50 лет назад был написан, но так и не нашел своего массового читателя, роман-предупреждение знаменитого советского писателя Всеволода Анисимовича Кочетова. Этот роман был подвергнут оголтелой критике не только криптолибералами, скрытыми врагами народа, дурдомщиками-диссидентами и оттепельщиками-шестидесятниками, но и высшим брежневским руководством. Кочетов, глубоко советский писатель, оказался не нужен со своей правдой ни «собратьям» по перу, ни загнивающей партноменклатуре. Его роман «Чего же ты хочешь?» отдельной книгой решился напечатать лишь бесстрашный глава Советской Белоруссии Петр Машеров. Правда, Машерова, говорят, вскоре убили…
Роман, напечатанный небольшими тиражами в московском «Октябре» и минском издательстве, мгновенно стал бестселлером. Его перепечатали, переснимали, множили, но интерес читателей лишь возрастал. И дело не только в том, что автором был Кочетов, автор знаменитых «Журбиных» и «Братьев Ершовых». Кочетов прикоснулся к материям столь тонким и проблемам столь болезненным, что не обратить внимание на его пророческий роман было просто невозможно.
Роман не слишком длинный, фабула, на первый взгляд, достаточно проста. В Советский Союз под видом группы искусствоведов западными спецслужбами забрасываются четыре человека. Вот их досье. Первый - эсэсовец, военный преступник Уве Клауберг, садист и психопат. Его идея фикс уничтожить Россию и русских физически – тотально и бесповоротно. «Высокие идеалы» никогда не мешали заняться примитивным воровством – в годы войны в перерывах между карательными акциями выискивал и отправлял в Германию сокровища из дворцов-музеев под Ленинградом.
В ограблении народных ценностей майору Клаубергу помогал его друг детства и соратник по молодежным сворам штурмовиков Петр Сабуров, сын бежавшего в Баварию после революции видного петербургского чиновника. Петр, а теперь уже Петер, как и папаша, убежденный монархист, приспешник «царя в изгнании» Кирилла Романова. Воспитан в убеждении, что он должен вернуться в страну своего детства на белом коне. По-своему любит Россию, но всю жизнь служит ее врагам. Осторожен. В юности вступил в СС, в нацистскую партию, однако, не пропустили – подвела национальность. Еще до войны добровольно вышел из рядов эсэсовцев, дальновидно предположив, что за участие в неописуемых зверствах рано или поздно придется держать ответ. При этом при первом окрике штурмовиков трусливо соглашается ехать в части, сжимающие блокадное кольцо вокруг Ленинграда.
Как специалист по русским культурным ценностям помогает полуграмотному Клаубергу выявлять бывшие царские сокровища и отправлять в создаваемый в райхе Гитлером и Розенбергом супермузей. Как мелкая эсэсовская сошка после войны не разыскивался, тем более, сменив имя на Умберто Карадонна, сбежал в итальянский приморский городок. Жил тихо, женился на толстой итальянке, родил детишек. Прошлое ушло на задворки сознания, даже о монархии стал вспоминать от случая к случаю. Службу в СС считал ошибкой молодости. Однако, когда старый товарищ, все тот же Клауберг, предложил принять участие в шпионско-диверсионной операции, любитель тихой и размеренной жизни легко согласился (не бесплатно, разумеется).
Третий. Некий Юджин Росс, очередной потомок белоэмигрантских бродяг. Сотрудник ЦРУ, выученный диверсант и боевик. В отличие от Сабурова-Карадонны, на родину своих предков плюет с нью-йоркских башен близнецов. Обтирает собой кабаки всех городов и весей не от тоски по матушке-России, а из желания получить примитивное удовольствие от винных паров. При этом мастерски агитирует за «ценности свободного мира», знает кучу похабных песен на русском.
Четвертая – дама, но все же не лучшая половина человечества. Знакомьтесь, Порция Браун, еще какая-то ошметка белогвардейщины. Профессиональная шпионка и потаскуха.
Четверка приехала в Советскую Россию с легендой (создать фотоальбом наиболее выдающихся произведений искусства Москвы, Ленинграда, Пскова и Новгорода) и ксивами от ЮНЕСКО. Настоящая цель – разложение советского общества, поиск и активизация деятельности диссидентов и власовцев, подпольных коммерсантов и молодых прожигателей жизни. Эта «великолепная четверка» напомнила некоторым критикам Воланда со свитой. Мне они напомнили четырех всадников Апокалипсиса по именам Чума, Война, Голод и Смерть.
