Фольклорный ансамбль «Домострой» под руководством Н.Н.Артеменко
«Песней мы своё нутро проветривам,
песней мы себя как лампой освещам,
Без песни внутрях у нас потёмки»
(нижегородские певцы)
Вместо предисловия.
Обратиться к теме, заявленной в названии нашей публикации, и начать собирать для нее материал побудил меня давний разговор со студенткой-филологом, поинтересовавшейся, чем я занимаюсь. Услышав о фольклоре, она иронично бросила: «А-а, понятно: коллективно-бессознательное!..» По-видимому, для современного человека, далекого от проблем этнопсихологии и фольклористики или же воспитанного приверженцами отцов психоанализа З. Фрейда и К. Юнга, «коллективно-бессознательное» – это нечто, несущее явный негативный оттенок, равносильное некой слепой, инстинктивной силе, чему-то лишенному разума. Мимолетная фраза эта не просто задела за живое, а заставила пересмотреть многие привычные взгляды на цели, задачи экспедиционной собирательской работы и внести некоторые коррективы в методику ее проведения. Решено было, помимо записи собственно фольклорных материалов, озвучить перед самими народными исполнителями многолетний вопрос-удивление: а как они это делают? Был составлен небольшой вопросник, касающийся «философии» и «теории» исполнительства: почему, зачем люди поют, о чем они в это время думают; как добиваются такого исполнительского мастерства, не имея музыкального, а иногда и общего среднего, образования, что у слушателей, музыкантов с консерваторским образованием, вызывают подчас слезы восхищения. Много вопросов возникало в отношении песенного репертуара: насколько певцы связаны или свободны в выборе той или иной песни, состава исполнителей и мн.др. Мы стали коллекционировать «заметки на полях», замечания и комментарии по ходу записи, тщательно документировать наши беседы.
Любой, даже случайный, зритель и слушатель донской казачьей песни отмечает, насколько глубоко народные певцы погружены в эмоциональный, содержательный мир исполняемой ими песни, как без остатка отдаются они ее течению. Масштабность, необычайная сложность этой культуры требует от исполнителя не только напряжения всех душевных и физических сил, но и, как показали наши многолетние, в течение почти двадцати лет, беседы с исполнителями, серьезной интеллектуальной работы. Народное пение – это не бессознательное, бездумное музицирование «простого народа» и копирование прошлых образцов, а усиленная работа сознания – «фольклорного сознания». Напомним здесь тем, кто убежден, что занятия пением, музыкой есть исключительно деятельность того полушария мозга, которое отвечает за эмоциональную сферу, утверждение известного нейробиолога Т.В. Черниговской о музыке. В одной из своих лекций, посвященных влиянию различных видов искусства на мозговую функцию, Татьяна Владимировна заметила, что «среди других видов искусств и слова музыка является наиболее сложным видом деятельности головного мозга». Во время занятия музыкой активно задействованы оба полушария головного мозга, и это доказывают результаты специальных исследований в области нейрофизиологии.
О способности человека «думать музыкальными звуками» пишет отец Павел Флоренский в главе «Философская антропология» книги «У водоразделов мысли»: «Воспринимаемое слухом – по преимуществу субъективно /здесь и далее выделено автором/. Звуки слышимые наиболее внедрены в ткань нашей души и потому наименее четки, но зато наиболее захватывают наш внутренний мир. /…/ Звуком течет в ухо внутренний отклик на даваемое извне, – звуком откликается на явления мира внутреннее существо бытия, и, приходя к нам, в нас втекая, этот звук, этот отклик течет именно как внутренний. Слыша звук, мы не по поводу его, не об нем думаем, но именно его, им думаем /…/. Звук непосредственно просачивается (диффундирует) в нашу сокровенность, непосредственно ею всасывается, и, не имея нужды в проработке, сам всегда воспринимается и осознается, как душа вещей. Из души прямо в душу глаголют нам вещи и существа» (https://predanie.ru/florenskiy-pavel-ierey/book/75674-u-vodorazdelov-mysli-1/).
Мы не знаем, производились ли когда-либо лабораторные исследования в отношении воздействия фольклорных произведений на человеческий организм, ну, разве что известный эксперимент с колыбельными народов мира и их способностью успокоить и укачать младенца. Но можем предположить, что фольклор как синкретическая культура, его воспроизведение и восприятие является не менее сложной задачей для всех систем организма человека.
Прежде, чем перейти непосредственно к собранию высказываний народных исполнителей «о песне и о себе», необходимо остановиться на освещении проблематики, связанной с темой фольклорной личности и фольклорного сознания, в научной литературе.
