Инвектива против всё знающих. Часть 1

Я понять тебя хочу,

Смысла я в тебе ищу...

А.С. Пушкин

1

Происходящие сегодня на коммуникативных просторах полемики, конфликты, борьба мнений, общественные дискуссии, все мерзости, громко обсуждаемые в печати, в эфире, в сетях – а сейчас только мерзости и обсуждаются, – просто обязывает кого-либо из участников (чаще всего это солидные мужи и жены, а не какие-нибудь кто-то там) изречь глубочайшую мысль: «Такова природа человека». Или что-нибудь похожее. И проблема как бы закрыта. Остается только развести руками: «Что тут поделаешь, если природа…» А мне уже криком кричать хочется: «Да какая-такая природа? В чем ее суть? Что такое есть человек? В чем это ecce, в смысле homo, заключается?» Может, я в детском саду что пропустил или потом недослышал? Так объясните, Бога ради. А то создается стойкое ощущение, что от меня что-то скрывают. Причем сознательно, и украдкой хихикая. Но я еще со школьной скамьи помню загадку сфинкса и надпись на дельфийском камне. То есть уже тогда, в баснословные времена, вопросы эти возникали, а ответы были сомнительные или иронические. И как только не обзывали это существо – и животным на двух ногах без перьев с плоскими ногтями, и венцом творения, и овощем, и разговаривающим животным, и образом и подобием, и homo sapiens′ом… Это только 1/n часть более, а чаще всего менее сущностных определений человека.

Два последних наиболее популярны. Ну, к образу и подобию можно позже обратиться, а вот сапиенс (то есть разумный, знающий, мудрый), пожалуй, недоразумение. Наиболее остроумным мне кажется размышление по этому поводу Ортеги-и-Гассета: «…если мы примем это определение на веру, то неизбежен вывод, что человек действительно существо знающее, иными словами, что он знает всё, что ему необходимо знать. Так вот – ничего подобного. Человек никогда не знал того, что ему нужно было знать. И если понимать “homo sapiens” в том смысле, что человек знает лишь часть, очень небольшую, и не знает остального, поскольку это остальное необъятно, то более уместно будет определить его как “homo inscipiens”, то есть человек несведущий. …мы могли бы обратившись к Платону, убедиться, с каким благоразумием определял он человека именно по его невежеству. В нем-то и состоит привилегия человека. Ни Богу, ни дикому зверю невежество недоступно: первому – поскольку он обладает всей полнотой знания; второму – поскольку оно ему вообще не нужно».

Хочется спросить – не является ли одной из наиболее характерных черт человека невежество, не оно ли заставляет человека совать нос в совершенно неожиданные места и явления, часто пренебрегая инстинктом самосохранения? Более комплиментарно это называют любознательностью, еще более – стремлением к знанию. И нередко это приводило к открытиям, значительно повлиявшим на жизнь человека и на среду. Мне возразят – разве перевелись люди, для которых дефицита знания нет и не было, то есть уверенных в своем всезнайстве? Да их сколько угодно и было, и будет, но по Ортеге это, как бы, не совсем и люди. То есть человека можно еще определить и как существо, сознающее ограниченность своего знания.

И вообще – почему попытки выделить качество или сумму качеств, определяющих уникальность человека как представителя вида, оказывались безуспешными? В «Новой философской энциклопедии» находим доброкачественный и потому, естественно, внушающий скепсис обзор различных научных подходов к проблеме, а в финале предлагается рабочее определение, уверенным оптимизмом напоминающее пионерскую речёвку: «Человек — это субъект общественно-исторического процесса, развития материальной и духовной культуры на Земле, биосоциальное существо, генетически связанное с другими формами жизни, но выделившееся из них благодаря способности производить орудия труда, обладающее членораздельной речью и сознанием, нравственными качествами». Ой! Как из баллончика с надписью «Научный коммунизм» пшикнули. Не хватает только завершающего торжественного аккорда: «Человек человеку – друг, товарищ и брат». И это издано в 2010 году. А ведь уже двадцать лет, даже больше, прошло с тех пор, как лицемеры, возгласившие лозунг, цинично от него отказались, извлекши из кармана красноречивую фигуру из трех пальцев или из одного безымянного, кому как нравится. Между прочим, то же самое произошло с лозунгом: «Свобода, равенство, братство» двумя столетиями раньше. Непоколебимым до сих пор остается только утверждение апостола Павла про эллина и иудея. Но он-то о равенстве перед Богом говорил, а Бога старые учредители новых порядков раньше в упор не видели, теперь же в качестве свадебного генерала пригласили.

Однако вернемся к определению. «Человек» в данном, как я понимаю, случае – это некое обобщенно-собирательное, то ли родовое, то ли видовое, понятие, в смысле «человек вообще», то есть представитель «людей» или «человечества», хотя между разными человеческими особями гораздо больше различий, чем между человеком и обезьяной; и обобщение всякий раз рассыпается, какой бы клей ни предлагался. На бессодержательность понятия «человечество» обратил внимание еще Гёте: «Человечество? Но это абстракция. Издавна существовали только люди», а потом и Шпенглер: «У "человечества" нет никакой цели, никакой идеи, никакого плана, так же как нет цели у вида бабочек или орхидей. «Человечество» — пустое слово».

