Идёшь по тропе, заросшей бурьяном, заваленной сухостойником. Дальше по вязкой болотине, где укрыта мхом трясина. Не угодить бы в неё? Наконец, с радостью вступаешь на твёрдую дорогу. И вдруг слышишь переливы бегущего по камням родника. Припадаешь губами и пьёшь. Пьёшь ледяную влагу, от неё почему-то никогда не бывает простуды…
I.
Думаю, с таким лесным родником сравнима поэзия Николая Рубцова – негромкая, как её именовали, неброская.
«Тихая лирика», не увенчанная лаврами и наградами.
Современный человек устал от «музыки», ломающей ушные перепонки. Он изнемог от книжных или телевизионных сюжетов с обильными дозами примитива и секса, от ярлыков и оскорблений, раздаваемых направо и налево. Его мутит от подмены чести и достоинства чинопочитанием и холопством. Он уже готов спрятаться куда-нибудь от навязывания пагубной «цифровизации» и устрашающей «бандемии».
А куда спрятаться?
И вот с жадностью припадает он к строкам Рубцова как к истоку, который ещё сохранился чистым, ещё не замутнённым временем.
В чём их притягательность?
Наверное, в доброте, в отсутствии фальши.
До конца,
До тихого креста
Пусть душа
Останется чиста!
Перед этой
Жёлтой, захолустной
Стороной берёзовой
Моей,
Перед жнивой
Пасмурной и грустной
В дни осенних
Горестных дождей,
Перед этим
Строгим сельсоветом,
Перед этим
Стадом у моста,
Перед всем
Старинным белым светом
Я клянусь:
Душа моя чиста.
Пусть она
Останется чиста
До конца,
До смертного креста!
(разбивка строк сделана Николаем Рубцовым в книге «Зелёные цветы», 1971. – Г.С.).
Задумываясь над истоками этой чистоты, невольно уносился я мыслями в Беломорье – край суровый, богатый сказками, легендами, преданиями.
Удивительные по красоте дни выпадают иногда ранней весной на севере – полные какой-то неизъяснимой загадки. На чистом, будто огромная голубая скатерть, небе – большое ярко-рыжее солнце. Рядом, в той же бездонной лазури – стоит луна. Я любовался ими поочередно, отсчитывая километры по большаку. Тайга осталась позади. За поворотом замаячило село Емецк, основанное на сто с лишним лет раньше Москвы. По соседству, ближе к Северной Двине, пролегал в старину рыбный тракт. По нему, томимый жаждой познания, шёл в столицу будущий великий помор – Михайло Васильевич Ломоносов. Материнская его деревенька сравнительно недалеко, в этом же районе, на Курострове. Русский Леонардо да Винчи, а, может, и более итальянца. Во всём, что сотворили ум и руки гения – будь то грамматика русского языка, научные открытия, исторические исследования, мозаики – Ломоносов оставался поэтом.
Чуть ли не с рождения по складу психики был поэтом и Рубцов. Два поэта, два земляка. Солнце и Луна. Добрая символика виделась в их землячестве.
Въезжаю в Емецк. Среди села, по дороге на Вологду – отворотка, спускаюсь по ней, иду по улице. Останавливаюсь у деревянного двухэтажного здания.
«В этом доме, – читаю на мраморной доске, – 3 января 1936 года родился поэт Николай Рубцов».
Молча, с чувством отдалённой вины, оглядываю заурядное жильё. В подобных «хоромах» и поныне обитает едва ли не половина населения обширного северного края, в нём можно разместить пять государств, равных Франции. Вечно хлопающие двери, скрипучая лестница наверх…
Родина – она и есть Родина!
Она всегда остаётся с нами. До последнего дыхания согревает душу теплом. И чтобы понять натуру поэта, почувствовать первопричину творчества, надо прикоснуться к самому истоку. А исток – он здесь, на земле архангельской.
В Емецк семья Михаила Рубцова приехала из Вологды в 1935 году. В доме, у которого стою, и появился на свет Коля четвёртым ребёнком. Тогда дом принадлежал отделу рабочего снабжения местного леспромхоза, в отделе и работал отец поэта. Семья занимала квартиру на втором этаже. Окна выходили на дорогу и во двор. А там, за огородами, привольно текла речка Емца. На ближнем берегу – малая пристань с лодками и катерками. Милый сердцу северный пейзаж. Не от него ли, подкреплённая срочной службой в Северном флоте, ворвалась в стихи Рубцова «морская тема»?
