О причинах богослужения на церковнославянском

1. На церковнославянском нельзя на русском

Идея перевода богослужения на русский язык ширится. Не только на словах – не редки стали храмы, где часть службы уже на русском, а иногда и литургия целиком. Вопрос строит остро, хотя бы потому что вызывает неприятные ассоциации со Вторым Ватиканским собором, на котором католическая церковь вроде бы задумала самообновлением приблизиться к современному европейцу, но на деле не получилось. С другой стороны, защитников церковнославянского обвиняют едва не в обрядоверии и саботаже своей косностью великого, начатого в 90-е, но так и не завершившегося дела возвращения русского народа в церковное лоно.

Самое удивительное – аргументов в этой дискуссии часто словно не слышат. В недавнем интервью со священником Георгием Кочетковым, одним из главных и давних популяризаторов идеи «перевода богослужения», ему задали вопрос о том, с чем же связано упрямство и упорство его оппонентов, считающих, что служба не должна вестись на русском, понятном «обычному человеку»? Что плохого в службе на ясном современном языке, позволяющем больше понять и уловить? На это священник отвечает, что «здесь нет рационального объяснения» и ни одного разумного зерна ни в одном из возражений, так что позицию «несогласных» он считает мотивированной чисто посторонними и достаточно низкими мотивами. Одни, по его мнению, заинтересованы в том, чтобы Церковь оставалась во мгле неведения, Церковью слабых и непросвещенных. Другие же просто привыкли ничего не понимать, не знают, зачем вообще ходят в храм, так что их в богослужении занимает не вопрос о его смысле, а перспектива послушать хор, подумать о своем и успокоиться.

Вообще, полемика по теме периодически утрачивает церковный дух, становясь то нечестной, то яростной, то исполненной всяческих инсинуаций, так что порой можно даже усомниться в добрых намерениях некоторых ее участников. К сожалению, все это не способствует формированию у общественности целостного видения проблемы, иначе – тому самому просвещению. Так что же плохого в замене церковнославянских богослужебных текстов русскоязычными, и есть ли резоны сдерживать ее?

2. Настройте передатчик на одну волну с рацией…

Конечно, понятность текста богослужения его участникам – важное условие его действенности. Если слушающие не понимают, что говорится или поется, как они скажут «аминь» (1 Кор. 14, 16)? Притом любой мало-мальски знакомый с церковной жизнью человек подтвердит, что с восприятием текстов на церковнославянском неизбежны затруднения – собственно, как и вообще на пути к Богу.

И, разумеется, разговоры о совершенствовании наших богослужебных текстов, в том числе, и об их переводе, нельзя считать беспочвенными. Во-первых, потому что они ведутся уже не одно столетие и с участием авторитетных и даже святых людей. Если в XIX веке два митрополита и святителя – киевский Филарет Амфитеатров и московский Филарет Дроздов – имели диспут об оправданности перевода Библии на русский язык в принципе, даже не в богослужебных целях, то в начале XX века на Поместном соборе 1917-1918 гг. обсуждалась уже нужность перехода на русский язык в богослужении. С того самого времени с повестки не ушли шероховатости, связанные с церковнославянским – труднопонимаемые места, неблагозвучные для нашего уха слова и т.п. В общем, проблема трудностей церковного языка осознана уже давно, но методы ее устранения предлагались и предлагаются разные.

Во-вторых, потому что в других преимущественно славянских Церквях (Сербской, Болгарской и др.) современные национальные языки прочно заняли некоторое место в общественном богослужении. Например, в Сербской Православной Церкви в зависимости от епархии и даже храма служат где на церковнославянском, где на сербском, а где комбинированно (приходы в Америке и Австралии к этому добавляют еще и английский). Правда, какого-то скачка «популярности» этим Церквям или иной видимой пользы соответствующие решения не принесли.

Также нередко в ответ на аргументы против любого расширения языкового многообразия в Церкви наблюдается типичная рефлексия в виде расширенного истолкования ереси «триязычия» - той самой ереси, с которой боролись свв. равноап. Кирилл и Мефодий при попытках благовествовать не на еврейском, греческом и латыни, а на славянском наречии. Противников приближения проповеди к языку паствы порицают, во-первых, за ложный мотив «избранности» одних языков и превосходства их на другими, а во-вторых, - и с этого момента как раз начинается расширительное толкование – за использование других ситуационных мотивов сопротивления (что ересью уже назвать нельзя).

