«Люблю вечернее моленье
у белой церкви над рекой…»
В жизни, в биографии великого человека каждый факт, каждое событие, исполнено значимости и символичности. Даже в том, что приходская церковь Александра Блока, церковь Михаила Архангела в селе Тараканово, не была приходской, мне видится какое-то предопределение. Так сложилось. Она была приписанной к церкви Покровской погоста Никольского, которая находилась неподалеку, за рекой Лутосней. Видимо, потому, что ранее была усадебной церковью. В Таракановской же церкви служба велась только по большим праздникам. Да крестили родившихся, венчали браком сочетавшихся и отпевали усопших.
Значителен и тот факт, что А. Блок не был хозяином Шахматова, не был его собственником. Оно не принадлежало ему. Получив наследство после смерти отца, «он выплатил тётке Софье Андреевне третью часть стоимости Шахматова, которое мы оценили в 21 тысячу и, таким образом, предоставил имение в полную собственность матери и меня» (М.А. Бекетова). Он сам говорил о том, что его имущество иное – «крылатое»…
Село Тараканово, называемое ранее деревней Высокое, получило название свое по фамилии целой династии его владельцев. В начале ХVIII века хозяином усадьбы был стольник Василий Тараканов, сын которого капитан Иван Васильевич Тараканов и построил каменную церковь. Храмозданную грамоту он получил 9 февраля 1755 года.
Храм, в плане представляющий равноконечный крест является памятником барочной архитектуры. Венчал главку храма прорезной золочёный крест с полумесяцем.
В начале двадцатых годов ХIХ века, приобретший имение статский советник И.А. Трескин завёл в Тараканово штофную лавку, которая в шестидесятые годы превратилась в кабак купца Зарайского, а позже – в казёнку и чайную Старикова.
Церковь Михаила Архангела в селе Тараканово была не совсем обычной. Во всяком случае, её внутреннее убранство имело некоторые отличия от канонического: «Белая каменная церковь с зелёной крышей, около которой среди кустов и группы лип виднелось несколько заброшенных могил с покосившимися крестами. Церковь была довольно большая и старая, необычайной для наших мест архитектуры, внутри были старинные образа и лепные украшения, несвойственные православным храмам…» (М.А. Бекетова).
Сколько внимания уделено этой сельской белой церкви А. Блоком в его поэтическом мире.
Ночью холодом веет с земли;
Утром белая церковь вдали
И близка, и ясна очертаньем…
Здесь не раз изливалась его душа в молитве: «И изливается душа, как в сельской церкви тёмной»:
Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой,
Передзакатное селенье
И сумрак мутно-голубой.
В поэме «Возмездие» – в высшем образном и символическом смысле: «Пусть церковь тёмная пуста. Пусть пастырь спит, я до обедни пройду росистую межу…». Хотя образное, символическое значение её в стихах имеет и реальное подтверждение. «Пуста», потому, что службы проводились не часто и она редко бывала многолюдной. Обычно А. Блок эту белую церковь называет тёмной. Видимо, потому, что в церкви были небольшие, даже маленькие окна и внутри она была сумрачная. Мать Любови Дмитриевны А.И. Менделеева в книге «Менделеев в жизни» вспоминала: «Стоит она одиноко, белая, с отдельной звонницей; кругом несколько старых могил с покосившимися крестами; у входа два больших дерева. Внутри мрачная; на окнах железные решётки; очень старые тусклые иконы, а на самом верху иконостаса деревянные фигуры ангелов. Церковь построена далеко от деревни. Богослужения в ней совершались редко; таинственное и мистическое впечатление производила она».
Взаимоотношения обитателей Шахматово со священником и церковным причтом были, можно сказать, никакими. И это во многой мере было продиктовано самим статусом этой церкви. Церковью любовались, ведь ещё мать А. Блока в юности посвящала ей стихи; к священнику обращались по необходимости. Тётка поэта и его первый биограф Мария Андреевна Бекетова описала эти взаимоотношения, как видно по всему, точно. Безусловно, сказалось на этом и отношение к вере и Православной Церкви, преобладавшее в образованной части общества: «Мы с сёстрами только раз были в таракановской церкви во время обедни. Родители, кажется, и совсем туда не заглядывали, да и все мы были не настолько богомольны, чтобы перетерпеть ужасное служение нашего приходского попа и всего его причта. Раз в год в Ильин день (20-го июля ст. ст.) в наш приходской праздник мы приглашали священника с причтом, который, обходя соседние деревни, заходил и к нам, причём служил молебен перед иконой Ильи-пророка и оставался для угощения вместе с дьяконом. После закуски с вином и водкой, пирога и чая с вареньем, поп получал обычную мзду и отправлялся дальше в своей тележке на одной лошади, а за ним виднелась на гудинской дороге пёстрая толпа таракановских девок и баб в праздничных платьях. Тут же шли, конечно, и мужики. За трапезой мои родители изо всех сил старались занимать священника разговором и усиленно угощали его и дьякона. Дьячка, псаломщика и просвирню угощали особо в девичьей комнате. Дьякон был скромный рыжий человек совершенно безобидного нрава, но священник был очень заметен в отрицательном смысле. Необыкновенно грубое лицо его было, что называется, помелом писано. Чёрные и непокорные волосы, тоже чёрные необычайно толстые изогнутые брови, приплюснутый нос и вывороченные губы. Он был горький пьяница и, вероятно, неистово скучал в своём захолустье, так как к удивлению не имел детей. Драл буквально с живого и мёртвого. Про него рассказывали, что он не соглашался хоронить покойника, если ему не приносили каких-нибудь припасов, и, помахивая куском пирога, говорил: «А что же покойник голый, что ли, пойдёт?» Это означало, что надо принести или платок, или холста. За наше нерадение по части хождения в церковь он впоследствии нас-таки наказал. Когда скончался в Шахматове отец, священника насилу уломали служить панихиду, он говорил, что не знает, какого вероисповедания был господин Бекетов, так как никогда не видел его в церкви. Но мы послали за ним лошадей и так хорошо угостили и заплатили, что он остался доволен и перестал сопротивляться, но впоследствии опять вышла история со свадьбой Блока. Священник долго не соглашался венчать его, уверяя, что наверное тут есть какая-нибудь неправильность. А, может быть, они родственники?» – говорил он. Насилу уладили это дело».