Тема личности творца-исполнителя в народном творчестве в течение многих лет находится в центре внимания собирателей и исследователей фольклора. И она неотделима от решения вопроса о сущности самого фольклорного творчества, истории его возникновения и развития, о месте его в культуре этноса как форме проявления общественного художественного сознания. Этим актуальным и весьма неоднозначным вопросам посвящена обширная литература в самых различных областях знаний: литературоведения, культурологии, философии, психологии, этнографии, антропологии, музыкологии и др.
Одной из специфических и важнейших характеристик, связанных с образом носителя фольклорной традиции, является присущее ему «фольклорное («мифологическое», «архаическое» и т.п.) сознание». В отечественной науке начало исследованию взаимосвязи между народными представлениями о мире и народной культурой было положено работами А.Н. Афанасьева, Ф.И. Буслаева, А.А. Потебни и др. В XX-м веке разработка этой проблемы получила дальнейшее развитие в трудах В.Я. Проппа, Б.Н. Путилова, В.Е. Гусева, Е.А. Костюхина, С.Н. Азбелева и мн. др. В них понятие «фольклорное сознание» применяется в качестве синонима «народного миропонимания», «общественного сознания», «художественного сознания народных масс». Б.Н. Путиловым основной характеристикой этого сознания признавалась его коллективность как родовой признак фольклорной традиции, а носителем его – коллективная, соборная личность: «Представления коллектива преломляются сквозь специфическую мировоззренческо-эстетическую систему, которая свойственна именно фольклору и которая может быть определена как художественное сознание коллектива (фольклорное сознание)» («Методология сравнительно-исторического изучения фольклора»: Л.: Наука, 1976. С. 423). О преобладании коллективного сознания над индивидуальным в традиционной культуре позднее писал философ и культуролог В.М. Межуев: «Еще одной характерной чертой этнической культуры является ее групповой, коллективный характер. В этой культуре еще не развито индивидуальное начало, индивид еще не выделился из целого. Поэтому основным типом личности здесь становится коллективная личность» (В.М. Межуев. Философия культуры. Эпоха классики. М., 2003. С. 41).
В русле сложившихся в трудах классиков российской этнологии взглядов на фольклорное (народное художественное) сознание как на «национальное миропонимание» строится концепция «Космо-Логоса» в философском труде Г.Д. Гачева «Национальные образы мира»: «Наш предмет – национальный космос, в древнем смысле – как строй мира, миропорядок, как каждый народ из единого мирового бытия, которое выступает вначале как хаос, творит по-своему особый космос. В каждом космосе складывается и особый логос – национальное миропонимание, логика» (Г.Д. Гачев, «Национальные образы мира. Космо-Психо-Логос»: Серия: Технологии культуры. Изд.: Академический Проект. 2007 г. С. 186). В своей работе о культурах мира Г.Д. Гачев делает очень важное для цели нашего дальнейшего исследования замечание: «В качестве гипотезы возникло предположение, что у каждого народа, культурной целостности есть свой склад мышления (выделено мною – Н.А.), который и предопределяет картину мира /…/ и, сообразуясь с которою, и развивается история, и ведет себя человек, и слагает мысли в ряд, который для него доказателен, а для другого народа нет» (там же, с. 21-22).
Среди работ, посвященных изучению различных аспектов фольклорного сознания, следует назвать такие работы, как «Личность в фольклоре и массовой культуре» А.В. Костиной, пособие В.М. Найдыша «Мифотворчество и фольклорное сознание» и др.
В докторской диссертации «Константы фольклорного сознания в устной народной прозе Урала (XX -XXI вв.)» И.А. Голованов предлагает качественно новую формулировку понятия фольклорного сознания: «Под фольклорным сознанием предлагается понимать идеальный объект как совокупность (систему) представлений, образов, идей, получающих свою репрезентацию в произведениях фольклора. Фольклорное сознание выступает качественно особой духовной системой (выделено мной – Н.А.), которая живет относительно самостоятельной жизнью и которую невозможно анализировать изолированно от других явлений бытия носителей фольклора» (https://new-disser.ru/_avtoreferats/01004802678.pdf/ Автореферат диссертации. М. 2010. С. 5-6). В представленном далее детальном анализе структуры фольклорного сознания автор выделяет мифологический, исторический слой представлений и т.н. аксиологический (смысло-содержащий) слой представлений – соборности, справедливости и «софийности» (Божественной гармонии и мудрости, добра, красоты) – и др. (указ. соч., с.10). Фольклорное сознание трактуется ученым как катализатор фольклора, процессов воспроизведения фольклорной традиции: «В фольклоре и фольклорном сознании как его источнике (генераторе) и идеальном аналоге зафиксирован именно этот опыт предшествующих поколений в рамках определенной этнической культуры. Через фольклорное сознание, которое приобщает людей к духовному опыту этноса, формируются необходимые каждому члену качества» (указ. соч., с.12).