Встречаются, как мы уже показали, и аргументы во вполне коммунистическом духе – темная Церковь, манипуляции с невежественным народом, пренебрежение интеллигенцией и т.п.

В общем, в основе движения за перевод богослужения – сильнейшее желание упростить слышание, для чего предлагается, образно выражаясь, настроить передатчик на одну волну с принимающими рациями. Это идея приближения богослужения к народу, его образу слова и мысли. Она выглядит вполне гуманистически, и с таких позиций очень некорректно, а может и бесчеловечно держаться за мертвые буквы в ущерб как бы голодающей по Слову Божию пастве, так что на фоне подобной нестыковки должны, как будто бы, поблекнуть любые доводы в пользу неизменности этих букв и слов.

3. …или рацию на одну волну с передатчиком?!

Все бы хорошо, но прежде всего, нужно иметь в виду, что церковнославянский – язык изначально искусственный, только письменный и созданный в сугубо богослужебных целях, который никогда не был живым и разговорным. Данный язык как раз и конструировался для адекватного выражения высоких богословских истин, это язык церковного общения, «разговорный язык нашей Церкви» - по выражению свщмч. Андроника Никольского.

Отсюда следует, что употребление церковнославянского языка в богослужении еще со времен Кирилла и Мефодия и не без их замысла предполагало некоторые потуги со стороны молящегося для хотя бы фрагментарного его усвоения ради приближения к божественным истинам (благо, он был и остается нам языком родственным и созвучным). Так было и в IX и в XV веках, таково положение и в веке XXI. Мы, конечно, не знаем с безусловной точностью, насколько далек был церковнославянский Кирилла и Мефодия от современных им разговорных диалектов славян и как трудно было им проникнуть в этот язык в сравнении с нынешним российским обывателем. Также не перу этих святых братьев принадлежат наши церковно-богослужебные книги, содержание (авторство, перевод) которых и обсуждается. Но в любом случае, история являет авторитетный прецедент и даже принцип: безупречная ясность языка – не на первом месте в богослужении. И это вполне логично, вполне соответствует статусу языка как средства достижения поставленной цели, так что если желающие хорошо вникнуть в Конфуция или, скажем, Гомера учат ради этого китайский или древнегреческий, то разве не так же надлежит действовать и человеку, ищущему своего спасения?!

Стало быть, резонность приобретает обратная логика: если на радиоприемник сигнал приходит с помехами, то надо, прежде всего, подкрутить колесико на нем самом. Да и как вообще можно избавить верующих от затруднений с обучением тому самому инструментарию, который создавался святыми авторами как удобное ученическое средство, в известной мере противопоставленное обывательскому языку? А главное – к чему такая «реформа» может привести?! Глядя на проблему сквозь призму истории, не видно иного способа ответить на эти вопросы, кроме как апелляцией к особенностям сегодняшнего исторического момента, которые отличали бы его от прошлого и объясняли нужность перевода сменой «конъюнктуры». Но есть ли такие особенности, которые должны бы подвигнуть на серьезную перестройку богослужения?!

4. Настал ли подходящий момент

Представляется, что у сегодняшнего члена русской Церкви меньше всего причин ратовать за отказ от церковнославянского языка. Виной тому тотальное распространение образования и невиданный уровень доступности информации.

Если в старину большинство людей были даже неграмотны, не имели средств на покупку книг (которые на протяжении столетий оставались чрезвычайно дорогими, недоступными простому народу предметами), то основным способом услышать слово Божие для них было посещение богослужений, и потому вопрос внятности и понятности текстов имел известную остроту. Хотя заметим: ни одной серьезной попытки перевести богослужение на современный разговорный язык в России не предпринималось до XX столетия, т.е. – какое совпадение – до того самого времени, когда очень многие в обществе охладели к христианскому учению.

Сегодня же трудно и представить себе человека, для которого основным каналом постижения христианского учения были бы церковные службы. Или у нас на литургиях толпятся оглашенные? Богослужебные книги в большинстве своем переведены на русский язык (Священное Писание – полностью, церковно-богослужебные – в значительной части), доступны в Интернете и печатных изданиях. Многие из них существуют в удобной форме «параллельного перевода», которая, кстати говоря, позволяет хорошо прочувствовать все превосходства церковнославянского слога над русским в богослужебном употреблении. В общем-то, алтарники-чтецы, да и благочестивые прихожане во многих храмах нередко готовятся к службе дома, изучая тексты «на ряду», и этот путь открыт любому, кто заинтересован в личном просвещении.