И хотя, как писал А. Блок в «Возмездии», «Он был заботой женщин нежной/ От грубой жизни ограждён», сельская Шахматовская жизнь во многой мере формировала его мировоззрение, влияла на понимание происходящего вокруг. Иначе почему, в последних заметках «Ни сны, ни явь», которые он писал уже со «слепнувшими от ужаса глазами», он вспоминает именно здесь происходившее. Вспоминает, вроде бы, и вовсе вдруг, по сути, жизнь спустя, этого дьякона, когда-то приходившего на Ильин день в Шахматово: «Дьякон нарожал незаконных детей». А «купец, чей луг косили, вовсе спился и с пьяных глаз сам поджёг сенные сараи в своей усадьбе…». Непостижимо! А потому мне и хотелось взглянуть на документ – запись в Метрической книге сочетавшихся браком А. Блока и Л. Менделеевой в церкви Михаила Архангела села Тараканово 17 августа 1903 года.
Таракановская церковь
Церковь до реставрации
Я искал метрическую книгу в Областном архиве, надеясь, что там она уж точно есть. Но каково было моё удивление, когда я нашёл её в обычном ЗАГСе города Солнечногорска. Видимо, она задержалась здесь потому, что Таракановская церковь своей метрической книги не имела, и все записи заносились в книгу Покровской церкви: «Метрическая книга, данная из Московской Духовной Консистории, Клинского уезда в Покровскую, погоста Никольского, что на реке Лутосне, церковь священно-церковно-служителям для записи родившихся, браком сочетавшихся и умерших на 1903 год». В графе «счёт браков» стояла цифра 9. Запись 17 августа: «Титулярного советника, доцента Варшавского университета Александра Львовича Блок, сын студент историко-филологического факультета С-Петербургского университета Александр Александрович Блок; православного вероисповедания, первым браком . Лета жениха: 22, 9 мес. 1 день. Девица Любовь Дмитриевна, дочь заслуженного профессора С-Петербургского университета, действительного статского (ныне тайного) советника Дмитрия Ивановича Менделеева, вышеназванная невеста православного вероисповедания. Лета невесты: 20, 11 мес. 19 дней.
Кто совершал таинство: священник Василий Любимов, дьякон Петр Буравцев, псаломщик Пётр Беляев.
По жениху были поручители: ученик 8-го класса частной Московской гимназии (учреждённой Поливановым) Сергей Михайлович Соловьёв и лейб Гвардии Гренадёрского полка полковник Франц Кублицкий. По невесте были поручители: студент Императорского С-Петербургского университета Александр Иванов – граф Развадовский, и студент Императорского Инженерного училища Михаил Дмитриевич Менделеев».
Подписями жениха и невесты, а так же поручителей запись скреплена не была…
Но вернёмся к воспоминаниям М.А. Бекетовой, так как теперь уже совершенно очевидно, что они не являются только бытовым описанием: «К молебну в Ильин день ставили в угол под большую старинную икону Божьей матери, которой благословляли к венцу нашу мать, небольшой стол, накрытый белой скатертью, с миской воды и кропильницей из липовых веток. На стол ставилась приносимая причтом икона Ильи-пророка, и после обычных приветствий начиналось служение.
Священник служил молебен дико и безобразно, с преувеличенными возгласами, когда доходило дело до поминания особ царствующего дома. Его интонации были до такой степени грубо комичны и несоответственны благолепию, что трудно было удержаться от смеха во время его служения. Один из моих родственников, присутствовавший раз на молебне, боясь расхохотаться, ушёл в соседнюю комнату и выскочил в окно.
Кончил этот священник плохо. Он допился до того, что уронил во время службы чашу с дарами, за что его могли расстричь и сослать в Сибирь. Он отделался тем, что дал взятку знакомому благочинному, который замял это дело. Вскоре после этого случая он и умер. Надо сказать правду, что такого попа я видела первый раз в жизни, нам особенно не повезло в этом отношении.
