Часть 2
Кто Библию до конца прочитал,
с того строго спрашивать нельзя
Н.С. Лесков
Вернемся к животным. Всегда, после погоды, политкорректная до недавних пор, тема. У древних греков был среди мифов о происхождении человека один из цикла о Прометее. Ему Зевс поручил создание человека и всякой прочей скотины. Прометей как продвинутый демиург разработал проект, техническую документацию, замесил субстанцию, основу которой составляла, натурально, глина, и уже готов был приступить к реализации проекта, когда у него появилась возможность подслушать болтовню старушек мойр и узнать тайну смерти Зевса. Такой шанс он упустить не мог, но и субстанция требовала немедленного использования. Тогда Прометей поручил изготовление фауны своему, крепкому задним умом братцу Эпиметею, а сам отправился шпионить. Мойры страдали всеми старческими недугами, поэтому любопытство свое он удовлетворил без применения спецтехники. Но когда Прометей вернулся в мастерскую, горе-братец ваял последнего зверька, и из оставшейся глины мог получиться только дрыщ-дохлятина, взглянув на который оставалось заплакать от жалости. Такие слезы и ронял генеральный конструктор, когда отщипывал от чистых и от нечистых по кусочку глины и добавлял их к вершине творения, чем внес в нашу жизнь соль страстей. Поэтому одни получились вороватыми, как крысы или сороки, другие – трусоватыми, как зайцы, третьи – кровожадноватыми, как волки или акулы, и т.д., кому от кого больше досталось. Поэтично, познавательно, поучительно и без претензий на абсолютную истину, потому как были и другие варианты. И в целом, как-то на равных представлялись звери и человеки. А если заглянуть глубже в историю – были такие дотошные искатели научных истин – там мы вообще находим в высшей степени почтительное отношение к животным, даже сакрализацию их, местами сохранившуюся до сих пор, как в Индии. Я уже не говорю о почти повсеместном почитании какого-либо зверя как прародителя того или иного племени. Ну и чем этот так называемый тотемизм отличается от дарвинизма? Одни считали, что произошли от сокола, другие, – что от цапли, эти, – что от обезьяны. Согласимся, – в первых двух случаях нужно гораздо больше фантазии, чем в последнем, чтобы увидеть родство.
«Научное знание» – дитя европейское. Нетрудно заметить, что знание это развивалось на пути отказа от «фантазий». Не всегда, кстати, беспочвенных, но почти всегда нерациональных. Более того, каждый следующий шаг в познании мира категорически и даже воинственно опровергал «старые» фантазии, предлагая новые, более продвинутые. Изучение, а точнее сказать, наблюдение над животными восходит к отцу европейской науки Аристотелю и воплотилось в дошедших до нас древнем «Физиологе» и в так называемых «Бестиариях» – средневековых аналогах современных программ о животных типа «Discovery». В этих сборниках об экзотических и не очень братьях меньших зачастую писали такую дичь, что даже у кроманьонца, умей он читать, уши завяли бы. Но это свидетельство того, что люди уже достаточно далеко отодвинулись от зверей. А как известно, дистанцирование, абстрагирование считается одним из необходимых условий для исследования чего-либо, чтобы исключить эмоциональное отношение к изучаемому объекту. И тут коварная человеческая природа снова подставила ножку пионерам научного знания. Провозглашенная беспристрастность научных методов, предполагавшая взгляд как бы со стороны и должная исключать эмоционально-высокомерное отношение к предмету, вопреки декларации обернулась на деле безотчетно самоуверенным вознесением субъекта над объектом. А такую диспозицию никак нельзя назвать беспристрастной. Вознесенность была обусловлена самими богами, поставившими человека на вершину тварной иерархии. Но та же обусловленность явилась препятствием для новорожденного «научного знания». Методика сомнения и анализа вступала в конфликт