Я уношусь куда-то в мирозданье,
Я зарываюсь в бурю, как баклан,
За вечный стон, за вечное рыданье
Я полюбил жестокий океан…
Михаила Андриановича помнили простым и доверчивым, очень доброжелательным. «Отец Коли, – передавала учительница Татьяна Минина впечатления одной из жительниц Емецка, помнившей Рубцовых, – хорошо пел. Любимой у него была ария Сусанина. Мама моя говорила: «Опять завелась ария (у Рубцовых был патефон), значит, Михаил Андрианович пришёл с работы…».
Я слышал предание о том, что музыку любила и Александра Михайловна, мать поэта. Она даже приходила петь на клиросе в Рождество-Богородицкий храм, когда позже семья вернулась в Вологду.
Не отсюда ли неизбывная музыкальность в творчестве поэта? Он сам под гитару или гармошку исполнял свои стихи, музыку к его стихам подбирали друзья. А ныне песни «Горница», «Букет» и ещё многие поёт уже вся страна. Причём, часто люди и не знают, кто автор стихов.
Под музыку, песни, байки взрослых – у Рубцовых часто ночевали сослуживцы из дальних лесных пунктов – рос маленький Коля. Жители Емецка сохраняли традиции – проводили ярмарки, куда собирались ремесленники с разных мест, да и своих мастеров хватало. Церковная колокольня вошла в поговорку: «Шлю тебе привет с емецкую колокольню», то есть очень большой. Здесь Рубцовы особо не задержались. Летом 1937 года Михаила Андриановича перевели в райцентр Няндома, где была узловая железнодорожная станция. В отличие от Емецка, семью поселили в бараке. Вскоре отца исключили из партии и арестовали «за контрреволюционную деятельность». Больше года мать провела в нужде и разоре. Чтобы хоть как-то помочь ей, старшая дочь Надя, ещё не достигнув шестнадцати лет, устроилась на работу. Где-то она простудилась, заболела и умерла. Вскоре с Михаила Андриановича сняли «обвинение» (редкий факт для того периода!), он вышел на свободу, вернулся на должность начальника Няндомского горпо.
Перед войной семья возвратилась в Вологду, поселилась в одном из домов на улице Первомайской. Здание сохранилось до нашей эпохи. Но лет десять назад «местные олигархи» начали его ломать, расчищая место под свои особняки. Интеллигенция Вологды выступила с публичным протестом, просила сохранить дом в память о поэте, но его уничтожили...
Незадолго до ухода в мир иной Николай Рубцов побывал на малой Родине осенью 1970 года. Николай Голицын, известный в Архангельске журналист, зафиксировал то событие.
– Переехали через Двину в село Ломоносово, я всё фотографировал Рубцова вместе с другими писателями, – говорил друг. – Я запомнил, что Николай был весёлый, живой, энергичный. Думаю, радовался, что приехал в отчие места. Мужики холмогорские попотчевали гостей ухой из стерлядки; я попал в столовой за один стол с Рубцовым. Кто-то завёл разговор на тему «поэт и власть». И вдруг Рубцов, сидевший тихо, резко переменил настроение, бросил что-то отрывисто, зло. Я почувствовал какую-то его душевную боль, будто нервы у него были на пределе. И ещё я понял: Рубцов был очень ранимым, с ним требовалось быть осторожным, не обидеть случайно словом…
…В 2004 году в Емецке открыли памятник Николаю Рубцову работы скульптора Николая Овчинникова.
II.
Не каждому поэту повезёт с Ариной Родионовной!
Но едва ли не у каждого есть вечная сказительница-природа.
Биограф ещё одного знаменитого земляка поэта – святого, праведного Иоанна Кронштадтского, родившегося на Пинеге в селе Сура, отмечал, что он с самых первых дней «любил природу, которая возбуждала в нём умиление и преклонение перед величием Творца всякой твари».
Красивые окрестности Емецка, всё «материнское лоно», не сомневаюсь, оставило глубокий след в сознании будущего стихотворца.