По поводу «субъекта общественно-исторического процесса» после в прямом смысле убийственного аргумента, завершившего полемику между Воландом и Берлиозом, и говорить как-то неловко. Тем не менее, само понятие «процесс» предполагает движение, развитие или наоборот, подчиненное каким-то закономерностям. Что мы знаем о закономерностях общественно-исторического процесса? Одни мыслители говорят нам, что историю творят личности; другие утверждают, что историю двигают массы; третьи, – что ее движение обеспечивают 10-15% пассионарных индивидов; четвертые, – что классовая борьба есть основной движитель истории; и само собой – история движется промыслом Божиим. Философия истории бьется над этой проблемой не одно столетие, и ни одна теория убедительно не подтверждена опытом общественного бытия, и ни одна теория, ни их возможная совокупность не удовлетворяют всеохватной грандиозности поставленной проблемы. Выходит, что мы одно неизвестное пытаемся определить через другое неизвестное. Какая-то наивысшая сверхалгебра получается. Так и хочется возопить: «Товарищи ученые, доценты с кандидатами, может, в консерватории что-то поменять надо? Может, это тот единственный объект в тварном мире, для понимания которого научный анализ с его индукциями-дедукциями, причинно-следственными связями и переходами количества в качество не годится?» Как тут не вспомнить Карлейля: «…удивительное это существо – человек; изумительна в нем способность властвовать над себе подобными; богата и кипуча жизнь внутри его, богат и кипуч мир вне его, и никогда никакому непобедимому аналитическому методу, с его физиологиями, учениями о нервной системе, с его медициной и метафизикой, не понять его, а стало быть, и не объяснить».

Еще две с лишним тысячи лет назад Плавт обронил, ничтоже сумняшеся: «Homo homini lupus est». Тут же появились как горячие сторонники, так и непримиримые противники этой максимы, и началась нескончаемая война между тупоконечниками и остроконечниками. Не научно, конечно. Волк, как совершенно справедливо говорил (хотя он говорил о зайце, но какая разница) незабвенный академик Лысенко, не ест волка, а во времена древнеримского комедиографа среди homo sapiens адельфофагия (слово-то какое придумали!) была распространенным явлением. Однако с Плавта строго спрашивать нельзя – в его времена наука находилась еще в предзачаточном состоянии. Но зато потом вооруженные «знанием» человеки стилистически облагородили грубоватого латинянина. Британец Гоббс предложил формулу догосударственного бытия общества: «Война всех со всеми». Этакий вариант эпизода из мифов о Кадме или Ясоне, где из посеянных зубов дракона вырастают воины и перебивают друг друга. Каким чудесным образом население земли увеличивалось при таком способе сосуществования, оставалось неясным. Но вопрос этот не возникал даже намеком, так как задачей ученого было оправдание необходимости государства как института. Если все со всеми воюют, то это даже не хаос, а ч*рт знает что такое. Необходим порядок. Только порядок – это не установление и соблюдение мира, но ведение войны по правилам или законам, которые предусматривают победителя. Такие законы нужно как-то оправдать или, что одно и то же, обосновать «научно». За это берутся просветители XVIII века, и Руссо рекомендует создавать законы на принципах «справедливости и выгоды», принимая «людей такими, каковы они». Рационалисты полагали, что homo действительно sapiens, а уж они сами – тем более, но практика французской революции явила очень весомый аргумент за Плавта. Ошиблись, бывает. Франция, правда, заплатила за ошибку чудовищной гекатомбой. Ну что ж – наука требует жертв.

Исследовательский зуд и «успехи» науки рекрутировали новобранцев в армию штурмующих скользкую твердыню человека. А так как социальные теории и социальный же опыт разбегались в разные стороны, зашли со стороны биологии. Благо, классификация видов была уже создана Линнеем. Отбросив глупости вроде «венца творения» и «образа и подобия» стали препарировать человека как биологический вид, подобно сумчатым, членистоногим или беспозвоночным. С легкой руки Сент-Илера появляется набросок фундамента будущей теории происхождения видов. Ее создатель, Дарвин, не рискнул откровенно включить человека в жесткие рамки естественного отбора, зато партизаны его теории сделали это настолько ревниво, что не погнушались подсунуть нам, наивным, пилтдаунского человека. Так образная истина Плавта и «научная истина» Гоббса получили солидное теоретическое обоснование. Потом в эту копилочку доложил Ницше – «падающее толкни» менее деликатные, но вполне вменяемые доброжелатели человечества подменили этическим императивом «толкни падающего». И прибавил научная икона двадцатого века Фрейд: «Homo homini lupus. У кого хватит смелости оспаривать это суждение, имея весь опыт жизни и истории?»

