба!
Это стихотворение 1898 года. С юношеским максимализмом. Но этому образу – Владычице вселенной поэт оставался верным всю жизнь. К этому стихотворению он вернулся 2 июня 1919 года, годы спустя, когда столь многое произошло в мире, в России, в его личной судьбе, когда, по сути, всё им было уже создано. Но осталась Она – Владычица вселенной, и он пред ней – недостойный раб…
Она – символ женственности. И в то же время – Мировая душа. Цельное восприятие мира, в его единстве, нерасторжимости и непоколебимости. Потом Прекрасная Дама становится земным воплощением этой Мировой души, Жены, облаченной в солнце. Но Она – не противоречит его христианской вере, Она сама – святая. Он с Ней в лоне веры:
Не призывай. И без призыва
Приду во храм.
Склонюсь главою молчаливо
К Твоим ногам.
…Твоих страстей повержен силой,
Под игом слаб.
Порой – слуга; порою – милый;
И вечно – раб.
1899 г.
13 августа 1901 года А. Блок пишет А.В. Гиппиусу о том, что «властитель» его дум – В. Соловьёв. И вместе с тем: «Есть и ещё властители всего моего существа в этом мире, но они заходят порой в мир иной (конечно, в воображении моем и мыслях) и трудно отделимы от божественного». Ясно о каких властителях всего его существа говорил молодой поэт. В его восторженной влюблённости Владычица вселенной, Жена, облачённая в солнце, стала принимать конкретное воплощение – Прекрасная Дама в лице Л.Д. Менделеевой. Более чем за год до свадьбы (17 августа 1903) он пишет стихотворение, которому предпосылает эпиграф из Евангелия:
Имеющий невесту есть жених;
а друг жениха, стоящий и
внимающий ему, радостью
радуется, слыша голос жениха.
От Иоанна III, 29
Я, отрок, зажигаю свечи,
Огонь кадильный берегу.
Она без мысли и без речи
На том смеётся берегу.
Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой,
Передзакатное селенье
И сумрак мутно-голубой.
Покорный ласковому взгляду,
Любуюсь тайной красоты,
И за церковную ограду
Бросаю белые цветы.
Падет туманная завеса.
Жених сойдёт из алтаря.
И от вершин зубчатых леса
Забрежжит брачная заря.
7 июля 1902.
А.Блок и Л.Менделеева
Правда, в Евангельском стихе он опускает последнюю фразу: «Сия радость моя исполнилась». Его охватывает сомнение, ничего ещё «не исполнилось». Он пишет А.В. Гиппиусу 23 июля 1902 г., что «мистическое содержание отходит»: «Разве можно миновать «мрак», идя к «свету»? Я лично и «пока» не отдам ни пяди «жизненной драмы» за тончайшее мистическое созерцание (мистическое дело – вопрос другой). Из этого отнюдь не следует, что я знаю, что нужно… не знаю, прав или не прав ушедший на снежную вершину. Может быть, он когда-нибудь и увидит «Нечто» (хотя бы «Жену, облечённую в солнце»), а может быть, его кобылка так до конца и провертится на брюхе на самой острой горе…». Здесь важно отметить, что радость его ещё «не исполнилась».
Чрезвычайно важно понять, что в Ней он ищет не веры, а своего поэтического понимания этого мира. А потому и Она, и Прекрасная Дама – вместе с ним в храме:
Вхожу я в тёмные храмы,
Совершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцаньи красных лампад.
И с «Девой с тайной в светлом взоре над осиянным алтарём», и с Прекрасной Дамой он встречается в храме («Мы встретились с тобою в храме»). Она вызывает у него именно христианские стихи. В письме к возлюбленной, Л.Д. Менделеевой он пишет 25 декабря 1902 года: «Написал хорошие стихи, но теперь не пошлю их тебе. Они совсем другого типа – из Достоевского, и такие христианские, какие я только мог написать под твоим влиянием». А 3 июня 1903 года, накануне свадьбы: «На всём живом, что в мире, навсегда для меня легла твоя золотистая тень». Её он видит везде, даже в «запылённых, зачитанных книгах», то есть в богослужебных книгах.
Разумеется, думая о Ней, А. Блок размышлял и о Христе, как и всякий истинно верующий человек. В письме к А. Белову 18 июня 1903 года: «Скажу, что люблю Христа меньше, чем Её». И в письме 1 августа, в самый канун свадьбы: «Ещё (или уже, или никогда) не чувствую Христа. Чувствую Её».
Он не сомневается в Христе, не отрицает Его, но ставит необычный вопрос для своих современников: достойны ли мы Его? И в ранних стихах, и со всей определённостью позже:
И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье, –
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят царствие Твое!
Говорить об «антихристианстве» поэта только на основе его прямых высказываний, как увидим далее, опрометчиво. Надо верить его стихам, так как сила поэтического таланта выражает его духовную сущность, которая не редко не только отличается от прямых высказываний, но противоречит им. То есть, поэт поправляет мыслителя. Тут совершенно прав Станислав Куняев, говоря о трагедии нашего времени, о трагической судьбе Николая Рубцова: «Меня мало интересует то, что поэты говорят в своих интервью, на телевизионных подмостках, в гневных письмах и мемуарах. Я верю тому, что они говорят в стихах» («Любовь, исполненная зла», «И бездны мрачной на краю», Санкт-Петербург, издатель Геннадий Маркелов, 2021 г.).
А. Блок судил не Христа, что становилось в те начальные годы нового ХХ века обыкновением, но – людей и себя… А с людьми действительно начало происходить что-то странное, о чём он писал 25 июня 1906 года своему сокровенному другу в их размышлениях о Христе Е.П. Иванову: «Все переутомились и преждевременно сочли святым свой собственный больной и тонкий дух, а теперь платятся за это…».
(Продолжение следует)
