Командир разведывательного батальона украинской бригады подполковник Слесарчук вызвал к себе майора Константина Потапенко для постановки ему очередной задачи. Дело предстояло деликатное и, как он полагал, с ним лучше мог справиться именно он, майор Потапенко. Грамотный офицер, сообразительный и рассудительный человек, умеющий адекватно реагировать на непредвиденные обстоятельства и принимать правильные решения. Надо было малой группой, малой гурткой совершить краткий рейд на российскую сторону, на, так сказать, временно оккупированную противником территорию. К тому же, это были знакомые места для Потапенко, его родное село, и как думал Слесарчук, это обстоятельство было главным условием успеха предстоящей операции. Кроме того, намечалось его назначение на вышестоящую должность, и от исхода этой операции зависело состоится это продвижение его по службе или нет.
Войдя в кабинет к комбату и доложив о прибытии, майор Потапенко удивился тому, как тот его встретил. Вышел из-за стола, поздоровался за руку, пригласил сесть, назвал его по имени, чего раньше не было. Ведь Слесарчук слыл не то что до предела требовательным начальником, но довольно жёстким и даже грубым. Есть такая категория офицеров во все времена и во всех армиях, которым должность достаётся, видимо, не по чину, не по их способностям, и тогда у них остаётся единственное и верное средство выглядеть настоящим командиром – жёсткое отношение к подчинённым. Общение с ними у них ограничивается нередко разносами. И ничего ведь не скажешь, не возразишь – высокая требовательность предписана им по самому их служебному положению. Майор Потапенко всё это чувствовал, а потому и недолюбливал его. Такая напускная требовательность была неуместна даже в обычной обстановке, в мирное время, а в боевых условиях она только мешала делу и раздражала. Хотя и создавала в глазах начальства репутацию настоящего командира, готового для выдвижения на вышестоящую должность.
Вместе с тем, Слесарчука нельзя было назвать эдаким отъявленным солдафоном. Он многим интересовался, был даже довольно начитан. С претензией на интеллектуальность. Любил порассуждать о таких таинственных сторонах человеческой жизни, какие другим и в голову не приходили. Но понимал их в меру своего разумения. Порой даже нельзя было предположить, что такие идеи и такие соображения могут присутствовать в его служилой голове. О себе он мнил, конечно, больше, чем значил на самом деле, этого, разумеется, не зная.
Был он широкоплечий, с непомерно крупной головой. Лысеющий, редкие, не то седеющие, не то от природы пепельные волосы, были всегда аккуратно прилизаны. Майору Потапенко всегда казалось, что он больше похож на немца, чем на южно-русского человека. Но главное – он так пристально смотрел на людей своими сероватыми, словно выцветшими глазами, так сверлил собеседника взглядом, что каждый, с ним говорящий, заранее чувствовал себя словно в чём-то виноватым. По всему было видно, что он уверен в себе, ни в чём не сомневаясь. Сомневаться в себе могут ведь совсем немногие люди.
– Тут такэ дило, Костя, – начал доверительно и даже ласково Слесарчук, – нада сходыть, збигать в Гончаривку, з вэчира, як тикэ стэмние. Колы именно, скажу потом. Визьмы з собой двух бойцив, нэ бильшэ. Одбэры самих свидомых. Шоб там нэ засвитыться.
– Так Гончаривка – цэ ж моя батькивщина, мое родовыще, там у мэнэ батько и маты живуть, – возразил майор Потапенко.
– Так того ж я тэбэ, а нэ когось другого, туда и посылаю, – твёрдо ответил Слесарчук. –Ты там всэ знаешь. Як туда скрытно попасты и як вэрнуться. Тай батькив заодно провидаешь, уже ж давно их нэ бачив.
– Так-то воно так, – раздумчиво ответил Потапенко, размышляя над тем, о чём сообщил ему комбат. Уже готовый было высказать свои соображения о том, что идти ему в родное село, может быть, и не лучший вариант, что это может стать не условием успешного выполнения задания, а наоборот, может вызвать какие-то непредвиденные обстоятельства, которых заранее предусмотреть невозможно…
Но комбат, не дав ему заговорить, вдруг спросил:
– А дружына твоя, жинка дэ сичас?