В новейшее время, с угасанием традиционных жанров фольклора, личность носителя фольклорного сознания – сказителя, певца, информатора, хранителя традиционных знаний – выдвигается исследователями фольклора на первый план. Говоря о трансформации традиционных прозаических жанров фольклора, И.А. Голованов отмечает и возросший интерес фольклорного исполнителя к самой человеческой личности, к собственным жизненным перипетиям: «Судьба жанров русской народной исторической прозы тесно связана с эволюцией фольклорного сознания. Постепенное движение фольклорного сознания от мифа к истории изменило основную функцию преданий, акцент перемещается с истории общества на историю человека. Современный несказочный фольклор все активнее фокусирует внимание на личном, индивидуальном, внутрисемейном. Отсюда нарастающая популярность таких жанровых форм, как семейные предания и мемораты» (указ. соч., с.8).
С появлением в западной науке психоаналитической теории З. Фрейда и теории об «архетипах коллективно-бессознательного» К.Г. Юнга тема эта становится остро дискуссионной. Поводом для научных споров выступают как соотношения содержательных уровней этого сознания (мифологического, исторического, религиозного и т.д.), так и новые для науки антонимические позиции в трактовке личности певца – соотношения коллективного и личного, «бессознательного» и осознанного. На острие этой дискуссии оказываются работы авторов, которые, рассматривая структуру фольклорного сознания, главную движущую силу при создании и функционировании фольклорного произведения видят в «бессознательном», в «латентно существующих пластах коллективного сознания» (А. Костина).
Одной из таких публикаций нам представляется статья белорусского культуролога А.Н. Андреева «Тип коллективного бессознательного в фольклоре», в котором он утверждает: «Фольклор – это бессознательно-креативная деятельность, у которой нет информационных возможностей, чтобы зафиксировать присутствие в ней сознательного начала. И способ (механизм) такой деятельности – функционирование бессознательных блоков, тяготеющих к моделям. /…/ Самый большой парадокс фольклора: его хочется считать результатом сознательной деятельности при очевидной бессознательности его исходных установок. /…/ /При исследовании фольклора/ существует опасность перенести свойства сознания на фольклор как продукт всецело бессознательной жизнедеятельности» (выделено автором). / https://goo-gl.ru/64Ts /. Если следовать логике автора, отказывающего фольклору в наличии сознательного начала, то и относить его к сфере культуры также оказывается невозможным: «Становиться все более и более культурным – значит развивать сознание, абстрактно-логическое мышление. Ни самая утонченная религия, ни безмерно развитая художественная интуиция не продвигают человека в культурном смысле. Они не избавляют от темноты, а именно затемняют сознание. Прояснять сознание можно одним способом: учиться мыслить», – утверждает А.Н.Андреев в книге «Психика и сознание: два языка культуры» (https://www.libfox.ru/625957-11-anatoliy-andreev-psihika-i-soznanie-dva-yazyka-kultury-kniga-1-kapli-okeana.html#book). Завершая цитированный выше очерк, автор приходит к логичному для подобной позиции заключению, выводящему фольклор за пределы культуры в сферу биологии человека как вида: «Гордиться фольклором, «неисчерпаемым наследием предков» – все равно, что павлину гордиться своим оперением, леопарду – окрасом великолепной шкуры или представителю белой расы – цветом своих глаз. Гордиться фольклором – акт сугубо бездуховный, который определяется все той же бессознательной, фольклорной в своей основе интенцией». Очевидно, увлекшись изложением своей теории «коллективного-бессознательного», автор забыл о пушкинском изречении: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно, не уважать оной есть постыдное малодушие».
Большинство упомянутых нами исследований посвящено общей теории фольклорного сознания, рассмотрению его глубинных уровней и представлений, ставших толчком для создания фольклорных произведений. Работы же, посвященные изучению влияния фольклорного (художественного) сознания на исполнительское творчество носителя традиции, оказываются в меньшинстве. В этом, очевидно, повинны как сложность, неоднозначность темы, так и недостаток фактологического материала, обусловленный инерцией собирательской работы, нацеленной, прежде всего, на фиксацию традиционного музыкального, песенного фольклора в ущерб разговорному жанру.