Разумеется, преимущества современного информационного изобилия не снимают проблему непонятности конкретного фрагмента текста конкретному человеку в храме. Но все-таки они охлаждают ее температуру и не добавляют аргументов за перевод по сравнению с предыдущими поколениями. Рассмотрим теперь внимательнее те конкретные задачи, которые предполагается решить переводом и попытаемся оценить данное предприятие с другого ракурса.

5. Цена овчинки…

Берем за аксиому, что любые верные начинания в обсуждаемой области должны иметь предполагаемым результатом облегчение пути ко Христу. Возможно, через более благоприятные условия для молитвы, углубление Церковного просвещения, повышение действенности благовестия Церкви вовне.

Говоря о более или менее церковном обывателе, опять же, довольно странно, если его интерес к вероучению ограничен храмовым богослужением «на слух». В любом случае таким людям должны быть знакомы слова молитвы «…отверзи нам ум разумети Писания», вознося которую, мы напоминаем себе, что разумение всегда от Бога. При том, что церковнославянский язык для нас близкий и весьма созвучный, иногда даже более понятный, чем некоторые стили современного русского языка. Для молитвы же проблема непонятности того или иного текста является затруднением, но не непреодолимым (как и иные затруднения вроде личного невежества, тихого/невнятного хора, отсутствия микрофонов, толкотни, роящихся мыслей и т.д.). При этом Церковь вроде бы предлагает и средства преодоления подобных затруднений – молитва Иисусова, текст перед глазами и т. п. Что касается влияния понятности текстов на действенность и силу молитвы, то лучше воздержимся от суждений в этом неочевидном вопросе, хотя и припомним слова прав. Иоанна Кронштадтского: «на молитве будь, как дитя лепечущее».

Относительно же тех, кто еще на пути в Церковь, напрашивается аналогия: если бы, скажем, академический учебник перевели на жаргонный язык криминалитета, усилило бы это интерес данной аудитории к книге и ее действенность в этой среде? Ответ очевиден. Нечто подобное, пожалуй, и с богослужением: можно перевести его на язык любой общности людей, но главным в успехе всего предприятия все равно останется их расположенность к предмету перевода (и это притом, что в связи с непонятностью текста нередко посыпают голову пеплом люди, которые в храм вообще или почти не ходят). Собственно, различные нецерковные группы активно экспериментируют с переводами того же самого Священного Писания, и таковых сейчас множество в ходу, но востребованность у них скромная. Опыт католиков, протестантов и даже некоторых православных Церквей по адаптации богослужения под современность также – увы – является печальным или как минимум не впечатляет, но у нас все верят, что облегчение доступа к смыслам проторит людям нашего апостасийного века широкую дорогу ко Христу. И в этой надежде просвечивает вполне отвлеченное понимание христианства в жизни человек и общества. Тем более, на фоне соревнующихся в своей секулярности обществ, расслабленной духовной жизни, при которой достаточно наивно ждать от ступивших два шага в храмы шаговой доступности беззаветной жажды поскорее впитать в себя молитвенный опыт Церкви в форме готовых текстов и когда даже знание наизусть «Отче наш» является редкостью, а сама благорасположенность к Богу часто оказывается под вопросом.

Но даже если бы перевод и состоялся, понятно, что в основу его должен был бы лечь высокий стиль. А стилевое расслоение языка, в свою очередь, означает новый виток той же самой проблемы непонятности – «новое русское» богослужение опять бы не удовлетворяло требованию простоты и доступности простому обывателю в многообразии своих смыслов, так что мы вновь встали бы перед выбором: либо настаивать на сохранении высоких стилевых форм, либо продолжать процесс прояснения языковыми средствами вплоть до просторечий и жаргонов, пускаясь в гонку за современным народным языком.