с Творцом, с верой, и ученые мужи в описании меняющейся «научной» картины мира все чаще старались избегать опоры на креативистскую гипотезу. После этого совсем мало времени потребовалось, чтобы отказаться от Бога вообще, а следом и объявить Ему войну. Оружием homo sapiens′ ы выбрали научную истину, добытую экспериментом и приемами логического мышления, и априорно назначили ее объективной и непогрешимой. У кого-то, не помню, я прочитал, что русских никогда не интересовала научная истина до такой степени, чтобы они, как их европейские коллеги, отстаивали ее иногда ценой собственной жизни. Автор отечественный, с известным направлением мысли, видимо, слыхал, но не слышал, смотрел и не видел, а может, фильтры у него какие были, не мог понять, что для русского человека отвлеченная истина всегда была в силу своей преходящести чем-то вроде баловства. Русского человека влекла правда. А правда воплощалась у русского человека в понятии справедливости, что и было для него истиной абсолютной, которая одна только и стоит жизни. Истина же научная, относительная, сегодня одна, а завтра другая, есть не что иное, как ложь, сиречь несправедливость. И если по правде, то можно ли серьезно относиться к тому, что позавчера наука утверждала, человек, мол, от обезьяны произошел, но когда – вопрос; вчера утром объявили, что приблизительно сорок тысяч лет тому; к вечеру наш предполагаемый предок постарел в десять раз; а сегодня временная граница дня его рождения отодвинулась до почти двух миллионов лет. А самое главное – ну узнаем мы, к какой эукариотной соплé восходит генетическое начало человека, и что это дает нам для понимания его сущности? Так же я не могу понять, чем, например, концепция Божественного творения мира, которая давала ответы на многие жгучие вопросы жизни, провинилась перед адептами научного знания до такой степени, что они заменили ее гипотезой большого взрыва, которая открывает ящик Пандоры бесконечных и потому бессмысленных вопросов. Не спорю, может быть, какой-то узко научный интерес в этих играх и есть, но как мракобес, с точки зрения прогрессистов, я не могу понять, зачем неокрепшие умы и несозревшие души детей морочить такими играми в школе?
И все-таки эволюционной теории происхождения человека, даже соединившись с генетикой, никак не удается убедить большинство людей в том, что они, по сути, животные. Разница же очевидна. Тогда в игру включаются этологи. Само по себе изучение поведения животных заслуживает только поощрения. Но не будем торопиться. Это направление зоологии откровенно заявляет, что ставит перед собой задачу разрушить идеалистические представления о барьере, отделяющем человека как биологический вид от животных. На первый взгляд, кажется, что ребята ломятся в открытую дверь. Никто ведь и не спорит, что физиологически мы от животных практически не отличаемся. Я даже иначе скажу: в человеке изначально всё не животное, за исключением физиологии. Можно, конечно, даже заманчиво, наблюдая за поведением рыбок, птичек, мартышек, увидеть в ситуативно повторяющихся движениях животных, которые суть более или менее редуцированные безусловные и условные рефлексы, что-то напоминающее человеческую ритуальную практику. Но вывод о том, что человеческая культура и искусство – это ритуализованное торможение внутривидовой агрессии, которая есть фактор естественного отбора, представляется логической эквилибристикой высшего пилотажа. Залюбуешься. Вполне допускаю, что ученые парни без всякой задней мысли, дерзая овладеть научной истиной, несколько поторопились с выводами, например, о том, что если у животных внутривидовая агрессия – это проявление инстинкта самосохранения, то и у людей, значит, такой же механизм работает. А у меня вот убеждение, что кроме этого механизма у внутривидовой человеческой агрессии есть и другие более мощные побудительные импульсы.
