3
- Мы живём в такое время!..
- Откуда вы знаете, в какое время мы живём?
Генрих Бёлль
Аксакалы еще помнят время, когда они были молодыми, «когда наши космические корабли бороздили просторы вселенной и все континенты рукоплескали труженикам нашего большого балета». Сегодня многие скорбят по почившему в бозе СССР и склонны преувеличивать стабильность благополучия и радости той жизни. Другие, их тоже немало, напротив – не устают праздновать, как они полагают, гибель великой державы, безмерно раздувают пузыри рассказов об ужасах тоталитарного режима и поливают нечистотами homo soveticus (словцо тоже они придумали). Как ни странно, и те и другие были бы правы, если бы не впадали в чрезмерную гиперболизацию первые – приукрашивания, вторые – облыжного обгаживания того времени. Признаться, последние преуспели в своем отнюдь не благовонном деле гораздо больше первых и, как всегда в таких случаях, изрядно замарались, но ироническую ухмылочку держат. Ну, Бог им судья. И тем, и тем. Я о другом. Кто скорбит, кто радуется, но периодически эмоции откладывают и мозг включают, и вступают в полемику: как так случилось, что такая мощная держава и развалилась. В чем главная причина? Ну, то, что распался Союз – это следствие разложения власти, по недоразумению ли, а скорее из лукавства, называвшейся советской. Тем не менее, одни говорят, что экономика квэкнулась, а без экономики, сами понимаете, ни тпру ни ну, ни кукареку. Другие наоборот: экономику в целом одобряют, а больше на американцев напирают – это их-де происки, агенты влияния и заговоры. Третьи обвиняют в предательстве Горбачева, Ельцина и пр. Наконец, самые умные говорят, что нужно учитывать все факторы. А я скажу просто – причина этого несчастья и других социальных катаклизмов в непознанности человеческой природы. Нужно понять сначала, что мы такое, затем, почему мы такое и как мы сорганизовались в такое… общежитие, а уже потом вырабатывать и принимать меры: ломать до основанья, а затем…, более или менее модернизировать, или делать косметический ремонт. А то получится, как всегда. Вот советскую экономику охаяли, дескать, никуда не годится, ломаем и – нет, не создаем новую на основании иных открытых наукой законов, а берем за образец такую, как у соседей, хотя сами ранее отказались от тех принципов, на которых она построена. И в результате мы не только младенца с водой выплеснули, но еще и ванночку раскололи. Хорошо, не вдребезги. Хотя шанс у злодеев сохраняется.
Ох, эта природа – не иначе как проклятие какое. И еще наука энцефалитным клещом впилась в нашу похожесть на братьев меньших и топчется на этой теме уже второе столетие. Да с таким прямо остервенением стирает грань между человеком и улиткой, что это наводит на подозрения в крайней заинтересованности положительными результатами исследований обеспеченных индивидов, далеких от науки, с одной стороны, а с другой, – при обилии престижных премий и грантов вызывает сомнения в том, что учеными движут исключительно бескорыстные искания научной истины. И мне, как человеку наивному, интересно вот что. По науке, мы, с одной стороны, как каждая отдельная особь – позвоночные, прямоходящие, млекопитающие гоминиды, и в этом, кажется, мало кто сомневается. С другой, – и в этом тоже мало сомневающихся, мы создания социальные, причем настолько, что друг без друга жить не можем, в буквальном смысле. Последнее, как ни грустно для самодостаточных личностей, приводит к заключению, что изначально наша жизнь определяется, прежде всего, социальными факторами, а уж потом биологическими. То есть сохранение вида дает гораздо больше гарантий сохранения особи, чем наоборот. Но тогда при параллельных исследованиях биологической и социальной природ человека относительный приоритет должен быть, как будто бы, у изучения социальной природы, а биология вынуждена постоянно коррелировать свои выводы с достижениями социальной антропологии. Но выходит не совсем так, и биология агрессивно лидирует. Эволюционисты-генетики, опираясь на исследования высших животных, еще только выдвигают, похоже не по приколу, гипотезы существования, к примеру, гена эгоизма и вдогонку – гена альтруизма, а пропагандисты уже записывают их в научную картину мира. Хотя, по уму, если генетики-популяризаторы такие продвинутые, начинать нужно было бы с муравьев и пчел как самых социальных тварей. Вот у них-то и должен был бы быть обнаружен самый толстый ген альтруизма и полное отсутствие гена эгоизма. А к примеру, у тигров или акул – самый откормленный ген эгоизма и такой тощенький ген альтруизма и то только у самок. Или взять хоть собак. Сильные отбирают добычу или подачки у слабых, а если силы примерно равны, то часты случаи воровства прикопанных припасов. Почему бы не заняться поисками, а я думаю, время это вот-вот наступит, и найдут и гены воровства, и грабежа, и зависти, и промискуитета?.. Ах, да, это же всё объясняется наличием гена эгоизма. Люди добрые, что же такое творится? Если всё – генетика и естественный отбор, то как мы можем судить любого представителя фауны, и человека тож, за его природные качества, наказывать его и даже лишать жизни? Почему одна часть людей так настойчиво стремится лишить права другую часть человеков за активное проявление природных качеств, которые оформляются в так называемые преступления? Ни грабители, ни мошенники, ни убийцы, ни нацисты и фашисты, ни садисты и мазохисты, ни педофилы и пр. не переступают ведь границ своей природы? Это всё гены! Более того, они часто и довольно успешно организуются и противопоставляют первым свое философски или как иначе аргументированное желание урезать их как носителей атавистических природных качеств, недостойных человека, сиречь милосердия, честности, великодушия и прочих добродетелей. И тоже судят первых. Разве не справедливо, если с одной стороны, – природа, а с другой, – равноправие? Что-то тут, братцы, не так. Перекос, как будто бы, то в одну, то в другую сторону. А может, и не перекос вовсе, а так и быть должно? Может, так природой и задумано?
Периодически человека, особенно нашего, особенно, когда он примет на грудь, томит желание собрать мозги в кучку и разом найти ответ на эти проклятые вопросы бытия. И, кажется ему, что с каждой очередной дозой он становится просветлённее и просветлённее, но вдруг к одиннадцати приходит туз, и тогда утро становиться вечера мудренее. А кроме шуток, когда мы делаем первые шаги даже не в изучении, а хотя бы в осознании какого-либо природного явления, то пытаемся встроить его в ряд подобных, отграничить этот ряд от явно отличающихся, найти общие закономерности существования этого ряда явлений и уже потом, по мере погружения в суть, обращаем внимание на отклонения. Девиации тоже подвергаются классификации, но в силу своей подвижности и изменчивости выносятся за скобки общих законов, которые и принимаются за норму. Иначе говоря, у каждого природного явления есть постоянные признаки и факультативные. Постоянные определяют его природу, факультативные же своей необязательностью выходят за её пределы и как бы подчёркивают, выпукляют функциональную норму. Так в самой огрублённой форме выглядит логика теории естественного отбора. Почему же, принимая эту теорию в объяснении происхождения и природы человека, мы логику, на которой построена эта теория, отвергаем? Объяснюсь. Если человек, по этой теории, животное, во всей совокупности его качеств, включая сознание (при учёте «стратегически мыслящих» осьминогов и др.), то это и есть постоянная биологических качеств, определяющих его как вид. Причем набор этих качеств, как я отмечал выше, в доступном нам историческом обзоре неизменен. На общую закономерность существования человека как социального животного я уже намекал. Напомню. Неизменное качество социума – доминирование незначительного меньшинства над подавляющим большинством. Более или менее паразитический характер принимает это доминирование, периодически обостряется или затухает возмущение большинства, меняется ли качественно верхушка, в данном случае принципиального значения не имеет. Нужно вычленить на первом этапе наиболее общие, как говорят математики, постоянные. Их две: в отличие от других видов – необыкновенно широкий диапазон индивидуальных качеств (от способности убить другого до самоубийства), этакая сумма качеств всех других видов животных, и непременная доминанта меньшинства, какого бы типа режим, от демократии первобытной до тирании и современной симуляции демократии, ни устанавливался. Мне кажется, это те два полюса человеческой природы, которые создают напряжение и провоцируют поджиг. А вот чем поддерживается постоянное горение, что обеспечивает непрерывную движуху – это вопрос. И на него нужно найти ответ, который не противоречил бы ни одной, ни другой постоянной. Такие попытки делались и будут делаться независимо от того, будут ли они поощряться или встречать сопротивление политической конъюнктуры. И что мешает нам, наивным, принять в этом участие? Попробуем, благословясь.