– Та була у моих, в Гончаривки, а колы тут началась война, уйихала к своим, дитэй спасая. Но там шо-то нэ заладылось, и вона, мабуть, уже вэрнулась. Наверное уже дома.
– Ну вот, заодно побачишь жинку и дитэй. Так вот, Костя, – продолжал Слесарчук, – дило такэ. Там, в Гончаривки вэчэром будэ собрание, в школи. Будуть избэрать самоуправление. Захотилы стать москалямы. Надо их проучить. – Он помолчал, словно ожидая какой будет реакция Потапенко на сказанное им, а потом уже тише, чуть ли не шёпотом, словно чего-то опасаясь, добавил. – У нас есть сведения, что там собэрэться на совещание начальствующий состав российских соединений. Ось их и нада там накрыть. Колы выходыть, я тоби скажу, но на пидготовку даю два дни. Обдумай як всэ зробыть, а потом мини доложыш. Закавыка тут в том, шо нада ликвидировать объект, но так, шоб цэ носыло уси прызнакы якогось нэсчастного случая. Иначе можно було использовать артиллерию, ракеты или дроны. Но цэ – нэ той случай. Кого с собой визьмэш?
– Та, наверное, сержантив Вдовиченко и Сергиенко.
– Ну и добрэ. Давай, иды и обдумай як всэ зробыть, вси дитали. А потом ище помаракуем вмисти.
Майор Потапенко уже было направился к выходу, но Слесарчук остановил его:
– Да, ище одно. Там, рядом с твоими батькамы жэвэ сосидка Галютка Солоха. Колы побачишь ии, скажы, шо всэ остаеця в сыли. Мы ничого нэ забулы. И всэ. И бильшэ ничого нэ кажи. В общем, пэрэдай од мэнэ привет.
С каким-то и вовсе тяжёлым и даже тупым чувством вышел Потапенко от своего начальника. Особенно его удивило то, что он знает Галютку да ещё передаёт ей привет. Откуда он мог знать эту язву? Но как уже довольно опытный разведчик, Константин, конечно, догадался откуда Слесарчук знал эту издёрганную, вечно чем-то обиженную и всем недовольную Галютку. Но не мог сразу поверить в это. А потом решил, что, видимо, именно такие люди и становятся осведомителями и доносителями. Но ведь жить рядом, улыбаться, щебетать с людьми и за ними шпионить, куда-то доносить на них?..
Галина Солоха, Галютка, как её называли все, давно жила в Гончаривке, с молодости, когда вышла сюда замуж. Но мужа у неё уже не было. Хотя был он мужик работящий и не особенно пьющий, но она его вечно пилила. Особенно когда дети разлетелись по свету, и они остались вдвоём. А потому чаще всего общалась со своими соседями Потапенковыми – Александром Алексеевичем и Марией Петровной, пенсионерами. Чуть что, забегает к ним, даже вроде бы, и без всякого повода. Но поскольку была она женщиной довольно вздорной, Александра Алексеевича остерегалась, так как он её спынял, сдерживал, ставил на место. Особенно в её разглагольствованиях о москалях, которые ей якобы жить просто не дают.
Родом она была из Львовской области. И как только здесь началась война, решила уехать на свою родину насовсем. Там у неё были сёстры. Но через год вернулась притихшая и приниженная, благо хата тут у неё оставалась, а иначе пришлось бы идти по миру. На вопрос Марии Петровны, как там и почему она вернулась, ответила так:
– Пока булы у мэнэ гроши, я була хароша, а потом мини нигдэ миста нэ найшлося. И добавила, что ей обидно, так как была она старшей, воспитывала сестёр. И потом помогала им, пока они учились. Словом, как всегда: родня срэдь била дня, а ночью нэ попадайся. После такой поездки на родину, она, вроде бы, присмирела.