Тот священник, который поступил на его место, был гораздо развитее и благообразнее, но зато начал с того, что стал просить у нас денег, чего старый никогда не делал, и вскоре прекрасно устроился, служа агентом в страховом обществе. Помимо этого, он был очень приятный человек, брал у нас книги, которые возвращал в сохранности, цитировал Чехова и мило разговаривал. Пожалуй, дикий поп был не хуже, если не лучше ловкого молодого: он был искреннее и безыскусственнее. А, впрочем, я не знаю его отношения с крестьянами…». («Литературное наследство». Т. 92, книга третья, М., «Наука», 1982 г. Вступительная статья и публикация» С.С. Лесневского и З.Г. Минц).
Такие взаимоотношения со священником, и вообще отношение к земной Церкви не были особенностью только шахматовских обитателей. Это было уже давнее ослабление веры в образованной части общества, точнее – в «интеллигентской» среде, разумеется, во имя «прогресса». О нём писал ещё Ф. Тютчев. К примеру, в письме 27 марта 1871 года дочери Екатерине: «Сегодня вечером я рассчитываю отправиться к заутрене в Зимний дворец, хотя местный колорит совершающегося там богослужения, несомненно, менее всего способен напомнить об истинном значении события, в честь которого совершается это богослужение. Ибо можно ли представить себе Господа нашего восстающего из своего гроба в присутствии всех этих мундиров и придворных туалетов, обладатели коих всецело поглощены не воскресением Христовым, а совсем иным – переходящим из рук в руки указом о назначениях и наградах, который и является для них благой вестью во всем значении этого слова.
Сказано, что человек, старея, делается своей собственной карикатурой. То же происходит и с вещами самыми священными, с верованиями самыми светлыми: когда дух, животворящий их, отлетел, они становятся пародией на самих себя».
Меняло ли все то, что видел и знал А. Блок, его отношение к христианской вере и к земной Церкви? Нет, не меняло. Теперь, сто лет спустя после его кончины, когда опубликовано, пожалуй, всё, связанное с его жизнью, это абсолютно очевидно. А потому об этом можно сказать его же стихами 1901 года:
Над твоей голубою дорогой
Протянулась зловещая мгла.
Но с глубокою верою в Бога
Мне и тёмная церковь светла.
И заметим, как врывается авторское: «мне» церковь светла, хотя по логике стихотворения, вроде бы, должно – «тебе». «Ведь над твоей», над её дорогой – «зловещая мгла». Значит «зловещая мгла» – была и над его, поэта, дорогой.
«Впереди – Исус Христос»
О поэме А. Блока «Двенадцать» за прошедшие более чем сто лет со времени её создания написано столь много, что, кажется, уже ничего не прибавить. Кажется даже, что толкование поэмы заслонило всё творчество поэта. Борьба разгорелась, конечно, в связи с образом Христа в её финале. Написано немало и справедливого. Почему именно этим образом Блок завершил свою поэму и какой смысл вкладывал в него? «Если «страшный мир» является в глазах поэта воплощением зла, тонул в «демоническом мраке», то значит силы, противостоящие ему и разрушающие его, не могут не быть в конце концов добрыми, светлыми, святыми, как бы ни была неприглядна та или иная видимость». (Борис Соловьёв, сс в шести томах, т.1, М., «Правда», 1971). И всё же явно преобладала тенденция неприятия Христа в поэме А. Блока. Точнее – неприятия Христа вообще, в том числе и в «Двенадцати».
Никто не хотел видеть Христа в поэме А. Блока. Одни потому, что опять Христос, а не «другой», которого быть не может. Другие, – потому что он – «не канонический», какой-то народный, не «в цепях», то есть не на распятии, а в «в розах», как на иконах: «В белом венчике из роз». Уже сразу после создания поэмы утверждалось, что Блоковского Христа в равной мере отвергли как христиане, так и противники христианства. К примеру, Л.Д. Скалдин: «Он вышел одинаково неубедительным и для христиан, и для противников христианства. Это очень важно, т.к. у Блока он только один раз серьёзно и появляется». («Письма Александра Блока», Л., «Колос», 1925). Но это ведь неправда. Во-первых, А. Блок обращался к образу Христа изначально и в течение всего своего творчества, а не только в поэме «Двенадцать». Во-вторых, кто спрашивал истинных христиан, когда народу жестоко навязывались огнём и мечом антихристианские воззрения. Но это не значит, что никто Христа в поэме А. Блока не понял. Революционеры поняли хорошо и сразу – его враждебность самому духу революции. Да и трудно было не понять то, что однозначно. В дневнике 10 марта 1918 года поэт прямо говорит о значении образа Христа в поэме: «Христос с красногвардейцами. Едва ли можно оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелие и думавших о нём». И вполне осознавал реакцию на поэму: Большевики правы, опасаясь «Двенадцати». Комиссар Театрального отдела, то есть «министр» всех театров России О.Д. Каменева, сестра Л.Д. Троцкого и жена Л.Д. Каменева запретила жене поэта Любови Дмитриевне читать поэму публично, что А. Блок отмечает в записной книжке 9 марта 1918 года: «Каменева сказала Любе: «Стихи Александра Александровича («Двенадцать») – очень талантливое, почти гениальное изображение действительности. Анатолий Васильевич (Луначарский) будет о них писать, но читать их не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся». Марксисты умные – может быть, и правы. Но где же опять художник и его бесприютное дело?..»