Достижения науки двадцатого века с его евгениками, генетиками, кибернетиками, микробиологиями; с его изобретениями различных видов чудовищного оружия массового уничтожения себе, миль пардон, ошибся, себе не подобных двуногих, разговаривающих, но каких-то не таких homo; с его капитализмами, империализмами, социализмами, экзистенциализмами, модернизмами, постмодернизмами, постиндустриализмами и другими попытками обозначить и осмыслить текущие социальные процессы – всё это привело к результату, который должен был бы заставить нас, наивных, крепко задуматься. Решение загадки природы человека отнюдь не приблизилось. Открытия науки добавили к ней столько вопросов, что это решение отодвинулось куда-то в бок, туманный и неопределенный. Зато наука позволила создать новые и усовершенствовать старые инструменты манипуляции как отдельными особями, так и массами оных. Как вам противоречие: что это такое мы не знаем, но манипулировать, то есть управлять, то есть конструировать, технологически обеспечивать, генерировать процесс и направлять в необходимую сторону умеем. Не странно ли?

Сравнение, я так думаю, – один из самых древних способов познания. Мы сравниваем вещи похожие, близкие, чтобы увидеть различия, разницу между ними, и вещи, ничего общего, казалось бы, между собой не имеющие, чтобы обнаружить подобие. Чаще всего, в попытках понять самих себя, человека так или иначе сравнивали с животным. К удовлетворительному результату способ этот не привел, потому что каждый находил то, что хотел найти. Кто хотел видеть в человеке животное, тот легко видел в нем зверя. Кто хотел видеть в нем нечто большее – возвышенное, благородное, даже Божественное – без особого напряжения находил в нем искомое. Так продолжалось до тех пор, пока за человека не взялась наука. А науке, чтобы сложилось какое-то относительно законченное представление о явлении, нужно начать с самого начала, ab, так сказать, ovo. То есть предполагалось, что исследование происхождения и развития феномена как саморазвивающейся и саморегулирующейся структуры в его взаимоотношениях с внешним миром позволит приблизиться к удовлетворительному результату. Но сначала нужно обнаружить это ovo или гипотетически нечто этим ovo назначить. Сомнений в том, что человек – биологический организм у ученых не было, потому пришли к выводу о необходимости изучать его в ряду других биологических организмов, а это, в свою очередь поставило вопрос о происхождении жизни на земле. Возникла клеточная теория. Затем к ней присоединились теория происхождения видов, физиология, психология, генетика, привлекли наблюдения астрономов, физиков, химиков, геологов, зоологов и пр. И сложилось современное научное представление о человеке и мире. Но вот что любопытно и в высшей степени удивительно – чем больше развивается наука о человеке, тем меньше собственно человеческого она в нем находит. А популярные квазинаучные телепрограммы так и вовсе ставят знак равенства между человеком и животным. Двигаясь, так сказать, от обратного, они в животных «обнаруживают» человеческие качества и, образно описывая поведение хоть млекопитающих, хоть кровососущих («головоногие разработали стратегию спасения от хищников», «у этого паука скверный характер» и т.п.) пытаются внедрить в наше наивное сознание представление о полном отсутствии разницы между homo и, допустим, «стратегически мыслящим» шелкопрядом.

Партизанам «научного» знания постоянно желательно что-нибудь да напоминать. Когда мы говорим «наука», в этом есть известная доля лукавства. Русский математик и богослов В.Н. Тростников заметил, что сосуществуют, как бы, две науки: наука-исследование и наука-мировоззрение. Цель первой – научная истина. К этой цели она идет путем сомнения в непреложности устоявшихся истин и доказательно перемещает их из разряда абсолютных в относительные, а зачастую и вовсе в разряд заблуждений. Стало быть, абсолютной истины для науки в принципе быть не может. Любая научная истина относительна. Сомнение всякий раз становится толчком для новых научных поисков. Процесс этот непрерывный, потому статичную картину мира наука-исследование категорически не приемлет. Следовательно, наука в точном смысле этого слова не имеет права на то, чтобы претендовать на роль ни путеводителя по миру, ни умозрительного фундамента умозрительного же мироздания. Она, как компас, стрелка которого постоянно и непредсказуемо меняет свое положение. Человек, при этом, утрачивает возможность ориентироваться в мире. Такое мироощущение, лишенное пространственных и временных ориентиров, достаточно выпукло представлено в постмодернистской драме Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». Отсутствие инструмента, который позволяет определять цель и смысл жизни, парализует волю человека, обессмысливает всякое его движение, лишает человеческое существование цели, то есть полноценной жизни, если не путать ее с биологическим существованием. Известное время функцию такого инструмента выполняла религия. Более того, для европейской цивилизации в средние века выполняла безукоризненно, на что указал Романо Гвардини. Затем постепенно под влиянием умов, одержимых поисками научных истин, религиозная картина мира стала уступать, так называемому «научному» мировоззрению. Но вот беда – сомнение как метод плодотворно только в науке. Когда мы делаем его универсальным, то есть определяющим отношение к повседневной жизни и диктующим нормы поведения в других сферах деятельности, мы становимся на путь разрушения собственной жизни. Сомнение в любви, преданности, верности близких людей, в надежности друзей, в порядочности деловых партнеров, в полезности опыта предков, в искренности идейных установок политиков приводит человека в состояние ступора, так как каждый шаг может стать роковым. Отчаяние – удел во всем сомневающихся. Методика сомнения как modus vivendi стала расползаться в половине девятнадцатого века и получила название «нигилизма». Твердая почва Божественного мироздания разжижалась, становилась все более зыбкой, жизненные опоры и ориентиры оборачивались миражами. Тогда-то и развилась наука-мировоззрение Новейшего времени.

