Отчего не видно новых Пушкиных?

Стоит прозвучать унылому «что-то не видно новых Пушкиных», приходится соглашаться – конечно же, их нет. И как бы они, скажите на милость, появились, и каким бы сегодня представился новый Пушкин?

Лучше, наверное, не представлять: зрелище было бы откровенно пугающим – нечто вроде «южной» наружности красавца, гиганта, рассыпающего блёстки экспромтов, «человека-фейерверка», неудержимого в страстях.

Таков массовый вкус, испорченный массовой же культурой (антикультурой) до такого состояния, при котором любое исправление кажется чем-то решительно ирреальным.

ЕДИНСТВЕННОСТЬ ГЕНИЯ. Если пришествию поэта вообще назначены какие-либо сроки, причины и обстоятельства, то двести лет назад они нашлись, и были примерно таковыми:

- государственный расцвет, сопряжённый как с победами русского оружия, расширением территорий страны, наметившимся универсализмом государственного управления, так и с расцветом книго- и журнало-печатания и жаждой к печатному слову; аристократический «бонтон», практиковавший внимательнейшее прочтение и (тем самым) широковещательное в пределах сословия распространение поэтических строк, и в том числе теми, кто читал их «по долгу службы», оберегая общество от вредоносных мыслей и чувств – цензорами-исправителями, которые, верьте слову, не последние люди в развитии поэзии как жанра;

- отсутствие у поэзии того времени куда более состоятельных «постановщиков дискурса» – телевидения, радио, Интернета, где из любой персоны, но только не из поэта, методом преувеличения делается «властитель дум», противоположный поэту по складу ума и характера – деловитый, циничный, лишённый сомнений и уже потому душевно пустой;

- направленность русского образованного общества к осмыслению самого себя и своего места в Европе, потребность культуры в лирическом зеркале, без которого не обходилась ни античность, ни средневековая Европа.

Ощущается ли в нашем времени хотя бы слабое присутствие хоть одной из вышеназванных причин? Полагаю, что ни одной, а не только второй, амбивалентность которой может быть подвергнута сомнению: право же, враги ли поэзии новые средства её распространения? Найдите, мол, «нишу» и действуйте, а не нойте, будьте смелы, дерзновенны («найдите чрез ваших обожателей финансирование»), и дело в цилиндре (и в бакенбардах). Подобным рассудительно «рыночным» господам и в голову не приходит, что поэзии несвойственно находить средства на прожекты распространения себя самой, что вся она если и способна к чему-либо, то к трудам разительно более эфирным.

По крайней мере, за тридцать лет постсоветской литературы не возникло ничего из того, что способно бы было потрясти воображение в СМИ. Скромные, аскетического вида порталы как начали работу двадцать с лишним лет назад, да так и существуют на копеечные вспомоществования своих же авторов и немногочисленных читателей.

УПАДОК ПОСЛЕ РАСЦВЕТА. Поэзия в Новой России выпала с воза и грохнулась в промоину, да так там и осталась, потому что в ней «отпала надобность» сразу и государственная, и частная. Бедняжку взяли и приняли за бедную родственницу. Ныне скрыто и тайно поэзия пребывает с людьми небогатого сословия, уберегшегося от всепоглощающего цинизма, лени и «перегруженности лишней информацией».

Пиком поэтического значения в России был не девятнадцатый, а двадцатый век, когда она сделалась государственным рупором нового советского государства: в грозовых 1910-20-х гг. поэты не столько исповедовались, сколько звали в будущие годы, к свободе, которую ощущали позволением больше не подлежать бесконечному раскаянию. Радиоактивная энергия Серебряного века вырвалась на волю и искалечила огромное количество судеб. В поэтах, повинуясь государственному меценатству (госзаказу) немедленно расплодились агитаторы и пропагандисты, среди которых затерялись и русская тоска, и её тайные слёзы, и роковая надломленность, и решимость прорваться к переосмыслению места человека на земле его отцов. Именно последнее – цель, по сути, всех поэтических усилий.

ТАЙНАЯ ЦЕЛЬ ПОЭЗИИ. Человек не просто «слаб» – он сомневается в том, что зван к великому пиру, а, опасаясь ходить в «советы нечестивых», ищет советов куда более честных, прямых и сострадающих. Собственно, всё поэтическое путешествие состоит в ощущении гремящего пира, на который ты не зван, однако и среди не относящихся к тебе здравиц первостепенно осознать свою правоту быть, не стремясь усесться во главу стола, а то и простоять весь бал за колонной, присутствуя в жизни созерцателем нравов.

