«Твоё лицо мне так знакомо…»
Воззрения А. Блока и все его творчество отличаются удивительной цельностью, хотя претерпевали в разные периоды его жизни существенные изменения. Так в его поэтическом мире происходило потому, что в основополагающих, главных представлениях об этом мире и человеке он оставался неизменен. Он как-то заметил, что всё его дальнейшее развитие было «напророчено» Прекрасной Дамой. В связи с этим любопытно проследить как изменялись в его стихах женские образы. Хотя внешне опять-таки переход от вечной светлой Жены и Прекрасной Дамы к «Незнакомке» и особенно к «Невидимке», блуднице, казался радикальным, и многими был принят за «измену» и Ей, и себе, как поэту. Это становилось причиной упрёков и даже разрыва отношений.
Но эти вечные упрёки ему в «измене», начавшиеся, по сути, сразу, в начале его пути, как и поздние упрёки о его «падении», продолжающиеся до сих пор, были бы хоть как-то оправданы лишь тогда, если бы А. Блок написал только «Балаганчик» и «Незнакомку» и ничего более. А всё ещё продолжающиеся обвинения поэта в «падении» критикой позитивистского толка становятся возможными лишь потому, что они не касаются той духовной основы поэзии А. Блока, которая во все его творчество оставалась неизменной.
Какой шквал негодования и даже скандалов в окружении А. Блока вызвала «Незнакомка». С. Соловьёв видел в ней кощунство и надругательство над святыней. Собственно, с этой пьесы и начался у него разрыв с троюродным братом. В письме к В. Брюсову он писал: «Незнакомка» была бы б… хоть куда, но к сожалению, кузен мой по старой памяти во всякой б… прозревает нечто вроде «Девы Марии».
Но «Незнакомка» – тоже реальность. И это было бы справедливо, повторюсь, лишь тогда, если бы А. Блок создал только «Незнакомку»…
В связи с «темой о России» в его стихах появляются и новые женские образы, радикально, альтернативно противопоставленные «Незнакомке»: «Мгновенный взор из под платка», «Да плат узорный до бровей». В его мир возвращается «светлая Жена», как понятно, в основе своей апокалиптическая, облечённая «в висон чистый и светлый» (Откровение, 19:8). И это подтверждается тем, что если «Незнакомка» связана с рестораном, то светлая жена – с храмом, с церковью. Такая противопоставленность – свидетельство высшей степени неблагополучия общества, о чём он писал в стихах: «Здесь ресторан, как храмы светел,/ И храм открыт, как ресторан».
Но позитивистская критика, усматривающая у А. Блока «социальную ограниченность авторского видения личности и России», не берущая в расчёт духовную основу и, кажется, не подозревающая о ней в человеке, в этих новых проблесках нового женского образа способна различить разве что плотские вожжеления: «С большой долей точности можно предположить, что речь идёт о взоре, ввергающем в водоворот плотских страстей». (Юрий Павлов, «В растерзанном сердце моём…» Тема России в лирике А. Блока, «Литературная Россия», 17.07.2006). Видимо, закономерно, что неразличение женского образа приводит Ю. Павлова к неразличению России в творчестве А. Блока вообще. Скажем, строчка поэта из «Новой Америки», о новой России, о грядущей, которой ещё никто не знает, приводит филолога к такому выводу: «Природно-антуражное восприятие страны («за снегами, лесами, степями») мешает понять главное – суть, дух, то что в стихотворении названо «лицом». Но поэт говорит – о грядущей России, лица которой пока действительно не видно… Отказывает такой «критик» А. Блоку и в христианской вере. Лицо России «не доступно, в первую очередь, потому, что нет веры в Россию православную, в Русь «богомольную»… И вообще отказывается поэту в любви к России. В трагической строчке «Тебя жалеть я не умею», «не традиционно русская» любовь, «если это любовь». Вынужден остановиться на этом, абсолютно несостоятельном толковании А. Блока, дабы показать, как всё ещё понимается поэт и сто лет спустя после его кончины. Какое-то и вовсе не упрощение даже, а примитивизм. А филолог к тому же стыдит блоковедов за то, что они не опускаются до такого примитивного тасования фактов, по сути, до литературного шулерства… Причём, такое толкование считается почему-то «патриотическим». Но тогда невозможно не задаться вопросом: почему такие «патриоты» оказались заодно с преследователями А. Блока, с теми, кто его в конце концов сжил со света?.. Духовная борьба поэта, из которой он в конце концов вышел победителем, теперь без всяких на то оснований выдаётся за его падение. Или это делается бессознательно из каких-то нелитературных соображений, или, что ещё хуже и трагичней для всех нас, – по причине неразличения духовной природы человека… Блок же, пережив «безумный год», пострадал именно за веру и устоял в своём христианстве.