Эта четверка – четыре разных по форме, но одинаковых по цели методов уничтожения России. Эсэсовец Клауберг – доведенные до умопомрачения русофобия, антисоветизм и реваншизм. Сабуров-Карадонна – власовский волк в овечьей шкуре. Сам на насилие не способен, трус, но травит легкомысленных россиян ядом о процветании матушки-России при батюшке-царе. Юджин Росс действует более тонкими методами – анекдотами и песенками, баснями и проповедями. Но за внешним интеллектуализмом стоит готовая к немедленному применению грубая сила. Порция Браун несет яд порнографии и растления. Как это не печально, каждый из четырех натовских выкормышей находит благодатную почву в советской Москве. На простые, как воровство, методы Клауберга откликаются особи, прямо заявляющие о готовности продать всё и вся, решительно вымогающие у иностранца доллары и ошарашивающие даже видавшего виды шпиона готовностью выполнить любой его приказ.
Сабуров находит в Москве поклонников царистских порядков. Кочетов метко вывел образ монархиствующего националиста Савву Богородицкого. «Поэт, мыслитель и гражданин», - как его рекомендуют заезжим иностранцам. Таскающийся по Москве в хорьковой шубе и бобровой шапке, беспрерывно крестясь на любой угол, фальшиво окая, вставляя к месту и не к месту панегирики царям и царицам, поучает всех и вся, стравливает, льет людям в душу грязь и тлен. Как и немало известных мне обожателей батюшек-царей, двуличный негодяй, распространяющий вокруг себя запах чеснока. Власти ублажает рабоче-крестьянской прозой в ее «деревенском варианте», в небольшой и проверенной компании фрондирует монархизмом и псевдорусофильством, а тет-а-тет предлагает подписать белоэмигрантские пасквили о советском «тоталитарном режиме» (на гонорары которого разбогател). Ох, как знакома мне эта публика. Не в бровь, а в глаз бьет Кочетов!
Не менее отвратительны и власовские последыши. «Лапти, деревянные скамейки, самовар, шелковые рубахи, вышитые полотенца… Материализованные мечты о России, какой бы хотели ее видеть полуграмотные власовские и прочие недобитки. Снисходительно-барское, «привычное» со времен Шкуро и Кутепова отношение к великому народу, поднявшему в космос и спутник и Гагарина; озлобленная неподготовленность к проблемам, которые выдвинули Королев, Ландау, Шостакович… Конечно, повесить лапоть легче, чем понять гениальную мысль Николая Дубинина, Акселя Берга или Петра Капицы…» (Юлиан Семенов, «Отчет по командировкам»).
Вообще Кочетов одним из первых раскрывает тему власовщины, причем не просто как военной структуры, но как идеологической системы, которая не была разгромлена окончательно. В повествование автор вводит Кондратьева-Голубкова, власовского пропагандиста и журналиста оккупационной газеты на псковской земле. Одна сцена не может не запомниться. Когда-то в конце войны Кондратьев, уже сменивший фамилию на Голубкова по подобранным где-то документам заключенного концлагеря, опознается сотрудником госбезопасности Пшеницевым. Боясь суда, Голубков расстреливает офицера вместе с шофером и скрывается. Потекли долгие годы страха, скитаний по таежным экспедициям. Постепенно Голубков понимает, что уже никто не сможет его узнать, перебирается в столицу и особо не таясь включается в рискованные операции по скупке краденых икон.
Но однажды Голубков видит по телевизору того самого офицера, уже полковника и липкий страх обступает предателя со всех сторон. Он боится встретиться с офицером и в парикмахерской, и в магазине, и на улице. Потом из некролога в газете Голубков узнает о смерти Пшеницева и о дате похорон. На кладбище, он, предатель, торжествуя, стоит среди ветеранов войны, удостоверившись, что в гробу лежит его главный враг. Когда все разошлись, Голубков остается один у могилы. «И вот враг закопан, засыпан. Теперь уже не встанет. Вокруг могилы никого, на кладбищенских дорожках пусто. Очень хотелось плюнуть на эту хвою, на цветы, на ту физиономию под стеклом, с твердыми скулами, с пронизывающими глазами. Не решился, не смог. Глаза с фотографии проникали в самую душу, они не сдавались, они как бы говорили: «Ну погоди, это еще не все». Лучше бы не глядеть в них, будь они неладны, лучше бы не оставаться наедине с этими глазами, уйти бы с кладбища вместе с другими, и делу бы конец». Голубков в конце книги в очередной раз бесследно скрывается и, возможно, жив и поныне.