Меж тем, маршруты этого языка еще с начала XX века вызывают озабоченность. Случись такой адаптивный перевод, скажем, годах в 20-х, так может, в священные и богослужебные тексты проник бы революционно-пролетарский новояз, в лихие 90-е – всякого рода англицизмы и т.д. Но в любом случае, русский язык сегодня, после столетия лютой секуляризации, и во времена свт. Филарета Московского – это две большие разницы, его статику и динамику – увы – трудно признать христиански-ориентированными. Достаточно беглого взгляда на «сальдо» рождающих и исчезающих слов: пока на нас сыплются тысячи новых техногенных, коммерческих и социальных выражений, вытесняется понятийно-смысловой аппарат из области высшей психической деятельности человека, так что «современным образом» бывает непросто доходчиво изобразить даже базовые картины из внутреннего мира человека. Современная массовая ментальность во многом перефокусируется с психологизмов, нравственных и таинственных загадок, с самосозерцания на торгашество и потребительский мир вещей – и как Церкви угнаться за таким постоянно осовременивающимся языком?!

Позволим себе цитату из Д.С. Лихачева: «“Непонятность” богослужения заключается не только в языке. По-настоящему непонятно богослужение для тех, кто не знает основ православного учения. Именно с учением Церкви должен познакомиться человек, желающий посещать церковь, а “непонятность” языка – дело второстепенное. Преодоление препятствия со стороны постижения языка – несложно (это не латинский язык в католическом богослужении). “Непонятность” богослужения лишь усилится, если языком его станет разговорный (обыденный, обывательский) язык, не имеющий всех богословских нюансов в своем словаре, лишенный традиционных фразеологизмов. И это тогда, когда существует близкий язык, но обладающий тысячелетним опытом молитвенного, богослужебного, богословского употребления. “Господи, помилуй” и “Господи, прости” – различны по своему значению»[1].

Словом, ожидаемые последствия перевода богослужения на поверку выглядят достаточно эфемерно, а порой и утопично и даже угрожающе. Но если и не так, перенос акцента на языковую понятность как-то не соответствует духу нашего учения, особенно потому, что это неизбежно нанесет сильный ущерб в другом.

6. …и цена ее выделки

Перевод чреват болезненными издержками, и это очень серьезная тема. Во-первых, как и при любом переводе, произойдет потеря, деформация некоторых смыслов, утрата в большей или меньшей степени эмоциональной и эстетической нагрузки, не говоря уже о возможном искажении вероучения. Мы начинали с того, что церковнославянский язык априорно выстроен в оптимальном для богослужения формате, так что его «осовременивание» и «интерпретация» представляются делом заведомо губительным, основанном на внутреннем противоречии. Преп. Варсонофий Оптинский, например, иллюстрировал этот диссонанс сравнением великолепного Миланского Собора (как образа церковнославянского) с простой деревенской церковью (под которой разумел русский язык). И не потому ли Оптинский же новый мученик иеромонах Василий Росляков, как и другие современные гимнографы, писал свои многие и дивные богослужебные тексты именно на церковнославянском?!

Мы не говорим о принципиальной неспособности русского языка передать смыслы, служащие цели спасения – речь идет о смысловой «специализации» церковнославянского, а также о масштабности и крайней затруднительности дела перевода (собственно, перевод всей Библии с греческого на церковнославянский растянулся на многие столетия и был сопряжен со множеством нареканий, так до конца и не устраненных, равно как и перевод ее на русский язык знает очень много неудачных починов). А что предлагается сейчас? Сомнительного качества, но зато готовые переводы – для наглядности дадим буквально пару от огромного множества примеров из «Радостной вести» – современного русского перевода Нового Завета, выполненного российским библейским обществом. «Отныне будут называть меня счастливою» - восклицает тут Богородица (Лк. 1, 48), галатов не прельстили, а сглазили (Гал. 3, 1), рабы Господа становятся его слугами (Откр. 1, 1) и т.д.

Во-вторых, с отказом от церковнославянского мы лишимся в его лице защиты статичного языка, который не подвержен проникновению вульгаризмов и иных слов, плохо совместимых с богослужением. Мы утратим фактор консолидации собственной культуры как в пространственном, межнациональном, так и в историческом измерении. И осознание этого аспекта само собой должно сигнализировать об априорной заинтересованности в разгоне «идеи перевода» у определенного рода злонамеренных по отношению к нашей стране людей.