В самозабвенном дележе пространств, ресурсов и средств о поэзии предпочли забыть, как о человеческом достоинстве, попираемом каждый день дурными новостями, криминального свойства произведениями «искусства»: оно откровенно ненавидит бессеребренников, боится их прямоты и гонит отовсюду, где его можно было бы заметить. Враг номер один у антикультуры, воспевающей сребролюбие, – человеческое достоинство, пушкинское «самостояние».

На все подчистую вопросы о том, что такое человек, ответить способна только поэзия. При всём уважении, не проза с её сюжетами, восходящими к притчам. Чеканные и лаконичные формулировки поэзии неизменно превосходили многословные описания именно потому, что выступали концентратами опыта, выдохами после мучительных марафонов.

Но время сделалось таковым, что они больше не ценны ни обществу, ни даже самим поэтическим натурам, хотя по инерции продолжается исполнение ритуала: как правило, за свои средства печатается тощий сборничек тиражом от 100 до 300 экземпляров, в потёртой дорожной сумке они доставляются к подвалу или полуподвалу, где намечено представление книги, и зябко кутающаяся в шарфы публика внимает напевной декламации, осознавая, что в основном теряет время, а не заготавливает его на долгую зиму. Слова проскакивают мимо: старой советской интеллигенции практически не осталось, а новая маргинальна и больше охоча до банкетного общения после чтений, нежели до наслаждения мастерством высказывания, неожиданными его ходами и прорывами в трансцендентное, и тем более всматривания в потаённые смыслы.

ОТМЕНА ПАТЕРНАЛИЗМА. О советской поэзии пусть рассуждают иные. Были ли она подспудно христианской, длила ли традицию, как выражался один прославленный нобелиат, «и да, и нет, Соломон». Важны здесь «концы и начала»: от чего ушли и к чему пришли. Странно полагать, что вся советская поэзия представляла собой оборонное «взвейтесь и развейтесь»: есть же голоса совести, и не одни Мандельштам с Пастернаком, но и Тарковский, и в послевоенный период Прасолов и Рубцов. А если копать глубже, то и Симонов – не бездушный милитарист и имперец, а великий изобразитель долга и совести в обстоятельствах исключённого выбора, то есть, подвига. Но вспомним же относительно недавнее.

Накануне крушения страны иронисты выглядели более удобоваримой версией словесности, нежели мета-метафористы и московские концептуалисты, но какая разница между этими тончайшими стилистическими переливами, если все они так или иначе дико устали от Софьи Власьевны, и никуда от своих насмешек и сами не хотели изойти, и никого никуда особенно не звали? С уходом Софьи Власьевны (похорон так и не было, тихо вынесли из дома ночью и схоронили в общей могиле) в словесности воцарилась чистейшая жуть. Вольноотпущенники врывались в обветшалые ампирные чертоги с отчаянной руганью; учреждалось тут и кидание кубками, и иная порча имущества. Поэзия с тем сделалась вязкой, мутной, невыразительной. Проступили было фигуры скорби, и тут же умерли, подарив эпохе её верховную доминанту «конца времён». Торжествовало советское подполье, то есть, сумасшедший дом для циников, эротоманов, инвалидов совести и как раз того самого долга и чести, отстранённые официозом от печати.

Постсоветские особи, то ли получившие, то ли недополучившие образования, набросились на конвульсирующее тело поэзии не только с малохольной матерщиной – скальпели были западноевропейские. Высочайшим указом по «армии поэтов» было установлено, что поэт не может стилистически и отдалённо походить на советских тоталитарных рифмачей, и более того – рифма и размер представляют собой наследие проклятых десятилетий.

«Современные» поэты – герольды рассыпавшихся логических связей, хаоса, который и есть истинная поэзия, обладающая свойствами… да-да, вы не ослышались! – наиболее вульгарной бытовой речи со всеми её неувязками, откровенной тупостью, косноязычием, заиканиями и интегральным неумением связать и двух слов. Так, на худой кляче, апатично филологически сквернословя, в опрокинутые сломом советской иерархии ворота въехали посланцы неведомых «вавилонов» и «арионов».