В числе последних – монография выдающегося американского филолога середины XX века Альберта Лорда «Сказитель». Эта, ставшая научным бестселлером, увлекательнейшая книга посвящена рассмотрению личности сказителя-рапсода и его творческого метода на примере Гомера, гениального автора «Илиады» и «Одиссеи», и сравнительному анализу его текстов с эпическим наследием и материалами, полученными в результате экспедиционных записей талантливых сказителей современной ему Югославии. Не употребляя термина «фольклорное сознание», именно его как индивидуальное, личностное начало имел, очевидно, ввиду А. Лорд, когда писал о певцах, сказителях эпических песен, и движущей силе их творчества: «Мы, наконец, обратимся и к самой песне. Мы увидим, что каждое исполнение в действительности представляет собой самостоятельную песню, поскольку каждое исполнение уникально и несет на себе печать поэта-сказителя. Последний, возможно, перенял эту песню и технику ее сложения от других сказителей, но песня, которая звучит в его исполнении, – хороша она или плоха – это его песня. Слушатели знают это, ибо они слышат именно этого певца. Сказитель – это сама традиция и одновременно индивидуальность, автор» (А.Б. Лорд. Сказитель. М., 1994. С. 16). Однако, признавая, с одной стороны, что без работы сознания невозможно творчество исполнителя, Лорд, с другой стороны, применяет термин «бессознательно» в отношении процесса усвоения навыков сказительства юными певцами в период их вольного или невольного слухового ученичества (там же, с. 47). И приравнивает особенности этого процесса к специфике освоения языка, разговорной речи: «Овладение языком устной поэзии основывается на тех же принципах, что и овладение языком вообще: не на сознательном (выделено нами – Н.А.) схематизировании, свойственном элементарным грамматикам, а на естественном устном усвоении» (там же, с. 48).
В отечественной фольклористике 40-50-х годов фундаментальное пятитомное собрание «Песен донских казаков» А.С. Листопадова стало первым опытом комплексного исследования певческого искусства донских казаков и народных представлений о казачьей песне. Большую ценность представляют собой комментарии Листопадова и его помощника филолога С.Я. Арефина, посвященные публикуемым песням и основанные на многочисленных беседах с донскими казаками.
О необходимости фиксации собирателем народной певческой терминологии писал в своей ранней статье «Многоголосие и ритмика протяжных песен донских казаков» А.С. Кабанов: «Должна быть тщательно зафиксирована народная терминология, касающаяся названий, жанров, характеристики многоголосной фактуры, приемов исполнительства. Важны также и высказывания самих певцов об отдельных песнях, исполнителях и т.д.». И далее делает весьма важное замечание, касаемое фольклорного сознания исполнителей: «Народная терминология всегда в какой-то степени отражает осознанную /исполнителями/ часть «теории» местной песенной традиции» (выделено мной – Н.А.). (В книге: // Проблемы взаимодействия самодеятельного и профессионального творчества: Сб. науч. тр. Вып. 110. М., НИИК, 1982. С. 100)
Заметным явлением последних лет стала монография Т.С. Рудиченко «Донская казачья песня в историческом развитии» (Ростов-на-Дону: Изд-во РГК им. С.В. Рахманинова, 2004), вобравшая в себя огромное количество интереснейших свидетельств народных исполнителей.
Предлагаемые фольклорные материалы собраны участниками фольклорного ансамбля «Домострой» в течение 2000-2018 гг. в Ростовской и Волгоградской областях. Мы отобрали, на наш взгляд, наиболее яркие и важные для характеристики донской песенной традиции и особенностей певческого мастерства репортажи. К ним, думается, приложимы слова о. Павла Флоренского о «первичных интуициях философского мышления» из «Предисловия» к упомянутой выше книге: «Это из них вымораживаются впоследствии твердые тезисы – надлежит изучить возникающие водовороты мысли так, как они есть на самом деле, в их непосредственных отзвуках, в их откровенной до-научности, до-системности /выделено автором/. Без них, без источных ключей мысли, струящихся из до-мысленных глубин, /…/ не понять больших систем» (https://predanie.ru/florenskiy-pavel-ierey/book/75674-u-vodorazdelov-mysli-1// ). Также необходимым представляется нам введение в текст публикации исторических сведений в изложении казаков, биографических рассказов, литературных портретов казаков и казачек, казачьей паремиологии – пословиц, поговорок, фразеологизмов, анекдотов и пр., без которых коллективный портрет народного исполнителя был бы не полным. Тексты приводятся с минимально необходимой литературной правкой и с сохранением особенностей донского говора и народной лексики.
Как показывает даже беглый анализ этих бесед, взаимоотношения «исполнитель-песня», даже при различной степени включенности «фольклорного сознания» и их эмоционального накала, оказываются гораздо глубже и сложнее психоаналитических теорий. Наши исполнители, в особенности лидеры коллективов весьма осознанно творят историю народной песни, поднимаясь подчас до высот богословско-философского осмысления песни как важнейшей части духовного Бытия.
«Казачьи песни – от них же жить хочется!» «Песня – Жизнь».
Все народные исполнители единодушны в оценке места традиционной песни в их жизни. Песня – не просто досуг, не развлечение от безделья, а важнейшая составляющая полноценной духовной жизни, залог нравственного и физического здоровья.