Росс допустил непростительную ошибку. Берет сразу с места в карьер. Напоив каких-то студентов (алкаш, сам напивается сугубо), подло и мерзко высмеивает подвиг народа в Великой Отечественной войне. В ответ студенты, еще недавно, казалось, с интересом слушавшие проповеди об «американском образе жизни», хором поют в лицо Россу «Священную войну» и демонстративно покидают квартиру шпиона. Кстати, Росс сотоварищи применяют тонкую отмычку к сердцам советских людей. Они сравнивают сталинизм и гитлеризм, подчеркивая их якобы внешнее сходство и родственное содержание. Сейчас такого сорта пропаганда стала общим местом, но Кочетов проницательно заприметил ее, когда такое сравнение никому и в голов прийти не могло.
Порция Браун, демонстрируя завидный полемический задор, успешно дискутирует с разочаровавшимися в коммунизме московскими интеллигентами. Действуя тонко и профессионально, Порция нащупывала слабые места советской системы: «мисс Браун была маленьким солдатиком в большой идеологической войне Запада, то есть антикоммунизма, против Советского Союза и социалистических стран, то есть коммунизма… Порция была боевичкой, можно даже сказать, своего рода бомбисткой. К идиллиям она относилась скептически. Она верила в дело, только в дело». Если эмигранты, «убогие, жалкие люди – Глеб Струве, Борис Зайцев, Роман Гуль, всякие Вейнбаумы, Водовы, Франки, Оболенские, Шики» тешили себя мыслью возврата в дореволюционное прошлое, Порция Браун сама конструировала это прошлое. Она придумала целый «исторический жанр», который подсовывала поэтам и писателям. И совершенно непонятно, откуда для простого читателя идет поток благоглупостей о царях и императорах, о России, которую кто-то потерял, о молочных реках и кисельных берегах до семнадцатого года. Проводившиеся псевдоисториками литературные опусы, разумеется, исподволь критиковали, выставляли в сатирическом свете советское настоящее, лгали на него.
О силе воздействия исторического романа на современность писал в свое время Валентин Пикуль: «Исторический роман – это роман во многом и современный. Я думаю, что автор, воссоздавая прошлое, вольно или невольно соотносит его с настоящим. Возникающие сплошь и рядом аналогии между историей и современностью закономерны».
Хотя кого-то из молодых поэтов Порции и удавалось уложить с собой в постель, «ее кадры в Москве мельчали. Вечеров-демонстраций во Дворце спорта уже не было, молодежь утратила интерес к литературным скандалам, все работали, все были заняты, и бездельников требуемой кондиции находить стало не просто». Оставались радикальные средства. Впрочем, переход от слов к делу, приводит Порцию к фиаско. К стриптизу московская молодежь конца 60-х оказалась не готова. Оскандалившаяся Порция спешно покидает Союз.
Порция то удрала, но порция ее яда осталась. Послушайте, какие пророчества в ее уста вкладывает Кочетов: «Молодежь! Тут богатейшая почва для нашего посева. Молодой ум так уж устроен, что он протестует против всего, что ограничивает его порывы. И если его поманить возможностью полного освобождения от каких-либо ограничений, от каких-либо обязанностей, скажем, перед обществом, перед взрослыми, перед родителями, от какой-либо морали... Так поступил Гитлер, отбросив с дороги молодых мешавшие ему библейские заповеди, например: "Не убий". Так поступил Мао Цзэ-дун, двинув толпы мальчишек на разгром партии китайских коммунистов, воодушевив ниспровергателей тем, что развенчал авторитеты взрослых, – и мальчишки, дескать, могут теперь плевать в лицо старикам. Такие возможности очень возбуждают и взвинчивают молодых. Кстати, так было и в вашей дорогой Италии, когда к власти шел Муссолини. Молодые парни, освобожденные от ответственности перед моралью, перед обществом, растоптали вашу демократию». Не таких ли навальнят, швыряющих камнями в правоохранителей, нам на голову вырастили западные спецслужбы?
