Созидатель Третьего Иерусалима

Продолжение материала «Похвала князю Владимиру»

Тысячелетие со дня рождения одного из величайших (и всё ещё недооцененных) правителей Русской земли прошло незамеченным для общественности по причине отсутствия точных сведений о нём, что, отчасти, свидетельствует об отсутствии интереса у исследователей, однако дата смерти известна достоверно и в феврале 2024 г. исполняется 970 лет с этого дня.

Полтора года тому назад, к очередному дню памяти Равноапостольного Крестителя Руси, Русская народная линия опубликовала «Похвалу князю Владимиру». Настоящий очерк, являющийся продолжением этого текста, посвящён его преемнику, некоронованному царю Русской земли, собравшему её заново, обеспечившему стремительный расцвет национальной культуры и рост её международного авторитета.

Война, начавшаяся как Специальная военная операция, быстро превратилась в войну за суверенитет Родины, за спасение Веры в Малороссии, освобождение «Матери городов Русских» - духовного отечества всех православных русских, за спасение её святынь. Таким образом, ведущаяся сейчас лучшей частью нашего народа «Малая Отечественная война» является войной за Киевское наследство. Продолжим же начатый разговор о его создателях.

***

Основные угрозы государству Владимира носили внутренний характер. По советской традиции разделим их на объективные и субъективные. Главной в первой группе следовало бы признать то, что развитие феодальных отношений неизбежно ведёт к раздробленности, ослаблению центральной власти, но говорить о реальном феодализме на Руси в начале XI века не приходится. Среди других можно назвать молодость и естественную неустойчивость новой системы киевских наместников и, соответственно, силу повсеместных традиций сепаратизма, прежнего порядка управления страной. Были, однако, ещё угрозы субъективного характера и главная из них, с неизбежностью обрекающая Русь на новый виток усобицы, гнездилась в семье самого киевского кагана.

Его многочисленные сыновья от разных жён, в большинстве своём, не испытывали братских чувств друг к другу и ждали своего часа. Воспитанные матерями, рано или поздно «получившими отставку», не все они питали сыновнюю любовь и к отцу. Сидя в племенных столицах покорённых земель сыновья исправно исполняли отцовскую волю, отправляя в Киев ежегодную дань и, по временам, – войска. При каждом находилась группа надёжных «мужей», функциями которых Владимир определил не только помощь и защиту молодого князя, но и контроль за его поведением. Эти люди помогали творить «в волости» суд и расправу, насаждать христианство и выполнять другие поручения Киева. За свою службу они из собранной дани получали весомую часть, что, казалось бы, должно было обеспечить их преданность, но их старый князь был слишком далеко.

С годами, они, как и их мужавший питомец, всё глубже укоренялись в местную почву, с которой у них неизбежно завязывались всевозможные личные и хозяйственные связи, всё больше проникались местными интересами. Устранение «племенных» княжений, больно ущемившее интересы местных знатных родов, произошло ещё слишком недавно и далеко не всех этих «лучших мужей» удалось нейтрализовать, отправив служить на южную границу. Местная элита, оставшись без вождя, стремилась сделать выразителем своих интересов киевского назначенца. Тем более, что князь-наместник вынужден был пополнять свою дружину из числа оставшихся представителей местной знати или их сыновей. Ежегодно эта дружина наблюдала, как львиная доля собранной ею дани утекает в Киев. Рано или поздно кто-то, не обязательно из местных, должен был высказать крамольную мысль…

Первым мятеж против Владимира замыслил ровесник Ярослава Святополк, правивший в Турове на Припяти и здесь материальные причины отходили на второй план. Усыновив и вырастив сына убитого им Ярополка, Владимир не доверял ему. Ещё меньше причин для любви к «отцу» было у Святополка. Попав с такими настроениями в столицу болотного края, он нашёл поддержку у верхушки дреговичей. Наместник и подданные объединились на почве ненависти к Владимиру.

С внутренними причинами переплетались внешние. Стремясь примирить западного соседа – воинственного князя Польши, Владимир женил Святополка на польской принцессе, но недооценил амбиций уже тогда добивавшегося королевской короны Болеслава. Тот, вероятно, сознательно постарался сделать из туровского князя своего агента влияния, надеясь в дальнейшем продвинуть его на киевский стол. Заговор по захвату власти созрел в 1013 году, но Владимир узнал о нём своевременно и принял решительные меры. Святополк, и его жена, а также её духовник и по совместительству папский агент, епископ Рейнберн, были брошены в «порубы» - земляные узилища.

Болеслав ответил войной, призвав на подмогу германскую знать и печенегов. Эти орды разорили юго-западную окраину Руси, но не смогли отвоевать червенские города. Не удалось Болеславу и освободить зятя и дочь, их перевели в Киев. Здесь же находились и любимый сын Владимира Борис, и родная сестра Ярослава Предслава. Война против поляков и печенегов продолжилась и в следующем, 1015 г.

В такой обстановке, платить отказался город, когда-то взрастивший Владимира, а теперь отсылавший в южную столицу самую большую дань – две тысячи гривен. Уже четыре года «сидел» там переведённый сюда из Ростова один из старших детей, средний сын Рогнеды Ярослав, родившийся, приблизительно, в 980 году. Свидетель родительских конфликтов, материнских обид, он и в зрелом возрасте едва ли чувствовал любовь или хотя бы приязнь к отцу. Мотивы невыплаты киевской дани Новгородом доподлинно не известны, как и причины смерти Вышеслава, предшественника Ярослава, определённо ясно лишь то, что ежегодная отправка 2000 гривен радости у новгородцев не вызывала. Думается, что вовсе не амбиции возмужавшего Ярослава, а интересы мужей новгородской «тысячи», почувствовавших затруднения центральной власти, были здесь главной причиной мятежа. Не желая повторить судьбу старшего брата Ярослав предпочёл встать на строну новгородцев.

Не получив обычной новгородской дани Владимир и его окружение восприняли это как повод к войне. Князь в это время сильно хворал, но приказал готовить гати и мосты для движения войсковых колонн, но выступление на север пришлось отложить из-за печенежской угрозы. В это же время с киевским войском к южным рубежам отправился Борис, а 15 июля 1015 г., в разгар подготовки к походу на Новгород, Владимир умер в своей загородной резиденции Берестове.

У Святополка в Киеве и Вышгороде, в том числе среди приближённых Владимира, оказалось достаточно сторонников и он, освободившись, захватил власть в столице. Вернувшийся из безрезультатного похода Борис отказался воевать со старшим братом из-за власти и остался верен своим христианским идеалам до конца, что позволило Святополку легко с ним разделаться. Следом судьбу Бориса разделил также не помышлявший о сопротивлении Глеб. Третьей жертвой стал Святослав, бежавший из земли древлян на запад, но настигнутый по дороге людьми Святополка.

О киевских событиях Ярослав узнал при весьма драматических обстоятельствах. До сих пор он явно не спешил начинать войну с отцом, поскольку этого, как видно, не хотели и новгородцы, добивавшиеся, скорее всего, лишь пересмотра размеров дани. Вероятно, часть предназначавшихся Киеву гривен уже была перечеканена в монеты и использована для найма варягов. Город наполнился наёмниками, но боевые действия всё не начинались, и буйные викинги стали «искать приключений» на новгородских улицах, дошло до насилий над «мужатыми» жёнами. Долго терпеть такое положение новгородцы не стали и однажды ночью вырезали отряд скандинавов, квартировавший на дворе некоего Паромона. Произошло это с большим шумом, при стечении множества народа, и выглядело как мятеж, так, что Ярослав с дружиной выехал из города в своё загородное село Ракомо. Сюда он днём созвал участников убийства варягов, чтобы примириться с ними на пиру, а в действительности – для мести. Все явившиеся, а их насчитывалось, якобы, тысяча человек, были убиты. В этот момент, на двор загородной резиденции, где, по словам Н.М. Карамзина, ещё дымились лужи крови, въехал гонец, с письмом от Предславы, сообщавшей о событиях на юге и просившей брата беречься Святополка. «Услышав это, печален был Ярослав и об отце, и о братьях, и о дружине» (им уничтоженной Ю.С.).

Необходимо отметить, что, отмщая за тех, кто находился на его службе, князь не просто дал волю своей ярости или гневу – он прекращал конфликт, вводя его в рамки обычного права, ведь не все же скандинавы были убиты за одну ночь, наверняка их было немало и в составе его личной дружины. Если бы он оставил такое без последствий, то лишился бы поддержки не только всех варягов, но и контактов со Скандинавией вообще. Однако, свершая коллективную месть над соотечественниками, князь ставил свои отношения с городом на грань разрыва, теперь ему предстояло пройти по лезвию ножа. Дальнейшие действия Ярослава пример мудрости и самообладания, - одной ночи хватило ему, чтобы стать достойным своего будущего прозвища. Наутро, созвав остаток новгородцев на вече в поле, вне города, князь поведал им о смерти Владимира, злодеяниях Святополка и обратился с покаянной речью, со слезами на глазах прося не оставить его в предстоящей борьбе за Киев. Ещё несколько минут назад кипевшие возмущением новгородцы согласились поддержать Ярослава: «Хотя, князь, и иссечены братья наши, - можем за тебя бороться». Новгородцы тем самым признавали, что совершённое князем накануне в принципе укладывается в правовые рамки того времени, к тому же открывавшиеся на юге перспективы выглядели слишком заманчивыми. Даже понеся столь тяжёлые потери, северная столица всё ещё чувствовала себя способной вновь покорить южную. ПВЛ более ничего не сообщает о речах, звучавших на том вече, но не приходится сомневаться, что князь обещал не только самые выгодные условия оплаты участникам похода, но и коллективные льготы городу в целом, как общине.

Поход состоялся лишь в следующем году, когда смогли набрать достаточно наёмников. Перед началом Ярослав, по традиции, обратился к войску с речью. История не сохранила примеров боевого красноречия Владимира, он, похоже, не блистал этим дарованием, но Ярослав, придя юношей из вполне ещё языческого Ростова в уже христианский Новгород, прошёл здесь хорошую школу. Его образованием занимался сам архиепископ Иоаким, сумевший приохотить князя к чтению Библии, теперь эти познания пригодились. Речь Ярослава в корне отлична от безыскусных, но образных и афористичных слов деда Святослава; идя войной на брата-преступника он призывает Бога в свидетели своей правоты: «Не я начал избивать братьев моих, но он; да будет Бог мстителем за кровь братьев моих, потому, что без вины пролил он праведную кровь Бориса и Глеба. Пожалуй, и со мной то же сделает? Рассуди меня, Господи, по правде, да прекратятся злодеяния грешного».

Казалось бы, цифру 40 тысяч, приведённую ПВЛ, следует отбросить как баснословную. Даже столетиями позже, в период своего наибольшего расцвета и многолюдства Новгородская земля выставляла, максимум, вдвое меньше воинов. Новгородская летопись называет 3 тысячи своих и тысячу варягов, однако она же сообщает, что Ярослав призвал в поход и смердов во главе с их старейшинами. Сельских жителей никто не считал, но можно предположить, что горожан они превосходили как минимум в несколько раз. Боевая ценность плохо вооружённых ополченцев была не велика, но важен был психологический эффект, производимый этим полчищем на поле боя. Впрочем, есть и иная точка зрения, к примеру, Р.Г. Скрынников, в строгом соответствии с данными новгородского источника, считает, что одну тысячу составляло городское ополчение и 2 – сельское. Святополк, объединив войска южных земель, к войне был готов, на помощь ему пришли и печенеги.

Войска севера двигались комбинированным маршем вдоль торгового пути: привилегированная часть войска - варяги и новгородцы – на судах (использовавшихся также для переправ), сельское ополчение – по берегам сначала Ловати, а затем Днепра. Противники встретились под Любечем, войско Ярослава заняло высокий правый берег. Святополк расположился на левобережном лугу, меж двух озёр. Довольно долго ни одна из сторон не решалась перейти к активным действиям и это привело южан к потере бдительности. Уверенные в своей непобедимости, они днём вдоволь поиздевались над новгородцами и их, страдавшем хромотой князем, а вечером устроили пир, затянувшийся далеко за полночь. В это время Ярослав «исполчил» своё войско и перед рассветом скрытно переправился на вражеский берег. Укреплённая природой позиция не помогла Святополку, скорее – наоборот, озеро теперь отделяло его от союзников печенегов, которые не смогли принять участия в битве и бежали. В конце концов, русская часть войска Святополка была загнана на тонкий озерный лёд и погибла, а сам он бежал вслед за печенегами.

Ярославу было около тридцати пяти лет, когда он вступил в город своего детства, оставленный ещё отроком. Теперь ему предстояло заплатить за свою победу отцовской казной. Каждый новгородец, включая и погибших под Любечем, получил от князя по десять гривен. Если принять число земского ополчения всего в 10 тысяч, это даёт ещё около ста «сотских» или старейшин, получивших столько же, но и каждый смерд получил от князя по гривне, итого – минимально - 41 тысяча гривен. Фактически, в Новгород вернулась киевская дань за последние двадцать лет! Ярослав расплачивался не только за победу, но и за пролитую в Ракомо кровь. Сполна, согласно договорённости, расплатился он и со скандинавами, и если на эти гигантские выплаты отцовской казны не хватило, то нехватку пришлось взыскивать с населения.