«Наши родители пережили войну – они только с песней пережили! У них на каждый случай были свои песни. У кого-то беда – они плачуть. Поплакали, и начинаеть хто-то один запевать самую грустную песню. Немножко, немножко, и они начинают веселее, веселее, вот человек и развеселился и на какое-то мгновенье он забывал свою беду. Старушка-мать мне говорила: – «Никогда не унывай! Если трудно – запевай, пой песни! – Мамочка, да какую песню, та ж в горле перехватывает! – А ты такую запой, чтоб не перехватывало!» У кого беда, у кого горе, а она: – «Девки, а девки! А как-ть ета песня начинается?..» И начинают петь» (х. Божковка).
«Война была, а они и туда с песнями, и туда! Голодные были, а пели песни. Вот и мы с детства эти песни полюбили» (х. Ремезов).
«В колхозах после войны голода были. Голодаю, а саму на песни гонить. Вот Маслена, оттэль идём /из гостей/, играем, я дишканю – люблю смолода прибасывать. Бывало, бабушка спросить: – «Йде ты берёшь прибаски?». Вечер, бывало, и гармони на улице, песни!..» (х. Дулёнки).
«Отец пел и я с ним. Мама говорит: – «Да тише вы! Голод, жрать нечего – люди останавливаются и слухают, скажут: – «Вот поют…». А песни нас всё равно учили петь. Голод невыносимый, а мы в хате, нечем одеться, ляжим и песни играем» (ст. Пугачевская).
«Садитесь! – предлагаем мы исполнителю, девяностолетнему старцу, ставшему перед нами во фрунт. – Нет! Казачьи песни петь, как Богу молиться, надо стоя!» (ст. Базковская).
«Казачьи песни они от земли! Во всём и везде душа, а без души жить нельзя» (г. Семикаракорск).
«Казачья песня – это молитва» (п. Макопсе - х. Литвиновка).
Григорий Зиновьевич Обухов*, самобытный народный художник и исполнитель народных песен, каждую свою песню сопровождает рассказом или размышлением:
«Песня лучше любой истории! Вот здесь вся правда, в песнях! А вот там /в учебниках, сериалах/ историю фальсифицируют тысячу раз.
Чтобы выучить старинную песню, надо время, надо упорство, надо тренироваться. Надо столько силы воли, чтобы одолеть эти мотивы. Зато в них жизнь, они жизни учили! А сейчас хотят, чтобы открыл рот – и всё полилось.
В казачьих песнях слова немножко разные, а смысл-то тот же везде: казаки погибали, домой не возвращались, везде обязательно конь стоял возле хозяина. Конь чувствует, переживает – всё это надо представить».
Если песня повествовала о событиях и поступках, нарушающих принятые нравственно-этические нормы, как в известной поздней балладе «Я кончил курс своей науки», то «в песне напоминалось, что это недопустимо, что это грешно. Вот какая пропаганда была в песне!
Отцы наши попогибли. Жизнь была тяжёлая после войны, трудились с утра до вечера – ни ласки тебе, ни сказки! Бурьяны налогом обложили, лишь бы они в твоём огороде были. И вот, наработаются, потом садятся и запевают – такая жажда у них к песне! Они со слезами на глазах пели, ну, иногда и с радостью, а мы слушали сидели. Когда уже я выучился играть песни, брат из Гундоровки пешком приходил послушать. Я пою, а он плачет!» (ст. Митякинская).
* Обухов Григорий Зиновьевич – Казачий полковник, старейшина общества ветеранов станицы Митякинской Ростовской области. Основная тема его станковых живописных работ – история, воинский и семейный уклад донских казаков.
Борис Васильевич Малахов, художник-любитель и участник казачьего хора, рассуждает о старинных казачьих песнях:
«Казачьи песни известны больше строевые, а любовные почти никто почему-то не поёт. «Прослужил казак три года…» – это походная песня. Казалось, цок-цок, цок-цок, ан нет, тянут! Любят слезть с коня и запеть, а на коне редко какую песню пели. Когда едешь, там другие заботы, но иногда и запоют. А так день проскакали, притомилися, коней стреножили, сели, сами казан-треногу, ушица или чё Бог послал. Вот тогда уже, конечно, торопиться некуда, тогда потихонечку играют. Эх, да! Мужицкое, казачье общение, военно-полевое общение было. Даже трудно представить, чтобы там были раздоры, соперничество. Каждый знал своё место. Кто половчее – тот половчее, кто поздоровее – тот поздоровее. Каждый знал, кому за хворостом идти, кому коней буксовать. И вот такие походные песни бывалые бабы не пели. Это пели только походные казаки» (с. Романовская).
«Тут пели люди, чё было, что взбудоражило людей. Если в старое время жена прогуляла, пила и пришла пьяная – ну, что это было?! Это тогда «а-я-яй», вся станица на рогах стояла. Вот она, песня, отсюда» (ст. Калитвенская).