Очень даже хорошо поняли революционеры, что «восхваляется» в поэме А. Блока. Но и столько времени спустя ясный и понятный смысл поэмы с Христом в её финале всё ещё прячется в «гуманистический смысл», а на самом деле, говоря словами самого А. Блока, – в «гуманистический туман»: «К великому сожалению гуманистический смысл блоковского Христа в силу разных и сложных причин, требующих специального изучения, не был понят ни противниками Октябрьской революции, ни большевиками» (М.Ф. Пьяных. «Александр Блок и Андрей Белый. Диалог поэтов о России и революции». М., «Высшая школа», 1990).). Это может происходить потому, что и современным исследователям, так же как и первореволюционерам, любой Христос ни к чему – хоть канонический, хоть не канонический – а не только Блоковский. Вот чем объясняется псевдоглубокомысленная полемика вокруг поэмы «Двенадцать». Вот где кроется смысл нашей трагедии, всё ещё продолжающейся…
Образ Христа в поэме «Двенадцать» снимает излюбленную исследователями тему – «Блок и революция». Самим этим образом А. Блок эту проблематику разрешает. Естественно только для исследователей, для которых образ Христа что-либо значит… Спор как шёл изначально, так во многой мере и продолжается – о Христе вообще, а не о Его образе в поэме А. Блока «Двенадцать»… Но это – уже, как понятно, не филология. И это ведь было главным не только в поэме «Двенадцать», но было в мире А. Блока всегда. Он идёт путём Христа, уподобляет себя Ему: «Я вам поведал неземное./ Я все сковал в воздушной мгле…» (16 января 1905 г.) Как в Евангелии от Иоанна: «Если я сказал вам о земном, и вы не верите, – как поверите, если буду говорить вам о небесном» (3; 12).
Для многих исследователей А. Блок до сих пор остаётся декадентом с мистическим уклоном. Причём для исследователей вроде бы патриотического толка. Правда, воспитанных на «революционных ценностях» и «революционных традициях». «Падение» А. Блока в поэме «Двенадцать», свой приговор поэту они мотивируют тем, что он оставляет Христа с падшими. Но Христос и приходит призывать к покаянию и исправлять именно падших: «И сказал им: не здоровые имеют нужду во враче, но больные… Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию» (Евангелие от Матфея, 9; 12, 13). Если у нас «патриот» – обязательно безбожник, то для него А. Блок так же как и для Л. Троцкого, «не наш». И если Л. Троцкий вполне резонно, по его верованиям и убеждениям, опасался «Двенадцати» и вообще А. Блока, то почему поэта всё ещё опасаются нынешние «кандидаты в доктора»? Непостижимо! Неужто всего лишь потому, что, взявшись толковать великую русскую литературу, никогда Евангелия в руках не держали?..
Или – дежурный упрёк поэту в том, что он именем Христа освятил непотребное, бесовское дело революции. А стало быть, он – заодно с духами революции. Но революционерам никакое освящение их дела не нужно, скорее наоборот. И уж тем более Христос им ни к чему. Ведь всякая революционность – дело противобожеское, так как революционер ставит себя на место Бога, сам творит «новый мир». Христос им, если и нужен, то только в атеистическом и богохульном значении, и ни в каком ином.
Таким образом, появление Христа в конце революционного буйства и безумия означает одно – обречённость революционного дела, означает, что веселье беззаконных кратковременно и радость лицемера мгновенна. Поэтому «Блоковская поэма о революционной бесовщине увенчивается образом Спасителя», – справедливо отмечал Дмитрий Нечаенко («Двенадцать» как сновидческая мистерия», «Наш современник», № 9, 2011). Какое уж тут «принятие» революции». Скорее – глубокое понимание истинной природы революций в истории человеческой цивилизации вообще.
Появление Христа в финале поэмы А. Блока в то время как главной задачей для революционеров был разрыв со святой Русью, означает, что их дело обречено, что Христос – опять с народом, с таким, каким его сделали революционеры, «развязав дикие страсти», каким он стал по причине умножения беззакония. Для них А. Блок безусловно «декадент», «не наш». Для них он – «мистик», вопреки текстам его творений. Для них – вера поэта «была расплывчатой, зыбкой – как его лирика». Но в таком случае современные исследователи, твердящие о «падении». А. Блока оказываются заодно с духами революции, с теми, кто более всего опасался Христа. Даже если это происходит бессознательно, суть дела от этого не изменяется. Видимо, потому, что и для них Христос тоже ни к чему. Старый символ у врат новой действительности и ничего более. Вот причина того, что современные исследователи до сих пор повторяют догматы о «падении» А. Блока первых неистовых и невменяемых революционеров сразу после создания поэмы.