«Незнакомка», олицетворяющая город, теперь противопоставлена совсем иному женскому образу и облику, олицетворяющую сельскую Россию, Шахматовский мир:
Ты можешь по траве зеленой
Всю церковь обойти.
И сесть на паперти замшелой,
И кружево плести.
Ты можешь опустить ресницы,
Когда я прохожу,
Поправить кофточку из ситца,
Когда я погляжу.
Твои глаза ещё невинны,
Как цветик голубой,
И эти косы слишком длинны
Для шляпки городской.
Но ты гуляешь с красным бантом
И семечки лущчишь,
Телеграфисту с желтым кантом
Букетики даришь.
И потому – ты будешь рада
Сквозь мокрую траву
Прийти в туман чужого сада,
Когда я позову.
Октябрь 1906 г.
Так и видится тут церковь Михаила Архангела в селе Тараканово, так как её действительно можно обойти – за ней луговина, спускающая к реке Лутосне, которая «раскинулась. Течёт, грустит лениво. И моет берега…» Девушка –подчёркнуто сельская – лущит семечки и косы её слишком длинны для шляпки городской. И находится она у церкви, «на паперти замшелой».
Более двух лет спустя после «Незнакомки» А. Блок создаёт стихотворение, которое можно назвать одним из шедевров русской лирики ХХ века:
Твоё лицо мне так знакомо,
Как будто ты жила со мной.
В гостях, на улице и дома
Я вижу тонкий профиль твой.
Твои шаги звенят за мною,
Куда я ни войду, ты там.
Не ты ли лёгкою стопою
За мною ходишь по ночам?
Не ты ль проскальзываешь мимо,
Едва лишь в двери загляну,
Полувоздушна и незрима,
Подобна виденному сну?
Я часто думаю, не ты ли
Среди погоста, за гумном,
Сидела, молча, на могиле
В платочке ситцевом своём?
Я приближался – ты сидела,
Я подошёл – ты отошла,
Спустилась к речке и запела…
На голос твой колокола
Откликнулись вечерним звоном…
И плакал я, и робко ждал…
Но за вечерним перезвоном
Твой милый голос затихал…
Ещё мгновенье – нет ответа,
Платок мелькает за рекой…
Но знаю горестно, что где-то
Ещё увидимся с тобой.
1 августа 1908.
Стихотворение прямо противопоставлено «Незнакомке», так как теперь лицо её – знакомо… И опять-таки – сельская девушка, на голос которой вечерним звоном откликаются колокола. Поэт преднамеренно добивается того, что девушка – именно сельская. В черновиках отброшено окончание с упоминанием «городской пыли» и «чужой земли»:
Быть может, на другой могиле,
Быть может, в городской пыли…
Ты – отзвук стародавней были,
Ты – ласточка чужой земли…
Этот образ появляется именно после «Незнакомки», согласно Откровению, когда блудница уже осуждена: «Он осудил ту великую любодейцу, которая растлила землю любодейством своим…» (Откровение, 19:2). После неё приходит светлая Жена, олицетворяющая Родину, Россию. В этих библейских женских образах противопоставлены уже не город, как таковой и сельская Россия, а «тлетворный дух» и благодать Божия.
«Свою обедню отслужу…»
Есть невнятные мировоззренческие проблемы, которые, несмотря на это, занимают большое место и в литературе, и в науке, и в обществе. Одна из них – за пределами и филологической науки, и литературы, но тем не менее постоянно возникающая и «разрешаемая». Это – определение, установление веры поэта: действительно ли поэт является человеком верующим? Именно в такой постановке – не как художник, а как человек. Поставленная с такой наивной и беспощадной прямотой «проблема» загоняется в тупик, ибо за ней неизбежно встаёт вопрос: а в какой мере поэт имеет право писать о Боге и вере?.. Но это не выявляется на таком бытовом, декларативном уровне, так как «верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден» (Евангелие от Иоанна, 3; 18).
Разумеется, надо знать всё о поэте, в том числе и степень его христианской образованности и подготовленности. В связи с этим чрезвычайно важный вопрос о библейской образованности поэта поставила в своё время филолог И. Приходько: «Пометы А. Блока в Библии» (Солнечногорская газета «Знамя Октября» (ныне – «Сенеж»), 22 ноября 1990 г.): «Одна из проблем, нерешённых и доныне, связана как раз с сознанием Блока: был ли Блок верующим человеком или относился к Священному писанию только как к памятнику культуры и мифологическому источнику»
Это действительно очень важно, так как не только богословы, но и литераторы, особенно «патриотической» направленности, обвиняли и всё ещё обвиняют его в ереси, и в духовном «падении». На основании лишь высказываний делают вывод «о безбожии Блока, снимая со счетов его во всем требовательное отношение к себе, к своему слову, с одной стороны, и его противостояние декадентской моде на религию и религиозность, – с другой» (И. Приходько). Не будем уж говорить о том, что поэт жил в те времена, когда благодать Христовой веры и знакомство с догматами Библии входили в сознание и душу человека с ранних лет.