Когда всматриваешься в меняющуюся картину мира, которая сначала мифологическая, потом религиозная, потом механистическая, затем «научная», а сегодня и вовсе какая-то сборная солянка, пардон, постмодернистская, то невольно обращаешь внимание на то, что они, по большому счету, не очень отличаются друг от друга. Если уж заговорили о животных, то сначала не мешает посмотреть, какое место в картинах мира занимают они. Те добаснословные времена, когда нашими предками были крокодилы, волки, орлы и другие уважаемые персонажи устных преданий старины можно опустить, так как они не оставили следов в книге регистрации рождений соответствующего ведомства. А вот следующий этап останавливает на себе внимание. Кроме обычных животных, которые упоминаются как дичь или жертвоприношение, дотошные хлопцы зафиксировали еще: сирен, гарпий, ехидн, медуз-горгон, кентавров, сфинксов, сатиров, минотавров, Тотов и Анубисов и даже индуистского бога Ганешу с головой слона и много других. С виду серьезные дяди и тёти, вооруженные опытом и самыми изощренными приемами аналитического мышления от формальной логики до металогики, относятся к этим рассказам о существования переходных форм с академической снисходительностью и интеллигентским высокомерием. Их можно понять, так как механизм умозаключений не включается у них до тех пор, пока они, как апостол Фома, не сломают палец в ране. А останков какого-нибудь алконоста еще не выкопали. Однако есть и другие особи (на них можно было бы не обращать внимания, но тем не менее), которые тоже с серьезным видом в первом предложении предполагают, во втором пытаются доказывать, а в третьем, как о состоявшемся факте, утверждают инопланетное наше (или свое) происхождение, указывая на русалок, сиринов и пр., как на неудачные эксперименты пришельцев. А важно ведь не доказательство существования или несуществования полулюдей, а то, что в этих «сказках» воплотилось, пусть наивное, но отчетливое ощущение того, что потом назвали «теорией эволюции». И в образах различных химер фантазия наших предков предлагала «гипотетические» переходные формы или промежуточные виды. В религиозной картине мира, если говорить об авраамических религиях, человек на приличное расстояние оторвался от животного в теории. Так называемые животные качества были безосновательно переведены в разряд грехов, и частично бывшие родственники стали считаться возможным вместилищем нечистой силы. На практике же отношение к животным было, как и раньше, потребительским. Механистическое миропонимание определило свое отношение к животному миру, заложив основы систематики, рассматривало животных как биологические механизмы и обозвало жертвоприношения богу «научного знания» малопонятным мирянину словом «вивисекция». Научная картина мира за два столетия своего существования пережила несколько существенных коррекций. В частности, касающейся биологии, пазлы в ней целеустремленно перекладывались несколько раз так, что вертикаль дистанции между человеком и животным плавно переходила в наклонную, а сегодня, когда к легионам человеческих правозащитников прибавились отряды защитников прав животных, легла горизонталью. Мало того, что пропаганда «научного» мировоззрения дискредитировала сущность человека, она еще замутила и так не вполне ясное юридическое понятие права.
Чувствую – пора уже обратиться к человеку. Я, повторюсь, убежден: в человеке человеческое – всё. Кроме физиологии. Никакой змее, ослу, зайцу, лисице, курице или акуле не присущи коварство, тупость, трусость, хитрость, простодушие или кровожадность. Это метафоры. Никакое животное целенаправленно и осознанно на протяжении всего срока своего существования не уничтожает себе подобного. А это не метафора. Более того, никакому животному и в страшном сне не могло привидеться, что оно изобретает оригинальные, изящные и привлекательные для некоторых теории, оправдывающие такое уничтожение. И кроме того, никакие муравьи или пчелы и многие другие так или иначе социально организованные твари никогда не создавали такой сложной, подвижной и, кажется, до мелочей продуманной общественной структуры, которая, как бы ни видоизменялась, всегда организовывалась так, что небольшая часть людей существовала за счет гораздо большей.