Между тем, как революционный анархизм уже обуздывался, что означало отказ от революционности, о чём А. Блок пишет В. Маяковскому: «Не так, товарищ!.. Зуб истории гораздо ядовитее, чем вы думаете, проклятия времени не избыть. Ваш крик – всё ещё только крик боли, а не радости. Разрушая, мы всё те же ещё рабы старого мира: нарушение традиций – та же традиция».
В августе 1919 года А. Блок говорил, имея ввиду и «Двенадцать» с её Христом: «Мы работаем для России прежде всего, а европейская цивилизация в России никогда не привьётся и даже будет встречать такое сопротивление и такую вражду, что всем, кто не может или не должен отказаться от неё, придётся рано или поздно погибнуть, или покинуть Россию». Как мы теперь уже знаем, именно так и произошло.
И в записке о «Двенадцати», написанной 1 апреля 1920 года, подтвердил и объяснил это: «Не отрекаюсь ни в чём от писаний того года… Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией». С народной стихией, как он её понимал задолго до «Двенадцати» в статьях «Народ и интеллигенция» и «Стихия и культура».
Выше мы привели всполошённый отзыв А. Белого об А. Блоке о том, что «такие как А.А. находятся под особым преследованием сил зла», о том, что «его будут пытаться устранить, губя и изнутри, и извне». И по всей видимости, всё-таки устранили… Зная о такой гибели А. Блока истинно верующий человек мог бы сказать его же строчкой – «Всё свершилось по писанью…» И добавить из Евангелия от Луки: «И будете ненавидимы всеми за имя Мое» (21; 17). Но, Боже мой, к какому косоглазию приходит неисправимый позитивист, не чувствующий не то, что поэзии, но самой духовной природы человека. Никак не стесняясь, он полагает и говорит о том, что это, мол, «возмездие» А. Блоку за то, что он общался с «тёмными» силами. То есть, оказался «побеждённым». Словно поэту «можно миновать мрак», идя к «свету», как он писал в молодости… К такому выводу можно прийти, кроме всего прочего, лишь не участвуя в духовной жизни народа и тем самым вольно или невольно выступать на стороне сил зла… А потому главный смысл поэмы и для несчастных её героев, и для современников поэта, и для нас сегодня остаётся тот, который выразил А. Блок: «Впереди – Исус Христос». Он это знал, несмотря ни на что, в это верил, и это выразил. Говорят, что предсмертными словами поэта, высказанными в 1921 году, были: «А всё-таки я Христа никому не отдам». Это и была та правда, которую он так трудно отстаивал и отстоял: «Правду, исчезнувшую из русской жизни, – возвращать наше дело… Только правда, как бы она ни была тяжела, легка, «лёгкое бремя».
Замечено, что, когда уходят из жизни великие люди, небеса отзываются на это. В 1921 году в крест Таракановской церкви ударила молния и возник пожар… Века стояла. Какие только грозы не гремели над ней, а тут – ударила молния. Пожар погасили, повреждения исправили. И церковь существовала ещё до 1928 года. Потом была закрыта и в ней устроили клуб. Всё свершилось по А. Блоку: «Здесь ресторан, как храмы светел/ И храм открыт как ресторан…». Он как мог противостоял этому безумию мирового зла, обнажая его суть: «Блок, возможно, как никакой иной поэт, нёс на своих плечах бремя эпохи… Не слишком ли часто религия, мораль, культура, быт и многое другое становится стеной, возводимой человеком для того, чтобы укрыться от самого себя… Невозможно идти к Богу не преодолевая себя на каждом шагу» (Владимир Калашников, «Смерть Блока», «Дон», № 7, 1995).
Реакция на кончину Александра Блока была довольно значительной, несмотря на то, что некролог «не успели» дать в газетах и оповещение пришлось расклеивать по городу. Многими осознавалась значимость этого печального события, этой утраты.
Священник, протоирей Александр Иванович Введенский (1888 – 1946) на своих проповедях цитировал А. Блока. А 26 августа в одной из петербургских церквей отслужил вечерню и произнёс проповедь «Блок как религиозный мыслитель». И даже поместил его увеличенную фотографию в иконостас. В «Дневниковых записях» А. Белый прокомментировал это событие так: «А.А. Блок в интерпретации священника Введенского один из водителей православной Церкви; он, священник Введенский, своим церковным авторитетом как бы ручается за это». И пришёл к выводу, к какому он, А. Белый, только и мог прийти с его неопределёнными верованиями. То есть не смог дать оценки этому факту: «Очень характерная проповедь! Или она очень о том, или совсем мимо». Но это событие действительно «характерно» для общественного сознания того времени. Даже если протоиерей Введенский был сторонником «обновленческого» направления в Православной Церкви.
Не священник Введенский «ручался» своим церковным авторитетом за А. Блока. Всем своим творчеством, трудной судьбой и трагической, мученической гибелью сам поэт доказал свою духовную стойкость в христианской вере.