Но, прежде чем говорить о вере А. Блока, необходимо коснуться общих, изначальных духовных положений, которые относятся не только к А. Блоку, но к каждому художнику. Имею в виду изначальную противопоставленность нашей земной Церкви и художества, литературы. Откуда идёт такое противопоставление и какова его природа? Проистекает она из убеждения в том, что художник, используя свой дар, творит не Божеское дело. Он ваяет не живых богов, а кумиров: «Проклят, кто сделает изваянный или литый кумир, мерзость пред Господом, произведение рук художника, и поставит его в тайном месте» (Второзаконие, 27: 15). Да, действительно, за это художник проклят. И такую возможность, такую участь поэта молодой А. Блок предвидел. Скажем, в стихотворении 1900 года. И находил из неё выход:
К ногам презренного кумира
Слагать божественные сны.
И прославлять обитель мира
В чаду убийства и весны.
Вперяясь в сумрак ночи хладной,
В нём прозревать огонь и свет, –
Вот жребий странный, беспощадный
Твой Божьей милости поэт!
Но все ли художники слагают божественные сны к ногам «презренного кумира»?.. Разумеется, нет.
Существует представление о происхождении искусства вообще. Когда люди утратили способность слышать ангельское пените, тогда они и придумали искусство – заменитель ангельского пения, эрзац. Но наиболее чуткие люди, наделённые даром свыше, создали другое искусство, напоминающее людям о Боге, в согласии с велением Божиим. Так возникло два вида искусства. Но земная Церковь, помня о том, что руками художника были изваяны кумиры, ко всякому творению относится настороженно, требуя точного соблюдения догмата. Истинное же искусство не только не противоречит вере, но находится в согласии с ней. И поэт – не проповедник, не «нищий, распевающий псалмы», о чём писал А. Блок в стихотворении «Осенняя воля». Он несёт свой крест так как «Не всякий, говорящий Мне: Господи! Господи!» войдёт в Царство Небесное» (Евангелие от Матфея, 7:21). «И кто не берёт креста своего и следует за Мною: тот, не достоин Меня» (10: 38). Своего креста, а не Его! Иными словами – идя Его путём, вослед за Ним, чтобы быть верным Ему, надо нести свой, а не Его крест… Истинные же художники, чьё призвание напоминать людям о Боге, именно так и делали: «Свой крест несу я без роптанья…» (М. Лермонтов); «И крест свой бережно несу…» (А. Блок). Отступление же от этого ясного и реально существующего положения приводит к тому, что отрицается каждый художник и его творение. В то время как отсутствие художника и художества является свидетельством того, что Вавилон, город крепкий, пал, сделался блудницей, «жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу»: «И голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в тебе». (Откровение, 18 ; 22).
Но настороженность Церкви к художеству и даже отрицание его сохраняется стойко. А потому, когда учреждается Патриаршая премия именно по литературе, это примирительно. С точки зрения социальных отношений – понятно. Но это ещё и попытка как бы обойти то положение, в котором находится Церковь в отношении к литературе и которое обойти невозможно. А потому такая премия создаст ситуацию вовсе не ту, которая, вроде бы, предполагалась. Она провоцирует авторов на создание «религиозной литературы», тоже, видимо, необходимой. То есть – литературы «на тему». Но вера – не та область человеческого бытия, которая может быть исчерпана «темой». А потому первым лауреатом такой премии стал «богомольный» В. Крупин, хороший писатель, но ставший таким тогда, когда верить стало «можно» и велено. Но не, скажем, великий поэт нашего времени Ю. Кузнецов, всю жизнь думавший о Боге, о вере, в своём творчестве явивший путь возвращения человека к вере, в конце жизни написавший поэмы о Христе…
Ни в коем разе не осуждаю наличие такой премии. Я лишь отмечаю тот факт, что в таком намерении чувствуется необходимость привлечь художника на службу Богу и Церкви. А он таким путём к вере не приходит. И выходит то, что выходит, по большому счёту не нужное ни литературе, ни земной Церкви… А истинный художник, чья Муза послушна велению Божьему, здесь, вроде бы, и ни к чему… И «народ, гоняемый слугами», как и всегда, «поодаль слушает певца» (А. Пушкин).