Отметим, что Кочетов ведет бой как бы в окружении. Его позиция ортодоксальна, негибка и непоколебима. Все, что представляет опасность для мировоззрения Кочетова подвергается жесткой критике. Герой Кочетова саркастически описывает малохудожественную кинокартину, в ней узнают творение Шукшина. Критикуется фильм, где авторы, описывая становление фашизма в Германии, проводят параллели со сталинскими временами. Предполагают, что Кочетов дает отповедь Михаилу Ромму, автору «Обыкновенного фашизма». В необремененном академическими познаниями ловком художнике-дельце кто-то узнает Глазунова. В Савве Богородицком кто-то узнает С.Ямщикова, а кто-то В.Солоухина. В книге громится типичный ревизионист-оппортунист, итальянский «еврокоммунист» Витторио Страда, в то время очередной «большой друг» Советского Союза. Что там книга, в жизни Кочетов не жалел словесного боезапаса, критикуя Евтушенко и Твардовского, Хуциева и Вознесенского. Что и говорить, подчас критика коллег по творческому цеху могла бы быть и не столь резка. Впрочем, Кочетову не простили бы любую, даже самую безобидную критику «священных коров».
При этом писатель прекрасно осознает, что ведет борьбу сразу на несколько фронтов. Он поднимает хорошо знакомую еще со времен Фаддея Булгарина тему доносов и, особенно, литературных доносов. В своем романе Кочетов впервые описал индустрию, фабрику доносов, проник в ее святая-святых. Здесь в мастерах числятся все тот же отвратительный белогвардеец Богородицкий и его дружок писатель Зародов, которого друг Савва характеризует следующим образом: «препаскудный человечишка, преподлейший и способный на любую пакость, но это ничего, в данном случае это как раз есть благо: где не способен порядочный человек, там полезна такая вот рептилия». Но их усилий для уничтожения писателя-патриота недостаточно. Им в помощь некая Жанна Матвеевна, «нечесаная женщина лет шестидесяти, в грязном халате, в стоптанных шлепанцах, без чулок, с лицом серым и сальным». Это воистину богиня сплетен и доносов, жрица компромата и слухов.
Несколько позднее то же, что и Кочетову, довелось испытать другому писателю-патриоту Валентину Пикулю от тех, чей лозунг во все времена «Измордуем и оплюем!» Как и Валентин Саввич, Кочетов мог воскликнуть: «Не хватает дыхания, чтобы жить в полной мере и работать… Хорошо живется только подонкам и диссидентам, но писатели патриотического направления осуждены быть задвинуты на задворки литературы… Увы, это так… Круг замкнулся! … Такова обстановка! Надо смотреть правде в глаза: она безвыходна! Будем надеяться, что наверху опомнятся и поймут, куда идет страна, в которой весь идеологический фронт отдан на откуп…».
Кочетов не слишком умиляется возникшей вдруг модой на заигрывание с религией. От безобидного собирания икон до переполнения литературных произведений мракобесным дурманом. Псково-Печерский монастырь в романе предстает не просто памятником древней архитектуры. И не тихим заповедником с «несвятыми святыми». Клауберг, глядя на башни и стены монастыря, вспоминает торжественные приемы, устраиваемые в период оккупации печерскими монахами для оккупационных властей. Лился рекой кагор, произносились верноподданнические речи – то елейные, то озлобленные и мстительные до умопомрачения. «Его мысль все возвращалась к дню 28 августа 1943 года. Вот здесь, в Сретенской церкви, расположенной как бы на втором этаже каменного, примыкающего к склону оврага сооружения, были расставлены в тот день длинные банкетные столы, за ними разместилось до сотни гостей – и в церковных одеждах и в мундирах различных войск Германии. Кресты – регалии церковников и кресты – боевые награды райха сверкали и сияли в свете церковных огней. Собравшиеся произносили речи, предлагали тосты, пили, закусывали. Чтобы соблюсти видимость приличия, для святых отцов вперемежку с коньячными бутылками на столах были расставлены кувшины с монастырским квасом. Но отцы путали сосуды».