Видимо, священник Введенский, как внимательный читатель, заметил в творчестве и судьбе А. Блока тот духовный стоицизм, который всегда необходим для отстаивания своей веры, ту брань духовную, которая составляет содержание нашего земного бытия. Может быть, священник почувствовал, что теперь здесь совершается то, что поэт напророчил ещё в 1905 году («Ты в поля отошла без возврата»): «О, исторгни ржавую душу! / Со святыми меня упокой».
Ведь в общественном сознании уже бродили и буйствовали, вызванные умножением беззакония, совсем иные, противоположные представления, которые запечатлятся потом и в стихах: «Не со святыми упокой,/ С живыми оживи» (М. Цветаева). Но кто заметил это событие в условиях охватившего многих и многих безбожия и свирепо навязываемого народу воинственного атеизма…
Совершенно очевидно, что А. Блок всем своим творчеством, поэтическим пониманием мира и происходящего в его время, явил пример человека, устоявшего в христианской вере в условиях революционного анархизма, не впал в искушения своего лукавого века. То есть, остался непобеждённым.
Вечный оппонент А. Блока и его «наставник» З. Гиппиус пытавшаяся спасти его от «заблуждений», в своих воспоминаниях, подметила его главные черты – трагичность и незащищённость от всего – от самого себя, от других людей, от жизни и от смерти». Это была та, говоря словами М. Горького «бесстрашная искренность» и неосмотрительность, на которые она, «безумная гордячка» не была способна. В оправдание свое она писала: «Мои внутренние восстания на блоковскую «несказанность», тяжёлым облаком его обнявшую и связавшую, были инстинктивным желанием, чтобы нашёл он себе какую-нибудь защиту, схватился за какое-нибудь человеческое оружие». Но А. Блок остался со своим чертогом и жертвенником заветным, в который уверовал с юности и остался верным ему всю жизнь, понимая, что «какое-нибудь человеческое оружие» для спасения непригодно.
Принято считать А. Блока наследником и выразителем русской интеллигенции ХIХ века. Не образованной части общества, духовных поводырей народа, а «русской интеллигенции». Но понятие «русская интеллигенция» на рубеже ХIХ – ХХ веков стало пониматься, не как образованная часть общества, а лишь как радикальная интеллигенция, идеологически озабоченная, революционная. Поэтому «тема о России» у А. Блока стоит как «народ и интеллигенция». Он ставит вопрос о том, что интеллигенция, реальное образование, но поставила себя с народом в положение борьбы… Это единственное в своём роде явление, нигде более не встречаемое, как справедливо писал в своё время Г.П. Федотов. А потому само понятие «русской интеллигенции» характеризуется не по этнической принадлежности, а потому, что такого явления не было нигде, кроме России… Но себя он тем не менее от «русской интеллигенции» не отделял. Правда, находясь в её среде, был с нею в состоянии «немой борьбы». Этим определяется трагичность как его судьбы, так и творчества.
Это остаётся в нашей филологии не вполне понятым, а нередко непонятым вообще. Георгий Иванов в 1979 году в Париже писал о том, что вокруг А. Блока, его личности ещё долго будут идти споры: «Если они теперь утихли, это только потому, что спорить некому… Там Блок забыт, по циркуляру Политбюро, как «несозвучный эпохе», здесь – в силу все возрастающей усталости и равнодушия ко всему, кроме грустно доживаемой жизни… Но когда-нибудь споры о личности Блока вспыхнут с новой силой. Это неизбежно, если Россия останется Россией и русские люди останутся русскими людьми».
Но такое время пока не наступило. Не пришло время представить личность А. Блока объективно, то есть согласно текстам его творений. Более того, такая возможность остаётся пока неопределённой. Кто знал, что произойдёт немыслимое и, казалось, невозможное, что наступит варварство вытеснения русской литературы из общественного сознания, по сути, её уничтожения… Во время новой, теперь уже либеральной и криминальной революции нашего времени А. Блок с его бесстрашной искренностью, абсолютным пониманием вещей этого мира, с его тягой к народу и пронзительной темой России тогда, когда традиционная Россия уничтожалась, снова стал мешать теперь уже новым «переустроителям» мира. Появился целый вал статей, обличающих поэта, абсолютно внелитературных и до предела идеологизированных. Характерным образчиком таких нападок была статья Александра Агеева «Варварская лира. Очерки «патриотической» поэзии» («Знамя» № 2, 1991). В этом же ряду находится статья Ю.М. Павлова «Лирика Блока: история взлётов и падений личности». (Армавир, 2000). Такой, вроде бы, вдруг возникший жесткий счёт поэту является идеологическим оправданием новой либеральной революции, вне зависимости от того, хотели того авторы или нет. Но о «падении» А. Блока писали изначально. К примеру, З. Гиппиус: «Из глубины своего падения он, поднимаясь, достиг даже той высоты, которой не достигали, может быть, и не падавшие, оставшиеся твёрдыми и зрячими». В таком случае по какой схожести мышления Ю.М. Павлов оказывается заодно с «декаденткой» З.Н. Гиппиус?.. Но она признаёт не только его «падение», но и «поднятие» до неимоверной высоты. Современный же филолог, не в пример ей признаёт за А. Блоком только и исключительно «падение»…