Бог знает, откуда они взялись! «Неподцензурная поэзия», которую «органы» почитывали вполглаза, рассматривая как приложение к политическому диссидентству, оказалась просто-таки не вычищаемой выгребной ямой. Да и как «вычистишь» профилактическими беседами, редкими посадками и ссылками в отдалённые регионы само безумие, лихорадку претенциозных юнцов и дев что-то значить? Нет, их не выучили наизусть, особенно нигде не цитировали и даже толком не любили, но целительный воздух силлабо-тоники, складывавшийся в России от Ломоносова, ими всего за несколько лет отравлен до полной невменяемости любого в него попадавшего.

Вот примерно за какими маменькиными проказниками-революционерами толка скорее троцкистского двинулись колонны уже рождённых в конце 1980-х и начале 1990-х. Лишь где-то на окраине загаженного иронистами, мета-метафористами и московскими концептуалистами поднялся шум, но в основном старания «молодёжных» поэтических премий типа «Дебюта» (сейчас «Лицей» и «Поэзия» вместо «возрастного» чубайсовского «Поэта») сосредоточились на поиске самых оголтелых, матерящихся в хвост и в гриву. Отрабатывание «глобалистской повестки» ими заметно невооружённым глазом: любой ценой – феминизм, ЛГБТ (движение запрещено в России. – РНЛ), радикализм, и при этом полное зачёркивание русской поэтической школы трёх последних веков.

Как мы дошли до такого позорного состояния нашей, между прочим, словесности? Достаточно было убрать цензоров, обнулить финансовое и иное имущественное состояние и тем самым влиятельность СП СССР, лишить управленческие органы полномочий.

С тем, на какие ориентиры начала тридцать лет назад смотреть «самая читающая в мире страна», о поэзии как выразительнице простых и сложных чувств и душевных состояний можно было только забыть навсегда. Её функции отошли к боевикам, юмористическим «шоу» и слезливым сериалам. Когда с экранов ушли труженики, а место их заняли прохиндеи, Россия стала анти-поэтической страной, смеющейся над всяким «бесплодным» чувством, над эмоцией, не имеющей никакого желания обогатить своего владельца, вывести его в круг «людей». Кто тогда разжился по дешёвке званием «человека», памятно и по сей день, как и их малиновые двубортные пиджаки с позолоченными пуговицами, и памятно настолько, что некоторые до сих пор, как заведённые, повторяют – «а что было делать, жить как-то было же надо»? Да, наверно, но не обязательно же для того, чтобы «выжить», надо было идти в палачи собственного народа.

Люди перестали веровать в поэзию, идентифицировав её с интеллигенцией, многие представители которой закружились в рыночных плясках с единоличными вдруг владельцами крупнейших комбинатов, которые строила вся страна, а также с уехавшими из России прочь преподавать что-нибудь русское и о России за хлеб не только с маслом, а и с более весомыми «наполнителями».

В это же время у поэзии сменились хозяева: их, в общем, не стало. Вместе с упразднёнными цензорами Главлита поплыла и модальность поэзии. Обязанная раньше просвещать советский народ, звать его из болот сомнений, яростная, будто комиссар из «Оптимистической трагедии», постсоветская поэзия оказалась в положении гувернёра, которому отказали от возлюбленного дома. Советский народ вырос и превратился в угловатого подростка с бандитскими замашками и таким же лексиконом. Даже слегка остепенившийся после тридцати лет номинальной свободы, он демонстрирует поразительную дикость нрава.

В координатах 2020-х гг. поэтическое зрелище представляет собой зрелище по-прежнему жалкое, и даже не дотационное, а нищее. Усилия «культуртрегеров» могут наполнить где-то до трёх четвертей малых библиотечных залов, но ажиотажа нет. В среднем – до двадцати «любителей изящной словесности», а ещё чаще и того меньше, включая завсегдатаев, которым надоело сидеть у телевизора, а библиотека в двух дворах неспешного хода. Противоположный полюс – «поэты-проекты», на выступления которых нужно покупать электронные билеты, реклама которых может за миллион-другой выведена в «топ» какого-нибудь интернет-портала (телевизионные тарифы запредельны).

С тех дней примерно (с 1991 года по настоящее время) не стало в русской поэзии никаких эстетических течений, объединений, союзов и даже имён. И как можно серьёзно относиться к ремеслу, похоронившему самого себя?

Человек

Природный мешок,

Полный хрящей,

Или чехол.