О, сельские виды! О, дивное счастье родиться
В лугах, словно ангел, под куполом синих небес!
Боюсь я, боюсь я, как вольная синяя птица,
Разбить свои крылья и больше не видеть чудес!
Боюсь, что над нами не будет возвышенной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, всё понимая, без грусти пойду до могилы…
Отчизна и воля – останься, моё божество!
Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!
Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!
Пусть солнце на пашне венчает обильные всходы
Старинной короной своих восходящих лучей!..
…Война безжалостно ломала житейские планы. Трудное детство. Да и вообще трудная судьба выпала на долю будущего поэта. Но не только на его долю – на долю миллионов сверстников. Летом 1942 года умерла Александра Михайловна, а Михаила Андриановича ещё раньше призвали на фронт. Дети осиротели. Их распределили во временные приёмники, а в итоге Николай попал в Никольский детдом в глубинном Тотемском районе.
Село старинное на берегу извилистой речки Толшмы, когда-то крупный торговый центр, сохранившее о том предание, явилось отправной точкой в жизни и творчестве Рубцова. Здесь изумительная окрестная природа и стала для него Ариной Родионовной, стала «божеством». Где бы и кем бы он ни был – абитуриентом в Риге, путешественником в Архангельске, рабочим в Ленинграде, студентом Литинститута в Москве, поэтом в Вологде, проезжим на Алтае – неизменно возвращался в Николу, как птица в родное гнездо.
Можно долго рассуждать о «феномене» поэзии Рубцова. Но достаточно в солнечный день оказаться в Николе, оглядеться вокруг, многое станет понятно. Сельский вид напоминает окрестности пушкинского села Михайловское. Мой университетский товарищ из Пскова, когда я бывал в пенатах А.С. Пушкина, показывая сельцо, заметил: «Чем покоряют Сороть, эти дали? Есть же у нас в стране места более красивые! Я думаю в псковском пейзаже, который любил Пушкин, сконцентрирован обобщённый образ России: вон лес, там поле, река, дальше деревня, дорога, по которой идёт крестьянка – всё есть!».
Так и Никольское. В нём самом и вблизи присутствует всё необходимое для полного выражения Русского Севера. Как на аллеях в Михайловском поставлены таблички с четверостишиями из «Евгения Онегина», в которых узнаёшь окружающее, так и тут: выпиши строки на таблички – и тоже будет узнаваемо.
С моста идёт дорога в гору,
А на горе, какая грусть,
Лежат развалины собора,
Как будто спит былая Русь…
Нет, не для воспевания окружающих красот (в стихах Рубцова это почти отсутствует!) манил поэта образ Николы. Он помогал понять, осмыслить и с предельной остротой выразить главную боль нынешнего человека – его взаимоотношения с природой. На мой взгляд, мало кому из русских поэтов второй половины ХХ века удалось столь проникновенно, как Рубцову, сказать о том, что человек не может, не имеет права смотреть свысока на воды, травы и деревья, на всякую живность, ибо он сам – часть природы.
Природа у Рубцова – и хранительница истории народа. Напомню некоторые строки. В шуме сосен «мне будто слышен глас веков»; «пусть шепчет бор, серебряно-янтарный, что это здесь при звоне бубенцов расцвёл душою Пушкин благодарный…»; «по следам давно усопших душ я пойду, чтоб думами до Устюга погружаться в сказочную глушь…».
Наиболее зримо это миропонимание выразилось в замечательном стихотворении «Шумит Катунь».
Вглядываясь в судьбу народа, Рубцов умел очертить несколькими «мазками» явление огромного социального значения. В «Добром Филе» всего 16 строк. Но за ними – миллионы «простых» людей, живущих, по ироничному признанию поэта, « без претензий и льгот».
Мир такой справедливый,
Даже нечего крыть…
- Филя, что молчаливый?
- А о чём говорить?
Обманчивая простота героя вопиёт – есть о чём! О социальной несправедливости! О достоинстве человека!
* * *
…Всё-таки с трудом, но удалось уговорить Генриетту Шамахову побеседовать о Николае. Она заканчивала смену на маслозаводе. Минут через пять вышла на улицу, и мы отправились к её дому с голубыми наличниками.