Константин помнил её с юности, с тех пор как она с мужем поселилась рядом. Правда, его удивляло в ней то, что она кичилась своим украинством, демонстративно и как-то уж слишком чрезмерно. Ведь Потапенковы не были украинцами, хотя во всех документах и анкетах значились украинцами. Отец рассказывал Косте ещё в ранней юности, что родом они с Курской области, куряне. Они с матерью, только поженившись, переехали сюда, так как ему, как инженеру, предложили здесь хорошую работу. Да и не имело тогда особого значения, где ты живешь – в России или на Украине. Но потом, то ли при выдаче паспортов, то ли при их обмене, отца уговорили записаться украинцем. Сулили карьерный рост. Тогда он и изменил фамилию: Потапов на Потапенко. Такая, видимо, была тогда тайная политика украинизации. Удумали наивные по ветхозаветному образцу, взять себе людей из среды другого народа. Тогда казалось, что это действительно, не имело особого значения. Но оказалось, что от имени своего отрекаться безнаказанно нельзя, что это имеет последствия и порой трагические. – Так что знай, – говаривал тогда отец, что мы – Потаповы. Он даже вспоминал, как его уговаривали переменить фамилию: на Украине должны жить украинцы, это только хохлы живут там, где лучше, а на Украине – украинцы.
В последующей жизни Костя об этом как-то не думал, во всяком случае, не придавал ему значения. И только потом, а с началом войны особенно, это вдруг приобрело первостепенное значение. И невозможно было понять, как и почему это произошло.
Он, конечно, знал мову, балакал, говорил на ней. Но сказать о том, что хорошо знает украинский язык, не мог. Скорее, это была смесь украинского с русским, диалект, в равной мере понятный всем – и украинцам, и россиянам. На таком языке говорили не только в русско-украинском порубежье, но и во многих украинских областях и в некоторых российских. Да и в армии, в Збройных Силах Украины чаще общались на таком языке. А со своим непосредственным начальником Слесарчуком, когда дело касалось каких-то важных и сложных аспектов службы, не сговариваясь, и вопреки официальной установке, переходили на русский язык.
После получения задания майор Потапенко всё это время пребывал в странном состоянии растерянности, какой-то ноющей внутренней тревоги и даже боли. Он попал в некий безысходный тупик, выхода из которого не видел. Не идти на задание он не мог. Это только безответственные либералы снедаемые эгоизмом, рассусоливают о свободе выбора, не понимая того, как тесно связаны люди в воинском коллективе. Да, присягой, приказами и распоряжениями. Но не только ведь ими, но и ещё чем-то таким, что необъяснимо обыденной логикой, так как каждый является частью этого единого организма, выскочить из которого по своему хотению было невозможно. Но и подрывать в родной Гончаривке школу, в которой он учился, с которой столько было связано дорогого и прекрасного в его жизни, он тоже считал невозможным. Это значило перечеркнуть всю свою предшествующую жизнь с её радостями, любовью и надеждами. И ради чего? И от того, что ответа на этот вопрос не находилось, в висках отдавалось тупой, невыносимой болью. Он впервые в своей жизни не знал, что делать и как быть. Он думал больше теперь уже не о том, как выполнить задание, а как освободиться от этой боли. Что докладывать Слесарчуку, он в точности пока не знал. Но через два дня пошёл к комбату на доклад и уточнение предстоящего задания.
Постучав в дверь, он приоткрыл её. Слесарчук, увидев майора Потапенко, замахал ему рукой:
– А, Костя, заходи, заходи, я тебя, жду. – Ну как, – поздоровавшись, спросил Слесарчук. – Продумал план операции, придумал, нечто такое, чтобы соблюсти те условия, о которых я тебе говорил?
– Да как сказать. Первое и очевидное, чем можно воспользоваться, – там сохранилось старое печное отопление. Через крышу в эти трубы, дымари можно опустить что угодно и сколько угодно…
– М… да, – протянул Слесарчук. – Может быть, и так. Хотя это самое простое, и нашу причастность утаить будет трудно. Но если другого способа уничтожить объект нет, можно согласиться и на этот.
И потом, настроившись на свой обычный «философский» лад, Слесарчук пустился в рассуждения.