Постоялый двор для вещей.

- рифмует некто в журнале «Новое литературное обозрение» имени сестры, и это в 2023 году! Полный застрел. Какое тут обхождение с человеком? Сказать «физиологическое» – мало. Человек для неотроцкистов – мусор, дрянь, приставшая к сапогу истории. Личность – ничто. Где-то это мы уже слышали. С косноязычными метафорами, сделавшими бы честь любому уличному алкашу («природный мешок»), идти некуда, ни в народ, ни во власть. В сточную канаву бы исхитриться.

Случайно ли «лидеры» московской поэзии свалили из России практически сразу же после начала СВО, зачисленные в иностранные агенты? О, нет. Эти фигуры – выбор поздних узурпаторов звания столичной интеллигенции, любовно выращиваемые ими не один год. Казалось бы, с их отъездом из «агрессивной России» воздух в якобы «освобождённом Арканаре» должен был изрядно «очиститься», но где там! Он остаётся тлетворным благодаря тем зёрнам и стилистической, и этической вседозволенности, что они заронили на два поколения вперёд, и в том, что современная поэзия как архетипическое начало является сегодня онтологическим врагом любого государственного, гражданского и личного строительства. Она настолько одичала, что её превратили в разрушительницу устоев. Ей бы в монастырь на покаяние и на избавление от внутренних демонов.

Новых Пушкиных мы как общество и цивилизация пока никак и ничем не заслуживаем, а если бы они и явились, их пришествие было бы знаком неслыханной благости со стороны небес. Ничем не заслуживает никто из нас ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Тютчева, ни Некрасова, ни Есенина, ни Гумилёва, ни Блока, пока поэзия не заслужит саму себя, не осознает своего долга перед страной и временем.

ПОЭЗИЯ ДОЛЖНА. Поэзия, плывущая сегодня по реке сброшенным с холма идолом, изобретающая плутни и бредни, обязана пристать к берегу, и её счастье, если она почувствует, где он. Манящие огни и обольстительные сирены русофобии, разрушения семантики родного языка за щедрые гранты каких-нибудь «институтов имени доктора Йозефа Геббельса» не должны её смущать – этот берег заведомо НЕ ТОТ. Славы на нём нет, зато или позор и проклятие во всех последующих поколениях или ничтожество и безвестность – гарантированы.

Совершенно губительным явилось в поэзию декадентское убеждение в том, что, раз в ней не нуждаются, и она НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖНА. Самоубийственная ложь витает в её сумрачном сознании до сих пор. Никто не явился и не сказал ей, что первый её долг – самой себе. Поэзия должна самой себе по гроб жизни, особенно если она русская. Что же именно она должна?

- Понять себя, свою генетику, задышать русской, а не заёмной семантикой, в основе которой любовь к человеку и ненависть к тому, что вползает в него в зрелые годы – греху, с присовокуплением природной русской едкости, естественно,

- устыдиться рифмовать ОДИНАКОВЫЕ части речи – не только глаголы, но и существительные, и наречия, и не использовать рифм заезженных тысячами тысяч, обходиться без них и заодно без унижающих само-повторов,

- не эксплуатировать модных тем, не давить на жалость, и вообще избегать «прямого высказывания», сводящего поэтический труд к вульгарному репортажу, а если и использовать нечто социальное, то лишь для подсветки тектонических смещений в душе человеческой,

- больше всего бояться прослыть ханжой, или государственным, или антигосударственным, но внутренне ничем не отделять себя от страны, её горя, её каждодневных забот,

- следить за формой во имя смысла.

Разумеется, перечень обязанностей поэзии перед самой собой и обществом, в котором она дерзает быть, не полон, однако составление кодекса поэтической чести – дело будущего, как и – да, цензура, её учреждение и вся её последующая честная и бесперебойная работа, гарантия того, что наш век оставит потомству хоть что-то вменяемое, заслуживающее упоминания. Страна задолжала поэзии лишь вчитаться в неё и определить, что в ней подло, а что высоко.

Поэзия же, принадлежащая, как ни крути, своему народу и языку, задолжала не только настоящему, но и всем будущим годам одновременно, и ей давно пора отдавать эти долги. Тогда и явится новый Пушкин, которого будут звать совершенно иначе.

Сергей Сергеевич Арутюнов, доцент Литературного института им. Горького, научный сотрудник Издательского совета Московской Патриархии