Меня, как и многих других, мало привлекает бесперспективная задачка из «занимательных биологий» на тему происхождения homo sapiens′а. Потому что я точно знаю, когда возник Человек. На первый взгляд, две концепции происхождения человека – креационная и эволюционизм – представляются непримиримыми и вовсе не совместимыми. Однако подлинная наука, наука-исследование всегда осторожно относилась к Богу и признавала свои ошибки. Гениальный Булгаков устами профессора Преображенского в беседе с ассистентом осторожно (возможно, из цензурных соображений) формулирует эту позицию: «Вот… что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти ощупью и параллельно с природой форсирует вопрос и приподымает завесу!.. Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить, когда угодно!.. Мое открытие… стоит ровно один ломаный грош… Теоретически это интересно, ну, ладно. Физиологи будут в восторге… Москва беснуется… Ну, а практически что?» Я думаю: произошел ли человек от обезьяны в процессе бессознательного, а потом сознательного создания орудий труда и использования сначала нечленораздельных звуковых сигналов, а потом членораздельной речи или его сотворил Бог – никакого значения не имеет. Бог ли сотворил человека или человек, как утверждал Фейербах, сотворил Бога – не принципиально. Важно то, что сотворение человека Богом или сотворение Бога человеком – это тот момент в истории, когда животное преображается в Человека. И если уж говорить об эволюции человека, то наиболее корректно именно этот момент считать началом отсчета. Ну и что тут нового, спрашиваю я себя, наивного? Так оно от веку и было. Было-то оно, конечно, было, но такое ощущение, что всегда кому-то мешало. Причем мешало с самого начала. Поэтому нужно присмотреться к этому конкретному началу. А так как в разных верованиях представления о начале радикально друг от друга не отличаются, то лучше всего обратиться к Библии. Ее текст и достаточно древний, и якобы достаточно доступен пониманию широкой публики. Вот эта мнимая доступность и доставила кучу хлопот десяткам, если хотим, сотням поколений.
Прежде чем вернуться к человеку, есть необходимость поразмышлять о Вечной книге. Точнее о языке книги, которой Бог открывается человеку. Ее еще так и называют – Откровение. Многих наших современников, мягко говоря, раздражает, а некоторых приводит в бешенство непонимание текста, восприятие которого у пращуров не вызывало особого интеллектуального перенапряжения. Это потому что у них, пращуров, эстетическое отношение к слову было гораздо тоньше нашего. В массе своей современный человек, выращенный на языке бухгалтерских отчетов, уголовно-процессуального и административного законодательств, блатной, айтишной и другой фене, утрачивает способность воспринимать эстетическую сторону слова, если она выходит за рамки анекдотов и одесских хохм, претендующих на место высоких жанров изящной словесности. Частенько рациональные апологеты Писания и повсеместно записные атеисты, одни как будто бы забывают, другие вовсе не понимают, что Библия написана стихами. Не в бытовом понимании стиха как ритмизованной и рифмованной речи, а синонима или перифраза речи художественной, образной. Почему Автор прибегает к именно такой повествовательной форме, объяснить, мне кажется, не так уж и трудно. Допустим, я, поборник всяческих прав любого представителя биоценоза, поставил перед собой задачу кровь из носу объяснить правила дорожного движения только что обнаруженной мной в амазонской сельве человеческой особи доселе неведомого племени. А особь эта до сих пор понятия не имела о нашем с вами существовании. Как бы я ни изворачивался, выход для меня один – перейти на тот язык, который адресат хоть отчасти будет понимать. Всевышний, когда ему пришла блажь открыться людям, столкнулся с трудностью, которая была по плечу только ему. Он, обладающий такими энергетическими, интеллектуальными, физическими и метафизическими потенциями, что смог силой Логоса сотворить этот мир во всей его полноте и запустить этот механизм, должен был найти или предложить язык, понятный людям. Иначе Он уподобился бы айтишнику, который на своем сленге объясняет мышам и лягушкам устройство и принципы работы компьютера. Аналогия, конечно, убогая, но хоть как-то позволяет приблизиться к сути. Создатель должен был решить проблему перевода со Своего языка на человечий. А чтобы не возникало ложного впечатления, что это и Его язык тоже, он вводит образ «переводчика», посредника, адаптирующего Его речь к нашему восприятию. Потому в тексте Откровения говориться о Творце в третьем лице: «В начале сотворил Бог…» Забавно было бы, если бы повествование шло от первого лица – «в начале сотворил Я»… Тогда земное авторство не вызывало бы сомнения. Отвлекся, пардон. Пользуясь современной терминологией, можно, не погружаясь глубоко в лингвистические дебри, сказать, что в те дремучие времена, когда