«Вот знаете, девчата, без песен мы не были! Я всю жизнь коров продоила. Встанем же в четыре часа, спать хочется, вот мы туда и оттудова с песней. А как какой праздник, родители поют /духовные/ стихи. И нас заставляли, это я хорошо помню, мне было лет двенадцать-четырнадцать. Вот меня заставляють, а мне та-ак смеяться хочется, думаю, «буду смеяться – мне по лбу дадут. Пойду я на дворе просмеюся». Пойду на двор, и мне не чудно, захожу в дом – начинаю опять. А теперь вот эти стихи у меня с ума не йдуть» (х. Араканцев).
«Едут на дойку бабы в степь, машина бортовая – поют. Подоили коров, в обед опять жарко – поют. На плантации овощи выращивают – девчата поют песни! – А почему сейчас не поют? – Не знаю…» (х. Нестёркин).
«Бабушка Уля у нас до девяноста девяти лет дожила. Это песня держала её!» (х. Апаринский).
«Если б я не ходила тридцать лет в самодеятельность, мне кажется, что я бы уже не жила! Сходишь туда, придёшь – и уже какое-то настроение. Репетиция – мы же там все разговариваем, дни рождения справляем» (ст. Пугачевская).
Прасковья Никитична Лесниченко, учитель русского языка и литературы, организатор и руководитель казачьего хора в станице Николаевской, рассказывает: «Старости я не чувствовала – да разве можно с таким коллективом стареть?! У меня песен запас хороший, я родилась с песней. Хутор весь был как хор! Все знали, кто каким голосом поёть, всё. Молодёжь и то знала, как петь. На свадьбах, на проводах – всё знали.
Когда наш хор выходил на сцену и запевал нашу казачью песню, весь зал поднимался!» (г. Цимлянск).
«У нас в в Маркинской был хор, пели так, что хочешь, не хочешь – заплачешь» (г. Цимлянск, А.П. Сорокина).
«Мама так пела, что говорили: – «Ой, Васильевна! Пришлю я за тобой автобус, чтобы ты приехала, попела». Она дишканила – девчата, милые! – как соловушка! Она слов даже не знала, а только мотив у неё был» (ст. Обливская).
«А знаешь, как раньше казаки пели? Вот выезжает с Миллерова в Луганск, ну и запевает «ва-ва-ва» да «ва-ва-ва…». Доезжает до Ворошиловграда и говорит «ой, да гвоздик» (г. Семикаракорск).
«Когда мы собирались, так мы там надорвались на песнях!.. Когда сходишься с такими единомышленниками, хочется петь без конца, песни круговые и всё! Танцевать даже не растащишь, не растянешь – до того расходились!» (п. Макопсе - х. Литвиновка).
«Девчатки! Нас летом вывозили двадцать пять километров от хутора коров доить, «Голый лог» назывался. И там лога, корма, пруд громадный. И вот туда дойный гурт гоняли, а мы всегда в три часа ночи идём к конторе и садимси на машину, на дойкю. Тольке сели через авесь хутор ехать и мы зарёю от конторе как заиграем песни – глянь, да кукую же мы с Маруськей Бацкиной играли?.. Ага. Подоим утром и подъедем же к конторе, а там женщины на работу собираются: – «Ой, девчатки! Да как же она зарёю разливается!» У нас Марея одна дишканила хорошо. Веритя, она по всяму хутору, вся эта эха, зарёю раздаётся, ага!..» (ст. Боковская).
«Они поют, как рассказывают! У них же вся жизнь на глазах. Я-то прикидываюсь» (ст. Романовская, Б.В. Малахов).
«Песню играют, потому что рассказывают!» (х. Дорофеевский).
«Репетиции у нас же /были/ два раз в няделю. И знаешь, стрямиссе, суятиссе! Молодая я ня дюже страшная была: приду, подкрашусь. Объявють, что у нас концерт. Себе в порядок привядёшь, костюмы попогладим, и люди на мене глядять, а я на людей. Но что сделашь, года идуть. У меня, девчатки, моя родная мамунюшка до старости, как колокол, пела. Вся у нас порода песенники. Бывало, кум Иван, брат, приедеть и говорит, что «давай эту споём, «Одна рюмочка была ня пьяна». Он заведёть – мороз по коже лезеть, так она дишканила!
Наши прадеды, дяды всю жись пели. Мы вот поедем в Ростов выступать, и нам говорять, чтобы мы пели, как раньше казаки. Бывають же подрезанные /стриженые/ казачки, а мы попричешемся, кули /небольшие шапочки на причёску/ у нас. И они говорять: – «Вот это настоящие казачки!» (ст. Боковская).