Русские источники практически ничего не сообщают о событиях первого, короткого правления Ярослава в Киеве, вплоть до следующей крупной войны. Из исландских саг известно только, что, отпустив домой почти всех новгородцев, князь оставил варягов при себе, а это означало, что денег на их дальнейшее содержание у него хватало. Сам факт учреждения, помимо дружины, ещё и «норманнской гвардии» свидетельствует о неустойчивости власти Ярослава, неуверенности в своих новых киевских подданных, но, в первую очередь, - об ожидании им скорой войны, ведь Святополк был жив и уже объявился в Польше, а его жена оказалась пленницей победителя. Свой северный тыл князь укрепил надёжно, назначив в Новгороде посадником Константина Добрынича – двоюродного брата отца, поручив ему охрану Болеславны.

Подробности, как всегда, находим в иностранных, в данном случае западных источниках: использовавшаяся ещё Н.М. Карамзиным германская хроника Титмара Мерзебургского, исландская сага об Эймунде, польские хроники. Согласно немецкому хронисту, ещё в 1017 г. Ярослав приобрёл первый опыт участия в европейской политике, вступив в союз с врагом своего врага – воюющим с Болеславом императором Германии Генрихом II. Тогда же Святополк, действуя из Польши, захватил Берестье – крайний западный угол своей былой Туровской волости. Ярослав поспешил на запад и отбил город, но пойти далее не успел. Получив известие о готовящемся нападении печенегов на Киев, он спешно вернулся обратно, едва успев до подхода кочевников. Скандинавский источник ценен тем, что сообщает о неупомянутом в ПВЛ печенежском набеге, яростной битве перед воротами города, личном участии Ярослава в ней, ранении князя в больную ногу и отражении врага. Польские источники повествуют о новом захвате Берестья Болеславом и его посольстве, появившемся в Киеве осенью, вскоре после отражения степняков. Поляки добивались мира и предлагали закрепить его свадьбой овдовевшего Болеслава с Предславой, но уехали ни с чем. Это была ошибка Ярослава, державшегося условий договора с немцами; западный союзник вскоре предал его.

Помирившись с Генрихом, Болеслав и находившийся при нём Святополк, смогли перейти к наступательным действиям. Летом 1018 г. войска сошлись на берегах Буга. Внезапной атакой в день праздника Марии Магдалины 22 июля, поляки застигли врасплох войско Ярослава и после упорного сопротивления разгромили наголову, взяв множество пленных. Князь бежал в Новгород «с четырьмя мужами». В Киев вступили ляхи, вставшие гарнизонами и в других крупных городах. Теперь в плену оказались жена Ярослава Анна, сестра Предслава и вся женская часть семьи Владимира.

Ярослав, не надеясь усидеть в Новгороде, думал бежать в Швецию, но новгородцы решили иначе, они не собирались подчиняться Киеву на условиях победителя. Судьба Руси вновь решилась на севере. Узнав о намерениях своего князя, народ, возглавляемый Константином Добрыничем, изрубил ладьи Ярослава со словами: «хотим ещё биться с Болеславом и со Святополком». Решением веча горожане обложили себя чрезвычайным налогом, каждый свободный «муж» отдал по 4 куны, бояре платили по 18 гривен, а городские старейшины – по десять. Собрав необходимую сумму Ярослав смог вновь нанять скандинавов. Ещё до прибытия наёмников, Ярослав с новгородцами напал на один из городов, признавших власть Святополка и захватил его.

Поняв, что Ярослав не считает себя побеждённым, Болеслав попытался вызволить свою дочь из Новгорода, обменяв на его жену. Анна, однако, прибыла в Новгород уже в гробу. Причины её смерти не выяснены до сих пор. Обмен так и не состоялся, никто из дочерей Владимира отпущен не был, а Предславу Болеслав сделал своей наложницей. Обладая в Киеве реальной властью, он вёл себя здесь как хозяин, и не собираясь уходить. Мириться долго с таким положением Святополк не смог. Польские насилия быстро озлобили население Южной Руси и как только от киевского князя поступила соответствующая санкция («Сколько есть поляков по городам, избивайте их») беспощадное восстание вспыхнуло повсюду. Лишившись большей части оставленных на Руси сил, Болеслав вынужден был уйти, но при этом вывез из Киева всё награбленное, а также дочерей Владимира. Остались под его властью и западные окраины Владимировой державы.

Заслав, в конце 1018 г., сватов к конунгу шведов Олаву, Ярослав своё вдовство очень быстро «конвертировал» в дополнительную военную силу. Согласие на брак принцессы Ингигерд с новгородским князем было получено и весной следующего года невеста в сопровождении западношведского ополчения, а также новых партий наёмников прибыла в «северную столицу». Шведов из Гаутланда привёл ярл Рёгнвальд - двоюродный брат Ингигерд или Ирины, как теперь её будут звать на Руси. Согласно брачному договору, Ярослав дарил жене Ладогу с областью, а ярл становился здесь наместником и главой всех варягов в войсках Ярослава. Отпраздновав свадьбу, князь с новгородцами и норманнами выступил на юг. Окончательно потерявший поддержку населения Святополк попытался сопротивляться, но был легко разбит и бежал к печенегам, Ярослав же укрепился в Киеве, вновь готовясь к отражению степного нашествия.

«Окаянный» Святополк почти год готовил свой реванш и весной 1019 г. вступил на Русь «в силе тяжкой», собрав, как видно, максимальное количество воинов от всех печенежских «колен». Печенеги, как всегда, были готовы к войне, к тому же они наверняка желали отомстить Ярославу за свои поражения. С ними, по данным «Саги об Эймунде», шли и «влахи», предки румын. Две огромные рати встретились у р. Альты. Русские и варяги, выйдя перед рассветом из соснового бора, построились вдоль опушки, памятной по недавнему убиению здесь князя Бориса. Далее расстилалась ровная пустошь, которую позже назовут Борисовым полем («Борисполь»), а пока – «Летьским полем». Сейчас, в свете наступающего дня, эта равнина темнела от огромного человеческого скопища и вид его холодил сердца даже самых отважных.

Уловив суть момента или рассчитав всё загодя, Ярослав, встав перед строем, на месте где четыре года тому назад стоял шатёр Бориса, и воздев руки к небу, воззвал к Богу и братьям: «Кровь брата моего вопиет к Тебе, Владыко! Отомсти за кровь праведника сего, как отомстил за кровь Авеля, наложив на братоубийцу Каина стенание и трепет, так наложи и на этого! Братья мои, если телом своим и отошли отсюда, но молитвою помогите мне на противника сего, и на убийцу гордого»! Теперь должен был свершиться Божий суд и впервые русскому воинству помогали святые мученики Борис и Глеб.

С первыми лучами солнца полки «сступились, покрыв поле Летьское» и началась ещё небывалая на Руси сеча. ПВЛ отмечает тесноту на поле боя, в которой бойцы хватали друг друга руками. Трижды в продолжение этого дня утомлённые противники расходились и сходились снова. Лишь к вечеру, когда из-под груд мёртвых тел уже стекали ручейки крови, одолел Ярослав. Само описание этой битвы, так поразившей современников, отчасти стало трафаретным для летописцев последующих времён.

Святополк снова бежал, но возвращаться к печенегам уже не рискнул и направился в Польшу, но рассчитывать на прежние отношения с Болеславом он не мог и бежал далее, уже без какой-либо цели. В этом бегстве от пережитых потрясений и несчастий «окаянный» братоубийца сошёл с ума - им овладела мания преследования, вдобавок его, по-видимому, разбил паралич. Окончил свои дни Святополк «в пустыне между ляхами и чехами», где летописец указывает его реально существовавшую могилу.

Любопытно проанализировать возникновение прозвища этого князя. Владимир Даль выводит этимологию данного слова от глагола «окаивать», «окаять» - «признать от(из)верженным, достойным проклятия» (В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. II. С. 661), но, если в том же томе найдём основу – слово «каять» в значении «порицать, осуждать, карить» (С. 101), увидим, что смысловой акцент несколько сместится. Чувствуется, что «окаивать» - это обобщение, оно выглядит искусственным и едва ли пришло из народной речи. Представляется, что в начале народное осуждение Святополка, которого «каяли»-порицали люди за содеянное им над братьями, попало в устную проповедь духовенства, не просто осудившего такого князя-братоубийцу, а уподобившее его Каину, первому убийце своего брата. Такое созвучие не могло не найти отклика в народе, где Святополка, после осуждения Церковью, восприняли уже резче. Он стал - «окаянным», объектом всеобщего осуждения-«окаяния», в том числе и в смысле: «окаинившимся» (выражение Валентина Иванова), подобным Каину проклятым и нераскаявшимся грешником. С другой стороны, всеобщее «окаивание» Святополка, как явление общественной жизни, под рукой монаха легло на пергамент новыми словами: эпитетом и термином в языке.

Ярослав возвратился в Киев с победой, окончательно утвердившись на отцовском престоле и власть его теперь носила новый оттенок. В глазах народа он стал не просто отмстителем за кровь братьев, но, особенно в сравнении со Святополком, ещё и олицетворением справедливости и даже орудием Божиим, защитником от орд иноплеменных. Тысячи людей на Альте были свидетелями его обращения к Богу и последовавшую затем победу восприняли как ответ, и более того, как чудо. Киев с окрестностями, а также Чернигов с Переяславлем и лежащая между ними сердцевина собственно «Русской земли» в это время были уже вполне христианскими. Это подтверждается свидетельством современника. Около 1018 года епископ Титмар из Мерзебурга, сообщал, что в Киеве насчитывается 400 храмов – спустя всего тридцать лет после крещения. В стране складывался народный культ первых русских святых, в том числе и братьев Ярослава - Бориса и Глеба, в котором и у него было своё место, своя особая роль. Этого киевского князя воспринимали теперь как достойного, самим Богом избранного преемника Владимира, продолжателя его славных дел и главного среди них – распространения на Руси веры Христовой. Церковь, в лице митрополита, грека Иоанна, стала верным союзником Ярослава во всех его начинаниях.

Сразу же после победы Ярослав приказал разыскать места погребения братьев-мучеников и вскоре выяснилось, что Борис похоронен у церкви в Вышгороде. Поиски Глеба привели через год к находке его нетленных мощей на берегу Днепра под Смоленском. На ладье они были доставлены в Вышгород и торжественно захоронены рядом с братом. Вскоре на их могилах стали совершаться чудеса, а затем, в начале зимы, церковь сгорела. Житие Свв. Бориса и Глеба рассказывает, что именно князь воспринял это как некий знак от Бога и за советом обратился к митрополиту. Греческое духовенство с обоснованной осторожностью относилось к слухам о проявлении святости первых русских подвижников веры, однако Ярослав не сомневался в своих братьях, что ради Царства Небесного предпочли претерпеть «страсть» - мученическую кончину, но не вступить в кровавую борьбу ради царства земного. Его не могла связывать с Борисом и Глебом особенно тесная дружба, но в жизни им видеться приходилось, возможно и неоднократно: Борис принимал у него дела по управлению Ростовом, а Глеба он предупреждал об опасности незадолго до его гибели. Во всяком случае, Ярослав мог составить себе представление о моральных качествах этих юношей. Сопоставив всё это с рассказами о случившихся на их могиле чудесах и недавним пожаром, он убедил Иоанна перезахоронить «сродников» непосредственно в новом храме. На следующий день, собрав всё киевское духовенство митрополит Иоанн, вместе с князем и многолюдным крестным ходом прибыл в Вышгород, где, совершил всенощное бдение в наскоро сооружённой на пожарище «клети». На утро, помолившись на могилах страстотерпцев, извлекли из земли их гробы и все присутствовавшие почувствовали необычайное благоухание. Когда же взволнованный митрополит, ощутивший радостное «дерзновение к Богу», велел открыть «домовины» все были поражены: останки братьев оказались не просто нетленны – их лики сияли как ангельские. Последние сомнения отпали и святые мощи были внесены во временную «храмину» для всеобщего поклонения, а через несколько дней начались первые исцеления, приходящих с верою больных. К весне был заготовлен лес для постройки новой церкви, а затем, за несколько месяцев возвели пятикупольный храм. Среди его богатого убранства был и вновь написанный образ святых Бориса и Глеба.

24 июля 1021 г., в шестую годовщину убиения Бориса, из Киева в Вышгород снова прибыл крестный ход, возглавляемый митрополитом и князем. Новая церковь была торжественно освящена во имя новых святых, в неё, под пение клира, перенесли мощи святых князей, возле которых тут же случилось новое чудо исцеления, ещё более воодушевившее молящихся. После литургии Ярослав, по-отцовски, устроил широкий пир для всего города, крестоходцев и множества собравшихся больных, калек, жаждущих исцеления, а также нищих и неимущих. Всем была оказанная княжеская помощь. Торжества и раздача милостыни длились восемь дней. Уезжая Ярослав наказал вышгородскому посаднику Миронегу впредь выделять храму Бориса и Глеба десятую часть собираемых податей. Так было положено начало традиции празднования памяти этих заступников Русской земли.

Праздник единения власти с народом у мощей страстотерпцев мог бы, наверное, ещё продолжаться, но князя в Киев вызвали тревожные вести с севера. Молодой правитель полуязыческого Полоцка, племянник Брячислав Изяславич, сын первенца Рогнеды, внезапно напал на Новгород и ограбил его, забрав огромный полон. Он действовал как внук Рогволода, а не Владимира, правитель независимого государства, утративший права на Киев. Для него северная столица Руси являлась лишь главным торговым конкурентом. Сага об Эймунде позволяет предположить, что спровоцировал это нападение переход отряда норвежцев из Киева на службу в Полоцк.