состоялось Откровение, человеческое общение обслуживали два языковых стиля. Одним пользовались в суровом и примитивном быту, другой довлел надприродным потребностям человеческого общения. Вот этот второй, метафорический, образный язык, отражавший фантазии и чувства, и был избран Автором для коммуникации со своим творением. Беда, что сегодня этот язык или не изучают вообще, пуская его освоение на самотек, или учат кое-как. Язык этот непростой, да и языковое чутье – качество нелишнее. Опять-таки переводчик требуется. Можно попробовать. Взять, к примеру: «В начале сотворил Бог небо и землю»… «Ну, что это? Как это понимать? Что значит, сотворил небо и землю?» – будет возмущенно хлопать крыльями заскорузлый научный атеист. При этом у него не будет возникать вопросов к экскурсоводу по Третьяковской галерее, почему полотна Сурикова площадью по восемнадцать-двадцать квадратных метров, а не, например, метр на полтора. Он будет чувствовать (если не будет – на то экскурсовод), как воспринимал художник значительность изображенного им на полотне, и сам проникаться судьбоносностью исторического события. А ведь художник, в процессе творчества замышляя нечто, в зависимости от меры дарования творческим чутьем своим улавливает, в какого размера границы, рамки создаваемый образ будет вместим содержательно. Так и Бог, замышляя сотворение мира, должен был ограничить пространство, в рамках которого он будет творить. Грандиозность же творческого промысла Создателя только и могла уместиться что между небом и землей. Такая вот рамка. И еще один пример. Слова об образе и подобии у той же публики вызывают такую же реакцию. Мол, зачем тавтология такая избыточная? Приходится пояснять. Принцип работы механизма образного языка не так уж и сложен. Слова с противоположным смыслом в обыденном языке, как «небо» и «земля», в языке художественном притягиваются и становятся равнозначными элементами конструируемого образа – рамки. В свою очередь слова-соседи синонимического ряда, то есть подобные, вызывают энергию отталкивания, расподобления, что заставляет остановиться, задуматься, а не бездумно отмахнуться, объявив непонятное ахинеей. Если Автор такого уровня поставил их рядом, значит это никак не тавтология, и образ и подобие – слова с даже не близким смыслом. Он же говорит: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему… И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию…» Мне кажется здесь почти очевидным утверждение Богом своего авторства не столько как мастера-изготовителя, но в большей степени как автора сгенерированного Им в своей капризной фантазии образа, что всегда предшествует непосредственному процессу, ну хотя бы ваяния. Это не Мое отображение, но образ Мной (Нами) созданный. И ничего общего с возможным видимым обликом Автора не имеющий. Подобие же – содержательное наполнение материально воплощенного образа. Подобно Создателю он наделен творческой потенцией и волен направлять ее уже по своему капризу. Как-то так.
Пусть извинят меня ревнители неприкасаемости священных текстов, если паче желания эти мои упражнения попадутся им на глаза, но я ни в малейшей степени не претендую на место в ряду всевозможных реформаторов церкви. Мои опыты для внутреннего, так сказать, пользования. Тем не менее, чтобы обозначить препятствие, мешающее обнаружить начало генезиса человека, нужно еще раз обратиться к Писанию. Читатель непредвзятый способен увидеть, что уже с самого начала творение вступает в конфликт с Творцом, что вызывает у Него реакцию, заметно эмоционально окрашенную, хотя казалось бы… Каждый предшествующий созданию человека шаг в творческом процессе Бог завершает оценкой, в которой можно узреть и моральную и эстетическую характеристики результата: «И увидел Бог, что это хорошо». Кроме завершающего аккорда. Бог осторожно не торопится оценивать конкретно последний шаг творения, хотя и включает его в общую оценочную картину: «…всё, что Он создал… хорошо весьма». И не зря – Адам с помощью подружки совершает акт предательства своего Создателя. Конечно, можно на меня кидаться с аргументами, что, мол, Всемудрый Предвечный предусмотрел все возможные результаты своего художественного эксперимента, и потому я должен заткнуться и идти подальше по гарантированно точному адресу. На это я отвечу, что делаю свои умозаключения на основании только слов прочитанного по проиллюстрированному выше принципу чтения любого художественного текста, а именно слова данного текста не дают основания для фантазий о предусмотренности результатов. Продолжу, благословясь. Творец отвечает на проступок Своего творения довольно резкой, но все-таки еще воспитательной реакцией – отстраняет от себя неразумное дитя на дистанцию, с которой тот мог бы увидеть и оценить Его величие и могущество. Уже этот педагогический акт дает нам почву для сомнений в совершенстве вершины творения, с одной стороны, а с другой, – позволяет