Позже, когда столь многое произойдёт в мире, в России, в судьбе самого А. Блока, в 1910 году, когда столькое будет передумано и создано, он напишет в поэме «Возмездие» именно об этом противопоставлении и противоречии. В конечно итоге о противопоставлении жизни и искусства и назовёт его «великим вопросом»:
Но не за вами суд последний!
Не вам замкнуть мои уста!
Пусть церковь тёмная пуста,
Пусть пастырь спит; я до обедни
Пройду росистую межу,
Ключ ржавый поверну в затворе
И в алом от зари притворе
Свою обедню отслужу.
Примечательно, что своё поэтическое дело, называемое обедней, поэт даже творит в храме, в церкви, а не вне её… И за благословением обращается к Ней, Владычице вселенной, Богоматери, не называя её по имени:
Ты, поразившая Денницу,
Благослови на здешний путь!
Позволь хоть малую страницу
Из книги жизни повернуть.
Дай мне неспешно и не лживо
Поведать пред Лицом Твоим
О том, что мы в себе таим,
О том, что в здешнем мире живо.
Судить о вере художника, поэта можно и должно только по его творениям, ибо «слова поэта суть уже его дела» (А. Пушкин). Ну и конечно, по его жизни. А. Блок не знал отпадения от Бога. Не в пример многим его современникам смутного времени. Этого мы не найдём ни в его стихах, ни в его жизни. Он не только не знал «богоискательства» но, кажется ненавидел его, судя по его высказываниям в дневниках и письмах. Тем более, что это «богоискательство, как видели, пыталось вмешаться в его поэтический мир и вмешалось в личную жизнь, доставляя ужасные, трагические переживания. Он вступил в борьбу с «богоискательством». И уж тем более не знал А. Блок болезни «богоборчества», которой было поражено, пожалуй, большинство его современников. Хотя, безусловно, как и всякий человек, он не мог не находиться под влиянием тех духовно-мировоззренческих процессов нигилистического и декадентского характера, которые охватили сначала образованную часть, а потом и всё общество. А. Блок не ропщет на Бога, у него – «ангел, ропщущий на Бога в неизъяснимой высоте». И такой ангел, как известно, есть. Но его поражает Она: «Ты, поразившая Денницу». Перед А. Блоком не стоял вопрос в том виде, в каком стоит перед исследователями его творчества: «Есть Бог или нет?» А потому те, кто упрекает его в безбожии явно исходят не из его творчества, а из каких-то иных мировоззренческих соображений. И не из Божеского устроения мира… А. Блок же остался верен Божескому образу мира, с ранних стихов и во всю свою жизнь. И вовсе не только в поэме «Двенадцать» обратился к Христу. Но об этой поэме написано исследований, кажется, больше, чем о всем его творчестве. А потому мы должны в подтверждение этого привести хотя бы некоторые его стихотворения, в которых он обращался к Богу, ища пути «из мрака к свету»:
Неведомому Богу
Не ты ли душу оживишь?
Не ты ли ей откроешь тайны?
Не ты ли песни окрылишь,
Что так безумны, так случайны?..
О, верь! Я жизнь тебе отдам,
Когда бессчастному поэту
Откроешь двери в новый храм,
Укажешь путь из мрака к свету!..
Не ты ли в дальнюю страну,
В страну, неведомую ныне,
Введёшь меня – я вдаль взгляну
И вскрикну: «Бог! Конец пустыне!»
22 сентября 1899
Или – стихотворение, посвящённое С. Соловьёву, в котором уже чувствуется увещевание маловерных, исторгнувших хуления на Бога. И – призыв «смутиться», смириться пред вечной тайной Творца:
Входите все. Во внутренних покоях
Завета нет, хоть тайна здесь лежит.
Старинных книг на древних аналоях
Смущает вас оцепеневший вид.
Здесь в них жива святая тайна Бога,
И этим древностям истленья нет.
Вы, гордые, что создали так много,
Внушитель ваш и зодчий – здешний свет.
Напрасно вы исторгнули безбожно
Крикливые хуленья на Творца.
Вы все, рабы свободы невозможной
Смутитесь здесь пред тайной без конца.
14 июля 1901.