Сил у Ярослава было достаточно, и он сразу же устремился наперехват медленно возвращавшимся полочанам и варягам. Киевское войско, совершая переходы достойные самого Святослава, уже «на седьмой день», проскакав, по словам С.В. Алексеева «половину Руси», настигло Брячислава на р. Судомири. Нападение было совершенно неожиданным для захватчиков. Полоцкий князь и Эймунд с товарищами спаслись бегством, бросив добычу. Вместо разорения владений племянника Ярослав, как свидетельствует Новгородская летопись, предпочёл переговоры с ним, заключение мира и выгодный союз: «Будь же со мною заодно». Полоцкую подмогу в случае войны киевский князь «покупал» уступкой городов Усвята и Витебска, возможно устранив этим причину «обиды», а также выделением каких-то имущественных прав или привилегий в Киеве, где с тех пор появился известный по ПВЛ «Брячиславов двор». В литературе неоднократно высказывалась мысль о том, что Брячислав Изяславич мог «замещать» в Киеве Ярослава во время его длительного отсутствия в 20-х гг. На прочный союз с ним намекает и наречение очередного сына Ярослава Изяславом, в честь своего брата - отца Полоцкого князя. В результате «…воевал Брячислав вместе с великим князем Ярославом все дни жизни своей». Первой такой войной стал успешный поход на запад к Берестью в следующем году. Так мудрая политика Ярослава не позволила Полоцку превратиться в «отрезанный ломоть» восточного славянства. Полоцкая земля осталась в конфедеративных отношениях с остальной Русью.

Между тем, далеко на юге, за печенежскими степями, на землях былого Боспорского царства набрал силу новый соперник Ярослава, сын Владимира «от чехини» Мстислав. Накануне их схватки ПВЛ описывает подвиги и победы этого талантливого воителя над народами Северного Кавказа. Красивый, высокий, храбрый и щедрый князь Таматархи - Тмутаракани, несомненно, привлекал к себе многих, у кого, как говорится: «силушка по жилушкам переливалась». Удальцы со всей всех концов Восточной и Северной Европы и, в первую очередь, с Кавказа, стекались в его разноплемённую дружину. Подчинив себе людские ресурсы адыгских племён и части остатков былой Хазарии, а также заключив союз с Аланским царством, Мстислав ощутил себя в состоянии потягаться за власть и на Руси. В 1023 г., узнав, что Ярослав снова уехал в Новгород, тмутараканский князь стремительным броском пересёк огромное степное пространство и внезапно подступил к Киеву. Маршрут Мстислава нам источники не сообщают и здесь просматриваются два варианта. Более скрытный, огибая Азовское море, выводил, в черте современного Ростова-на-Дону, на Залозный шлях. Этот древний торговый путь вёл на левобережье и предполагал переправу вблизи Киева, поэтому, скорее всего тмутараканский князь направился на Русь кратчайшим путём - из своих крымских владений, чтобы пройдя Перекопом или Арабатской косой, затем использовать «Гречник» или Солоный шлях, сразу выводившие его на киевскую сторону.

Киевляне «не приняли» незванного гостя, заперев перед ним ворота. Мстислав мог бы попытаться взять город штурмом, но не стал этого делать и ушёл в Чернигов. Древняя столица Северы отнеслись к южному витязю совершенно иначе. Сепаратизм северян, утративших своих князей, ещё не был изжит и этим объясняется готовность местного, достаточно воинственного населения, поддержать этого соискателя киевского «стола». Несомненно, что такая поддержка оговаривалась определёнными условиями, удовлетворившими местную знать. Сев в Чернигове, Мстислав оказывался во главе нового гигантского политического образования из Черноморской Руси и, минимум, трёх сильных племенных союзов, однако, как показали дальнейшие события, власть его признали лишь северяне, радимичи и вятичи предпочли уклониться от участия в чужой для них войне, чем сохранили для Ярослава его влияние на северо-востоке.

Ярослав в это время выехал в Ростовскую землю и далее – в Суздальское ополье, где из-за сильного голода начался мятеж, возглавляемый волхвами. Подавляя его, князь, используя преступления язычников как повод, разорял капища и строил храмы; на обратном пути в Новгород им был основан Волок Ламский. В настоящее время официально считается, что Ярославль основан около, вернее, до 1010 г., т.е. до перевода Ярослава в Новгород (точные даты обоих событий отсутствуют), но, представляется, что именно в 1023 г. князь был более мотивирован строить города (и храмы) на месте капищ и имел более возможностей для этого.

Получив известие о приходе Мстислава, Ярослав действовал традиционно для себя - послал за подмогой в Швецию, где теперь правил сводный брат его жены. Вскоре оттуда прибыл ярл «Якун» (Хакон или Гакон) с большим отрядом. Наступала уже осень, когда Ярослав с Якуном у Смоленска перешли на левый берег Днепра, направляясь к Чернигову. Мстислав ждал их недалеко от столицы, на поле у городка Листвена. Центр его построения занимало ополчение Северской земли, фланги которого прикрывала конная дружина, а также отряды хазар и касогов. С юга, у них за спиной, охватывая полнеба, надвигалась огромная туча. Наступил мрачный вечер, когда показались полки Ярослава и завидев врага, стали разворачиваться для боя. Ярослав, по обыкновению, в центр поставил варягов, на флангах у него были ослабленные недавним разгромом новгородцы, дружина и, возможно, смоляне. Об участии северо-восточных ополчений источники не упоминают.

Ненастный вечер сменился кромешной темнотой, то и дело прерывавшейся вспышками молний – «и бывши нощи рябиныи» (т.е. рябой, рябящей Ю.С.) - первое упоминание «рябиновой» или «воробьиной» ночи в нашей литературе. Войска могли простоять в боевых порядках до утра, но разразилась поздняя гроза, несомый налетевшим вихрем дождь хлестнул в лица пришедших с севера, и Мстислав, усмотрев в этом тактическое преимущество, выгоду («то ны есть користь») приказал челу атаковать. Завидев в блеске молний движение неприятеля, Ярослав двинул вперёд варягов, «и сступишася чело Северъ съ Варягы и трудишася Варязи секуще Северъ». Лаконичное описание битвы весьма красноречиво: оба брата-полководца бросили в бой как расходный материал тех, кого не было жалко, придержав других. Лучше вооружённые, но уступавшие северянам численно, шведы, устлав славянскими рубахами поле боя, изнемогли. Севера пятилась, но держалась и тогда, не ощущая давления с фронта, Мстислав приказал своим крыльям развернуться внутрь боевого порядка и ударить на варягов - «и нача сечи Варягы». Так наша летопись зафиксировала первый в отечественной военной истории маневр частей на поле боя.

Варяги оказались зажаты с трёх сторон. Необычность ночного побоища усиливают подробности, сохранённые очевидцами и донесённые преданием летописцу: «И бысть сеча зла и страшна: яко посветашеся молния, тако блещахуся оружия; и елико молния освещаше, тако мечи видяху, а тако друг друга убиваше. И бе гроза велика и сеча силна». В современном переводе основная мысль может быть выражена приблизительно так: «молнии на миг освещали блестевшие занесенные мечи, а убийственный удар достигал цели уже в темноте». В этих вспышках на мгновение возникали окрестные, пестреющие первой желтизной леса и страшное поле, где скандинавы, славяне и разноплемённые кавказцы убивали друг друга. Треск электрического разряда внезапно заглушал тысячеголосый рёв битвы, но в следующую секунду темнота вновь наполнялась стуком щитов, скрежетом стали по броне, воплями рассекаемых и «прободенных», а затем громовой удар снова покрывал все звуки.

В конце концов, теснимая конницей с двух сторон норманнская пехота не выдержала и побежала, начав отсчёт шведских поражений на будущей Украине. Ярославу также пришлось отступить, хотя новгородцы и дружина не понесли серьёзных потерь. На зиму он остался в Новгороде, сохраняя контроль над Киевом и Смоленском.

Победа обескровила Мстислава, «безмерно» любивший свою дружину, он утром, объезжая поле боя, цинично-простодушно радовался в слух тому, что побиты одни варяги да северяне, «…а своя дружина цела». Едва ли он мог после такого рассчитывать на прежнюю поддержку «земства». Черниговский князь более не делал попыток захватить Киев и, наконец, отправил к Ярославу посольство, предлагая вернуться на юг. Он признавал старшинство Ярослава, но требовал себе всю Левобережную Русь до верховий Днепра, от Переяславля до самого Мурома, сохраняя и свои южные владения. Ярослав согласился на такие условия не сразу. В переговорах прошёл 1025 г., за это время Ярослав восстановил Новгород после полоцкого набега и снова собрал крупные силы. К помощи варягов решено было более не прибегать, хотя отношения со Швецией и Норвегией остались дружескими.

Наконец, весной 1026 г., «собрав воев многих» Ярослав вернулся в Киев. Отсутствие в его войске наёмников должно было свидетельствовать о мирных намерениях князя. В Городце на Остре был заключён договор с Мстиславом на его условиях. Ярослав, таким образом, прекращал усобицу, признавал своё поражение, отказывался, ради мира, примерно от трети Руси. На востоке он сохранял за собой Ростово-Суздальское Залесье, границей здесь становилась р. Москва. В действительности, для страны это была победа: «…и начали жить мирно, в братолюбии, и затихли усобица и мятеж, и была тишина великая в земле».

Мстислав, следует отдать ему должное, оказался вполне христианским государем. В Чернигове, как и ранее в Тмутаракани, им был заложен каменный храм в честь Христа Спасителя, а из жития преподобного Феодосия Печерского известно, что в далёком провинциальном Курске в 20-30-е гг. существовала общедоступная школа. Беспокоить границы его владений печенеги остерегались, и Юго-Восточная Русь процветала в недолгие годы его правления.

Следующие три мирных года почти не оставили о себе памяти. В 1027-м у Ярослава родился сын Святослав, в 28-м в небе над Русью явилось «знамение змиево», но новгородские летописи добавляют к этому поход Ярослава на ясов, по-видимому тех алан, что ещё жили в то время на Донце, после чего города носителей Салтовской культуры – реликт Хазарии у северских границ, превратились в запустелые городища. Очевидно, что поход был совершён совместно с Мстиславом и в его интересах. В 29-м просто «мирно было», можно лишь предположить, что после трёх лет отсутствия в Киеве, Ярослав усиленно занялся решением задач государственного, церковного и культурного строительства на юге. К сожалению, нам не известны подробности этой деятельности, плоды которой будут, отмечены летописцем несколько позже. Скажем только, что в эти годы проходило зарождение русского монашества. Тогда на Русь с Афона вернулся Антоний, будущий первый игумен Печерского монастыря. В эти же «тихие» годы, скорее всего, произошло сближение князя и со священником Берестовского храма Иларионом, «мужем благим, книжником и постником» – будущим митрополитом.

Как говорили на Руси: «Миръ стоит до рати, а рать – до мира», 1030-й прервал мирную передышку. Взятие Белза в условиях начавшегося ослабления Польши стало началом удачного похода., но вдруг, с юго-западных рубежей Ярослав круто поворачивает на север и к осени, по-видимому с одной конницей, пройдя Волынь и Полоцкое княжество, уже оказывается в земле новгородских данников эстов, за несколько лет до того, завоёванных датчанами. С.В. Алексеев, согласно известиям исландских саг, объясняет столь необычный поворот так удачно начинавшейся войны, получением известий о действиях своего союзника Олафа Святого против датчан в Норвегии и необходимостью выполнить ранее данные ему обязательства. Легко разбив племенные ополчения, Ярослав закрепил восток Эстонии за Русью, основав на крутом холме крепость, названную им по своему крестильному имени – Юрьевом. Проблем с данью более не возникало, чудь вернулась в орбиту русского влияния, а в киевской дружине стали появляться «чудины». В том же году у Ярослава родился четвёртый сын – Всеволод.

В следующем году Ярослав продолжил войну с всё более слабевшей Польшей. Теперь он действовал в союзе с Мстиславом. Объединённые русские силы в 1031 году смогли не только вернуть все Червенские города, вплоть до Перемышля, но и «повоевали Лядскую землю», захватив огромный полон и освободив многих давних русских пленников. Ярослав не последовал примеру покойного Болеслава, не вмешался в польскую смуту, не ограбил польскую столицу. Восстановив линию установленной Владимиром границы, он со славой возвратился назад.