предположить, что и Сам Творец оставляет за собой право сомневаться в том же и как истинный Художник переделывать свое произведение, если не удовлетворен им. Последняя посылка подтверждается и проклятием Каина, и уничтожением Содома и Гоморры и пр. Стало быть, Создатель, недовольный своим произведением, старается его усовершенствовать, сделать лучше, но каждый раз продукт получается кривым уже на другой бок. В младенческом возрасте он совершает первородный грех, в отроческом – каинов, юношеский беспредел заставляет Всемилостивейшего спустить в канализацию уродов, однако помиловать Ноя с присными. Дальнейшие злоключения потомков Адама – не что иное, как цепь педагогических мероприятий со стороны Бога с применением методики поощрения и наказания за соблюдение или нарушения спускаемых инструкций, а со стороны человека – ряд попыток выторговать себе преференции и снисхождения. При этом каждая Его инструкция – это не только перечень запретов и предписаний, но еще и непрямое, но настойчивое как бы побуждение к познанию своей сущности. Пожалуй, одним из первых откликнулся на него Екклесиаст. (Разумеется, были еще и Будда, и Лао-цзы, и Конфуций.) Эта, в общем-то, робкая попытка анализа взаимоотношений с миром и хотя бы частичное осознание личной (не всё же на Него сваливать) ответственности за свои поступки была свидетельством этакого взросления человека и, как оказалось, втуне ожидаемого скорого взмудрения. С последним вообще было туговато, но тем не менее, все больше перекладывая груз самоконтроля на самого человека, Господь тем самым требовал от него приложения бóльших усилий для самопознания. Крамольные мысли приходят в голову. Если Создатель хотел ограничить поведение продукта Своего творчества вполне обозначенными рамками, значит, продукт получился, вопреки замыслу, более своевольным, выходящим за эти рамки? Складывается такой обобщенный образ библейского человека от Ноя до Христа: он, как всесторонне одаренный мальчишка-отрок-юноша иногда поражает своими едва ли не конгениальными Отцу-создателю поступками, открытиями и свершениями, а бывает, гораздо чаще, отмочит что-нибудь этакое – ну просто дурак дураком. И наказать его, по старинке, уже не получится – поперек лавки не ложится. Тогда Творец принимает мудрое (а какое же еще, прости Господи) решение. Он делегирует парламентера-Сына и через Него передает Свой вердикт человеку – если ты такой умный, а теперь еще и зрелый, то вполне способен контролировать себя сам, сам исправлять и направлять свою природу, и принимать на себя самого всю ответственность за апокалиптические последствия своих безрассудств. Сказано: «Сказка – ложь», – да только в этой «сказке» намек настолько объемный, что не всякое плоское сознание способно умозрительно его охватить. Художественная речь (стихи) строится на системе разнообразных повторов, в том числе сюжетных. Когда мы сталкиваемся в повествовании с ситуацией, похожей на рассказанную ранее, то автоматом сопоставляем, сравниваем их, получаем возможность увидеть сходства и различия. Библейский рассказ об истории человека (в самом широком смысле) как раз и построен на приеме повторения одного и того же сюжетного хода, который традиционно трактуется как «отпадение» человека от Создателя, влекущее наказание по делам, и возвращение его в стойло. Однако не исключено и несколько иное прочтение. Каждый раз самомнение человека (читается обычно как гордыня), поднимаясь выше крыши, ведет его к совершению очередной глупости, подлости, предательству, и Господь всякий раз вынужден снова увеличивать дистанцию, чтобы дать твари время осмотреться и увидеть разницу между ею и Им. Этот сюжетный ход повторяется так часто от изгнания Адама из Эдема до изгнания Христом торгующих из храма, что можно, по крайней мере здесь, не комментировать каждый в отдельности случай явления очередного пророка. Никому, надеюсь, не придет в голову отрицать инициативу Всевышнего в том, что только Он принимал решение о необходимости своевременно командировать того или иного наставника, чтобы тот обозначил придуркам новое место. Поэтому субъектность «отпадения» представляется преувеличенной, что тоже, кажется, попахивает гордынькой. Получается, Бог постоянно контролирует ситуацию, держит, как говорится, руку на пульсе и не находит в каждом из потомков первочеловека, как и в прародителе, удовлетворительного воплощения Его образа. А воплощение это постоянно впадает в крайности или чрезмерного преувеличения своего подобия, вплоть до идеи чуть ли не самостоятельного создания образа, или почти полностью подобие игнорирует, удовлетворяясь статусом паразита. При этом обе крайности тоже не удовлетворены, но видят несовершенство не свое, а ропщут на уродство мира или порядков, в как будто бы ими же организованном общежитии. И нужно ко всему добавить, что каждое подобие относится к самому себе непозволительно комплиментарно.