В-третьих, - и это, пожалуй, главное, - перевод как одна из вех энергичной модернизации может стать рыхлой почвой, удобной для подкопа под Церковь, положение которой трудно признать твердым. Спросим себя: достаточно ли сейчас спокойное и удачное время, чтобы решиться на такой шаг, как смена богослужебного языка? Не навредит ли это церковному миру и единству, не обострит ли проблему национализма в Церкви? Не создаст ли новых брешей, столь нужных ее недоброжелателям?! Даже если признать в этом шаге некоторую пользу при ограниченном и очень аккуратном его осуществлении, время и предлагаемую быстроту данного шага никак нельзя принять, имея в виду тяжелейшие последствия. А Церковь не может не учитывать их и не сообразоваться с ними. Приведем пример рассудительного маневрирования Церкви из другой сферы, где звучат голоса за ее самообновление – из сферы церковного управления. Так, несмотря на вескую партию в пользу усиления его коллегиальности, св. патриарх Тихон в первые годы советского террора, напротив, укреплял власть патриарха, не из властолюбия, конечно, и не из пренебрежения к вполне удачному опыту доконстантиновских времен, а ради более успешного противостояния этому конкретному террору. И только когда гонения приблизились к апогею, он допустил и децентрализацию как временное явление в условиях дезорганизации церковной жизни (постановление от 7/20 ноября 1920 года за № 362). Так и движение за перевод, несмотря на некоторую оправданность отдельных его положений, вдохновляемое харизматической проповедью святых полиглотов прошлого, в текущей ситуации оказывается неуместным.

7. Consensus patrum

Обозревая тему перевода богослужения, нельзя не бросить хотя бы общего взгляда на мнение святых отцов о нем. Consensus partum в одной удачной профильной работе по теме был сформулирован следующим образом: «в основном святые, говорившие о богослужебном языке, ратовали за сохранение как такового церковнославянского и были против перевода службы на русский язык. При этом многие русские святители указывали на непонятность богослужебных текстов в их нынешней редакции, и призывали решить эту проблему исправлением церковных книг и новым переводом, опять же, на славянский язык»[2].

Надо сказать, что вопрос перевода системно обсуждался на Поместном Соборе РПЦ 1917-1918 гг., и хотя там прозвучал ряд слов в пользу перевода, использование русского языка так и не было утверждено[3], чем обозначился эволюционный путь развития церковнославянского языка в богослужении. Уже упомянутый свт. Тихон про самочинное служение на русском высказывался следующим образом: «на такие нарушения церковного устава и своеволие отдельных лиц в отправлении богослужения нет и не может быть нашего благословения»[4].

Поэтому снова повторим ту же мысль – мотивация ранее сделанного русской Церковью выбора за церковнославянский язык не только не устарела, а наоборот, новые реалии начала XXI века по сравнению с началом века XX нейтрализуют многие контрдоводы из той дискуссии. Облик адресата богослужения, усредненного гражданина нашей страны, с тех пор изменился весьма существенно, и подстройка Церкви под динамику этого меняющегося облика просто немыслима – иное означало бы поворот на тот самый путь тотальной секуляризации, на который давно встало современное человечество.

8. Резюме

Что плохого в службе на понятном современном языке? Затруднение пути к Богу, прежде всего, затемнением Божественных смыслов, неизбежным по причине более скудного арсенала средств для их выражения в современном русском. Углубление секуляризации общественной жизни под эгидой, как водится, гуманизма. Дрейф от подвижничества и просвещения в сторону «экспресс-христианства», по возможности, экстерном. Серьезнейшие угрозы церковному миру и разрыв нитей преемственности нашей культуры по ряду направлений.

Напротив, нет оснований предполагать хоть сколько-нибудь внушительные результаты перехода на русский в богослужении, что подтверждено довольно обильным опытом.

Преодоление затруднений с восприятием текста богослужения видится в следующем: прежде всего, распространение церковной грамотности и расширение доступных каналов обучения хотя бы основам церковнославянского языка, разъяснение важности его изучения и вообще сопротивление пресловутому «отвлеченному пониманию христианства», продолжение перевода и публикации богослужебных текстов в форме параллельных колонок на двух языках в т.ч. для домашнего чтения, в отдельных случаях – уточнение некоторых слов и фрагментов текста. Разумно было бы придать данным направлениям работы институциональные формы, если священноначалие сочло бы это уместным.