Свою часть польского полона Ярослав не стал обращать в рабов, а расселил на печенежской границе по реке Рось, где уже на следующий год начал возводить для них новые города. Новейшие исследования не позволяют приписать ему строительство здесь т.н. «змиевых валов» (Ю.Ю. Моргунов. Дерево-земляные укрепления Южной Руси X-XIII вв. С.224-226.). На девяносто километров к западу от Днепра, на берегах Роси и Роставицы, от крайней владимировой крепости Родень, уже тянулась линия непрерывных дерево-земляных стен. За прошедшие десятилетия они успели обветшать, оставленные без защиты, могли нарочно местами поджигаться степняками и уже начали превращаться в то, что теперь выглядит как «змиевы валы». В годы печенежских нападений и последовавшей за ними одиннадцатилетней усобицы полянское население отсюда бежало. Теперь решено было дополнить линию новыми узлами обороны. Главным из них стал ещё один, южный, Юрьев (Совр. Белая Церковь Ю.С.). Другой довольно крупный новый город на Роси, видимо, несколько позднее стал называться Корсунем, к этому же времени относят основание Богуславля. Со временем здесь возникла частая цепь укреплений, только непосредственно на берегах Роси и Роставицы насчитывавшая семнадцати городов и замков. Государственные интересы князь предпочёл стяжательству, даровав недавним врагам свободу (и оружие), в результате чего вернул Руси старые плодородные полянские земли, надёжнее прикрыл Киев. Впрочем, как скоро стало ясно, до создания эффективной укреплённой линии нового типа здесь ещё было далеко. Пока же граница снова отодвинулась южнее, на р. Тясмин.

Уже более десятка лет печенежская опасность не оставляла следов на страницах летописи. Приход на Левобережье мощного войска, возглавляемого грозным полководцем, упрочил оборону Руси в целом и печенеги перенацелили свою военную активность. Переправляясь через нижний Дунай, они в 20-х гг. стали нападать на Византию. Но Ярослав был дальновидным правителем и ему было известно, что печенеги испытывали в те годы всё большее давление на востоке – на них надвигались полчища кипчаков. Память о прежних нашествиях, что волнами прокатывались каждое столетие по причерноморским степям, подсказывала необходимость крепить границу.

Следующе два года прошли на юге относительно спокойно, если не считать неудачного похода новгородских добровольцев во главе с Улебом к Дербенту, скорее всего санкционированного Ярославом в поддержку завоевательным целям Мстислава. Немногие участники этого предприятия вернулись обратно, что было на руку киевскому князю, после подобных «кровопусканий» его контроль над Новгородом усиливался. К этому периоду относится также свидетельство о смерти единственного наследника Черниговского княжества Евстафия Мстиславича, а зимой 1036 г., разболевшись на охоте, внезапно умер и сам Мстислав Храбрый, оставив Ярослава Владимировича «самовластцем в Русской земле». В это время Ярослав, как обычно, зиму проводил в Новгороде, где «посадил» правителем старшего сына от Ирины-Ингигерд - Владимира, лично назначил нового епископа и дал новгородцам письменную инструкцию– «грамоту», определявшую их отношения с князем, по которой они отныне должны были платить дань. В том же, богатом событиями году Ярослав ликвидировал псковское княжение Судислава. Якобы, послушав «навета» он заключил брата в «поруб». В действительности вина псковского князя могла заключаться в том, что несколькими годами ранее он не воспрепятствовал датчанам отнять у Руси чудскую дань, т.е. по какой-то причине бездействовал в интересах врага, чем нанёс материальный ущерб государству. Тем временем на юге в его отсутствие теснимые торками и половцами печенеги, которых более не удерживал страх перед Мстиславом (а, возможно, союз с ним) огромными массами прорвали укреплённые линии правобережья и окружили Киев. На левом берегу они, как видно, уже лишились своих кочевий и теперь искали себе места в лесостепной зоне правобережья Киевщины.

Узнав весной 1036 г. о нашествии и осаде столицы, Ярослав, быстро собрал множество воинов, включая новый варяжский отряд. Он сумел войти в Киев и затем, соединившись с осаждёнными, вышел на битву. Построив войско перед стенами города, князь в центр снова поставил варягов, «кияне» составили правое крыло, а новгородцы – левое. Войску объединённой Руси предстояло выдержать натиск целого людского моря. Колоссальное побоище двух народов длилось с утра до вечера, когда «едва» одолели русские. Печенеги устремились в бегство, причём по разным направлениям, но в итоге, большинство их ушло за Дунай и со временем было расселено греками на Балканах.

Избавившись, наконец, от печенежской опасности, Ярослав смог наконец, сосредоточиться на решении давно назревшей задачи – расширения и украшения своей столицы, придания ей облика, соответствующего масштабам его державы. На следующий год по изгнании кочевников заложил он город великий» - новые укрепления Киева – превосходившие в несколько раз площадь прежнего города Владимира. За чертой будущих стен, на месте недавней победоносной битвы, был заложен грандиозный храм – «церковь» Святой Софии, в действительности «митрополию» - главный кафедральный собор Руси, во имя Премудрости Божией. Своё посвящение главный храм Русской церкви получил по примеру главного храма Константинополя, в чём был всем очевидный смысл. Одновременно были заложены величественные Золотые Ворота – аналогичный константинопольскому парадный въезд в город, с Благовещенской церковью на боевой площадке, а также храмы двух княжеских монастырей, расположившихся через улицу один против другого - Св. Георгия и Св. Ирины – мужского и женского. Оставалось только пригласить в столицу объединившегося, наконец, государства и церковного главу – митрополита, что и было сделано, когда строительство кафедрального собора близилось к завершению.

Повествуя об этом, летописец прерывает порядок погодных статей. Рассказ о торжестве Русской церкви становится поводом восславить деяния князя в деле распространения Веры в народе – труде малозаметном, повседневном, тихом, но отнюдь не менее важном, чем военные походы и победы. Ярослав не сам учил школьников, не читал проповеди пастве, не переводил и переписывал книги, но он активно и заинтересованно создавал условия, неустанно и щедро помогал, организовывал и подавал пример. Это при нём были прославлены первые русские святые, появились первые русские священники и монахи, первые писатели, богословы и иконописцы из их числа, зародились первые русские монастыри, окончательно утвердилась церковная иерархия. Потому великий князь и удостоился от летописца ещё в расцвете лет необычайных похвал. На фоне гигантского строительства и храмоздательства в Киеве, промолчать о том, кто являлся их главным организатором и жертвователем было невозможно. Приведём здесь в современном переводе этот отрывок целиком.

«И стала при нём вера христианская плодиться и расширяться, и черноризцы стали умножаться и монастыри появляться. И любил Ярослав церковные уставы, попов любил немало, особенно черноризцев, и книги любил, читая их часто и ночью, и днём. И собрал писцов многих, и переводили они с греческого на славянский язык, и написали они книг множество, ими же поучаются верующие люди и наслаждаются учением Божественным. Как если бы один землю вспашет, другой же засеет, а иные жнут и едят пищу неоскудевающую, – так и этот. Отец ведь его Владимир землю вспахал и размягчил, то есть крещением просветил. Этот же засеял книжными словами сердца верующих людей, а мы пожинаем, учение принимая книжное». Далее сообщается, что великий князь собрал в Софийском соборе большую библиотеку, а храм украсил иконами, золотом и серебром. К этому следует добавить, что как только кафедральный собор был построен, он, по словам А.Н. Сахарова, «становится не только религиозным, но и духовным центром страны», - центром книжности и скрипторием, где трудились писцы и переводчики. По мнению А.А. Шахматова, здесь, при митрополичьей кафедре, начинает создаваться официальное летописание.

«…И радовался Ярослав, видя множество церквей и людей христианских», но, как видно, эти успехи не вызывали особой радости у единоверцев в Константинополе. Тем более не вызывали там понимания возникшие на Руси идеи о самостоятельном выборе ею веры, о равенстве всех христианских народов перед Создателем, сравнения Владимира Крестителя с равноапостольным царём Константином, княгини Ольги - с матерью его Еленой. Это означало неприятие притязаний на политическое верховенство Константинополя. Из Царьграда прислали специалистов для возведения и украшения соборного храма Св. Софии, но в целом должны были воспринять строительную программу Владимира как дерзкий вызов официальной доктрине Империи, гласившей, что народы, принявшие от неё крещение, являются подвластными императору – единственному главе христианского мира.

В свою очередь, на Руси, с пресечением мужской линии Македонской династии, с недоумением, переходящим в презрение смотрели на становившихся императорами мужей стареющей императрицы Зои. Последнего из них – Михаила IV - Русь официально даже не признала, ведь он устранил от власти «порфирородную» правительницу, к тому же состоящую в родстве с русским великим князем, формально, через тётку Анну, жену Владимира, приходившимся ей двоюродным братом. Такое наследование высшей власти роняло авторитет Константинополя в глазах высоконравственных киевских неофитов.

Если в материальном отношении Русская церковь, опирающаяся на всю мощь государства, стремительно усиливалась, в организационном она находилась в неопределённом состоянии, фактически управляясь князем, при том, что «по закону» должна была полностью зависеть от Константинополя, присылавшего своих ставленников на епископские кафедры. До сих пор среди исследователей нет единого мнения о существовании митрополии в Киеве до 1039 г. Самоволие Ярослава с назначением местных владык воспринималось греками как недопустимое вторжение в область церковной власти. К тому же, если Владимир, силой оружия вырвавший у ромеев родство с императорским домом, заставил с собою считаться, как с царём, то Ярослав, при всём его наследственном «каганстве», авторитетом в Империи не имел. «Ярослав Владимирович, - по словам А.Н. Сахарова – лишь утверждался как великий князь Руси, он нуждался не только в широкой идеологической поддержке внутри страны, но и в благожелательном политическом климате за рубежом. Потому и последовало приглашение из Константинополя митрополита…». Великий князь надеялся, что должно было устранить возникшие претензии и подозрения, и разрядить накапливавшееся напряжение.

На этом фоне назревающего межгосударственного конфликта русско-византийские отношения резко обострились в 1039 г., когда вновь прибывший митрополит Феопемпт вдруг освятил (ещё раз!) главную святыню Руси – церковь Богородицы Десятинную. Освящение это было, скорее всего, безосновательным и носило явно демонстративный характер. Оно, вероятно, было одним из «пунктов» полученной Феопемптом перед отправкой на Русь «инструкции». Совершённое внезапно, без совета с князем, или даже вопреки его мнению, оно должно было показать не каноничность в глазах официального Константинополя прежнего освящения храма, а, вместе с ним и всей прежней деятельности русского духовенства, не исключая и его предшественников на киевской кафедре, но, в первую очередь, - владимировых «корсунских попов». Русское духовенство, таким образом, оказывалось в роли «схизматиков». Естественно, такое действие было воспринято Ярославом как оскорбление и даже кощунство, перечёркивающее и его труды. Митрополит, от которого не исходила любовь к русской пастве в Киеве был не нужен и вскоре отправился восвояси.

Как следствие произошедшего разрыва, в Византии начались притеснения русских, в том числе насельников русского монастыря на Афоне. После того как миссия русского посольства успеха не принесла, киевский князь принял решение готовиться к войне. В Новгороде уже в 1041 г. началось строительство кораблей для похода, а в Швецию вновь послали за подмогой. К осени из-за моря прибыл родственник короля, ярл Ингвар. На тридцати его кораблях находилось, приблизительно, 1200 воинов. В Ладоге к нему примкнули многие варяги, служившие на Руси.

Возможно часть новоприбывших приняла участие в зимнем походе Владимира Ярославича в центральную Финляндию. Незадолго до этого там было уничтожено войско шведского конунга. Поход новгородцев, с одной стороны выглядел как помощь шурину и месть его врагам, с другой – показывал предел шведским устремлениям в землях суми и еми. Была и третья задача: Владимир «сдавал экзамен» на самостоятельное управление войсками в сложных условиях. Поставленная задача была в целом успешно решена, «Емь» (Хяме) была побеждена, устрашена и обложена данью, однако поход затянулся из-за случившейся на обратном пути эпизоотии – повального мора коней. Обратно новгородцы пришли пешими.

Той же зимой в Киев пришли обнадёживающие вести о смерти императора Михаила IV. Выступление на юг судовой рати было возможно только с началом навигации. У новой имперской власти ещё оставалась возможность уладить конфликт, но к концу зимы из Царьграда пришло сообщение об убийстве в драке знатного русина, а также об отказе русской стороне в удовлетворении иска, что было расценено как нарушение договора и прямой вызов, и стало поводом к войне.

Казалось бы, решение было принято, но очередные перемены в греческой столице отодвинули выступление русских. В апреле 1042 г., в результате восстания и Михаил V был свергнут, новым мужем императрицы Зои стал Константин Мономах и это вновь породило надежды на мирное разрешение противоречий. Благоприятное время для далёкого похода на юг миновало, но улучшений в русско-византийских отношениях так и не наступило.

Начиная с 1038 г., великий князь ежегодно отправлялся в походы к западным границам. Можно предположить, что занятость Ярослава в то время вопросами европейской политики, а именно – польскими и венгерскими делами, а также помощью Брячиславу против литвы и ятвягов, не позволила ему лично возглавить столь ответственный поход. Весной 1043 г. войска из Новгорода повел Владимир Ярославич, успешно показавший себя в зимней финской кампании. В Киеве к ним присоединилась часть великокняжеской дружины во главе с Иваном Творимиричем, но общее руководство объединёнными силами Ярослав, возложил на Вышату, в качестве заместителя и советника новгородского князя. Теперь русский флот насчитывал около 400 кораблей, что позволяет оценить численность перевозимого ими десанта примерно в 16 000 человек. То, что война с Византией велась в основном силами новгородцев, Р.Г. Скрынников объясняет не только необходимостью для Ярослава одновременно поддержать польского союзника против Мазовии, но и внутриполитическими задачами: «Ярослав боялся отпадения Новгорода. Отправив сына с новгородцами в рискованный и длительный поход, киевский князь нашёл способ утихомирить новгородцев и упрочить свою власть над крупнейшей из русских «волостей».