Но, как выяснилось для поэта позже, входят не все. А потому – над одними – «сумрак неминучий», над другими – «ясность Божьего лица». И потому «И двойственно нам приказанье судьбы: Мы вольные души! Мы злые рабы!» А. Блок нисколько не сомневается в Боге и не отвергает Христа как многие из его современников. Он ставит вопрос так, как никто из поэтов современников его не ставил: «А достойны ли мы Его?» Именно так стоял перед ним этот вопрос и во время работы над поэмой «Двенадцать». Но, «рождённые в года глухие», не помнящие своего пути, Его недостойны. То есть, он судит не Христа, а людей. И, кстати, себя от непомнящих пути своего А. Блок не отделяет. Такой гордыни у него нет. Иного образа мира, кроме христианского, он не знает: «Пред ликом родины суровой я закачаюсь на кресте…».
Великий вопрос о Боге является спасительно «неразрешимым» для нашего бедного разума: «Небесное умом неизмеримо,/ Лазурное сокрыто от умов». Такова Его природа, так как «Бога не видел никто никогда» (Евангелие от Иоанна,1 ; 18). Всякая же попытка Его «увидеть», то есть так «разрешить» этот вопрос, оборачивается своей противоположностью – отрицанием Бога. Но размышления о Боге, размышления о Христе являются естественными для истинно верующего человека. Вопрос о вере разрешается не в этом смысле – есть Он или нет. – Здесь всё понятно – Его никто не видел, он – невидим: «И всё так близко и так далеко, / Что, стоя рядом, достичь нельзя». Вопрос о Боге разрешается так: как последовать за Ним? Как самому стать «как стезя»? Ведь о Нём узнаёт лишь тот, кто за Ним последует.
Догматическое же сознание всякое размышление человека о Христе выставляет как кощунство, а то и отпадение от Бога. Оно непременно выискивает степень соответствия творений поэта догматам, тем самым предлагая человеку альтернативу – или веру или поэзию, отрицая поэзию. Но это ничем не лучше отрицания Бога… Такого альтернативного противопоставления не существует: «Веленью Божию, о Муза, будь послушна» (А. Пушкин), хотя «религиозные и творческие устремления человека не совпадают» (А. Блок).
А. Блок являет нам путь, как человек может и должен устоять в своей вере. А это отнюдь не измеряется и не поверяется одними заверениями в вере. Это поверяется мучительной бранью духовной:
Люблю высокие соборы,
Душой смиряясь, посещать.
Входить на сумрачные хоры,
В толпе поющих исчезать.
Боюсь души моей двуликой
И осторожно хороню
Свой образ дьявольский и дикий
В сию священную броню.
В своей молитве суеверной
Ищу защиты у Христа,
Но из-под маски лицемерной
Смеются лживые уста…
И только в результате этой брани, этой внутренней духовной, «немой борьбы» приходит вера в Него:
И Он идёт из дымной дали;
И ангелы с мечами – с Ним:
Такой, как в книгах мы читали,
Скучая и не веря им.
То есть, не только из книг обретается вера в Него, а в результате этой брани. Тут кстати, есть уже то, что будет воплощено в поэме «Двенадцать». Опять – Он, а другого быть не может. Об этом пути писал Ф. Достоевский: «Через большое горнило сомнений моя осанна прошла».
Если же не брать во внимание тот путь, каким человек приходит к Богу, то тогда, вроде бы, достаточно одних заповедей Божиих, которые наш лукавый разум тут же переделает в «кодекс» строителей «нового мира». Но таким путём к вере не приходят, ибо и заповеди – отнюдь не правила приличного поведения.
Вера для А. Блока – это «стояние на страже», беречь священный огонь: «Огонь кадильный берегу». Это – в юности. А далее – трагическая повесть о борьбе за веру, брань, где есть всё, в том числе и сомнение. Но из этой брани поэт выходит победителем. В мире есть зло и его надо знать, не повреждая свою душу. Человек испытывается злом. Вот почему у Блока – «Но испытать тебя мне надо…». Кто бы разобрал, объяснил в этом плане так же подробно, как объясняется поэма «Двенадцать», скажем, стихотворение «Снежная Дева». А это ведь – всё о вере, о борьбе за неё, о торжестве её:
Она пришла из дикой дали –
Ночная дочь иных времён.
Её родные не встречали,
Не просиял ей небосклон.
Но сфинкса с выщербленным ликом
Над исполинскою Невой
Она встречала лёгким вскриком
Под бурей ночи снеговой.
Бывало, вьюга ей осыпет
Звездами плечи, грудь и стан, –
Всё снится ей родной Египет
Сквозь тусклый северный туман.
И город мой железно-серый,
Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,
С какой-то непонятной верой
Она, как царство, приняла.
Ей стали нравиться громады,
Уснувшие в ночной глуши.
И в окнах тихие лампады
Слились с мечтой её души.
Она узнала зыбь и дымы,
Огни, и мраки, и дома –
Весь город мой непостижимый –
Непостижимая сама.