«Как мы только не ездили на спевки! Йде по снегу, а когда по льду плывём. Льдины нашу эту лодку туды гонють. А мы с ней же плывём на ту сторону. – А мы с Базков, с той стороны на репетицию. – Ничего не боялись, ничего не брало? – Не-а! – Едем в лодке, тут лёд стоить, а тут прогалины. Тольки отъехали от берега – ребята помогли, а то скажуть «потопли да потопли». – Сидим в лодке, я за вёслами. Нащали же песни петь. Она стала на корму на лодке и танцуеть. Ну, думаю, щас лёд щу-щуть, она сделает э так вот, и мы пошли!.. – Весело было! Лёд толкаю и толкаю, и танцуем, и поём. Никогда не было, чтоб мы ехали туда или оттэда без песняка! Правда?! – О-о-ой! По Донцу раздаются» (х. Почтовый).
«Нас на автобусе возили на концерты. Такой был у нас казак Трёхсвояков Николай Петрович. И мне припало с ним вместе на 9-е мая. Я говорю: – «Петрович! Давай немножко споём!». А получилось как: я в больнице лежала, вышла на двор, а тут так лавочка. И он сидит. – «Владимировна! Ну-ка садись, погутарим. – А, давай погутарим». Он рассказывал о войне, как он остался жив – это не дай Бог! Сидим, сидим же. А я говорю: – «Петрович, вы случайно не знаете «Доночек»? – Ты что, Владимировна! Мы ж казаки! – А ну заведите! Я ж тоже знаю!». И вот мы поём первый куплет, я как подхватила! и второй куплет пропели во весь голос. – «Давай спустимся у порожка!» Спустились. Нашлась одна непутёвая: – «А у вас ничего дуэт получился!». Ну и всё: – «Да ну его, Владимировна, нас ещё из больницы выгонят!» (х. Алексеевский).
«Как наш дед снох себе выбирал? Он выбирал, чтобы песни умели петь. Он заводить песни и заставляеть /подхватывать/. Если хорошо спела, то денег давал двадцать пять рублей!» (х. Нижнеясиновский).
«Свёкор мне говорит: – «Песню споёшь – будешь моей снохой». И запевает высоко, а мне надо подхватить, не ударить в грязь лицом» (х. Исаев).
«Остановил я машину на дороге. Водитель меня узнал, говорит: – «Если будешь песни играть до Гукова – повезу!» (х. Сетраки).
«Репетиции у нас на колёсах были. Едем до Ростова, милиция остановит, платья увидят – «счастливого пути», скажут» (г. Белая Калитва).
«Вы бы сказали, что приедете /записывать песни/, я б всю ночь не спал!» (ст. Пугачевская, В.М. Генералов).
Послушать старинные свадебные песни и посмотреть на свадебное действо собиралась вся станица: «Девищник прошёл, оставляет невеста человек шесть, можа больше, «Зорю» чтоб утром пропели. Остаются, поужинают и утром чуть свет, до солнца они выходят ко дворовой двери, открывается дверь, и тут они поют. И весь хутор слухает, как они поют: – «Ох, и девчата сегодня пели!» Соберутся хорошие голоса и они поют тонким голосом, нежно так! Невеста плакала, и все мы тоже плакали. Потом девчата уходят домой отдыхать. И приходять к определённому времени, чтобы проводить невесту» (г. Цимлянск, П.Н. Лесниченко).
Мы провели дистанционный опрос участников известного этнографического ансамбля из хутора Астахова Каменского района Ростовской области. Ответы исполнителей на вопрос, «есть ли жизнь без песни», как можно было предположить, оказались единодушны:
«Да как без нашей казачьей песни?! Песня для казака как его судьба. Вот думаю, если б не пел, поди, и в живых не было. А то всё болит, особливо душа. Вспомнишь своих, как было при матери: до седьмого пота работали, а песней жили. Играешь эти песни и вспоминаешь своих родных, кого с нами нет» (А.Н. Суров).
«Песня? Ой, Боже, да это всё! Как по- другому?! Это моя жизнь, без казачьей песни себя не мыслю. Мамка с папкой вон как пели, нет, чтобы всё записывать да запоминать! Думали, что они будут жить вечно. Как же жаль, сколько песен позабыто! А петь казачью песню буду до смерти. Без неё как жить, зачем жить?..» (А.Н. Погребнова).
«Для меня песня – это наша жизнь. Я с ней живу и по жизни иду. Недавно чуть не умерла, да спасибо девчатам из ансамбля, как жизнь в меня вдохнули – приехали, напелись. Да и суседки ходят. Как было тепло, на лавочку сядем и поём...» (Г.А. Дурнева).