– Понимаешь, наших агентов, наших людей там, задерживают обычно со взрывчаткой в руках, с такой уликой, от которой уже не отопрёшься. Но ведь есть немало других способов сделать так, чтобы нанести противнику ущерб, а в то же время всё выглядело бы естественно, словно это произошло само собой, от какого-то стечения обстоятельств или несчастного случая. И это очень важно и чем нам надо пользоваться. Там, на русской стороне таких наших тайных и спящих агентов не выявляют из какого-то ложного гуманизма, что ли. Или потому, что это непросто делать. Хватают только тех, кто со взрывчаткой в руках. А тех, кто с более действенным средством, но не взрывчаткой, не считают опасными. Это довольно странно, но это так. Они, по старым советским или новым либеральным догматам всё ещё ведут себя так, словно война не идёт. А потому, всей мощью пропаганды внушают своим гражданам то, какие мы нехорошие. Словно противник на войне должен быть замечателен во всех отношениях.
Я тебе для размышления приведу только один пример. Ты заметил, как часто в открытой информации сообщается о том, что взрываются квартиры в многоэтажных жилых домах? Объяснение этого обычно такое, что, мол, взорвался газовый баллон или повреждена газовая система. Хотя никаких газовых баллонов и газовых систем в этих домах нет и не должно быть. Ну бывают, конечно, несчастные случаи, пожары. Но я говорю именно о взрывах. Люди учёные, специалисты, разумеется, знают истинную причину этих взрывов, но кто их слушает… А всё дело в том, что в бытовой технике, и в частности, в холодильниках, вот уже тридцать лет, как надёжный традиционный хладагент с хлором заменён на опасный, легко воспламеняющийся изобутан, который при определённых обстоятельствах приводит к непроизвольному взрыву. Итак, взрывы с пугающей методичностью происходят, при этом никто, вроде бы, и не виноват, так как причины их неизвестны. Вернее, они хорошо известны, но их скрывают и продолжают лепить о газовых баллонах, которых там нет. Я это говорю тебе к тому, что вот такие аспекты нам надо выявлять и использовать в нашей войне. Или ты не веришь в нашу победу?
– Да как сказать…
– Вот и ты уже, кажется, сомневаешься…
– Исход войны ведь решается на поле боя, а мы при всей западной помощи…
– Вроде бы так, – перебил его Слесарчук, – но мы, как люди военные, должны крепко помнить, что всё решается на поле боя. Человеческое общество же так устроено, что далеко не всё определяется оружием железным. Есть и иное оружие, которое надо беречь пуще оружия железного. Об этом свидетельствует вся история. Разве от внешних завоеваний погибали великие державы, государства и империи? Начиная с Древнего Рима и кончая Советским Союзом. Отнюдь нет. Они погибали совсем по другим причинам. От внутреннего разложения и прежде всего, правящего класса и той прослойки, которая по самой природе своей призвана определять мыслительные пути общества и которая горделиво называет себя «элитой». Ну и, конечно, от вырождения человека вообще, известного со времён библейских, которое происходит на наших глазах. А потому все разговоры о том, что Россия большая и сильная, что наши потенциалы несоизмеримы, – это в пользу бедных. Всё в мире свершается по иным путям и законам. И потом, люди ведь готовятся всегда к прошлой войне, а сейчас наступил совершенно иной её вид.
Сейчас умные люди, исследователи всё чаще говорят о том, что мы переживаем теперь библейские времена. Но люди всегда, изначально и до сего дня, жили в этих временах. А тот, несчастный, кто считает, что Ветхий Завет и Евангелие – это всего лишь история, что это писано о прошлом, а не о нас нынешних, тот не может объяснить ни истории, ни нашего времени. А без объяснения всё проваливается в небытие. Общество изначально расколото на тех, кто отпал от Бога, отказался от своей духовной природы, последователей Каина и тех, кто остался в своей вере, сынов Божиих. И этот раскол на каинскую и сифскую цивилизации сопровождает человечество во всю его историю. А нам уже давно подсунули провокационную идею классовой борьбы, якобы всё объясняющую – и природу человека, и то как устроено общество. Сколько интеллектуальных усилий затрачено попусту на пропаганду этой ложной идеи об устройстве человеческого общества. Но идея классовой борьбы ничего не объясняет, а лишь разрушает иерархию общества, тем самым, неизбежно сея в нём анархию и хаос.