Она дарит мне перстень вьюги
За то, что плащ мой полон звезд,
За то, что я в стальной кольчуге,
А на кольчуге – строгий крест.
Она глядит мне прямо в очи,
Хваля не робкого врага.
С полей её холодной ночи
В мой дух врываются снега.
Но сердце Снежной Девы немо
И никогда не примет меч,
Чтобы ремень стального шлема
Рукою страстною рассечь.
И я, как вождь враждебной рати,
Всегда закованный в броню,
Мечту торжественных объятий
В священном трепете храню.
17 октября 1907 г.
«Безбожие» А. Блока исследователи обычно выводят из его прямых высказываний о Христе. Они действительно прямолинейны и высказаны с бесстрашной искренностью. Но действительно ли это безбожие и безверие? Ведь исследователи, как правило, ищут точного соответствия творения художника с догматами. И не находя их, говорят о «безбожии».
Из переписки А. Блока с одним из самых близких ему людей Е.П. Ивановым, с которым они вместе размышляли о Христе и о вере, а так же из стихотворения ему посвящённому «Вот Он – Христос в цепях и розах…» видно, что А. Блок говорил о том, что Христос Священного писания, так сказать, канонический – «в цепях», то есть на распятии, а Христос народный «в розах», «в белом венчике из роз» – на иконах («Ты дремлешь, Боже на иконах,/ В дыму кадильниц голубых»), отличаются. Не противоречат, а отличаются. Это, можно сказать, разные пути к Христу. 15 июня 1904 года он пишет из Шахматова Е.П. Иванову: «Вам в вашем гораздо больнее меня. Но и мне в своём больно. Мы оба жалуемся на оскудение души. Но я, ни за что, говорю вам теперь окончательно, не пойду врачеваться к Христу. Я Его не знаю и не знал никогда. В этом отречении нет огня, одно только отрицание, то желчное, то равнодушное». Но тут же, вослед пишет ему же: «Ведь я «иногда» и Христом мучаюсь». Е.П. Иванову 25 июня 1905 года: «Я говорю про одиночество особого рода. Что тебе – Христос, то мне – не Христос. Я люблю тебя и чую близость нашу сквозь общее наше, что закипает, и пенится, и светится…».
«В Бога я не верю и не смею верить, – писал он А. Белому в августе 1907 года, – ибо значит ли верить в Бога – иметь о нём томительные, лирические, скудные мысли. Но уверяю Вас, эти сообщения ничего не прибавляют к моей физиономии». Но знал поэт и другое, о чём записывает в дневнике 3 декабря 1911 года: «Мир во зле лежит. Всем, что в мире, играет судьба, случай, всё, что встало выше мира, достойно управления Богом. В стихотворении Тютчева – эллинское, дохристианство чувство Рока, трагическое. Есть и другая трагедия – христианская. Но, насколько обо всём, что дохристианское, можно говорить потому, что это наше, здешнее, сейчас, настолько о христовом, если что и ведаешь, лучше молчать (не как Мережковский), чтобы не вышло «беснования» (Мусоргский). Не знаем ни дня ни часа в он же грядет сын человеческий судить живых и мертвых».
На это можно сказать, что вся жизнь человеческая – и «высшая», и «низшая» – управляется Богом. Иначе останется какая-то часть жизни, Богу недоступная (как у Каина), где и зарождается гордыня.
И в конце декабря этого же года, в дневнике: «Приближается Новый год. Господи, дай мне быть лучше». А начиная дневник 1912 года, 2 января: «Господи, благослови». Трудно принять это за фигуру речи, так как он поясняет в дневнике: «В этой борьбе с самим собой гораздо больше Бога, чем в горделивой уверенности в своей правоте К.». Он не отрицает Христа, но говорит о том, что не умеет чувствовать Его, так как, «И все так близко и так далеко,/ Что стоя рядом, достичь нельзя». Трудно представить неверующего человека, который бы, прежде чем сделать дневниковую запись, трижды пишет: «Господи, благослови!» Или зачем-то записывающего в дневнике 14 ноября 1911 года: «Я возвращаюсь домой, по старой памяти перекрестясь на Введенскую церковь». Ах да, – «по старой памяти». Не эта ли «старая память» сделала с ним то, что его размышления о Христе и его поэтические творения о Христе и вере очень даже разнятся. Силой поэтического таланта он преодолевает сомнения лукавого разума. И остаётся пред Ним – «на амвоне»:
Ты дремлешь, Боже, на иконе,
В дыму кадильниц голубых.
Я пред Тобою, на амвоне,
Я – сумрак улиц городских.