Только теперь, когда русский флот вышел из Днепра в Русское море, император Константин направил на север посольство с извинениями и мирными предложениями. Встреча с ним произошла в устье Дуная, где уже произошли первые боестолкновения. Выслушав греков и не согласившись с их условиями, Владимир собрал военный совет. На нём русские воеводы предложили остановиться и встать лагерем «в поле», вероятно, в ожидании подхода императора для новых переговоров или битвы, но князь поддержал варягов, что требовали продолжения похода. Это предполагало морское сражение, но он, по, видимому, надеялся на их искусство. Прорвав новый рубеж морской обороны греков, киевский флот, вскоре войдя в Пропонтиду – Босфор оказался у стен Константинополя. Высадившись, русско-норманнское войско расположилось лагерем на европейском берегу.

Теперь уже император вступил в переговоры с Владимиром Ярославичем, называя русские требования платы за жизнь одного человека непомерными, но князь стоял на своём, требуя 1000 номисм на корабль. Следует отметить, что 400 000 тысяч золотых - цифра вполне «подъёмная» для Византии. В те времена даже отдельные частные состояния могли насчитывать сопоставимые суммы, но дело было в принципе. Согласиться на условия нападавших означало унизить достоинство Империи. Переговоры закончились безрезультатно, и император объявил о начале военных действий на следующий день.

Утром русский флот, построившийся цепью у северного маяка на входе в пролив, был в начале атакован тремя крупными дромонами. Греки с высоты бортов поливали окружившие их норманнские и русские корабли своим знаменитым «сирийским» «жидким огнём», выдавливая зажигательный состав из медных цилиндров при помощи поршней. Когда боевой порядок русского флота смешался, из Золотого Рога плотной массой быстро вышел весь византийский флот, устремившись на помощь своему авангарду. Этого зрелища не выдержали многие экипажи, включая и варягов, обратившихся в бегство. Природа довершила разгром, внезапно налетел шквал, разбивший о камни корабль самого Владимира, и оказавшийся губительным для небольших речных судов новгородского ополчения, чьи команды спасались вплавь. Самому князю едва удалось перейти на корабль Ивана Творимирича.

Новгородская летопись, в отличие от византийских источников, не сообщает о крупных потерях в бою или от стихии («…прочие же вои Владимировы вывержены были на берег»). Море успокоилось быстро и выяснилось, что на европейской стороне Босфора собралось до шести тысяч человек, лишившихся доспехов и оружия, но собиравшихся пробиваться домой. Среди них не оказалось знатных, и никто из окружения Владимира не хотел их возглавить. Тогда Вышата Остромирович, сын и внук новгородских посадников, заявил, что сойдёт на берег: «Я иду с ними. Если буду жив, то с ними; если погибну, то с дружиной».

За убавившимся почти на половину русским флотом противник отрядил погоню. Данные источников разняться, греческие сообщают об отправленных императором 24 триерах, а ПВЛ – лишь о 14 «олядиях» т.е. хеландиях (отсюда – знаменитая «шаланда» Ю.С.), транспортных частных судах, мобилизованных на войну из-за недостатка в боевых кораблях. Этому «свидетельству» русской летописи просто сложно поверить, даже будучи вооружёнными огнемётными «сифонами» 14 хеландий против уцелевших 220 кораблей русских и варягов едва ли имели шансы на победу. Получается, что ПВЛ намеренно количественно и качественно занижает силы врага и тем уменьшает ценность будущей победы и даже опускает её подробности(?!). К рассмотрению причин этого мы ещё вернёмся.

Русские источники предельно кратко сообщают, что Владимир, заметив погоню, дал грекам бой и победил. Концовка текста похожа на обрывок пространного повествования: «и возвратились в Русь, севши на корабли свои» (а когда и для чего они из них выходили, будучи на плаву?). ПВЛ свое повествование о плавании Владимира на этом заканчивает. Куда интересней рассказ хрониста Иоанна Скилицы, о том, что ромейские триеры обнаружили русские корабли стоящими в бухте и напали на них, но внезапно были атакованы с разных сторон, захвачены и потоплены все, их экипажи - перебиты и частично пленены. Это был единственный успех похода. Колонна под командованием Вышаты смогла дойти до Варны, но там была окружена и уничтожена. 800 взятых в плен, включая и самого воеводу, греки отвели в Константинополь и там ослепили. Более о событиях той войны летопись не упоминает, а годом заключения мира принято считать 1046, когда на Русь добрались несчастные слепцы.

Казалось бы, Русь потерпела поражение в войне, её цели не достигнуты, её престиж подорван, влияние ослаблено, но дальнейшие события свидетельствуют об обратном: она не только получает своих пленных, отношения между государствами приобретают качественно иной, равноправный и дружественный характер и, самое главное, Русь снова получает невесту царского рода для четвёртого сына Ярослава. Мир скрепляется браком Всеволода (имевшего тогда крайне мало шансов занять киевский престол) и Анастасии, дочери Константина Мономаха, потенциальной наследницы! История не знает примеров, чтобы победители так относились к побеждённым. Неужели император ромеев отдал свою дочь за северного архонта, чтобы компенсировать тому его поражение?! Скорее имели место события прямо противоположные поражению – оккупация Южного побережья Крыма киевскими и тмутараканскими войсками и повторное взятие Херсонеса – Корсуни, переломившие ход неудачно начавшейся войны.

После этого «поражения» отношение к русским в Империи ромеев меняется коренным образом. Равноправный торговый договор восстановлен, пострадавшие русины, включая афонских монахов, получают компенсации, а сразу же прибывшие из Киева войска помогают императору побеждать его врагов. Авторитет «разгромленной» Руси начинает неуклонно расти. Если до войны германский император уклонился от предложения Ярослава породниться, то теперь король далёкой Франции сватает дочь Киевского кагана, не говоря уже о правителях Норвегии, Польши и Венгрии, а сам он, женя других сыновей на принцессах, подобно полноправному императору, назначает киевского митрополита по собственному выбору.

Обычно такой невероятный ход событий исследователи принимают как должное и объясняют начавшейся полосой новых бед Византии, заставившей искать помощи вчерашнего врага, а именно: восстанием Льва Торника, нашествием печенегов и т.п., но все они случились позднее, в 1046 – 1048 гг., в то время как мир с Русью, скорее всего, был заключён годом ранее, в 1045 г., на что косвенно указывает следующий факт – уже в 1045 г. главный сухопутный герой этой войны, стратиг придунайского корпуса имперских войск К. Кекавмен получил новое назначение и убыл на Кавказ, т.е. русская угроза миновала.

Понять, что же произошло в действительности, и как такое стало возможным помогает сопоставление нескольких фактов, приведённых В.Г. Брюсовой. Перечислим основные из них. Первый лежит, буквально на поверхности - Софийская, IV Новгородская и ряд поздних летописей содержат сообщение: «В лето 1044 г. паки (т.е. снова!) на весну посла велики князь Ярослав сына своего Володимира на греки». От него обычно отмахиваются, ведь древнейшая ПВЛ, как и большинство других, об этом не сообщает. Мы же учтём и подумаем, куда именно мог послать Ярослав Владимира на этот раз? Зная целеустремлённость киевских правителей в достижении стратегических целей и имеющийся у них положительный опыт такого рода можно не сомневаться, что война с Империей продолжилась, ведь когда-то именно так поступил и разгромленный на море Игорь. Вторым своим походом, с привлечением полчищ степных союзников, шедших вдоль берега моря, он своего от греков добился.

Учитывая, что в новгородском Софийском соборе хранятся как реликвия и военный трофей, медные церковные врата раннесредневековой византийской работы, называемые «корсунскими», становятся ясными направление и цель этого похода Владимира Младшего – снова на Корсунь. К такому выводу подталкивают и легенды, окутывающие эти врата. Записанные в XVI – XVII вв. они утверждают, что врата вывезены новгородцами и их князем из Корсуни в давние времена, вместе с большим количеством икон и иной церковной утвари. Действительно, в Софийском соборе хранилось и до сих пор сохраняются византийские иконы, атрибутируемые XI в., т.е. не связанные с эпохой Владимира Святославича и совокупно именуемые «корсунскими древностями».

В.Г. Брюсова приводит и иные доказательства в пользу второго похода на Корсунь, это оригинальное свидетельство польского хрониста Матея Стрыйковского, сообщавшего, что Ярослав, послав на греков сына Владимира, «…требуя у кесарей Корсуни и Таврики», к сожалению, источник этого сообщения неизвестен. Зато, существует французский источник, т.н. Реймсская Псалтирь Одальрика, на полях текста содержащая запись о поездке в Киев епископа Роже в составе посольства, сватавшего Анну Ярославну за короля Генриха I. В ней сообщается, что епископ, выполняя просьбу своего знакомого, задал вопрос «царю той земли Георгию» о нахождении Херсонеса и хранящихся там мощей папы Климента. На это Ярослав ответил, что он сам ездил в Херсонес и принёс оттуда главы папы Климента и его ученика Фива, а затем пошёл с ним в церковь и показал их Роже. Подлинность этой записи несомненна, хотя она и противоречит некоторым русским источникам в части того, кто именно перенёс честные главы Свв. Климента и Фива в Киев. Исследователи объясняют это неточностью перевода или невнимательностью самого Роже. Для нас же важен тот факт, что забрать из города-крепости его святыню можно было только как военный трофей. Подробности нового взятия Корсуни, возможно, сообщает новгродская былина «Лев (Глеб) Володович» (Володьевич), рассказывающая о взятии Корсуни новгородцами путём подкопа, перехватившего подкоп осаждённых, что не совпадает с изложением ПВЛ осады Корсуни в 988 - 989 гг.

После завершившихся миром переговоров, великий князь, которому пора уже было задумываться о вечном, вывез из Корсуни ещё и роскошный позднеантичный саркофаг. В нём его и погребли позже в Софийском соборе, так что и этот музейный экспонат, скорее всего, тоже трофей повторного взятия Херсонеса, как и Корсунские врата. Прочие трофеи увезли победители новгородцы во главе с Владимиром. На следующий год, (1045) они, как и полагается в таких случаях на Руси, увенчали свой триумф закладкой каменного кафедрального собора Святой Софии. Иначе пришлось бы признать, подобно иным биографам Ярослава, что Владимир в Новгороде свою каменную Софию закладывал не иначе как с горя, в память убиенных соратников, а не с великой радости (и добытых средств). К этому добавим от себя, что на юге новая победа русского оружия была увековечена Ярославом ещё и в названии только что возведённого города-крепости, самого южного на Роси. Чем ещё объяснить смысл появления столь необычного названия для русского города? Может быть «приурочиванием» к юбилею 50-летия крещения Руси и взятия Херсонеса-Корсуни его отцом, но тогда, кажется, такой традиции ещё не существовало.

Таким образом, становится очевидным, что перелом в войне наступил после предполагаемого второго похода Владимира Ярославича, закончившегося захватом центра Таврической фемы и переговорами, на которые туда и прибыл великий князь. Сознавая силу своей армии в Тавриде, он мог реально угрожать отторжением её, предлагая, как альтернативу брачный союз своего сына с дочерью императора и возобновление взаимовыгодного мира.

Остаётся только объяснить, почему известие о походе 1044 г. на Корсунь оказалась в тексте ПВЛ почти полностью уничтожено, а статья 1043 г. подверглась редактированию с сокращением и искажением. Всему виной пресловутая «политическая целесообразность». С наступлением «безоблачного» периода в русско-византийских отношениях вспоминать о недавней войне с союзниками и «учителями» было неудобно (утраченный текст мог содержать какие-либо неприятные для греков подробности). В.Г. Брюсова называет и ещё одну причину: ранняя смерть Владимира Ярославича не позволила его сыну Ростиславу увековечить для потомков подвиг отца. Ростиславу и его детям самим пришлось добывать себе место под солнцем с оружием в руках, раздражая киевскую власть. Перечисленные косвенные причины позволяют предположить, что сделано это было по указанию другого внука Ярослава - великого князя-грекофила, известного своим вниманием к содержанию официальной летописи и, по матери-гречанке, получившего дедовское прозвище Мономах.

Конечно же, на рост политического влияния и авторитета великого князя киевского среди правителей европейских государств повлияло окончательное объединение Руси в 1036 г. превратившее её в самое крупное государство Европы, но выросли ни не внезапно. Р.Г. Скрынников считает Ярослава упорным и настойчивым продолжателем внешней политики своего отца и деда, к тому же расширившим её масштабы и усовершенствовавшим методы её реализации. Своей внешнеполитический курс он проводил осторожно, методично и расчётливо, расширяя сферу своего влияния в Прибалтике, Финляндии, Польше, Венгрии и в Причерноморье.

Польша, еще недавно бывшая опасным врагом, теперь нуждалась в поддержке и защите. Возобновившаяся там, после смерти короля Мешко II междоусобица, усугублённая чешским вторжением, могла окончательно уничтожить здесь единое государство. На окраинах развалившегося королевства уже возникали самостоятельные княжества на племенной основе. В 1037 г. царившую в стране анархию довершило новое антихристианское восстание, ликвидировавшее в ней и церковную власть. В следующем году, с помощью германских войск, в польской столице Гнезно закрепился сын Мешко Казимир. Он мог бы превратиться в вассала германского императора, но этого не случилось, в том числе благодаря предложенному Ярославом союзу.