Спустя двадцать пять лет Клауберг не без удивления узнает, что многие его старые знакомые продолжают насельничать в монастыре. И великий схимник Симеон, активный член подпольных антисоветских организаций, и некий инок Аркадий, фашистский диверсант, пытавшийся пустить под откос пассажирский поезд. И какая-то сумасшедшая столетняя вдова киевского генерал-губернатора мадам Обухова. И даже послушник Ефимий, который с приходом немцев «нанялся в полицаи, в эсэсовцы – расстреливал советских граждан, причем был способен на такие жестокости, на какие и немцы-то не все были способны». И полный набор более мелкой власовской шушеры. «Сабуров все слушал, на все жадно смотрел и поражался тому, что в Советской России сохраняются, оказывается, такие очаги далекого прошлого, как этот монастырь. Зачем они сохраняются в коммунистической стране, он не понимал». В определенном недоумении вместе с Сабуровым остаюсь и я.
Всеволод Кочетов завершает свой роман тотальным разгромом иностранных агентов влияния. Хотя концовка книги не очень убедительна, чем-то напоминает святочный рассказ. Ищущий смысл жизни молодой инженер находит себя в заводском трудовом коллективе. Богемствующая и бездельничающая девушка уезжает учить детей в дружественную Индию. Художник, штампующий портреты по заказам иностранных дипломатов в стиле псевдорусского китча и примитивной иконописи (узнаете его, уважаемые читатели?), пересматривает свое отношение к творчеству и едет в захолустье писать картину об ужасах оккупации в духе соцреализма.
Кочетов в романе любуется сплоченным и одухотворенным коллективом рабочих, техников и инженеров трудолюбивого заводского коллектива. Их он представляет людьми будущего, способными отстоять советские ценности и построить светлое будущее. Я, конечно же, всецело присоединяюсь к позиции писателя, но он сам отмечал, что коммунистическая идеология и энтузиазм рабочего класса исчезали. Это уже не сталинские Журбины и не хрущевские Ершовы. Кочетов чувствовал (еще за много лет до краха, одним из первых!), что система разъедается сомнениями и противоречиями. Кочетов верно отмечал нарастающую апатию интеллигенции, размывание идеологических постулатов заигрыванием в религию, низкопоклонством перед Западом, космополитизмом и готовностью к предательству, разгул теневой экономики.
Однако, апеллировать Кочетову не к кому, те же воспеваемые им рабочие и конструкторы не имели никакой возможности что-либо изменить. Кочетов апеллирует к Сталину, сталинской системе как к последней преграде на пути западного реванша. В ряде дискуссий и монологов, в том числе от лица писателя-коммуниста Булатова (видимо, прототипа самого Кочетова), он оправдывает сталинизм, видя в нем стремление к порядку и суверенитету страны. Такое однозначное оправдание сталинизма было востребовано и тогда (в том числе и советским средним классом – военными, бюрократами, ИТР старшего поколения), и сейчас, но даже в таком ортодоксальном виде не могло быть принято брежневским руководством.
Выпады Кочетова против какого-либо сотрудничества с Западом, заигрывания с церковью, вызвали противодействие в высших сферах советской системы, осознанно или пока еще нет смирившейся с эрозией социализма, начинавшей пользоваться плодами коррупции и теневой экономики. Предостережением Кочетова не кому было воспользоваться в брежневской бюрократической системе. Писатель создал свой роман настолько ортодоксально-коммунистическим, что оппортунисты и ревизионисты во власти приняли этот труд в штыки. Михаилу Шолохову удалось убедить Брежнева не делать оргвыводов против Кочетова в ответ на клеветнические петиции «братьев по писательскому цеху», но избавить Всеволода Анисимовича от травли было невозможно.
Когда армия терпит поражение, ее офицеры, чтобы сохранить честь, пускают пули в лоб. Всеволод Анисимович, затравленный и оболганный прохиндеями от политики и литературы, почувствовал поражение дела, которому он служил всю жизнь, еще задолго до краха страны. 4 ноября 1973 года он застрелился из именного пистолета в Переделкино. Но мы продолжаем сражаться, пусть и в полном окружении. Нам тяжело без Всеволода Кочетова, но еще тяжелее будет, если мы забудем его книги.
Константин Борисович Ерофеев, правовед, адвокат Адвокатской Палаты Санкт-Петербурга