Вот образец, дежурный догмат такого «патриотического» неприятия А. Блока, ни на чем не основанный, разве только – на неразличении духовной сущности человека: «Герой А. Блока – человек с «чёрной душой», тоскующий, его сознание обезбожено. Основное внимание в своём творчестве поэт уделяет духовному падению человека», «в 1910-х годах всегда антицерковен, зачастую испытывает приступы богоборчества». Словом, – «вырождающаяся личность». И прямо-таки причисляется к революционным демократам: «Это как раз та часть интеллигенции, … которая всё время хотела поднять народ на бунт, не думая, что он будет бессмысленным и беспощадным». (Т.М. Сидоренко, «Проблема интеллигенции в творчестве А. Блока и В. Кожинова». Материалы 3-й международной научно-практической конференции, Армавир, 2004). Но коль ни творчество А. Блока, ни его воззрения не дают никаких оснований для подобных утверждений, особенно его абсолютное неприятие В. Белинского, тогда говорится о том, что он был «не справедлив» к «великому критику». «Безбожники» снова упрекают А. Блока в том, что его «сознание обезбожено»…
И что примечательно, А. Блок как действительно «никем не званый», «мешает» теперь как либералам, так и патриотам, во всяком случае людям, позиционирующим себя таковыми. Прозаик Виктор Лихоносов, патриот в тоге либерала, «дитя советского тления», как он определил сам себя, А. Блока не только не любил, но ненавидел: «Всегда-то я недолюбливал Блока, а нынче уже возненавидел особенно». И всё потому, что однажды в станице Новодеревянковской он услышал в исполнении артистов филармонии сочинение Г. Пономаренко на стихи А. Блока: «Русь, моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?». Аргументация известного писателя оказалась таковой: «Это почти как многие передачи на нынешнем телевидении с участием негодяев, ненавидящих Россию. Вот, оказывается, какая наша тысячелетняя история…» – «Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма…» («Родная Кубань» № 2, 2011). На такое примитивное толкование можно сказать разве то, что, когда писатели перестают мыслить категориями литературными, тогда и происходит падение литературы и неизбежно следующие за этим беды. Не «чиновники» только в этом повинны. А потому гневные сетования на то, что «затмение русской культуры уже расцвело вовсю», на то, что «как удивительно мгновенно умерла наша писательская эра» уже ничего не стоят, потому что, во-первых, он сам вольно или невольно поучаствовал в том, чтобы это несчастье произошло, во-вторых, «прежде чем приходить в смущение от окружающих беспорядков, недурно заглянуть всякому из нас в свою собственную душу» (Н. Гоголь)…
Столетие нашей жизни без А. Блока было отмечено почти повсеместно характеристикой поэта, как символиста и представителя серебряного века. Но ни то, ни другое не определяет А. Блока. Во-первых, он сам скептически относился к каким бы то ни было «школам» в поэзии. Во-вторых, всячески отстранялся от «символизма», считая его «мутной водой». К примеру, в дневнике 17 апреля 1912 года: «В. Иванову свойственно миражами сверхискусства мешать искусству». «Символическая школа» – мутная вода». Что же касается термина – «серебряный век», то он неудачен уже потому, что не касается сущностной стороны литературы целой эпохи. И главное – к А. Блоку не имеет никакого отношения, так как придуман уже гораздо позже, в эмиграции, как считают исследователи, – Н.А. Оцупом (1894 – 1958), воспевавшем «Холодное чувство сиротства/ На склоне растраченных дней». А вошло в обиход это определение, которое полагается теперь произносить не иначе как с придыханием, и того позже, уже в наше время. Совершенно очевидно, что этот забор терминологий понадобился лишь для того, чтобы представить А. Блока как одного из поэтов этой эпохи, наряду с другими, а не как великого русского поэта: «В лице Блока наследника русской интеллигенции ХIХ века, написавшего «Двенадцать» и «Интеллигенция и революция» коварным образом соединились век нынешний и век минувший: традиционные ценности христианского гуманизма и идеология послеоктябрьских лет». (Павел Басинский, «Трагедия понимания». «Вопросы литературы», июнь, 1990).
Ничего, конечно, не соединилось – ни в творчестве А. Блока, ни в общественной мысли. Да, многим казалось после революционного крушения России, что возможен «синтез» (опять пресловутый и ничем неистребимый). Произойдёт некое соединение христианства и большевизма. Появится «новая религия», в которую «войдёт в качестве составного элемента коммунизм». То есть, на смену религиозно-философского общества Мережковских пришла художественно-литературно-философско-религиозная научная академия. Сближение же революционной и религиозной деятельности невозможно, ибо ни на чем не основано. Они если и имеют сходство, то чисто внешнее и формальное. «Советская цивилизация» же созидалась не на этой, а на иной метафизической основе. На «советской», социалистической, которую постоянно и целенаправленно подменяют «коммунистической».