В своих творениях он истинен и точен. Иначе как можно написать стихи о Судном дне, о Воскресении, как стихотворение «Сон», которое посвящается матери:
Я видел сон: мы в древнем склепе
Схоронены; а жизнь идёт
Вверху – всё громче, все нелепей;
И день последний настаёт.
Чуть брежжит утро Воскресенья.
Труба далёкая слышна.
Над нами – красные каменья
И мавзолей из чугуна.
И Он идёт из дымной дали;
И ангелы с мечами – с ним;
Такой, как в книгах мы читали,
Скучая и не веря им.
Под аркою того же свода
Лежит спокойная жена;
Но ей не дорога свобода:
Не хочет воскресать она…
И слышу, мать мне рядом шепчет:
«Мой сын, ты в жизни был силён,
Нажми рукою свод покрепче,
И камень будет отвален» –
«Нет, мать. Я задохнулся в гробе,
И больше нет бывалых сил.
Молитесь и просите обе,
Чтоб ангел камень отвалил».
20 июня 1910.
Почему именно Ангел? Потому что – «Так будет при кончине века: изыдуть Ангелы и отделят злых из среды праведных» (Евангелие от Матфея, 13; 49).
Библейские сюжеты и тексты, как известно, рассказывают о том, как изначально устроен мир и человек в нём. Они повествуют не только о том, что было, но о том, что происходит в человеческой жизни всегда и ныне. Совершенно очевидно, что А. Блок рассматривает свою жизнь и всё происходящее в его время в свете библейской истории, точнее было бы сказать, – в свете библейской действительности и реальности:
Когда в листве сырой и ржавой
Рябины заалеет гроздь, –
Когда палач рукой костлявой
Вобьёт в ладонь последний гвоздь, –
Когда над рябью рек свинцовой,
В сырой и серой высоте,
Пред ликом родины суровой
Я закачаюсь на кресте, –
Тогда – просторно и далёко
Смотрю сквозь кровь предсмертных слёз,
И вижу: по реке широкой
Ко мне плывёт в челне Христос.
В глазах – такие же надежды,
И то же рубище на нём.
И жалко смотрит из одежды
Ладонь, пробитая гвоздём.
Христос! Родной простор печален!
Изнемогаю на кресте!
И чёлн твой – будет ли причален
К моей распятой высоте?
Поэт заканчивает свою исповедь вопросом. А потому, если и можно говорить о его нетвёрдости в вере, то лишь в той мере, что перед ним стоял этот великий вопрос, а не утверждение…
Размышления А. Блока о Христе более понятны и в русле извечного соотношения Церкви земной и Небесной, а в период оскудения душ – особенно. Об этом соотношении истинно верующий человек должен помнить, дабы не впасть в папизм. 17 февраля 1909 года он пишет В. Розанову: «Я не могу пойти к пасхальной заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская каска или икона, что болтается – жандармская епитрахиль или поповская ногайка». А в начале января 1921 года в письме к Н.А. Коган писал со «слепнущими от ужаса глазами»: «Вы хотите, чтобы я нашёл в душе «хорошие слова» и написал Вам. Я нахожу слова, но не знаю хорошие ли они: во всяком случае они – горькие, но иными сейчас не могут быть настоящие слова… Поймите, хотя я говорю это, говорю с болью и отчаянием в душе: но пойти в церковь всё ещё не могу, хотя она зовёт».
И что особенно важно отметить – творчество он соотносит с верой, о чём пишет М.А. Ковалёву (Р. Ивневу) 17 ноября 1911 года: «Кто прозорлив хоть немного, должен знать, что в трудный писательский путь нельзя пускаться налегке, а нужно иметь хоть в зачатке «Во Имя», которое бы осветило путь и питало творчество». Он уверен в том, что без этого «Во Имя», без этой «неразменной ценности» невозможно творить.
И чисто житейски ведёт себя вовсе не так, как человек, для которого Священное Писание – лишь «памятник культуры». Слушает «прекрасную лекцию» В.В. Гиппиуса «Пушкин и христианство», о чём делает запись в дневнике 21 ноября 1911 года»: «От Феодосия Печерского до Толстого и Достоевского главная тема русской литературы – религиозная. В нашу эпоху общество ударилось в «эстетический идеализм». И отмечает главное: «Всегда сила только там, где просвечивает «доказательство бытия Божия», остальное о Боге – или бессильно, или отчаянно (переходящее в эпикуреизм)… Чтением многих стихов Пушкина В.В. Гиппиус прибавил нечто к моей любви к Пушкину». «У букиниста на Дворцовой кроме др. книг – «Историю Русской церкви» Филарета» (Дневник, 29 декабря 1911 года). Ранее записывает в дневнике 30 октября: «Вечером напали страхи. Ночью проснулся, пишу, слава богу, тихо, умиротворюсь, помолюсь. Мама говорит, что уже постоянно молится громко, и что нет никакого спасения кроме молитвы». Назад к душе, не только к «человеку», но и ко «всему человеку» – с духом, душой и телом, с житейским – трижды так».