– Ну, вы откуда начинаете, – с некоторым удивлением сказал Потапенко.
– А как же иначе, Костя. Мы ведь принадлежим человечеству, а значит вся его история – наша. А то явное разложение и вырождение человека, которое мы видим сегодня, разве оно только теперь началось. Оно тоже изначально. Но люди как-то находили в себе силы преодолевать его, не давать ему воли, не подпадать под его тлетворное влияние, сохранять себя. Это главное, что надо понимать во все времена, ибо от него зависит всё остальное. А теперь вот удалось всё-таки навязать людям всякие бесстыдства в качестве нормы и даже добродетели. Сколько, в то время, когда идёт война, таких убогих клоунов, увешанных цацками, по Киеву бродит, вдруг решивших сменить свой пол. А им надо мозги сменить и души подправить. В Книге Бытия говорится, что посмотрел Бог на землю и увидел её растленной, так как всякая плоть извратила путь свой на земле. И только после этого начинается всемирный потоп. То есть, не потоп стал причиной гибели первочеловечества, а то, что произошло с людьми, их вырождение. А потоп, уже только следствие этого. Так же и в наше время, если и случится всё-таки какая-то всемирная катастрофа – ядерная ли, экологическая ли, или какая-то иная, – не она будет причиной гибели человеческой цивилизации, причиной будет то, что произошло с людьми, их вырождение. Ты заметил, как в последнее время природа словно взбунтовалась против человека. Землетрясения, цунами, наводнения по всему свету – это, как и всегда, уже только следствие того, что произошло с человеком, с людьми. А в политическом руководящем слое во всем мире – какие-то фигляры, сплошные клоуны и макроны. Ну как же при этом не быть мировой катастрофе. Это – неотвратимо, если так продолжится и далее.
– Ну будем надеяться, что человеческий разум не допустит этого, – уверенно сказал Потапенко.
– Нет, не так, Костя. На человеческий разум как раз и нет никакой надежды. Он уже не раз заводил и ещё может завести нас в такие дебри, из которых мы можем и не выбраться…
– Так на что же тогда надеяться? – перебивая его, спросил Потапенко.
– Заметь, Господь создал человека из праха земного и вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живою. То есть, Бог дал человеку душу, но он ничего не говорит о его разуме. Более того, он не доверяет человеческому разуму и не надеется на него. А потому, столь подробно и наставлял нашего прародителя Ноя, как надо построить Ковчег для своего спасения. В Книге Бытия приведена прямо-таки техническая инструкция по созданию его.
Я понимаю, что мы не в силах изменить такого устройства мира, так как оно предопределено свыше. Но само знание того, как он устроен, вера в это уже выводит нас на какую-то совсем иную, неведомую до этого стезю. Что уж кичиться разумом, если на наших глазах опять и снова он заводит нас в какой-то глухой тупик. При всех достижениях науки, техники и технологий. Взять хотя бы тот же искусственный интеллект, с которым теперь носятся как с писаной торбой и как дурни со ступой. Ну совершено очередное научное открытие, необходимое в науке, в вычислительных процессах, во многих сферах современной жизни. Правда, неудачно названное, а, может быть, и преднамеренно так названное – искусственный интеллект, что само по себе провоцирует понимать его так, что он лучше природного, естественного интеллекта, а потому непременно идущего ему на смену. И в таком виде это внедряется в общественное сознание и именно так понимается, пожалуй, большинством людей. Так, тем самым навязывается всё та же ветхозаветная идея не умаления даже человека, а устранения его из этого мира. Вот что может наделать разум без духовных ветрил. Снова, как и всегда.