Осенью 1038 г. этот союз был закреплён женитьбой Казимира на сводной сестре Ярослава, самой младшей из дочерей Владимира, от византийской принцессы Анны – Добронеге-Марии. Сил для восстановления единства страны у польского князя критически не хватало, их должна была восполнить помощь русского союзника. Восстановление контроля над Мазовией оказалось сложной задачей, потребовалось несколько походов на северо-восток. Готовясь отстоять свою незовисимость, мазовецкий князь призвал на помощь поморян, а также соседние балтские племена пруссов и ятвягов, общих врагов для Польши и Западной Руси. Ятвяги, двыние враги и данники Владимира, освободившиеся от зависимости в период русской смуты. Поэтому первый удар был нанесён по ним, вскоре после брачного пира. Однако недостаточно подготовленный поход оказался не слишком удачен. Избегая сражения в поле, ятвяги отступили в свои дремучие чащи, и так отбились. Поскольку целью следующего похода в 1040 г. стала Литва, можно предположить, что литовцы помогали своим соседям и балтским братьям ятвягам. Нет сомнения, что в обоих предприятиях участвовали полочане Брячислава, для которых было важно ослабить воинственных соседей.

Удовлетворив свою месть прибалтам, Ярослав в 1041 г. выступил, наконец, и против мазовшан. Поход проходил по водным путям, «в ладьях» и вновь не привёл к окончанию войны. На следующий год Ярослав повторно ходил в Мазовию водным маршрутом и, по-видимому, с большим успехом, но теперь, в плату за помощь он потребовал от Казимира вернуть пленённых ещё Болеславом русинов, что и было выполнено: на подконтрольной Казимиру территории удалось разыскать и вернуть на родину около 800 человек мужчин, не считая женщин и детей. В том же году русско-польский союз скрепили ещё и браком сына Изяслава, управлявшего тогда Туровом, с сестрой Казимира Гертрудой. Завершилось покорение Мазовии только в 1047 году. Решающую роль в тяжёлой, упорной битве на берегу Вислы сыграла русская помощь: «Ярослав пошёл на мазовшан и победил их, убил князя их Моислава, и покорил их Казимиру». Русь также оказала помощь Казимиру в его войнах с Чехией и поморянами. В итоге Польша вырвалась из сферы влияния германского «райха», став суверенной державой меж двух империй.

Воспитав у себя сироту Магнуса - сына Олафа Святого, Ярослав, через несколько лет, с помощью многоходовой комбинации, сумел в 1035 году добиться занятия им норвежского трона. Прошли годы и Магнус, объединив Норвегию с Данией, фактически вышел из союза с Русью. Чтобы вернуть эту страну в сферу влияния Киева, Ярослав в 1043 г. женил кандидата на норвежский престол Харальда Сурового на своей старшей дочери Эллисив-Елизавете. И Ярослав, и Ингигерд всячески советовали зятю уклониться от схватки со своим бывшим воспитанником. Великий князь надеялся, что Магнус, мечтавший о восстановлении датской власти над Англией, согласится принять помощь Харальда и наделит того Норвегией, но, тем не менее, отпустил с зятем некоторых своих варягов. Вскоре по прибытии в Швецию Харальд, действительно договорился с Магнусом и стал правителем Норвегии, а через год – и её королём. До недавнего времени считалось, что, когда Харальд, этот «последний викинг», погиб в 1066 г. под Йорком в Северной Англии, Елизавета ещё раз вышла замуж, став Датской королевой.

В начале 1044 г. в Полоцке умер Брячислав. Тем же годом датированы в Новгородской летописи поход Ярослава на «литву» и начало княжения в Полоцке Всеслава Брячиславича. Эти известия несомненно связаны между собой. Можно предположить, что смерть полоцкого союзника позволила Ярославу ликвидировать широкую автономию Полоцкой земли. Великий князь прибыл туда с крупными силами, чтобы помочь надолго устрашить опасных соседей и заключить новые условия союза с молодым наследником, поставив его в зависимое положение. В последний раз он лично водил войска. Литовцев разгромили и заставили платить дань Полоцку, но местный князь отныне утрачивал свои права в Киеве. Сохраняя свою резиденцию здесь он лишался доли в киевских доходах, зато сохранялись все его союзные обязательства, превратившиеся теперь в вассальные. В качестве гарантии от проявлений сепаратизма, служившие Брячиславу варяги были приведены к присяге Ярославу и становились теперь его представителями при Всеславе. Так Ярослав окончательно объединил Русь, через двадцать девять лет после смерти отца.

Когда-то Н.М. Карамзин считал, что Ярослав, «следуя в правлении благодетельным намерениям Владимира, хотел загладить вину ослушного сына и примириться с тению огорчённого им отца». Зерно истины в этом есть, ведь он был сыном своего отца и более того – членом своего рода. Именно чувство родства, в сочетании со страхом Божиим, заставило Ярослава в 1044 г. совершить, казалось бы, странный до дикости поступок – приказать выкопать останки своих дядей-язычников Олега и Ярополка, чтобы окрестить их. Этим Ярослав пытался перед судом Творца, не только облегчить их посмертную судьбу, но и смягчить вину отца-братоубийцы, ещё не признанного святым. Верный Иларион, как никто другой понимавший своего государя, выполнил княжескую просьбу – кости жертв междоусобной брани упокоились в Десятинной церкви.

В 1045 г. Ярослав вмешался в венгерские дела. При живом короле (хотя и непопулярном германском ставленнике) великий князь провозгласил беглого принца Андрея (Андраш) претендентом на престол и женил его на своей второй дочери – Анастасии. Их час настал уже в следующем году. В ходе народного, откровенно языческого восстания пал король-марионетка Пётр и местная знать направила на Русь послов – просить на венгерский трон нового зятя великого князя. Для этого даже не потребовалось посылать войска, Андрея и Анастасию народ встречал с радостью. Новый король, поддержанный всеми слоями общества, успешно отбился от немцев и навёл в стране порядок, а Венгрия более чем на столетие превратилась в надёжного друга и союзника правителей Киева.

Соперник императора Германии стал интересен королю Франции и в 1049 году в Киеве появились посланцы и сваты Генриха I, с предложением заключения союза и скрепления его браком с младшей дочерью «тамошнего царя» Анной. Согласие было получено, и Анна Русская стала матерью короля Филиппа I, «предка всех королей, правивших Францией по XVIII столетие. И все эти короли, вступая на престол в Реймсе, клялись на славянском Евангелии, привезённом с Руси, в дар мужу от своего отца королевой Анной» (С.В. Алексеев). Общепризнанные благочестие, ум и образованность позволили Анне Ярославне после смерти мужа стать во главе регентского совета при наследнике. Союз Руси и Франции, пусть и кажущийся формальным, всё же не мог не учитываться императором Генрихом, воздерживавшимся от проявлений открытой вражды.

В том же, 1049 году в Новгороде сгорел старый, тринадцативерхий, деревянный Софийский собор. Восстанавливать его не стали, уже достраивался новый, каменный. Его освятили следующей весной, украсив множеством привезённых из Корсуни ценных икон и церковной утвари. На освящении храма, вместе с сыном и епископом Лукой, присутствовал и Ярослав, несомненно внёсший вклад в его строительство и украшение. Годом позже умерла вторая жена Ярослава Ирина-Ингигерд, гордая и своенравная, но и верная помощница и мудрая советчица в государственных и церковных делах; она была похоронена в Софии Киевской.

1051 г. принёс и радость для старого князя, Собор немногочисленных епископов и прочего духовенства Русской земли, по инициативе Ярослава выбрал митрополитом Киевским его любимца и верного сподвижника Иллариона. Другие кандидатуры не выдвигались и всё было решено заранее, ведь Илларион, скорее всего, уже давно, возможно ещё до приезда Феопемпта, исполнял архиерейские обязанности в Киеве. Собор проходил в соответствии с каноническими правилами и со стороны Константинополя возражений не последовало, такими стали теперь отношения с Империей. Новый митрополит был торжественно возведён в сан и занял кафедру в храме, где служил с самого его освящения. Когда отзвучали возгласы «Аксиос!» он, согласно канона, прочёл православное «Исповедание веры», разъяснив затем существо каждого из двенадцати его догматов, включая исхождение Святаго Духа только от Бога Отца, тем самым официально подтвердив верность Киевской митрополии Восточной, греческой церкви как раз накануне великого раскола христианства.

В новом своём качестве Илларион стал для великого князя незаменимым помощником ещё в одном деле – кодификации русского законодательства. К этой работе Ярослав приступил давно, но теперь она была завершена и закреплена авторитетом высшей духовной власти. Древнейшая часть кодекса, именуемая «Правда Ярослава», состояла из 17 статей, в которых было зафиксировано «обычное» светское право. В них также, как считают исследователи, нашли отражение и взаимоотношения с иностранцами в бурные события 1015-1016 годов, что даёт основание говорить о времени составления - накануне похода на Киев или вскоре после него. Ярослав не решился что-либо существенно изменить в законоположениях «обычного», по сути, языческого закона («Правды»), сохранив даже кровную месть. В дальнейшем, укрепившись в Киеве, Ярослав добавил к ним две статьи «Покон вирный», об обязанностях общин содержать княжеских сборщиков вир, и «Урок мостников» - об оплате труда работникам, мостившим городские улицы. Казалось бы – как мало, но главное состоит в том, что большую группу уголовных преступлений и в первую очередь - совершаемых против нравственности, великий князь вывел в компетенцию церковного суда, при этом оставив во многих случаях исполнение наказания признанных виновными в компетенции светской власти. И здесь заслуга Иллариона очевидна, он, с санкции Ярослава, на основе греческого церковного законодательства, но с учётом русских особенностей, разработал Церковный устав, который ещё несколько столетий оставался на Руси основой церковного судопроизводства. Этот документ во многом менял жизнь восточных славян, превращавшихся в русский народ. Там, где раньше царила кровная месть, теперь от имени князя назначались уголовные наказания и денежные штрафы – виры. Отныне запрещалось воровство невест, многожёнство, принуждение к браку и отказы детям в браке.

Нельзя здесь обойти и ещё одно, вероятно – главное направление деятельности нового митрополита, начатую задолго до его официального поставления - выработку национальной идеологии. Стремительный, ошеломляющий взлет юной страны из тьмы языческих капищ к свету огромных, блистающих золотом и мозаиками, христианских храмов, от ослабленной усобицей языческой окраины Европы в начале правления Владимира к мировой славе и царскому могуществу Ярослава, казался чудом и требовал осмысления, даже невольно заставлял современников задумываться и о будущих судьбах родной земли. Им, счастливым недавно обретённой верой, был очевиден промыслительный т.е. сверхъестественный характер происшедшего, подготовившего Русь к необычайной судьбе – свершать великие задачи, быть в авангарде человечества, брать в свои руки судьбы мира.

Эти ощущения и прозрения в сороковых годах одиннадцатого века и суждено было сформулировать, и выразить в блестящей форме первому киевскому митрополиту из русских в одном из самых первых творений нашей литературы - «Слове о Законе и Благодати». Всё это произведение проникнуто чувством радости за свою обновленную родину, «…что ведома и слышима всеми четырьмя концами земли», за ее славных владык: «старого Игоря» и «славного Святослава», особенно же за «кагана нашего» (т.е. императора) Владимира, в крещении – Василия, которого он справедливо сравнивает с апостолами, просвещавшими земли и с императором Рима Константином, принявшим христианство. Особенно умиляет автора то, что Владимир, в отличие от учеников Христа, уверовал даже не видя Его чудес, не слышав Его проповедей и принял решение самостоятельно (а не под греческим воздействием). Превозносит автор и другого «кагана нашего» - Ярослова-Георгия, продолжателя дела Владимира, называя сына «весьма верным свидетельством» заслуг отца. Похвала Владимиру переходит в похвалу Ярославу и является лучшей его характеристикой, перед которой блекнут современные:

«…сын твой Георгий,

Его же сотворил Господь наместником после тебя,

Твоему владычеству.

Не рушащим твоих уставов, но утверждающим,

Не умаляющим твоего благоверия сокровищ,

Но более умножающим,

Не искажающим,

но улучшающим.

Он недоконченное тобою

Докончил, как Соломон дела Давидовы.

Он дом Божий великой святой Его Премудрости

Создал…»

Ярослава Иларион сравнивает с библейским царем Соломоном, за то, что тоже построил и «всякою красотою украсил» великий храм - Софийский собор – «…церковь дивная и славная по всем окружным странам, так что иной такой не сыщется во всем полуночье земном, от Востока и до Запада. И славный град твой Киев величеством, словно венцом окружил».

В.Б. Перхавко, оценивая творение Илариона считает, что он первым (причём публично, т.к. по форме его «Слово…» это проповедь Ю.С.) «…утверждал идею богоизбранности русских и вселенского значения Киева», т.е. русского государства. Действительно, текст «Слова…» утверждает идею равенства Киева с Константинополем. Называя этот город «Новым Иерусалимом», куда император Константин с матерью Еленой перенёс Честной Крест Господень, Иларион тут же сравнивает с ними Владимира и его бабку Ольгу, что принесли крест (символически) в Киев из Константинополя. По словам В.Я. Дерягина: «Идея Киева, «Третьего Иерусалима», таким образом, предшествует формуле «Москва –третий Рим». В целом «Слово..» Илариона – это манифест равенства новой, только набирающей силу христианской державы перед лицом «Второго Рима», уже начинающего клониться к своему, теперь уже необратимому, упадку. В нём, пока, только «между строк», «из контекста», лишь на уровне предчувствия можно уловить ощущение грядущей роли Руси.