Наука-мировоззрение в самой сути своей противоречит науке-исследованию, потому что не знает сомнений. Это роднит ее с религией, да она, собственно, и выполняет функцию религии, объявляя какую-либо теорию непогрешимой (дарвинизм, марксизм, фрейдизм, теория относительности и т.п.), а ее создателя гением всех времен. Научная картина мира совсем, стало быть, не научна, так как сложена из сознательно отобранных, удобно интерпретированных и искусственно сочлененных фактов науки-исследования. Таким образом, наука-мировоззрение – это пропагандистская фальшивка, которая претендует на роль идеологического целеполагающего компаса. При этом она старается убедить нас, что точно знает, что собой представляет человек, утверждает, что это знание научное, и потому она может себе позволить давать рекомендации власть имущим о том, как управляться с нами наивными. Однако цель ее узко утилитарна – приспособить достижения науки-исследования, прежде всего, к политико-экономическим интересам той или иной части населения. Вот тут неизбежно возникает вопрос: а действительно ли политические и экономические интересы являются основным определяющим качеством человека и, следовательно, диктуют смысл его существования и оформляют жизнь, или человеческая сущность выходит далеко за рамки этих интересов и настолько далеко, что зачастую эти рамки человеком вовсе игнорируются? Вопрос этот представляется частным в плане содержания, но по форме он универсален, так как вместо «экономических интересов» можно подставить любую другую внутреннюю мотивацию и другие внешние факторы образа жизни.

Что ж это я все о науке да о науке. Свет что ли на ней клином сошелся? Знание, вообще-то, – синоним опыта. А размышление – дитя наблюдения. Наблюдающий набирается знания. Крайняя неприспособленность homo прямоходящего, бесшерстного, безоружного, нелетающего, плохо бегающего и еще хуже плавающего к среде обитания привела его к идее его же искусственного происхождения, с одной стороны. А с другой, – заставляет сомневаться в адекватности той части научной теории естественного отбора, которая возводит человека, грубо говоря, к обезьяне. Есть какой-то изъян в логике, по которой в животном мире отбор идет по пути наилучшего приспособления к среде обитания, а вот гоминиды развиваются вопреки этому закону эволюции, утрачивая естественные свойства приспособляемости. Как бы там ни было, а sapins′у должен был бы предшествовать vigilantes (наблюдающий). Инстинкт самосохранения привел наблюдающего и размышляющего homo к необходимости строгих этических норм, к системе запретов и императивов. Первая инструкция зафиксирована во второй главе книги Бытие: плоды этого дерева есть нельзя, остальные – можно. Вторая, более жесткая, в главе двадцатой книги Исход – десять заповедей. И вся наука! Жили же сколько-то там тысяч лет без нее – и ничего: воевали, мирились, находили общий язык, куда-то развивались, торговали и размножались. Значит, какое-то интуитивное знание природы человека было. И знание это, как та же интуиция подсказывает, зиждилось на том неуловимом, неопределенном, смутном подобии, и притом достаточно мощном ощущении общего между людьми, которое тысячелетиями не позволяло им самоуничтожиться в противостоянии друг другу.