– Но это ведь общемировое явление, – осторожно вставил Потапов в патетическую речь Слесарчука. – И все в равной мере, что западные люди, что россияне, что мы находимся под крышкой гроба своего…
– Разумеется, это так. И всё дело в том, находит ли в себе силы народ, нация, государство сопротивляться этому или же безвольно следуют за навязываемыми им губительными догматами. Кстати, ты не задумывался над тем, почему это запад вдруг так осмелел. Со времени последней мировой войны и века ещё не прошло, а он вдруг объявил о стратегическом поражении России. И нас, украинцев вовлёк в это. Я думаю, потому, что там мировые стратеги решили, что их программа по уничтожению России, тайно принятая в конце войны, направленная на разложение, развращение и растление людей, а молодёжи в особенности, уже осуществлена. Главное дело, мол, уже сделано. Это ведь не только против россиян, но и против нас, и тогда, когда мы были в единой державе, и теперь, хотя и помогают нам, но не особенно с нами церемонятся. Помнишь программу Даллеса, директора Центрального разведывательного управления США? Мы будем вдалбливать в человеческое сознание культ насилия, секса, садизма и предательства. Посеяв хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим в эти фальшивые ценности верить. Литература, театры, кино – всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства… Ведь когда оглядываешься назад, приходишь к выводу, что вся послевоенная история является последовательным осуществлением этого плана. Да и сейчас мало что изменилось в этой области, даже тогда, когда уже идёт война… Пока что одни благие пожелания и декларации. Всё застыло словно в каком-то ступоре, из которого, как и всегда, может вывести единственное средство – какое-то грандиозное событие, какая-то грандиозная битва, что ли. И тогда все эти извращения рода человеческого куда и денутся. Это я к тому говорю тебе, что наше положение теперь очень сложное, но не безнадёжное. И заметь, ведь многими нашими агентами там являются сами россияне, идущие на сотрудничество с нами, причём, добровольно, по разным причинам, но чаще – из-за своей мелкой душонки. Это говорит о неблагополучии в обществе. И нам грех этим не воспользоваться
Ну всё, сегодня вечером приступай к выполнению задания. Жду вашего возвращения. Да ещё одно, – словно спохватившись, сказал Слесарчук. – Я должен тебе сказать об этом. Тут меня уже вызывали на беседу, обещают вышестоящую должность. Так вот, я рекомендовал на своё место тебя. Уверен, что ты справишься. Ну всё, иди. С Богом.
– Ну а если в ходе операции случится какая запынка, скажем, столкновение с противником?
– Действуй по обстановке, ты уже опытный разведчик. И потом, мы люди военные, ко всему должны быть готовы. Да и вообще, Костя, бойся жить, а не умирать.
Майор Потапенко вышел от комбата. И странное дело, после беседы с ним, всё представилось ему несколько в ином свете, не таким уж безнадёжным – и общая обстановка, и его предстоящая операция. И он пошёл готовить своих сержантов к выполнению задания. Он думал, что Слесарчук предложит ему какой-то свой, уж точно беспроигрышный план предстоящей операции, но было видно по всему, что такого плана у него самого не было. Надо же, – в сердцах подумал Потапенко. – Он знает, как устроен мир, но как вести эту странную, явно идущую к своему трагическому финалу войну, не знает…
Когда совсем стемнело, выдвинулись на передний край, заранее зная, где находятся посты и огневые точки россиян. Долго лежали, притаившись в бурьяне, вслушиваясь в тишину летней ночи, только иногда нарушаемую вдали автоматными и пулемётными очередями, словно проверяющими – все ли тут ещё живы.
– Ну всё, хлопци, пошли, – шёпотом сказал Потапенко, легко толкнув сержанта Вдовиченко. – Володя, я – впереди. Ты – за мной метрах в десяти-пятнадцати. Игорь, – сказал Сергиенко, – ты – замыкающий. Рюкзак с гостинцами – у тебя. Если я на что напорюсь, сразу не отступайте, а то перестреляют вас как куропаток. А – в разные стороны, в шуршу и затаитесь в ночи, пока всё успокоится. Если со мной что серьёзное, далее пойдёте сами и действуйте так, как договорились.