Неоднократно отмечалось, что этот текст, этот чудный памятник ораторского красноречия, положил начало формированию русской идеологии, в основе которой лежит осознание мировой роли русского народа, его государства и воинства, как призванных Богом сохранять и защищать чистоту Веры Христовой; включающей понимание особой роли государства как средства, направляющего народную жизнь в рамки законов, данных свыше. Только в связи с этим можно понять и смысл их предназначения в мировой истории. Отсюда уже оставался один шаг до мессианизма, т.е. провозглашения своей уже ведущей, исключительной роли в мире, и он был сделан, но спустя ещё несколько десятилетий.

Парадоксальным образом, осознание себя, по сути, «новым Израилем» прозвучало на Руси в годину тяжких испытаний, когда страна, впервые почувствовала себя щитом христианской цивилизации под ударами половецкого нашествия. В роковом 1093 году, когда, казалось, рушатся стены царства Рюриковичей, когда дважды разбитый половцами внук Ярослава был бессилен помешать кочевникам угонять в степи тысячи жителей разорённой Киевщины, в тексте «Повести временных лет», вслед за перечислением этих бедствий, встречаем поразительное откровение летописца: «Да никто же не дерзнет говорить, будто мы ненавидимы Богом! Да не будет никого, кого бы так Бог полюбил, как нас возлюбил! Кого так же почтил, как нас прославил и вознес. Никого же! Они ярость свою воздвигли на нас, потому, что больше всех почтены, выше всех грешных. Так как более всех просвещены были, и Владычню волю ведаем, то и более других казнимы».

До этого рубежа все подобные выражения в русской литературе относились лишь к «кагану», «царю» или «великому князю», народ же не выделялся из числа прочих христиан, но отныне уже не только монарх Богом возлюблен, не один только правитель почтён, прославлен и вознесён Им, но именно «Мы» - народ русский!

Эта искра, эта идея богоизбранности русских, зародившаяся как предчувствие, была осмыслена и зафиксирована во времена Ярослава, но, вероятно, из обоснованных опасений греха гордыни, не выходила далее церковной, монашеской среды и близкого ей круга просвещённой знати даже тогда, в период наивысшего материального могущества Первой русской империи, пока не вспыхнула ярким пламенем эмоций уже на фоне наступившего половецкого разгрома. Пронесённая монашеством сквозь века братоубийственной розни и иноземного господства, окончательно сформулирована она будет лишь в XV в., после гибели всех православных государств Балкан и Закавказья, в новгородском «Сказании о белом клобуке», а после победы Москвы отольётся в чеканные строки «Письма» старца Филофея.

Сейчас, в эпоху крайнего духовного упадка, такое утверждение может показаться дерзким и необоснованным самомнением и даже «шовинизмом», но предкам было виднее. Очевидно, это ощущение (и понимание) возникло из сравнения Руси с империей ромеев. Русь действительно, и с достаточно давних пор, осознавала своё, не интеллектуальное, кончно, но моральное превосходство над Византией, не говоря уже о диковатых и бедных странах латинского Запада. Вместив же в себя сокровище Благодати, русский народ ощущал себя, говоря словами самого Христа, поистине «мехами новыми», в которые только что влили новое вино.

Сознавая всё это, русские уже в XI в. и в дальнейшем, вплоть до падения авторитета церкви в эпоху раскола и петровских рефрм, отдавали себе отчет в своей миссии, понимая, что Господь кого более любит, тому и большие испытания в этой жизни попускает, и стремились выдержать их с честью и пусть, вероятно, во время наступивших междоусобий и связанных с ними новых половецких разорений оно поприугасло, ушло вглубь, но сохранялось уже в самосознании народа и в письменной традиции монастырских книжников, помогая православным перенести все выпавшие на их долю невзгоды и давая им колоссальный моральный перевес над любым противником на поле брани. Однако, мы, как сказал бы летописец, вновь «на переднее возвратимся».

В 1052 г. в Новгороде внезапно умер Владимир Ярославич и был похоронен в созданном им храме Св. Софии. Это стало настоящим ударом для Ярослава. Роковой город, уже второй сын молодым умирает в нём! Когда-то давно, в расцвете сил, узнав о внезапной и подозрительной смерти Ильи (особенно после смерти Вышеслава), Ярослав примчался с юга на север, устроил расследование, обвинил посадника и покарал виновного, и в том же, 1020 году Ирина, как будто в утешение, подарила ему своего первенца – Владимира. Теперь сил не было даже на то, чтобы поехать и проститься с тем, кого хотел видеть продолжателем своих дел, а ведь он только что решил отозвать Владимира в Киев и начать знакомить его с югом. Ушли не столько силы, казалось, вместе сними покинула тело и воля к жизни.

ПВЛ и другие летописи буквально казнят своим умолчанием этого князя-наместника, и мы можем лишь догадываться, что он с детства участвовал в отцовских походах, как минимум – на греков, на емь и на литву, а также, вполне вероятно, в 1047 г. - на мазовшан, а, значит, рубился с Моиславом в битве на Висле. Он помогал отцу управлять очень непростым городом, мятежным и своевольным настолько, что в нём, первом на Руси, власти пришлось отгородиться от народа замком – «детинцем». Владимиру, виновнику самой громкой победы Ярослава, лишь три года довелось относительно самостоятельно покняжить в Новгороде, он ничего не смог оставить в наследство своему единственному сыну Ростиславу.

Годом позже у Всеволода и Анастасии наконец то родился сын, названный Владимиром и окрещённый Василием, как прадед. Достигнув вершин мыслимого земного могущества и подержав ещё на руках внука от любимого сына, киевский каган почувствовал приближение смерти. Несомненно, после ухода Владимира, более всего Ярослава беспокоила перспектива новой усобицы, оспаривания верховной власти двумя старшими сыновьями. Кому передать управление государством? Ни один из сыновей к этой роли не готов, все до недавнего времени знали, что править будет Владимир, они выросли с этой мыслью. Старшим оставался Изяслав, но это был «отцу живой контраст»: одни претензии, строптивость, вздорность и, чего греха таить - ограниченность. Проведя несколько лет в Турове, он превратился в какого-то оппозиционера: одного сына назвал Мстиславом, а следующего и вовсе – Святополком, это же явный вызов, видно любят там вспоминать «окаянного»! После смерти Владимира Изяслав должен был занять Новгород, но не захотел отрываться от Турова, близкого и к Киеву, и к Польше, - послал в Новгород сына. Не иначе – опасается Святослава…

Святослав – совсем иной, ум острый, но циничный, есть задатки полководца и харизматичного вождя, ни в чём не желает уступить брату, чувствует своё превосходство и не уважает его. Главная беда – ни один, ни другой не любят храм, не находят общего языка с духовенством, и вера их поверхностна, без любви, без тяги к премудрости и образованию вообще. Набравшись военного и житейского опыта, они, и ранее чуждавшиеся отца, получив в управление обширные области и женившись, замкнулись в своих делах, отдалились. Отцовское сердце тянулось к Всеволоду – родственной душе, такому же любителю книг, иностранных языков и церковной службы, благочестивому и, пока ещё по- юношески добродушному, а значит – уязвимому в этом жестоком мире, но он лишь третий, ему бы своё отстоять, а кто защитит Игоря и Вячеслава?

Мысли о детях и их характерах, воспоминания о кровавой молодости, о польских, венгерских, греческих и скандинавских смутах, тревожили великого князя всё сильнее. Повсюду в мире лилась кровь, брат восставал на брата. Неужели Руси снова предстоит пить эту чашу, а ведь мы – на краю степи, кого-то Бог попустит на смену печенегам? Поэтому он, превозмогая подступавший недуг, поспешил вызвать их в Киев для серьёзного и, как оказалось, последнего разговора. ПВЛ бережно сохранила эту речь, известную как «Наставление Ярослава». Она оказалась политическим завещанием великого князя, и будучи пересказанной очевидцем, скорее всего митрополитом Илларионом, или Всеволодом Ярославичем, зажила самостоятельной жизнью, став в тексте официальной летописи, призывом к единству страны и народа, актуальным для всех поколений Рюриковичей, да и всех русичей вплоть до наших дней.

Ярослав умел говорить весомо и ярко, умещая в немногих простых и точных словах мощь неоспоримых аргументов. В своею последнюю речь, негромко звучавшую в тишине горницы киевского дворца, великий князь вложил всю свою измученную тревогами душу: «Вот я покидаю мир этот, сыновья мои; имейте любовь между собой, потому что все вы братья, от одного отца и от одной матери. И если будете жить в любви между собой, Бог будет в вас и покорит вам врагов. И будете мирно жить. Если же будете в ненависти жить, в распрях и ссорах, то погибните сами и погубите землю отцов своих и дедов своих, которые добыли её трудом своим великим; но живите мирно, слушайтесь брат брата. Вот, я поручаю стол мой в Киеве старшему сыну моему и брату вашему Изяславу; слушайтесь его, как слушались меня, пусть будет он вам вместо меня; а Святославу даю Чернигов; а Всеволоду Переяславль, а Игорю Владимир, а Вячеславу Смоленск». Разделив города между сыновьями и запретив им преступать братние пределы и выгонять друг друга, но не будучи в них уверен, Ярослав добавил, обращаясь к Изяславу: «Если же кто захочет обидеть брата своего, ты помогай тому, кого обижают».

Отпустив сыновей, больной Ярослав вместе с Всеволодом уехал из Киева в Вышгород, к мощам свих братьев, туда, где, когда-то испытал, может быть, самую большую радость в жизни. Там он и скончался 20 февраля 1054 г. По мнению летописца, ему было 76 лет. Тело великого князя тайно было перевезено в Киев, где похоронено в Софийском соборе при всеобщем плаче. В надгробном слове митрополита, наверное, вновь прозвучали славословия в адрес почившего, только воспринимались они теперь иначе, вызывая лишь горестные вздохи и рыдания. Тогда и появилась на его стене процарапанная на штукатурке надпись с датой похорон, именующая его «царём нашим».

После смерти Ярослава Владимировича стали почитать святым, но культ угас со временем, зато благодарная память о нём пережила века не только в обласканном им Новгороде, но по всем русским землям, и уже московские книжники наградили его уникальным прозвищем – Мудрый.

За трафаретным прозвищем, что-то говорящем уму, но не душе, хочется разглядеть черты конкретной личности. Здесь уместно привести мнение А.Н. Сахарова: «Он показал себя и как человек, сумевший преодолеть самого себя. Не обладая физической силой, будучи хромым, Ярослав был храбрым воином и бесстрашно вёл войско в бой.» А.Ю. Карпов, автор научно-популярной биографии Ярослава, приводит данные медицинского исследования костных останков великого князя: вскрытие его гробницы в 1939 г. показало наличие врождённого недоразвития тазобедренного сустава, а также и правого коленного сустава, что обрекало Ярослава на, как минимум, отставание в физическом развитии. Тем не менее, ещё ребёнком Ярослав смог преодолеть свой недуг настолько, что отец, наравне с прочими сыновьями, направил его вскоре после крещения княжить в Ростов. Последовавший около 1010 г. перевод Ярослава в Новгород (в обход Святополка) говорит о доверии Владимира к этому сыну…

Действительно, Ярослав в своей жизни совершил огромный рывок. Борьба с физическим недостатком закалила волю и помогла в борьбе не просто с политическим соперником. Эта схватка определила будущее Руси. Рождённый в язычестве неграмотными родителями он стал высокообразованным христианином, строителем городов и храмов, выдающимся политиком, царём-мудрецом, поборником просвещения. Таково было время и таковы были люди, показавшие, насколько русский народ оказался готов к принятию христианства, какие творческие силы в нем дремавшие раскрыло оно, если гигантское по европейским масштабам государство, преобразилось на глазах одного поколения. Под стать правителю были и наиболее заметные личности того времени: Мстислав Храбрый, эпический герой и строитель церквей, тот же Илларион, признанный сейчас гениальным и самоотверженный Вышата, печерские подвижники Антоний и Феодосий, или поставленный новгородским епископом лично Ярославом Лука Жидята, ради Христа порвавший с синагогой, а, значит, и с родными – все они поднялись над собою, сделали в своей жизни рывок, только их князю было тяжелее других, ведь борьбу с собственным телом он вёл всю жизнь и особенно должен был страдать в конце её.

Н.М. Карамзин, тщательно перечислив заслуги Ярослава перед потомками. назвал его правление «блестящим и счастливым», но следующее поколение историков не слишком-то уделяло внимание его деятельности. Почему то, во времена сытой стабильности, склонной к нравственному упадку, людей более интересует деятельность разных «реформаторов», и даже вовсе разрушителей, а в периоды смут – явлений, в первую очередь, духовного порядка, у некоторых исследователей появляется соблазн опровергнуть освящённые временем авторитеты, выставить их в противоположном, негативном виде. Может быть тому виной склонная к греху человеческая природа?