А когда мать вдруг заявила, что хочет заняться спиритизмом, направляет её именно туда, куда следовало направлять в таких случаях – к популярному в то время священнику Аггееву: «Мама третьего дня вдруг стала говорить что хочет заняться спиритизмом. Я ответил на это, что лучше говеть, например, у Аггеева (если она может)». Как он относился к этим «спиритическим» и «эзотерическим» исканиям, ставшим популярными среди людей образованных, видно из его дневниковой записи 1 января 1913 года: «Пообедав, мы с Любой поехали в такси- оте к Аничковым. Собрание светских дур, надутых ничтожеств. Спиритический сеанс».
14 июля 1916 года А. Блок покупает у букиниста книгу «Добротолюбие в русском переводе, дополненное». (Т.1, М., 1905). – Сборник «святоотеческих писаний» о духовной жизни. Книга значилась в составленном им каталоге библиотеки. Он внимательно, с карандашом прочитал «Добротолюбие»… В 1920 г. он подарил эту книгу Н.А. Павлович, которая показала пометы А. Блока А. Белому. Во время работы над «Двенадцатью» он просит мать прислать ему «Евангелие».
Если же говорить о влиянии на А. Блока «цивилизации», революционного века с его «оскудением души» и массовым отречением от Бога, то оно, кажется, содержится в словах, которые он сказал М. Горькому: «Дело проще, дело в том, что мы стали слишком умны для того, чтобы верить в Бога, и не достаточно сильны, чтобы верить только в себя» (М. Горький, «А.А. Блок», сс. в 29 т. М., 1955, т.15). Ведь в этих словах есть уже мысль о том, что когда-нибудь человек станет настолько сильным, что сам станет как Бог и не станет мириться с тайнами этого мира, вопреки тому, что «Я есмь… Первый и Последний». Но весь ХХ революционный век показал, что с развитием «цивилизации» человек не становится совершеннее и лучше. Скорее наоборот. И как только люди решили – будем как Боги – они превратились в «материальную скотину» (Н. Гоголь). Из этого следует, что духовная природа человека, проявляемая в вере, вечна. Окончательное «познание» мира будет означать его гибель. И не от войны, а от вырождения человека, от утраты им своей духовной природы. Утратив свою духовную сущность, человек становится на земле как бы ни к чему… И мы видим, как «цивилизация» в своём развитии доходит до полного отрицания человека. Хотя не все так просто у А. Блока. Писал же он Е.П. Иванову 25 июня 1906 года: «Все переутомились и преждевременно сочли святым свой собственный больной и тонкий дух, а теперь платятся за это…».
Изначально и во всю жизнь он рассматривает своё творчество не иначе, как по-Пушкински, как покорное веленью Божию. И сам акт творчества – по-Лермонтовски, с явлением ангела:
Когда я прозревал впервые,
Навстречу жаждущей мечте
Лучи метнулись заревые
И трубный ангел в высоте.
1909 г.
В стихотворении «Художник» 1910 года:
С моря ли вихрь? Или сирины райские
В листьях поют? Или время стоит?
Или осыпали яблони майские
Снежный свой цвет? Или ангел летит?
А. Блок не только ведь поэму «Двенадцать» завершает образом Христа, но и, по сути, в последних, предсмертных заметках «Ни сны, ни явь» 19 марта 1921 года, представляющих собой «обрывки образов», обращается к библейскому сюжету, имеющему прямое отношение к судьбе России. В пророческих заметках: «Усталая душа присела у порога могилы. Опять весна, опять на крутизнах цветёт миндаль. Мимо проходит Магдалина с сосудом, Пётр с ключами; Соломея несёт голову на блюде; её лиловое с золотом платье такое широкое и тяжёлое, что ей приходится откидывать его ногой.
– Душа моя, где же твое тело?
– Тело мое всё ещё бродит по земле, стараясь не потерять душу, но давно уже её потеряв.
Окончательно разозлившийся чёрт придумал самую жестокую муку и посылает бедную душу в Россию. Душа смиренно соглашается на это. Остальные черти рукоплещут старшему за его чудовищную изобретательность.
Душа мытарствует по России в двадцатом столетии…»
Другого образа мира, кроме Божеского, А.А. Блок просто не знал…
(Продолжение следует)