В избе над кроватью – выразительный портрет Рубцова. Генриетта – вдова поэта, бывшая гражданская жена.
Она села за стол. Начала неторопливо. Приведу её рассказ без изменений.
– Я родилась здесь в Николе, окончила семилетку. Работала на почте, на маслозаводе. Когда подружилась с Рубцовым, заведовала клубом. Пьесы ставили, в хоре пели. Весело жили. Приходил и Николай – в кино, или в бильярд поиграть. Я знала его давно. По детдому. Матери моей, повару в интернате, подвели порчу пяти тонн картошки, ну, её и посадили на пять лет в тюрьму. А меня определили в детдом, в младшую группу. Рубцов был – в старшей. Учился он хорошо. Выступали вместе в самодеятельности, в Тотьму на олимпиаду ездили. Я показывала акробатический номер, а Коля играл на гармошке. Когда окончили семь классов, мы все провожали его в Ригу, в морское училище. Но он по каким-то причинам на попал туда, вернулся домой. Учился потом в лесном техникуме в Тотьме.
- С тех пор мы не виделись одиннадцать лет. Была у нас вечеринка, кого-то в армию провожали. Смотрю, заходит кто-то. Говорят – Рубцов. Мы как бы заново познакомились. Останавливался он в тот раз у старого школьного учителя Ивана Дмитриевича Аносова. Играли вместе в волейбол. Он меня провожал. Началась дружба.
- Вскоре я укатила в Ленинград – подружка сманила – работала там почтальоном. Коля приезжал на мой день рождения… Потом опять мы жили в деревне. В 1963 году тут у нас родилась дочь Лена. Жилось трудно – характер был у него неровный. Да и материально было туго. Печатали мало. Даже в районной газете. «Боятся меня печатать!» – говорил он. Как-то, я тогда уже заведовала клубом, попросила написать сатирические частушки. Наотрез отказался: «Не могу». Когда играл на гармошке и пел свою песню: «Я уеду из этой деревни…», то все, кто слушал – и женщины, и мужчины – плакали. И он, действительно, уехал.
– Осенью 1970 года я была на семинаре в Тотьме. Выхожу из ДК, смотрю – Рубцов. Спросила: «Откуда взялся?». А он ответил, что пришёл узнать, когда мы с Леной к нему приедем. Жил он в Вологде. «Лена в школу пошла, – отвечаю, – может, весной». «А я, может, и не доживу до весны», - говорит.
– Ну, ладно. Пошли к его другу Василию Ивановичу Баранову, он в газете работал. Вечеринка не получилась. Утром на пристани смотрю – снова он. Передал гостинец Лене. Сказал: «Хочу с тобой поехать». Спустились в каюту. Он немного выпил, уснул. А я сошла на пристани в Николе. Так мы безмолвно и расстались – то была наша последняя встреча.
– Накануне Нового года собралась с дочкой к нему. Выехали. А в поле разгулялась такая метель – всё перемело. Вернулись обратно. В середине января сердце защемило – болит, болит, болит…
– Черед два дня – хлоп, телеграмма! На похороны…
* * *
…Жизнь поэта в провинции в отличие от столицы имеет и преимущества, и минусы. И поныне на талант тут смотрят как на чудачество, никому не нужное, кроме того, кто им наделён. Будь иначе, разве переносил бы Рубцов житейскую неустроенность? А это тоже отнимало силы.
И ещё об одном.
При демократии в центральной России отсутствуют литературные журналы, объединяющие русских писателей. Даже в пору глухого крепостничества в отдалённой глубинке Ярославщины выходил журнал «Уединённый пошехонец». Теперь дожили до того, что на родине Афанасия Никитина, Константина Батюшкова, Николая Некрасова не имеем писательской трибуны. Как же «взрыхлять почву»? Это я к тому, что и Николай Рубцов пробивался к читателю трудно. При жизни успел выпустить лишь четыре книжки малого объёма.
Краткое его свидание с миром не заслонило сути. Можно не дать квартиру, обойти изданием книги. Но невозможно отнять талант.
Свет Николы всё равно светит!
Геннадий Алексеевич Сазонов, член Союза писателей России, Вологда
Архангельск – Вологда – Тотьма, 1989 – 2014 – 2021 гг.