Современные исследователи также, в большинстве своём отдают должное Ярославу Владимировичу. Выше уже приведены высказывания Р.Г. Скрынникова и А.Н. Сахарова, к ним можно было бы добавить ещё многих. Так, по словам С.Ю. Алексеева: «Русь восприняла наследие Древней Греции и Византии, став неотъемлемой частью европейской цивилизации. И эпоха Ярослава с благодарностью вспоминается века спустя… когда имя его стало символом древнего единства и общего могущества восточнославянских народов, наследников Киевской Руси». Ему вторит А.Ю. Карпов: «в сознании русских людей Ярослав навсегда остался идеальным правителем, одним из устроителей и радетелей Русской земли». Однако, в наши дни память о Ярославе Мудром, как и о его святом отце, нуждается в защите, но, если Равноапостольного князя Владимира сегодня пытается облить грязью разве что питерская студия мультфильмов «Мельница», чьё руководство, похоже, считает себя мстителями за «Великую Хазарию», с его сыном ситуация сложнее. Ярослава Мудрого защищать приходится от… историков.

Ещё с середины XX в. в массовое сознание вносится своего рода «чёрная легенда» о Ярославе, как о коварном, жестоком и жадном правителе, убийце святого Бориса, а, может быть, и Глеба, прикрывавшим напускной набожностью свои неблаговидные дела. Не без её влияния, как видно, формировался и скульптурный облик великого князя, реконструированный М.М. Герасимовым. На сколько распространена и влиятельна она была ещё недавно в среде специалистов свидетельствует уже то, что без всякой аргументации эта версия, основанная на единичном «свидетельстве» исландской саги, была изложена в вышедшей огромным тиражом и рассчитанной на массового читателя книге Б.А. Рыбакова «Мир истории. Начальные века русской истории» (М., 1984, С.157 - 158).

Накануне празднования тысячелетия крещения Руси эстафету подхватил антирелигиозный пропагандист Г.М. Филист. Сначала он коснулся «преступлений» Ярослава в предельно тенденциозной книге «Введение христианства на Руси: предпосылки, обстоятельства, последствия» (Минск., 1988.), затем «развив тему» в целый труд под названием: «История «преступлений» Святополка Окаянного» (Минск., 1990). Эти два творения «ценны» разве что указанным в библиографии перечнем исследователей, пребывающих в аналогичном «затмении», а с христианской точки зрения – «в прелести» относительно морального облика Ярослава Владимировича. Они лишь доказывают, что в полной мере проникнуть в образ мыслей людей далёкого прошлого можно только исповедуя их веру. Парадокс, ведь практически к аналогичному выводу пришёл и сам Борис Александрович Рыбаков, но… только в отношении восточно-славянского язычества! Б.А. Рыбаков, кстати, будучи, в первую очередь учёным, вынужден был отдавать должное заслугам Ярослава и признать очевидное – что принятие христианства было благом для Руси, тогда как Филист «профессионально» беспощаден.

Почему эта «скандальная» версия так любезна атеистам? Как можно разом отбросить множество проверяемых друг другом достоверных известий ради одного, четыре с половиной века передававшегося изустно, повествующего о приключениях героев-норманнов на Руси? Очевидно, потому, что разрушает не только образ Ярослава Мудрого, но и святого мученика Бориса, который, оказывается, погиб «обычной» смертью, в борьбе за власть, а, главное – дискредитирует русское православие в целом, представляя Церковь как этакую корпорацию корыстных обманщиков-мифотворцев. «Товарищи не понимают», что, отстаивая своё «видение» и тем самым по-революционному перечёркивая великую духовную и культурную традицию, они «с водой выплёскивает ребёнка», целятся в Церковь, а попадают в Родину.

Здесь необходимо, к сожалению, предельно кратко объяснить суть «новаторской» версии советских историков. Она состоит в буквальном прочтении «Саги об Эймунде», в которой, в частности, говорится о том, как группа варягов в надежде обогатиться в качестве наёмников приняла участие в междоусобной борьбе сыновей Владимира, поступив на службу к Ярославу – «Ярицлеву», в результате чего, после всяческих перипетий, главный герой повествования Эймунд, по наущению Ярицлева, убивает его врага и брата «Бурицлейва», отрубив ему голову. Достаточно характеризует этот источник уже то, что в соответствии с ним победителем в борьбе оказывается третий брат – Вартилав (правитель Полоцка Брячислав, в действительности - племянник Ярослава), а Ярицлейв остаётся правителем Новгорода, киевским князем становится Вартилав, а сам Эймунд начинает… править в Полоцке, что противоречит реальности.

Осознавая необходимость защиты Ярослава Мудрого, выдающийся литературный критик В.В. Кожинов писал: «образы этой «поэмы в прозе» затмили в глазах некоторых историков гораздо более достоверные сообщения всех других имеющихся налицо источников». Действительно, «Сага…» стала объектом внимания российских исследователей ещё с 1833 г. и вплоть до 1957 г. у них хватало мудрости не воспринимать содержащуюся в ней информацию буквально. Считалось, и справедливо, что в образе Бурицлейва со временем, в передаче сказителей, соединились реальные Болеслав, главный противник Ярослава и Святополк, бывший лишь ставленником, марионеткой Болеслава.

Не находя себе союзников в среде отечественных историков, В.В. Кожинов вынужденно обращается к зарубежному авторитету, виднейшему германскому исследователю Древней Руси Лудольфу Мюллеру, приводя его возмущённые слова по этому поводу, признесённые в 1988 г.: «В 1957 г. была опубликована книга Н.Н. Ильина… Автор этой книги утверждает, что убийство Бориса и Глеба дело рук не Святополка, а Ярослава Мудрого. С тех пор и до сего времени растущее число исследователей склоняется к этому мнению, которое всё, что сказано в наших источниках, переворачивает вверх ногами. Мнение это…является просто клеветой». К сказанному остаётся лишь добавить, что князя Бориса ни один источник не называет Бориславом и более того, как мог убедиться читатель, Ярослав Владимирович всей своей практикой государственного деятеля опровергает эту «чёрную легенду» о себе. Вступая в конфликты с Брячиславом, или Мстиславом, он не убивал своих противников, а устанавливал с ними мирные, взаимовыгодные отношения, он не мстил полякам за преступления Болеслава, а только вернул утраченные земли. В конце концов, ведь это же народ прозвал Святополка, а не Ярослава окаянным, а церковные писатели лишь воспользовались вновь появившимся эпитетом. И ещё риторический вопрос: мог ли Ярослав Владимирович заслужить такое отношение к себе, какое он имел в обществе уже в тридцатых годах, если бы пришёл к власти преступным путём? До какой же степени нужно было не доверять источникам, лишь на том основании, что они написаны «церковниками»!

В настоящее время уже опубликован академический труд «Древняя Русь в свете зарубежных источников», где нашлось место и оценке Эймундовой саги как тенденциозной и сильно искажающей действительность с целью гипертрофированной героизации скандинавских героев. Составители вернулись к традиционной оценке: «В борьбе с Ярославом, Святополк использует помощь своего тестя Болеслава – что, по мнению исследователей, послужило причиной замены его имени именем польского князя в форме, знакомой скандинавской литературе». Признаётся, также, что сага полна литературных штампов, формул, стереотипов. и ходячих сюжетов, а «Общая установка на героизацию образа Эймунда, вероятно, потребовала существенного переосмысления рассказа (М. 2000. С.515-523).

Таким образом, ситуация в научном сообществе, несколько изменилась в лучшую сторону, зато возникла целая рать журналистов, пишущих на исторические темы и продолжающих заниматься очернительством всего позитивного в отечественной истории. Они буквально «питаются падалью», так как, не будучи в состоянии сами обнаружить что-либо новое для своих «сенсаций» выискивают уже разоблачённые фальшивки и отброшенные наукой «версии», подобные упомянутой выше. Нам же, усвоив урок, следует быть осторожными в оценках, памятуя, что всё ещё встречающийся «патологический «критицизм» или «очернительство» в оценках того, что нам дорого в родной истории коренится в личных проблемах и комплексах авторов таких «версий», их «странной любви» к Отечеству (с кукишем в кармане), а, пожалуй, чаще всего - и в банальном безверии, отвержении родной традиции, не позволяющем познать истину.

В завершении нашего рассказа о великом князе Ярославе Мудром, подводя итог спору историков, хочется снова дать слово филологу, оставившему, как кажется, самую оригинальную, глубокую и объёмную оценку деятельности этого великого мужа.

«…русская культура (в самом широком значении слова) дошедшая до нас от эпохи Ярослава, представляет собой всецело очевидное наследие, сохраняющее свою не могущую быть превзойдённой ценность – то есть она полновесно существует и сегодня, сейчас. Это и собор Святой Софии в Киеве, и Новгородская София (которая, в отличии от Киевской, дошла до нас в почти первозданном виде), и целый ряд других творений зодчества, это ценнейшие фрески и мозаики, это проникновенное «Слово о Законе и Благодати» митрополита Иллариона и восходящие непосредственно к эпохе Ярослава элементы Киевских и Новгородских летописей, и т.д.

Продолжающееся доныне полноценное бытие созданной при Ярославе Мудром русской культуры – самое яркое, пожалуй, проявление сущности той эпохи… культура, сотворённая во времена Ярослава, вне всякого сомнения, обладает и сегодня своей непревзойдённой и не могущей быть превзойдённой ценностью. И поскольку неоспорима громадная роль самого Ярослава Мудрого в сотворении этой культуры, он по праву может быть назван одним из величайших созидателей России.

И государственное строительство, и творчество культуры в эпоху Ярослава Мудрого имеет непреходящее значение ещё и в том смысле, что после позднейших тяжких испытаний и резкого подчас упадка страны так или иначе сохранялся – пусть хотя бы на самой глубине исторической памяти – некий первообраз Великой Руси, взывающий к своему восстановлению, воскрешению. И он, этот первообраз, действительно воскресал и в эпоху Ивана III Великого и – после Смуты начала XVII века, и т.д. Взывает он к нам и сегодня…» В.В. Кожинов.

Приложение

Развитие древнерусского военного дела в эпоху Ярослава Мудрого и его преемников.

С феодализацией общества, шедшей параллельно с усилением власти киевских князей, падает значение племенных институтов. При Владимире было ликвидировано большинство местных династий, введено заменившее их наместничество сыновей киевского князя, более жёстко привязавшее племенные союзы к единому центру, что отразилось и на принципах комплектования войска. Уже с первой трети XI в. славянские племенные этнонимы при определении состава войска выходят из употребления. Вместо них появляются новые названия городских ополчений, несмотря на то, что в них, несомненно, входят и жители сельской округи – «кияне», «смоляне», «переяславцы» и другие, что говорит о возрастающей роли городских общин и изменении прежней социально-политической, а значит и военной организации общества.

Вследствие феодализации общества, а главным образом ввиду необходимости иметь сильную конницу для защиты от нападений печенегов, участившихся после 980 гг., численность русской кавалерии быстро росла, чему, по-видимому, способствовали целенаправленные меры руководства страны, по увеличению поголовья княжеских табунов. Как показали события 1067 г., когда ополченцы в Киеве потребовали от князя коней и оружия для борьбы с половцами, можно предположить, что такая практика здесь уже существовала. Как бы то ни было, уже в 1036 г., в гигантском, длившемся целый день сражении под Киевом, Ярослав не просто разгромил печенежский народ, но и разогнал его в разные стороны на огромное расстояние. Провести такое преследование тьмочисленного врага, можно было, лишь обладая конницей в количестве, позволяющем решать стратегические задачи. Спустя 24 года объединенное войско старших сыновей Ярослава и Всеслава Полоцкого нанесло столь же сокрушительный удар другому народу – торкам, после чего часть из них бежала от русской границы к Дунаю или вглубь степей, а другая сдалась в плен и была расселена в Поросье и под Переяславлем для выполнения пограничных функций.

Развитие кавалерии привело к изменению способа охраны границы. Произошёл отказ от поддержания в исправном состоянии непрерывных дерево-земляных стен и переход к опоре на маневренные отряды, находящиеся в крепостях, расположенных на незначительном расстоянии друг от друга.

В XI в., вслед за изменениями в структуре общественных отношений и ростом влияния городских центров, происходят некоторые изменения в организации войска. Появляется новая организационная единица – полк – составная часть крупного войска, чаще всего - совокупность разнородных вооружённых сил данного княжества в составе более крупного объединения – общерусского или коалиционного.

Правление Ярослава характеризовалось успешными войнами с поляками, литовцами и чудью, и поражением его сына Владимира Новгородского в последнем морском походе на Византию, компенсированным сначала локальной морской победой, а затем и новым взятием Херсонеса в 1044 г. Главная победа Ярослава – разгром печенежской орды в 1036 г. под Киевом и полное устранение этой угрозы, в основе чего лежало появление в годы его правления массовой конницы.

Стратегия Ярослава являлась продолжением и развитием стратегии Владимира. Она в полной мере сохранила преемственность принятому ранее правилу: «Расширяться обороняясь», но включила новый компонент – закрепление на подвластных территориях постройкой новых крепостей.

Термин, утвердившийся в советской военно-исторической науке, представляет собой переделанный обрывок текста Ипатьевской летописи под 1185 г., цитирующей монолог пленённого Игоря Новгород-Северского, перечислявшего свои потери: «…где рядъ полчный…?», что, в конкретном контексте, следовало бы понимать не как схематичный боевой порядок, а просто как воинский строй.