4
Остапа понесло.
Ильф и Петров
Существуют два распространенных в быту взгляда на людей. Один – люди не меняются; другой – люди меняются. Мне кажется, такая форма констатации подменяет суть жизненных реалий их субъективным восприятием и оценкой. В ней искаженно отражаются две жизненные позиции – созерцательная и провокативная. Созерцательная (она же консервативная, пассивная, ретроградная, охранительная, мракобесная и т.п.) предлагает принимать людей и мир такими, какие они есть, и осторожно вмешиваться в естественный ход вещей. Провокативная (она же революционная, активная, новаторская, пионерная, прогрессистская, подстрекательская и т.п.) – напротив, считают мир и человека плохими и потому пропагандирует авантюрное вмешательство в окружающую природную среду, улучшение человеческой природы и энергичное переустройство социальных форм, пересмотр и утверждение новых правил существования общежития. Умные сторонники обеих позиций осознают неполноту своих знаний о мире естественном и о мире социальном, что гарантирует невозможность просчитать все последствия изменений. Однако «ген осторожности» тормозит созерцательных на путях даже безвредных реформ, а «ген авантюризма» толкает активистов к радикальным переменам в поисках скорейшей выгоды. Неумные и потому слишком заторможенные охранители закрывают глаза на судьбу Бурбонов, Гогенцоллернов, Романовых и пр.; неумные и потому чрезмерно активные прогрессисты игнорируют опыт Александра Македонского, Маздака, Наполеона и др. Создается такое впечатление, что и первые, и вторые люди суеверные, потому что одни действуют по принципу «на Бога надейся, а сам не плошай», другие, с закрытыми глазами кидаясь головой чаще всего в навоз, – по принципу «когда не Боже, кто нам поможе». Хотя среди последних подавляющее большинство позиционирует себя атеистами.
Есть необходимость сказать еще несколько слов о Боге. Точнее, об отношении к Нему. Наивный невежда, я не припоминаю агрессивных высказываний серьёзных ученых о Боге, вере и религии. Им не мешал ни Бог, ни религия независимо от того, верили они или нет. И как только я встречаю в печати, в сети, на экране, на очной ставке человека с маркировкой «учёный», фигурально или реально брызжущего слюной при упоминании Бога, я понимаю, что это не маркировка, а маскировка. Более удачное название ему «научённый». А экзальтация, с которой он атакует Бога, ни ему и никому другому не сделавшего ничего плохого, заставляет видеть в этих нападках какой-то личный интерес. Более того, создается впечатление, что только Бог является ему помехой в том, чтобы конвертировать его подвиги в поисках «научной истины» в конкретные политические и/или экономические выгоды.
Гуманитарные науки отличаются от наук естественных. Это очевидная истина, вроде Волги, впадающей в Каспийское море. Но для многих она не является очевидной, и они воспринимают более или менее сомнительные размышления «научённых» гуманитариев, замаскированные наукообразностью изложения, как хотя бы относительную, но все-таки научную истину. Однако гуманитарные «научные истины» таковыми не являются ничуть. Естественные науки вырастают из простых очевидных истин. Их принято называть аксиомами. Остальные, менее очевидные истины, необходимо доказывать. В естественных и точных науках действует принцип, согласно которому, если есть несколько способов доказательства некоего положения с одинаковым результатом, то предпочитается тот, который требует наименьшего количества аргументов и фактов. Остальные отвергаются. Этот рациональный принцип получил название «бритва Оккама». В точных и естественных науках он безоговорочно плодотворен, что подтверждается научно-техническим прогрессом. Но гуманитарные науки назвать точными едва ли повернется у кого-либо язык. Тем не менее, этот принцип вовсю пользуют гуманитарии. Гуманитарные науки стали оформляться именно как науки в сегодняшнем понимании слова совсем недавно, когда из синкретического гуманитарного знания выделились история, экономика, филология и т.