Механизм истории, стало быть, можно представлять еще и как противоборство двух сил, не имеющих отношения к классам или другим каким более или менее многочисленным группам людей только. С одной стороны, это производящая сила, направляющая человека к познанию своей собственной природы всеми целесообразными и допустимыми способами, включая научный. А с другой стороны, сила, которая постоянно, более или менее, удовлетворена собой (как же иначе – образ, ведь, и подобие) и не желает принимать несовершенный, с ее точки зрения, мир, переделывая и «модернизируя» его до бесконечности. Вот эта вторая сила, назовем ее пока для удобства «человечество», прилагала усилия единомыслящих индивидов к познанию мира. Мира, который во всех своих составляющих был Создателем оценен положительно. Однако процесс познания законов мирового совершенства и гармонии, должный, как можно предполагать, с каждым шагом приближать любознательное подобие к тайне собственной сущности, пошел каким-то кривым путем. Люди, несмотря на то, что почти каждое их рассудочное представление о мире оказывалось впоследствии ошибочным, всё больше впадали и самообман, представляя возможности человеческого разума почти неограниченными. Изобретение всяких более, менее и вовсе бесполезных безделушек создавало наивную иллюзию могущества разума. Так актер свою способность к подражанию в приступе самообольщения принимает за талант изобразителя. И всякий раз Изобразитель щелкает по носу зарвавшегося, утратившего чувство меры подражателя. Недовольство миром как обратная сторона самодовольства питала страсть к перестройкам. С одной стороны, нуждался в переделке мир, потому что переделывателю не нравилось его место в нем, с другой, – того же модернизатора возмущала несовершенная природа человека. Недоделанность физическую он не без успеха восполнял усовершенствованием ног, приспособив лошадь, собак, оленей, придумал колесо, наконец; попутно инструментами расширил возможности рук и сумел сделать себе крылья; поплыть, как водоплавающее сначала, а потом и нырнуть, как рыба; даже мозг удостоился костылей… Но все равно в человеке подражателя что-то не устраивало, и он делал новые попытки пересоздать homo. Монстр Франкенштейна, гомункул Фауста, Шариков, Пиноккио-Буратино, в конце концов, – это ведь не только фантазии Мери Шелли, Гёте, Булгакова и Коллоди-Толстого. Нет оснований подвергать сомнению реальность опытов бен Бецалеля, Парацельса и Ильи Иванова. Это подтверждается упорством их последователей в попытках клонирования двуногого сапиенса. Профессор Преображенский так и говорит: «Я заботился … об улучшении человеческой природы». И чем же его и иже с ним не устраивала человеческая природа, ведь технические приспособления должны были бы компенсировать физическую ущербность? Не анатомические или физиологические «несовершенства» человека толкали, мне кажется, соперников Создателя, а скорее нравственные качества подопытного не устраивали рационализаторов. Думаю, что это та самая, отмеченная Достоевским, широта. Именно нравственная широта человека – от крайней степени низости до высших ступеней благородства – делала его мало управляемым. Заключительная часть максимы Мити Карамазова: «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил»,– всегда находила удивительно много сторонников. Но если Митя имел в виду, прежде всего, порочную сторону человеческой природы, то среди приверженцев усекновения значительная часть выступала и выступает за отсечение (резекцию), а то и вырывание с корнем (экстирпацию) добродетелей вместе с совестью. И вот что любопытно, ни один из реформаторов, готовых «сузить» человека, никогда не сомневается в собственном совершенстве, в адекватности своего мироощущения, в непогрешимости своей программы перестройки хоть человека, хоть мира, хоть социума. Но и от программ переделывания человека, и от прожектов управления природой и реформирования социума всегда несло душком бесперспективной бессмысленности, который чувствуют люди, невосприимчивые к дезодорантам.