Но тёмная облачная ночь и приборы ночного видения помогли им беспрепятственно добраться до села. Гончаривка тонула в темноте. Люди строго соблюдали светомаскировку. На улицах не было ни души. К школе подошли незаметно. Там окна тоже были затемнены, хотя оттуда и доносился какой-то глухой гомон. Потапенко несколько удивился тому, что на входе не было военной охраны. На крышу школы Потапенко и Сергиенко взобрались по пожарной лестнице. Вдовиченко остался внизу, на всякий случай, прикрывая разведчиков. Когда всё было готово, отошли на какое-то расстояние, и майор Потапенко привёл взрывное устройство в действие. Страшный взрыв разорвал тишину Гончаривки. Огромный факел огня осветил вокруг испуганные дома и хаты.
– Ну вот и всё, – сказал Потапенко. – сейчас подойдём к моему дому. Я заскочу к своим проведать их. Надеюсь не на долго. А вы затаитесь поблизости в зарослях, в куширях и ждите меня.
Майор Потапенко подошёл в темноте, как тать, к родному дому. Сколько раз он уезжал отсюда и сколько раз возвращался. И когда был в военном училище и потом, когда уже служил офицером. И всякий раз сердце его трепетало от непонятной тревоги и радости. Радости встречи с родными – отцом, матерью, а позже с женой Оксаной и детьми – семилетним Сашей и пятилетней Наташей. Сколько именно здесь, а не где-то, хранилось для него самого дорогого в его жизни. Но впервые он подходил к родному дому ночью, остерегаясь и крадучись.
Жалобно скрипнула калитка. В доме было тихо. Он подошёл к входной двери, на которой в темноте нащупал замок. Дома никого не было. Постояв в раздумье у родного порога, он решил зайти к соседке Галютке, узнать где его родные.
В её доме тоже было тихо. Но входная дверь была заперта изнутри. Он легко постучал. И тотчас в комнате вспыхнул свет, что он заметил через щель в светомаскировке. Загремели замки и запоры, и Галютка, не спрашивая кто пришёл, словно кого-то ждала, распахнула дверь. Свет из коридора осветил Константина.
– А, это ты Костя. Видкиль ты взявся?
И он, почему-то вскинул руку и, указуя пальцем вверх, в небо, ответил:
– Оттуда.
– Тут такэ робыця, – затараторила Галютка. – Вроде бы, школа взорвалась чи шо. Шо робыця, и колы оно уже кончится. Стикэ можно издиваться над людьмы.
– А мои где? – перебил её Костя.
– Та вси ж пишлы в школу. Там собрание должно було буть, а потом обищалы кино. Давно у нас кина нэ було. Ось оны вси и пишлы – и батько з матэрэю, и Оксана з дитьмы…
– Да-а-а, дела, – растерянно вздохнул Потапенко. – А ты почему ж не пошла?
– Та я прэбулила.
И по тому, как она это сказала, сразу, словно ответ был заготовлен у неё заранее, он понял, что она врёт. Да и не выглядела она больной.
– Ну что, Галютка, скажешь мне теперь? Твоих рук это дело? Ты сообщила о том, где и когда будет собрание?
– Та ты шо – всполошилась она. – Та хто ж мог подумать, шо так може выйтэ.
– И что прикажешь мне теперь с тобой сделать? – спросил он и решительно передёрнул затвор автомата.
– Ты нэ зробыш цёго, – взмолилась она.
– Ещё как зроблю, уже давно зробыв, и не одну душу выпустил на волю из грешного тела. Теперь твой черёд.
– Нет, – она закрыла лицо руками…
Но стрелять в неё он не стал. Автоматная очередь прошлась поверх двери, высекая древесную щепу и осколки стёкол веранды. Галютка со страху упала на порог, думая, что уже убита. А он, решительно повернувшись, пошёл к своим бойцам. Сержанты уже бежали ему навстречу.
– Товарищу майор, шо такэ? – взволнованно спросил Вдовиченко.
– Да ничего особенного, шуганул тут одну шпионку и всё. Её стерву надо было бы шлёпнуть, но не хочу брать лишний грех на душу. Пусть живёт с этим подлюка.
– Мы же так можем себя обнаружить, – с упрёком сказал Сергиенко.
– Игорь, да мы себя уже давно обнаружили, и здесь в Гончаривке, и по всей Украине, и на всём белом свете. Всему миру уже сказали, кто мы такие – бандиты наёмные в своём родном доме. И я своими руками…
– Товарищу майор, та шо вы такэ кажэтэ, – попытался успокоить его Вдовиченко.