д. как самостоятельные науки. На звание наук они стали претендовать тогда, когда от стадии констатации фактов общественного бытия (летописей, хроник, хронографов) перешли к попыткам анализа причинно-следственных связей между ними и искать общие закономерности взаимообусловленности процессов этого бытия. А так как экономических, например, отношений отдельно от других факторов общественной жизни не существует, если не путать экономику с бухгалтерским учетом, равно, как и исторических, и культурологических и пр. отдельно от экономических, то гуманитарии «отбривают» то, что концептуально не вписывается в произвольно очерченные рамки их наук или противоречит идеологическим установкам. Едва ли кто будет отказывать в целесообразности спорадического, острожного и вполне аргументированного использования «бритвы Оккама» в гуманитарных науках. Тем не менее, этот метод гуманитарии применяют, ничтоже сумняшеся, сплошь и рядом. Показательный пример – приведенное в первых строках сей инвективы определение человека. Он-де и двигатель материального и культурного развития, и в отличие от животных способен создавать орудия труда, и обладает нравственными качествами. Добавляют также и наличие сознания, и научно-технический прогресс, и культурно-цивилизационное восхождение к вершинам духа и еще много чего лестного. Нетрудно заметить, какие качества человека отсекаются, остаются за рамками определения. Историки, экономисты, социологи, культурологи и др., то благородно опираясь на мировоззренческие принципы, то недобросовестно маскируя частные интересы, то по наивному недомыслию, так часто пользуются в своих сочинениях основной бритвенной принадлежностью для фабрикации «объективной» картины мира, что принимать ее на веру, а тем более их рекомендации как руководство к действию, по меньшей мере, близоруко. Об этом много говорено, но люди, обольщенные рассказами о том: «Какое чудо природы человек! Как благороден разумом! С какими безграничными способностями!.. В поступках как близок к ангелу! В воззреньях как близок к Богу! Краса вселенной! Венец всего живущего!», – постоянно наступают на те грабли, что оставили ворону без сыра. А были ведь великие носители гуманитарного знания в «донаучный» период. Это Моисей, Соломон, Заратуштра, Лао-цзы, Конфуций, Будда, Гераклит, Христос, Магомет, их последователи и толкователи. И в «научный», когда это знание было подвергнуто осмеянию и остракизму, и произошла его подмена искусным жонглированием рациональными логическими формулами, и окончательно выродилось в рейтинги публикаций и цитирования. Носителей и проповедников этого знания во время «торжества науки» никак нельзя назвать учеными в современном понимании. Разве можно всерьез относиться к ненаучным «фантазиям» Гёте, Пушкина, Достоевского и Толстого, Диккенса и Теккерея, Бальзака и Стендаля, Мелвилла и Драйзера, Гашека и Чапека, Платонова и М.Булгакова, Льосы и Маркеса, Бёлля и Грасса, Фолкнера и Хемингуэя, Фаулза и Кобо Абэ или научным теориям Питирима Сорокина, Семена Франка Николая Кондратьева, Павла Флоренского, Алексея Лосева, Михаила Бахтина, Льва Гумилева, Бориса Поршнева, когда они разрушают кокон комфортабельного существования? Всех их в прямом или фигуральном смысле постигла судьба лермонтовского «Пророка». Даже к дальновидным пророчествам обласканных относились, как к лаю собаки, напутствующей караван.
Пролог получился несколько длинноватым, но всё когда-то приходит к концу. Приступим к главному. Прежде чем изобразить собственную гипотезу о природе человека, мне нужно сделать несколько замечаний о содержании установочных понятий. Известный этолог, нобелевский лауреат, отказал инстинкту самосохранения в том, что он является определяющим в поведении животных и заметил, что вообще этот термин бессмыслен. На мой взгляд, уважаемый ученый слегка погорячился, когда обосновал свое заявление множественностью взаимодействующих физиологических причин поведения. Я думаю, все эти причины непосредственно или опосредованно, прямо или косвенно связаны с главной функцией организма – самосохранением. Наблюдения и выводы И.П. Павлова представляются более основательными. Опираясь на это, я исхожу из следующих установочных положений. 1) Самым сильным регулятором поведения человека, которым он не отличается от представителей животного мира, является наличие как индивидуального, так и видового инстинктов самосохранения. 2) У животных соотношение обоих инстинктов зависит от степени социализации вида. Иначе говоря, чем примитивнее общественная организация вида, тем выше доминанта индивидуального инстинкта самосохранения; и наоборот, чем сложнее общественная организация, тем ярче выражена доминанта видового инстинкта самосохранения. 3) У животных в пределах каждого вида отсутствует или почти отсутствует конфликт между индивидуальным и видовым инстинктами. 4) В человеке обе формы инстинкта самосохранения, видовой и индивидуальный, в отличие от животных выражены максимально мощно и находятся в состоянии перманентной борьбы. 5) Удовлетворительное функционирование инстинкта самосохранения у животных, как социальных, так и одиночек, обеспечивается первой сигнальной системой. 6) В силу ограниченности физических возможностей homo одной только первой сигнальной системы для удовлетворительной работы инстинкта самосохранения недостаточно. Поэтому она дополняется второй сигнальной системой.