Беда гуманитарной науки-мировоззрения, мне кажется, в том, что она всякий раз уподобляется, пардон, девице, пытающейся сделать широкий шаг в узкой юбке. Я имею в виду такое явление, когда осторожные гипотезы науки-исследования о, например, происхождении государства и его функциях, о формах организации общества и целях его существования нетерпеливыми активистами утверждаются как абсолютно истинные и тут же рекомендуются в качестве рецептов или применяются как лекарства, или внедряются оперативным вмешательством для лечения «больного» социального организма. Юбка тогда, как правило, рвется и хорошо, если по шву. То есть, в науке, «поставленной на службу», сразу или со временем обнаруживаются изъяны этой самой науки. Один уважаемый непишущий мыслитель недавно публично заявил, мол, гуманитарные науки все открытия, какие можно, уже сделали, и больше открывать нечего – всё известно. Полагаю, он погорячился, а может, пошутил, с него станется. Только я думаю, гуманитарные науки еще не начинались. Они сейчас в таком алхимическом, что ли, состоянии, и их беспомощность перед реалиями периодически повторяющейся социальной пляски святого Вита можно объяснить тем, что пользуются они методологией наук естественных. Но социальная жизнь, братцы, не физика-химия, и смотреть на эту жизнь, как на процессы метаболизма, мне кажется, и близоруко, и чревато. Прожектеры социальных пертурбаций исходили из современных представлений о природе человека, и в этой природе их внимание сосредоточивалось в значительной мере на допустимой степени свободы. Однако каждый раз человек оказывался шире обозначенной природы, и приходилось принимать меры к зауживанию. Самыми популярными были два способа: относительно мягкий как ряд образовательно-воспитательных мероприятий и жесткий как система строгих наказаний и факультативных поощрений. Какими бы ни были социальные преобразования, режимы подвергались разнообразной критике или со стороны привилегированного меньшинства, раздраженного недостаточностью привилегий, или со стороны ущемленного большинства, негодующего по поводу чрезмерных бенефиций, выпавших на долю меньшинства. Когда недовольством были поражены обе стороны, складывалась ситуация, которую вождь мирового пролетариата обрисовал, как верхи не могут, а низы не хотят. Происходило более или менее значительное потрясение с обязательным кровопусканием, и через непродолжительное время социальная картинка восстанавливалась – сварливое привилегированное уже другое меньшинство и ворчливое ущемленное большинство какое-то время мирно сосуществовали. Хотя, на мой взгляд, никакого принципиального значения окраска меньшинства не имела и не имеет. Картинка стабильна от допотопных времен и доныне. Хотя управляющие мировоззрением «менагеры» убежденно рассказывают нам о социальном прогрессе. Но по мне, если социальный прогресс – это движение от разбоя и грабежа как крайне грубых, и потому честных, способов к все более утончающимся приемам обирания ущемленных привилегированными, то это не прогресс, а танцы. Вчера в моде один, сегодня – другой… Только па становятся сложнее и грациознее, а суть остается прежней.
И что же мы имеем при таком раскладе? С одной стороны, индивид с его непознанной природой и необоснованно завышенными амбициями. Хотя он и был-то свинья свиньей, а со времени Хама охамел до невозможности, низведя свое Божественное происхождение до генитального только. С другой стороны, – общество, существующее по непознанным законам, которое принимает усовершенствования макияжа за восхождение по ступеням прогресса. Картина мало радостная.
Окончание следует
1. Интересная мысль