Поиском этого общего всегда занималось искусство. Да оно, видимо, и возникло из неосознаваемых в начале попыток образного постижения себя и мира. С известной долей вероятности можно предполагать, что на первых порах наибольшую познавательную нагрузку несло словесное искусство. Речь была каналом информации, оформляла мысль и образ, провоцируя эстетическую эмоцию. Баснословные преданья глубокой старины, совмещаясь с повседневным опытом, формировали картину мира. Она зафиксирована в мифологии разных народов. Древние мифы, несмотря на их много- и разнообразие, демонстрируют преобладание качеств общих для людей разной расовой, языковой или религиозной принадлежности. И что интересно – эти качества метафизического свойства. Последнее утверждение представляется сомнительным, более того, противоречащим практике человеческого общежития, чему примеры являет мировая литература. К чему бы мы ни обратились от «Илиады» до «Ста лет одиночества», персонажами движут, в основном, жажда власти в той или иной форме и/или стремление к богатству. И то и другое, по существу, – проявление инстинкта самосохранения. То есть власть и богатство выступают дополнительными гарантиями, подушками, так сказать, безопасности. Все приемы, которые применяют персонажи при попытках реализации программы стяжания дополнительных гарантий самосохранения, обнаруживают отнюдь не благовидные, мягко говоря, а попросту скверные качества человека: хитрость, коварство, наглость, подлость, лживость, жестокость, трусость, вероломство, зависть и т.п. Известная традиция, и литературная тоже, числит эти свойства по разряду животных. То есть это те качества, которые как будто бы роднят человека и животное. Такое распространенное мнение породило целый литературный жанр – басню. Однако любой здравомыслящий человек понимает, что ни один из этих признаков не присущ ни одному представителю животного мира. Интересно, видел ли кто-либо когда-нибудь льва, сладострастно заглядывающего в глаза жертве, или козленка, целенаправленно топчущего муравьев, или мазохиста-зайца? Мы свои качества приписываем им. Иначе говоря, сами в себе открываем животное. Странно, искусство, и в первую очередь искусство слова, в поисках специфических человеческих качеств не одну тысячу лет упирается, как в стену, в те свойства, которые считает животными. Мне скажут, это для того, чтобы противопоставить им, по умолчанию, добродетели, отличающие человека. Может быть, и так. Но, думается, что еще и как-то не так.

Когда говорят – «такова природа человека» – чаще всего подразумевают, наверное, слияние в нем физического и метафизического, материального и духовного, низменного и возвышенного и т.д. На свою собственную двойственную природу человеки обратили внимание еще в такую умопомрачительную древность, от которой и обломков-то осталось – один-два. Разно- и многообразное сочетание тех и других качеств породило в искусстве приемы построения системы образов: протагониста и антагониста, самых разноплановых двойников. По-всякому сочетаясь и противополагаясь, они сквозным пунктиром пронизывают всю мировую литературу от Гильгамеша и Энкиду до доктора Джекила и мистера Хайда, от Дон Кихота и Санчо Пансы до Остапа Бендера и Кисы Воробьянинова. Каждая историческая и литературная эпоха создавала некое подобие весов (сравнение банальное, но достаточно верное). Созданные ранее отвергались как несовершенные, потому что результаты взвешивания уже не удовлетворяли запросам потребителя. Одна чаша весов служила, и до сих пор продолжает выполнять ту же функцию, вместилищем порочных, сиречь животных, качеств человека, другая предназначена для возвышенных добродетелей. В редкие периоды весы занимали положение равновесия. Так было в эпоху эллинизма, когда древние греки относились к такой своей двойственности спокойно, как к объективной данности. Даже их боги не избежали сниженных оценок. Возникновение христианства оказалось очень своевременным. Распространение нового учения об отношении к себе и к миру при том уровне развития информационных технологий было стремительным, как пандемия. Это недвусмысленно говорит о том, что тупик варварского фатализма заставлял искать выход из него ту активную часть населения, которая хотела сама ковать свою судьбу и потому была готова к восприятию этого учения. Так человек был поставлен в условия, когда он уже не был каким-то тупым безучастным грузом, а сам должен был принимать деятельное участие в том, чтобы весы качнулись в ту или иную сторону. Литература средневековья отдавала предпочтение персонажам, которые культивировали в себе подобие Божие. Жития и легенды активно читались, а по большей части, что понятно, пересказывались в простонародье. Герои жесты, рыцарских романов должны были служить, а бывало, и служили, образцами для подражания. Очень хотелось, чтобы чашка весов с добродетелями перевешивала. Однако желаемое и действительное противоречили друг другу, и с течением времени противоречие усиливалось.