Пускаясь в плаванье по морю размышлений на челноке гипотезы, хочу вспомнить рассказ незаслуженно оплеванного «пролетарского» писателя «Старуха Изергиль». Повествователь, молодой человек, в начале жизненного пути встречает старуху, которая одной ногой уже известно где. Она рассказывает ему о своей жизни, и этот рассказ повествователь обрамляет двумя притчами, тоже рассказанными старухой. Ларра и Данко представляются обычно двумя полюсами человеческой природы – эгоизма и альтруизма. Но мне кажется, такое толкование этих образов-символов несколько упрощает смысл горьковского рассказа. Это, скорее, евклидовы параллельные границы человеческого жизненного пути, и человек волен выбирать: идти ли посередине, метаться ли между ними или держаться ближе к одной из них. Похожая на предсмертную, исповедь старухи получает в притчах как бы критерии для оценки ее жизни. Печально объективный итог она подводит сама, констатируя утраченную способность видеть искры сердца Данко, но превратившаяся в тень, никому не нужная, она еще видит тень наказанного одиночеством бессмертия Ларры. Этот бесхитростный пассаж может послужить некой отправной точкой в очередных размышлениях о сущности человеческой природы.
Ларра – образное воплощение так называемого «зоологического индивидуализма». Под этим корявым термином понимается следующее: «Всякое животное стремится удовлетворить свои и только свои инстинкты. Никаких других потребностей, кроме своих собственных, для животного не существует. По самой своей природе, по самой своей сущности животное является „индивидуалистом". В отношениях между животными безраздельно царит „зоологический индивидуализм". Это несколько развернутый комментарий уважаемого ученого к марксистко-ленинскому пользованию термина. Душком прямо-таки басенной антропологизации животных веет и от словосочетания, и от комментария к нему. Может, я ошибаюсь, но кажется, еще в школе мне рассказывали о механизме естественного отбора и что борьба между «зоологическими индивидуальностями» не что иное, как приводной ремень этого механизма. А вот энергия, приводящая механизм в действие, это инстинкт самосохранения вида. Поэтому как бы ни трепыхался «зоологический индивид», отряд не заметит потери бойца. Я вижу в этой марксистко-ленинской характеристике допервобытного общества, то есть стадной (по Энгельсу) стадии существования homo, ловкую попытку транспонировать их оценку сути общественных отношений в капиталистическом обществе в слишком уж туманное пошлое. Обращает на себя внимание и неуместная в научном тексте эмоциональность, чем грешит и марксизм и другие гуманитарные учения, которая проявляется в избыточном повторении притяжательного местоимения «свой». А если поразмышлять без эмоций, то можно прийти к выводу, что с точки зрения теории естественного отбора в жизни животных «зоологический индивидуализм» как проявление инстинкта самосохранения организма является непременным условием существования и выживания вида в целом. То есть индивидуальный инстинкт самосохранения обусловлен инстинктом самосохранения вида.