Таким образом, утверждается, что написав «Двенадцать» и «Интеллигенция и революция», А. Блок воспринял нечто от революционеров в идеологическом плане. Но это ведь совершенно не так, ибо появление Христа в поэме означало крах их революционного дела. А в статье он пристыдил радикальную революционную интеллигенцию, которая, увидев безобразия, «разочаровалась» в результатах своей же деятельности. И попыталась выставить дело так, что народ «неподготовлен», «не дорос» до её замечательных революционных идей. Впрочем, это родовой признак всякой революционности.
Исследователи зачастую сознательно или безсознательно вычленяют и отбрасывают всю христианскую основу творчества А. Блока, оставляя лишь социальную и историческую, как наиболее, по их разумению, «важные». И А. Блок становится неузнаваемый, лишь увенчанный титлом великого.
Не постижением А. Блока, а запутыванием сути дела является и сближение его с «ницшеанским аспектом». У Ницше – преодоление человека, то есть, отказ от его духовной природы, ожидание «сверхчеловека», что неизбежно приводит к ненужности человека в этом мире. У А. Блока наоборот – вочеловечивание, («Всё личное – вочеловечить»), то есть возвращение к человеку, к его духовной природе, которую он растерял на перепутьях «цивилизации». А. Блок, идя путём Христа, как и должно, уподобляет себя Ему: «Я вам поведал неземное…», «Пред ликом родины суровой я закачаюсь на кресте…», «В глубоких сумерках собора…». Это путь совершенствования человека, но – не отказа от его духовной сущности. Да, поэт говорил о человеке-артисте, но в смысле, умеющем управлять собой, «над собой держать контроль».
На смену Христу не пришёл «другой». «Опять – Он», – сказал А. Блок и тем самым подвёл итог и выразил точный смысл произошедшей в России трагедии в начале ХХ века: «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Послание к евреям святого апостола Павла). А услышали ли это люди, светильник разума которых в чаду революционного анархизма оказался сдвинутым, зависело уже не от него.
И кстати сказать, эта традиция вочеловечивания, то есть возвращения к вере, продолжилась в русской поэзии. Когда А. Блок писал: «Ты дремлешь, Боже на иконе…Я пред тобою на амвоне» это не означало сомнений в Боге, дремлющего только на иконе, но страстное желание постичь Его. Так же как и у Н. Рубцова не значит отрицание икон:
И я молюсь – о, русская земля! –
Не на твои забытые иконы,
Молюсь на лик священного Кремля
И на его таинственные звоны.
Так же как и у Ю. Кузнецова – сожаление о «молитве позабытой», «молитве родины святой»:
Потускнели скорбящие лики
И уже ни о ком не скорбят.
Отсырели разящие пики
И уже никого не разят.
Осознание этого и есть путь обретения веры. Приведём в заключении отзыв С. Соловьёва на смерть А. Блока (2 сентября 1921 г.) – «лучшего друга», а потом непримиримого врага, обвинявшего поэта даже в сатанизме: «Ведь вся ошибка многих людей и нас с тобой в юности в том, что мы пробовали бороться со зверем вне нас, не понимая, что надо только убить зверя в себе, что все эти извне грозящие звери только проекция во вне наших злых страстей». («Переписка Блока с С.М. Соловьёвым», «Литературное наследство», т. 92, книга первая, М., «Наука», 1980). То есть «лучший друг» пришёл к тому же, что А. Блок отстаивал изначально.
Трагедия России начала революционного ХХ века, постигнутая и выраженная Александром Блоком, всё ещё продолжается. Разумеется, изменяя формы до такой степени, что многим наивным людям кажется, что она уже прошла… А потому обращение к наследию поэта, его духовному человеческому опыту не является только филологической или исторической задачей. Мы обращаемся к А. Блоку помочь нам в «немой борьбе». Не в его, а в нашей. Помочь в постижении нашего, столь мировоззренчески запутанного и невнятного времени.
А. Блок всё ещё остаётся неоткрытым, о нём не принято вспоминать в «светском обществе», его «мы открывать не торопимся», и совершенно ясно почему. Потому что в обществе преобладает то, что было великому поэту чуждо. В то время как прочитать его сегодня крайне необходимо: «Для отрезвления. Очищения ума и души от всякого хлама. Приведения себя в Божеский вид» (Сергей Куняев. «Жертвенная чаша», М., «Голос-Пресс» 2007 г.). Но на общем фоне мировоззренческой мишуры такая здравая и честная постановка вопроса остаётся всё ещё чрезвычайной редкостью.
Многие хотели, чтобы он был с ними заодно, чтобы он стал и был таким, как они. Хотели его именем оправдать свои преходящие земные дела. Тем самым, отравляя ему жизнь. А он, как и должно великому поэту, бережно пронёс свой крест («И крест свой бережно несу…»), несмотря ни на что, несмотря на то, что в такие революционные времена это почти невозможно, так как торжествующая «цивилизация» беспощадно мстит и подавляет враждебный ей дух культуры, то есть смысл человеческого бытия.
Он остался хранителем и выразителем, прежде всего, внутреннего порядка мира, отстаивая духовную природу человека. Остался самим собой и тем самым продолжил традицию великой русской литературы. Остался «никем не званый»…