И вот пришел Ренессанс – вершина человеческого духа, как нам рассказывали и рассказывают, эпоха гуманизма. Человеческая индивидуальность утверждается как наивысшая ценность, не ограниченная в своих творческих порывах никакими внутренними тормозами. Посмотрите, говорят нам, на шедевры Леонардо, Рафаэля, Микеланджело, Тициана, Тинторетто, Браманте, Челлини, почитайте Данте, Петрарку, Боккаччо, Ариосто и т.д. Как прекрасен человек, какая сила духа, как он велик и почти безграничен в своем творческом потенциале, почти равен Богу, а может быть и превосходит Его, так как ограничен временем. Ах, не устают восхищаться, Ренессанс – это ода, гимн и панегирик, все вместе, человеческой личности… Постойте. Не так быстро. Может быть, я что-то путаю, но разве это не тогда, власть имущие – знатоки античности, высокообразованные и тонкие ценители и покровители искусства – прославились такой степенью низости, грязью разврата, ничем не оправданной жестокостью, коварством, вероломством, лицемерием, подлостью, какая сегодня представляется невероятной фантазией тяжело больного человека? Разве гении Возрождения не были современниками, свидетелями, а когда и участниками оргий и преступлений семейств Борджиа, Висконти, Сфорца, Медичи, Малатеста и пр.? Разве это не Бернабо Висконти, на свадьбе племянницы которого выпивал Петрарка, периодически кормил своих псов человеческим мясом? Разве это не Лоренцо Медичи, покровитель Платоновской академии, Боттичелли, Микеланджело и других, прозванный «Великолепным», легко и разнообразно казнил, в интригах не гнушался прибегать к яду и кинжалу, отнимал приданое у девушек и совсем не запятнал себя милосердием? Разве это не правитель Римини Сигизмунд Малатеста, который был одним из самых больших знатоков и тонких ценителей наук, искусств и вообще считался носителем гуманистической образованности, оставил о себе память изощренного развратника, содомита, кровосмесителя, убийцы и пр.? Так о ценности какой человеческой личности и ценности чьей человеческой жизни нам твердят? Есть давнее наблюдение: как только слова из научной сферы начинают употреблять за ее рамками, грубо говоря, в быту, это сигнал того, что нас пытаются морочить. Поэтому характеристики ренессансной этики, как «чрезмерный антропоцентризм» и «стихийный индивидуализм» нужно читать как богоотступничество, иногда доходящее до богоборчества, и крайний эгоизм, граничащий с обожествлением себя. То есть ответ на вопрос, о ценности какой человеческой личности и жизни идет речь, может быть один – собственной. Другой и его жизнь – только средство для самоутверждения. Средневековый же кодекс рыцарского благородства, защита сирых и убогих как одна из основных добродетелей становится объектом осмеяния, что с горечью зафиксировал Сервантес. Но были и такие люди, самозабвенная жертвенность которых противостояла титаническому себялюбию выше помянутых недобрым словом и им подобных. Савонарола, Томас Мор, Кампанелла и многие другие удерживали равновесие.

Баланс – состояние неустойчивое. Желание его нарушить, попросту говоря, обвесить, теряется в темноте времен. Не избежали этого искушения и классицизм в попытках героизировать человека, и Просвещение, обоснованно, как казалось, утверждавшего культ разума. Но герои, независимо от одаренности автора, получались почти бескровными, плоскими в сравнении с яркими, выпуклыми и полными жизни образами откровенных мерзавцев или рядовых проходимцев и плутов всех мастей, а разум, как выяснилось на практике, если и руководит поступками человека, то далеко не в первую очередь. Вопреки благим намерениям друзей человечества истребить позор невежества, утвердился такой общественный порядок, которому именно этот позор был выгоден. И как ни старались наши друзья представить преимущества разума и безграничность человеческих возможностей, на поверку получались или довольно забавная, но наивная пропаганда протестантской этики, как в «Робинзоне», или снисходительно-ироническая сатира на общественное и государственное устройство, как в «Гулливере», или высокомерное, хотя и тонкое, изображение превосходства западной культуры над восточной, как в «Персидских письмах», или язвительный сарказм, уничижающий традиционные ценностные ориентиры, как прием самоутверждения «мыслящей» личности в творчестве Вольтера. Как ни изощрялись певцы рациональности в изобретении самых невероятных приключений, проводя мыслимые и немыслимые сюжетные эксперименты над персонажами, но покушались они, используя все регистры сатиры от умеренной иронии до откровенного глумления, на государственные институты в частности и на государство как институт в целом. При этом то, что разум – это подлинная сущность человеческой природы, считалось истиной непреложной. Однако вопрос, как рациональные и даже разумные существа могли соорудить не конкретно такое, а вообще такие кривобокие государства, их вовсе не беспокоил.

Французская революция разочаровала уверовавших в просветительские идеи. Тогда за дело взялись романтики. Знатоки говорят нам, что до них собственно человек не становился объектом пристального внимания ни мыслителей, ни художников. Интересы созерцателей и творцов были сосредоточены на мире, космосе. То есть познавательный вектор был направлен вовне, так как с человеком все и так, как будто бы, было понятно. Он творение богов или единого Бога, какая разница, и он такое же творение, как и всё остальное, такая же часть космоса. Но в силу своей самобытности эта часть заметно отличалась от прочих частей тем, что, сложноорганизованная и одухотворенная, она была подобна космосу и потому так или иначе с этим космосом конфликтовала. Всматриваясь в большой космос, размышляя о нем и изображая его, приходили к умозаключениям о микрокосме-человеке. Образно это выразилось в сравнении с каплей воды, в которой отражается весь мир. Гуманисты уравняли микрокосм с макрокосмосом, а просветители, следом, засомневались в существовании Бога и тем самым возвысили человека, мало чего присовокупив к его пониманию. Романтики в своем художественном эксперименте довели до крайности конфликт между личностью и средой, чтобы в экстремальных ситуациях личность проявила себя, и тем самым возбудили интерес к своеобразию личности с ее сугубо индивидуальным характером и подверженной страстям. Личности, противостоящей инертному миру косных традиций и условностей; личности, заглянувшей в глубины своей мятежной души, жаждущей свободы и обреченной на катастрофу одиночества. Романтики наизображали целый выводок молодых, в основном, людей двух типов – гордых бросающих вызов миру бунтарей и разочаровавшихся в жизни и стремящихся спрятаться от нее юношей. Но откуда взялась эта, на первый взгляд, странная личность? Не могла ведь она появиться из ничего и вдруг? Эти вопросы созрели внутри романтического течения, и вынужденные отвечать на них беспокойные искатели истины открыли принцип детерминизма. Оказалось, личность создается средой, окружением, которое расширяется по мере взросления человека.