Если мы такие уж упертые эволюционисты и иначе как без агрессивной иронии к рассказу о создании первочеловека не относимся, а с другой стороны, безоговорочно констатируем общественную природу человека, то рассматривая процесс антропосоциогенеза, было бы логичным уделить социальной составляющей эволюции человека гораздо больше сугубо научного внимания. Спору нет, биологи, этологи, зоопсихологи исследуют жизнь сообществ животных, но в части выводов, открытых научных истин и построенных концепций заметное место занимает «человеческий фактор». Причем почему-то эти научные разработки в отличие от тех, где этот фактор отсутствует, приобретают более широкий резонанс. А хочется посмотреть на проблему антропосоциогенеза без оглядки на еще не окончательно вышедшие из моды и на господствующие идеологические установки с дерзким нахальством наивного невежества.
Обратимся к методу Шерлока Холмса, то есть дедуктивному. Тогда складывается такая картинка. Есть мир, в котором невообразимое множество организмов. Это множество при приближении распадается на менее невообразимое множество летающих, плавающих, позвоночных, млекопитающих, яйцекладущих и пр. В свою очередь летающие, плавающие и… Короче, удовлетворительную таксономию худо-бедно сделали. Потом с удивлением обнаружили, что всё это находится в постоянном движении и мало того, связано между собой бесконечным количеством взаимообусловленных связей. Очень быстро поняли: смысл всей этой возни в том, что каждая тварь хочет кушать, и каждая категорически против того, чтобы скушали её, и каждая вооружается или спасается, как ей на роду написано. Кроме того, каждая тварь хочет продолжить себя в потомстве, и тут у неё соперников тоже хватает. Обозначили силу, которая питает движение, «инстинктом самосохранения», а потом догадались, что у инстинкта этого есть два уровня – индивидуальный и видовой. Долгое время значительной разницы между собой, сиречь людьми, и животными не видели, потом обнаружили даже не разницу, а пропасть, но усилиями «научного сообщества» за непродолжительное время эту пропасть удалось почти засыпать. В ходе земляных работ пытались закопать и оппонентов, но те оказались живучими, а вопросы, возникавшие у оппонентов к оппонентам, продолжают раздражать идеологических доминатов. А вопросы далеко не подкожные, глубже. «Зоологический индивидуализм» homo подавляется первобытным стадом и первобытной коммуной, объяснял вождь мирового пролетариата. Однако все животные внутри вида находятся в своего рода общественных отношениях от самых примитивных (брачные и соседские отношения у одиночных хищников) до очень сложных (муравьи, пчелы, термиты). Тогда возникает вопрос о «зоологическом индивидуализме» и внутривидовой агрессии у муравьев и пчел, а ведь у них индивидуальный инстинкт самосохранения почти полностью подавляется видовым. Более сложные отношения между уровнями инстинкта самосохранения у крыс, например, или у обезьян. Создается впечатление, что в «научной картине» мир изображается таким, как будто бы сначала на планете ползали и бегали, летали и плавали «зоологические индивиды», которые в силу каких-то сил стали обуздывать индивидуальные инстинкты, собираясь в ульи, муравейники, прайды, стада и т.п. Но исключительно homo sapiens′у удалось в некоторой степени усмирить «зоологический индивидуализм» благодаря примитивной коммунизации и производительному труду. И только буржуазные отношения, спустя тысячелетия восхождения по скользкой лесенке культуры и цивилизации, во всей красе реанимировали «зоологический индивидуализм». Так был найден ответ на исконно почему-то русский вопрос «кто виноват?», который автоматически подсказывал «что делать?» Некоторые пазлы в этой картинке мира даже молотком не вбиваются…
Когда мы наблюдаем крыс, которые сообща заставляют самого опущенного, но тем не менее протестующего, крыса снять пробу с неведомого продукта и определенное время ждут, хватит ли его кондратий, можно вполне обоснованно утверждать, что мы видим борьбу индивидуального и видового инстинктов самосохранения с предсказуемым результатом. Когда стадо шимпанзе, основное содержание общественной жизни которого заключается во внутренних разборках и междусобойчиках, мгновенно объединяется и мобилизуется при внешней угрозе, мы тоже видим доминанту инстинкта сохранения вида над индивидуальным инстинктом. Я уже не говорю о пчелах или муравьях, каждая или каждый из которых, не задумываясь, пожертвует собой ради улья или муравейника. Удивительно, но прототипов Данко природа дает множество, а вот прототипа Ларры ни одного.