А он не стал говорить сержантам, своим подчинённым о том, какая именно драма произошла здесь, сейчас, этим вечером в его родной Гончаривке, и какая трагедия произошла в его жизни. Но они и в темноте заметили, что таким взволнованным, растерянным и даже злым их командир ещё никогда не был.
– Нет, хлопцы, так родину свою не защищают. Так воевать, можно и вовсе без родины остаться. Как я уже остался… Мне надо побыть одному. А вы идите и схоронитесь под той вербой, мимо которой мы шли, и ждите меня там. Если услышите выстрелы, бегите ко мне, а если нет, ждите пока приду. У нас есть ещё время.
И он пошёл, не зная куда и зачем. Происшедшего он не мог объять разумом, тем более поверить в него. Ему казалось, что это произошло с кем-то, а не с ним. Сердце его колотилось так, что готово было выскочить из груди, а он – раствориться без всякого следа в этом безбрежном и таком жестоком мире.
Всё в его жизни было кончено. Раньше он думал и надеялся на то, что эта странная война скоро закончится и всё станет так, как было прежде. Но чем далее, становилось всё яснее, что так, как прежде, уже никогда не будет. А теперь ему уже было невозможно ни что-либо поправить, ни тем более начать всё сначала. Всё сразу потеряло для него всякий смысл. В душе была такая невыносимая пустота, какую терпеть дальше было уже невозможно, да и не нужно. Он уже готов был совершить суд над собой, так как жить далее, было незачем. В таком жестоком и немилосердном мире он не хотел и не мог больше находиться, не хотел больше во всём этом бедламе участвовать.
В темноте наткнулся на какое-то бревно, лежащее у тропинки. Присел на него. Автомат поставил на землю между ног. Передёрнул затвор. И представил свою, обезображенную пулями голову. Нет, это невозможно было вынести, хотя так легко и просто можно было сделать. Ему было уже всё равно и всё едино. В конце концов не тот живёт больше, кто живёт дольше… И хоть так, хоть эдак у всех у нас впереди – вечность. Не надо доживать до седин, чтобы понять это. Всему ведь есть свой конец. Долголетний человек немногим отличается от всякого другого. Он – тот же цветок, только задержавшийся в своём увядании, век которого в сравнении с вечностью тоже ничтожен. Только душа всё переживёт, а его душа, кажется, уже всё испытала. Ведь главное, что могло произойти в его жизни, уже произошло. Он даже удивился тому, как такие простые истины не приходили ему в голову раньше.
Он присмотрелся к этому бревну и вдруг, даже в темноте, узнал это место. Здесь они бывали с Оксаной, гуляя тёплыми летними ночами по Гончаривке, когда он курсантом приезжал в отпуск. Присаживались на это бревно, бог весть откуда взявшееся и с каких времён здесь лежащее… Он поставил автомат на предохранитель, решительно встал и пошёл к своим бойцам.
– Всё, ребята, возвращаемся, – сказал он беспомощно и тихо. – Идём так же, Володя – за мною, Игорь – замыкающим.
Вернувшись в расположение батальона, он отправил сержантов отдыхать, а сам пошёл докладывать об успешном выполнении задания. Подполковник Слесарчук был на месте, несмотря на уже позднее время. Видимо, действительно ждал возвращения группы. Постучав, Потапенко вошёл в кабинет. Слесарчук торопливо пошёл ему навстречу:
– Ну как? Удачно всё прошло?
– Дальше некуда, – тихо сказал он. – И уже громче доложил:
– Товарищ подполковник, ваше задание выполнено успешно. При этом достал из кармана ручную ребристую осколочную гранату, вынул чеку и поставил её на стол. Слесарчук с ужасом смотрел на эту гранату, не зная, что делать и понимая, что предпринимать что-либо было уже невозможно…
Последнее, что увидел майор Потапенко – это красный облак, полыхнувший перед его глазами.
Дальше эта странная жизнь, вдруг утратившая свои исконные и извечные пути, продолжилась уже без него…