Так возникает реализм. Открываются неограниченные стилистические возможности для изображения бесконечной в потенции галереи индивидуальных характеров, социальных типов и конфликтов. Художники стараются докопаться до истоков поведенческих мотивов и психологических импульсов поступков, подвергают испытаниям ценностные ориентиры и моральные и идейные установки персонажей. Немногим больше полувека потребовалось мировой литературе, чтобы вскрыть такие стороны человеческой природы, о которых предшественники даже не задумывались. Авторы изобретали такие приемы организации художественного целого, избегая романтических условностей и просветительских аллегорий, что создавали гораздо большую иллюзию реальности событий и персонажей, чем все предшественники. Однако результат не дотягивал до ожиданий. Чего проще, казалось бы, чем не лакировать, не очернять, не возвышать, не принижать, а изображать нормального человека, который в меру сил, а когда и превышая ее, поступает по совести (разумеется, не свободной), больше ценит в себе и других метафизические, а не физические достоинства или социальный статус, заботится о слабых и не заискивает перед сильными, ну и так далее, то есть такого человека, который есть большинство? Казалось бы, вот она правда жизни, вот он человек во всей своей наготе и сложности, вот оно несовершенное общество, доходящее до самоубийственных крайностей в мучительных поисках вариантов оптимально устроенного общежития… Но тут возникло труднопреодолимое препятствие, скрытое в природе самого искусства. Искусство существует, когда оно востребовано (пусть этот потребитель будет даже в одном лице самого художника). А востребовано оно может быть тогда, когда есть досуг. То есть произведение должно в известной степени развлекать. Развлекать не только в значении забытых этимологических корней слова (разоблачать), но и в игровом смысле. Ты, художник, врешь, в меру одаренности симулируя правдивость, а я, зная, что ты врешь, и в меру эстетической чуткости замечая более или менее скрытые тобой знаки вымысла, делаю вид, что верю тебе. «Сказка – ложь…», – сказал классик. Такая вот игра. Но она должна быть еще и привлекательной. А привлекает, как правило, что-то необычное, выходящее за рамки привычного, повседневного. Как это выразил Маяковский: «Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана…» Потому художнику нужно стать оригинальным, произвести впечатление на зрителя, читателя, относительно искушенного. Кроме того, читающая публика – народ своеобразный. Ей нужно что-то особенное, пикантное, с перцем, чтобы скрасить серость ежедневного быта. Именно поэтому и темы, и персонажи, и сюжеты произведений должны быть необычны, ярки, выходить за рамки нормы. А иначе кому будет интересно читать то, что он и так каждый день видит. Это не единственная, но одна из основных причин появления Растиньяков, Сорелей, Хлестаковых, Раскольниковых, Головлевых, Форсайтов, Базаровых, Смердяковых, Каупервудов и многих других персонажей изящной словесности. С другой стороны, попробуйте написать портрет человека с идеальным лицом. То есть абсолютно симметричным и пропорциональным. Это будет неживая кукла, манекен, аниме. Вам, чтобы оживить его, нужно обязательно внести какой-нибудь диссонанс в одежду ли, в фон, найти такой ракурс, чтобы снять правильность, или радикально изменить технику живописи. Тогда картинка заживет. (Улыбнется, как Джоконда.) Я думаю, писать о человеке, который не крадет, не берет взяток, не изменяет жене и не ревнует ее, трезво оценивает себя и мир, не конфликтует по пустякам, никому и ничему не завидует, не пьет горькую без тормозов, понимает, что такое честь и бережет ее, не предает, знает чувство стыда и ответственности, уважает свой и чужой труд, умеет работать и не позволяет садиться себе на шею… Написать о таком человеке роман, повесть или простой рассказ – дело безнадежное. Такой тип на современном птичьем языке называется «полный отстой». А ведь подобные люди с незначительными отклонениями от такой характеристики всегда составляют большинство, причем большинство незаметное, ввиду его скромности и бытовой разобщенности. Но оно проявляет себя при необходимости достижения единой цели, чаще в экстремальной ситуации. Написать, конечно, о нормальном человеке можно, но тогда у персонажа должна быть жена стерва или дети сволочи, или начальник подонок, или среда едкая. Чехов на этом состоялся. А как быть, если жена любящая и трудолюбивая, дети нормальные, начальство умеет работать и тебя ценит… Среда? Да нормальная среда, если таких большинство. Поэтому художник должен создавать иллюзию объема на плоскости, искажать реальность, заострять, выпуклять противоречия и контрасты. Иначе его произведение будет невостребованным. Стало быть, можно говорить, что все поэты, художники, актеры – профессиональные обманщики. Разумеется, были в реальной жизни и Хлестаковы, и Анны Каренины, и Чичиковы, и Ребекки Шарп, и Ругоны, и Маккары, и Жоржи Дюруа, и Базаровы и многие другие. Однако в реальной жизни они терялись в массе нормальных хозяйственных землевладельцев, предприимчивых и честных купцов, по-хорошему честолюбивых студентов, добросовестных чиновников и пр. И что характерно, современниками эти персонажи воспринимались как что-то из ряда вон выходящее, выпадение из нормы. Но став литературным фактом, эти образы приобрели статус типов в следующих поколениях.