Необходимо сделать терминологическое отступление. Слово instinctus (лат. побуждение) несет в себе энергетический смысл. Мечников и Павлов наряду с термином «инстинкт самосохранения» использовали как синоним словосочетание «инстинкт жизни», подразумевая, видимо, энергию или силу, побуждающую весь животный мир в целом и каждую особь в частности бороться за жизнь, выживать. Стало быть, инстинкт самосохранения или инстинкт жизни, как я понимаю, – это некое мощное энергетическое поле, которым пронизано, окутано всё живое на планете и от которого питаются все жизненные процессы. Однако у разных видов, питая их, эта энергия принимает разные конкретные формы. Образно это можно сравнить с магнитным полем и разными формами магнитов от кольцевого, например, у муравьев или пчел, где индивидуальное и видовое сошлись воедино, до более или менее разорванного кольца у стадных животных и стержневого, где видовое и индивидуальное максимально разведены. Когда я говорю о нерасчлененности и разорванности, то имею в виду степень, если позволительно так говорить, осознанности конфронтации инстинктов, что демонстрируют те же крысы. Думаю, что у вида homo sapiens конфронтация индивидуального и видового уровней инстинкта самосохранения в сравнении с животными доведена до крайности. Это, так или иначе, зафиксировано в мифах народов мира, прежде всего в рассказах о стремлении к бессмертию или обретению молодости, о вере в реинкарнацию, в переселение душ, в индивидуальную или групповую избранность и т.п. Когда и как эта животная по природе конфронтация стала приобретать «человеческие» черты, вопрос праздный. Важен сам факт наличия не качественно, но количественно отличной от животной оппозиции индивидуального и видового инстинктов самосохранения. В такой напряженной полярности, должна, как кажется, возникать еще какая-то энергия, сродни явлению индукции. И такая энергия возникает, и, по-моему, именно она оказывается той силой, которая раздвигает рамки природы homo erectus′а, habilis′а до «широты» homo sapiens′а или, если угодно, разгибает дугу магнита, до предела разводя полюса инстинктов. Именно она толкает людей на самые низменные и на самые возвышенные поступки, именно она заставляет людей делать невероятные глупости и совершать гениальные открытия, именно она является импульсом к совершению и преступления, и подвига. Короче говоря, это та сила, что определяет природу и человека, и человеческого общества и в то же время является движителем социальной жизни.
Позволю себе называть эту силу инстинктом превосходства. Один из критиков Фрейда, основатель школы «индивидуальной психологии» Альфред Адлер, анализируя мотивы поведения, пришел к выводу о том, что каждому человеку, с одной стороны, свойственно стремление к превосходству, а с другой, – переживание чувства неполноценности. Не приходится сомневаться, что видимыми причинами такого целеполагания и переживаний является физическое, возрастное и социальное неравенство. Исходя из этого, Адлер объяснял различия в «стилях жизни», ценностных ориентирах и предпочтениях. Он же ввёл в психоанализ понятия «комплекса неполноценности» и «комплекса превосходства». Под ними подразумевалось утрированное переживание собственной ущербности, ведущее к депрессии, и явно завышенная оценка собственной значимости, игнорируемой, якобы, другими, в противовес некой смутной и зыбкой норме. Адлер доказывал, что каждый человек в детстве переживает чувство неполноценности, и стремление его преодолеть стимулирует социальную активность индивида. Трудно не согласиться с известным ученым, но мне кажется, это только видимая сторона феномена. Корень проблемы глубже, однако он настолько очевиден, что его не замечают. Он как воздух социума. Дефективность человеческой природы в сравнении с другими видами не отмечал разве что ленивый, тем не менее, кто всерьез осмелится утверждать, что древний человек страдал неврозами из-за того, что папа дал ему подзатыльник? Психоаналитик-шаман быстро излечил бы любого от депрессии, вызванной подавленными сексуальными желаниями. Свою природную недоделанность древний человек, естественно, ощущал, но она никак не способствовала развитию комплекса неполноценности, а совсем даже напротив. Компенсируемая интеллектуальным групповым преимуществом, что проявлялось в вариативности действий в отличие от животных, действующих тупо рефлекторно, неполноценность ощущалась как превосходство. Однако на уровне индивидуального противостояния