К началу двадцатого века институт инженеров человеческих душ пришел к заметному кризису. Романтики, реалисты, натуралисты, неоромантики, символисты, модернисты аккумулировали и эстетический, и дидактический, и познавательный, и развлекательный опыт предшественников: от анонимных творцов священных гимнов и безымянных аэдов и рапсодов до создателей «Человеческой комедии», «Отверженных», «Дэвида Копперфилда», «Моби Дика», «Войны и мира», «Ругон-Маккаров», «Братьев Карамазовых» и многих других, но… Длинная вереница образов, их судьбы, характеры и темпераменты, социальная среда, личные и исторические обстоятельства их жизни были описаны так талантливо и увлекательно, проникновение в их духовную жизнь было так глубоко и тонко, что, казалось, весь бесконечно разнообразный мир в его физической, социальной, метафизической и прочих ипостасях воплотился так полно, что добавить к этому, не повторяясь, было нечего. Однако, если каждый образ-персонаж являл собой подобие вполне живой оригинальной личности, то из их совокупности не выводилось, не вычленялось, не кристаллизовалось общее качество, определяющее природу человека вообще. Осознание бесконечного в комбинациях вариантов механического количества разнообразных типов никак не желало трансформироваться в новое качество знания и понимания природы общечеловека и до сих пор продолжает оставаться на уровне, зафиксированном Митей Карамазовым: «Широк человек».

Проведем мысленный эксперимент. Допустим, на короткое время случайно встретились вне своих миров обитания две группы сапиенсов – homo и не homo. Перед каждой из них стоит задача, объяснить другой, что они собой представляют. Это должна быть такая полная, но вместе с тем краткая характеристика, чтобы она обнимала видовое и индивидуальное сущностное ядро; нужно предложить этакий магический кристалл, который мог бы дать глубокое понимание как поведения индивидуума, так и групп людей, от двух особей до какого угодно большого сообщества, и увидеть не только пружины, толкающие исторические события, но и силы, которые эти пружины взводят. При этом условия встречи предполагают, что биохимическую и биофизическую природу друг друга они распознают быстро и достаточно полно. А в остальном? Как с этой задачей справятся не homo, это их проблема, а вот нашим землякам придется задуматься. И конечно, задумывались. Тут фантазии не занимать стать. Литературные упражнения на эту тему можно опустить, а вот практические опыты попыток общения забавны. Как только представились ничтожные технические возможности, их тут же стали использовать для налаживания контактов с внеземными разумными мирами. Советские радиосигналы можно не рассматривать ввиду полного отсутствия в них для гипотетического адресата какого-либо смысла. А вот американские очень показательны в том плане, как оценивают себя люди, но по преимуществу американцы. Это такая плохо завуалированная челобитная от самодовольной «передовой» части человечества с благоговейной просьбой о приеме в галактическую цивилизацию на содержание. Смешно. А между тем, земляне вынуждены найти хотя бы отчасти удовлетворительный ответ на вопрос, что они собой представляют, потому как любой партнер хочет знать, с кем он имеет дело. Задача, казалось бы, не решаемая.

И действительно, можно ли предположить, что мы говорим об одном и том же существе, если характеризуем его как: разумное и безрассудное, толковое и бестолковое, скупое и щедрое, жестокое и милосердное, доброе и злое, хитрое и простодушное, вероломное и преданное, трусливое и отважное, подлое и благородное, лживое и правдивое, злодейское и добродетельное, властолюбивое и покорное, кровожадное и миролюбивое и т.д. и т.п., при этом все качества могут сочетаться в самых причудливых вариациях. Возражения, что эти морально-этические маркировки имеют ценностную природу, не принимаются, потому что, какими бы ни были ценностные установки, эти качества сохраняются, пусть и с обратным знаком. И вот еще что останавливает на себе внимание – набор качеств остается стабильным с тех пор, как люди начали оставлять осознанные следы своего существования: от законов Хаммурапи, эпоса «О всё видавшем», «Вед», «Илиады» или египетских папирусов, независимо от расовой и племенной принадлежности, верований и религий. Корпус пороков и добродетелей остается неизменным, к нему ничего не прибавлялось и ничего не редуцировалось на протяжении тысячелетий. Значит, есть в человеке некая генеральная константа, которая должна определять его природу!