человеческой особи и зверя превосходство, надо полагать, улетучивалось мгновенно. Как отмечалось, у животных работа инстинкта самосохранения особи обеспечивается первой сигнальной системой. Работу же инстинкта самосохранения вида или внутривидовой отбор обеспечивает борьба индивидуальных инстинктов самосохранения. Поэтому, мне кажется, вполне допустимо внутривидовой отбор обозначить как первую социальную систему. А так как человеку для удовлетворительной работы инстинкта самосохранения и особи и, следовательно, вида одной только первой сигнальной системы недостаточно, то возникает вторая, то есть язык. Тем не менее, для выживания вида в целом и этого мало. Необходима социальная организация более сложная, чем примитивный внутривидовой отбор только. И это уже почва для зарождения второй социальной системы. Ее функционирование и обеспечивается инстинктом превосходства, который с полным правом можно называть социальным. Это тот моторчик, который толкает человеческое общество по пути развития разнообразных приемов утверждения индивидуального или группового превосходства, иначе говоря, прогресса. Боле того, этот инстинкт настолько силен, что часто подавляет инстинкт самосохранения. Путь, определенный инстинктом превосходства, начинается от символического библейского древа познания добра и зла, потому что каждое новое знание и умение, приобретается исключительно для утверждения превосходства, и может принести и приносит человеку равно как радость, так и несчастье. Не зря говорено Экклезиастом: «…во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Вторая социальная система, организуемая и движимая инстинктом превосходства, каждую особь заставляет искать и добиваться личных преимуществ, утверждать свое превосходство как индивидуально – в драке, в споре, в семье, в работе, в художественном и научном творчестве – так и в составе группы – семьи, племени, народа, армии, партии, банды, бригады, корпорации, классе и т.п. Другими словами, ревность становится ведущим чувством, а со-ревновательность – ведущим принципом жизни общежития. Главным призом в этом состязании всегда была власть. Сначала как примитивное обладание скотом, землей, людьми, а потом – политическая. На инстинкт превосходства в форме ревности, который в обострении вел, как правило, к часто бессмысленным войнам, первыми обратили внимание древние греки и решили канализировать избыток этой энергии в Олимпийские, Истмийские, Немейские, Пифийские игры. Состязались поэты, философы, гончары, скульпторы, архитекторы и т.д. Но эрзац оказался недолго в моде, и реальность Пелопонесских войн положила конец этому безобразию. Римляне, видимо, уже более полно осознали значение социального инстинкта превосходства и поставили его на службу политике. Вторая часть слогана «хлеба и зрелищ» была, пожалуй, важнее первой. Плебс ломился на бои гладиаторов, чтобы опосредованно реализовать инстинкт превосходства. Милосердно поднятый или сладострастно опущенный большой палец руки щекотал инстинкт превосходства толпы, чтобы она не искала другой, более серьезной возможности его реализации. Сегодняшняя культура вообще не обходится без этого: соревнования, ток-шоу, теле- и компьютерные игры, всевозможные публичные конкурсы – не что иное, как редукционный клапан для сброса избыточной энергии инстинкта превосходства, всевозможными способами голосования создавая иллюзию причастности к решению судеб со-ревнующих. Однако всё это для ущемленного большинства. Разумеется, настоящее соревнование, взрослые игры, подлинная конкуренция велись, ведутся и будут вестись в закрытом режиме между минимально возможным количеством привилегированных соперников. Здесь обдумывают каждый шаг, взвешивают каждое слово, тщательно оценивают потенциалы конкурентов и вероятных соратников, кропотливо изучают, формируют и направляют среду, всячески соблюдая тайну. Здесь инстинкт превосходства доходит до почти наивысшего напряжения, когда интересы становятся уже не целью, а средством достижения высшей ступени – возможностью распоряжаться судьбами и жизнями людей. Но самый высокий накал этот инстинкт набирает тогда, когда боец выходит один против всего мира, и у него нет ни армий Македонского, Цезаря, Наполеона или Гитлера, ни богатств Креза, скупого рыцаря или Ротшильдов, даже завалящей партии у него нет, но он бросает вызов, рискуя, в лучшем случае, оказаться на кресте или в доме для умалишенных, а в худшем – получить кость от Нобелевского комитета и вилять хвостом.