«Для меня казачья песня – это всё! Сколько живу, всегда пою, да и как без песни?! Вот мои домашние приучены, что всё время я что-то мурлыкаю. Тут вдруг зашли, а я молчу, и сразу вопрос, «что случилось, здорова ли я». Песня мне помогала и в радости, и в беде» (Н.А. Калмыкова).
«Я другие песни и не пою, только старинячьи. А когда совсем худо, поплачу-поплачу и начинаю петь песни, что слышала от бабушки. Смотришь – и легче стало» (А.И. Ярославцева).
Из отзыва казаков Глубокинского юрта на выступление ансамбля хутора Астахова: «Слушая ваши песни, сердце сжалось в комок, сладко заныло, ностальгия... Перед глазами пронеслась та жизнь, наше босоногое детство и на лавочках казачки с песнями. Это нужно хранить, передавать и каждый день напоминать, что казачья песня – это история нашей Отчизны».
«Казаки, казаки, вы вольные люди…». Кто такие казаки.
Уроженец хутора Дядина Белокалитвенского района Ростовской области, бывший моряк-подводник, священник Александр Персианинов рассуждает о казаках:
«Казаки – прежде всего воины правды. Когда они воевали за правду, за Веру, Царя и Отечество, тогда Господь был рядом с ними. Но как только казаки начинали шалить, делать что-то нехорошее, Господь отходил от них. И они тут же попадали в страшные передряги, в болота, в трясины, их резали, сажали на кол. Как казак в правде, так и Господь с ним. А как казак без правды, так и Господь отходил. Иногда вели они себя, как малые дети, и Господь, как малых детей, прощал их и даже какие-то неправды их.
Казачество жило всегда на границе империи, и первый удар всегда был по ним. /…/ А дух казаков такой, что у них нет слабых. Вот такой и вот такой, и все они пропитаны одним духом. Когда подходит момент истины, они все ровные, на всех почивает один и тот же Дух! Приёмы борьбы, воинского искусства вторичны, а первичен Дух! И слабый побеждает в Духе сильного. А это у русских есть. Он идёт и побеждает, как Евпатий Коловрат, который рубил полчища неприятеля один и прокладывал улицы. Потому что Господь поборает. /…/ Казак может быть и маленьким, лядащим. Ему нужно поднять только руку с мечом, а рубит уже Господь!
Есть сведения, что одним из любимейших казаков генералиссимуса Суворова был наш белокалитвенский казачок, который его неоднократно спасал. Особенно в альпийском походе, когда Александр Васильевич ослабленный был. Он казаков очень любил» (х. Дядин).
О происхождении казаков бытуют самые разные мнения. Одного из устойчивых представлений придерживается страстный патриот казачества и знаток казачьей истории, художественный руководитель казачьего народного хора «Майдан» Алла Петровна Сорокина: «Казаки же первые они кто были? Беглые же крестьяне! Их называли рваные ноздри. Как поймают, так клеймо ставят. А почему, вы думаете, они чуб длинный такой носили на одну сторону? Чтобы закрывать рваное ухо» (г. Цимлянск).
«Казаки спокон веков воинственные люди! Всю жись они воевали. С кем только они не воевали: татаро-монгол неисчислимое войско было, турки, шведы, поляки. Им даже запрещалось сеять. Царь им поставлял хлеб, они занимались только войной, военным делом.
По преданию «казак» – это вольный /человек/, а по-турецки «казак» – это вор. Они же когда на Дон-то сюда пришли, тут было Дикое поле, степя. Вот пещенегов прогнали, а потом нащали турок с Азова выгонять – тут они же грабили, эти турки, караваны по Дону. А те отбирали, вот их и прозвали казаки, воры, грабители. – Они на самом деле были воры? – Конечно, это было их занятие! У них мужики воевали, но не так, что за страну, а вот напали, ограбили караван. На Каспийское море они по Волге спускалися, в Персию же ходили. Это же вся Россия, которая убегала от крепостного права, все сбегали сюда на Дон, большинство русские и запорожцы. А тут же пустые степи были. Вот они поселялись один-два человека, и нащинался хутор. И шли вместе грабить. Казаки же вместе с жёнами не жили, они там где-то отдельно жили, без мужьёв… Это я «Историю Дона» давно читал.
Нижний Дон до Ростова – это с Запорожья шли казаки, а тут вот с Вёшек – это уже чистокровная Россия. Потом уже начали принимать и чужаков: и турок принимали, и греков, и татар. Ведро водки поставил – казак, никто не имеет права назвать его татарином.
Столица казащья была в Новощеркасске, это при Платове, а раньше в Старочеркасске. Вот атамана выбирають, и туда съезжаются самые видные люди, самые большие казащьи чины. Есаул – это уже как полковник» (х. Голубинка).
«У казаков самая чистая демократия была. Никогда никаких бумаг не заводили. Здесь – слово на первом месте. Ничего не запирали. На вора вешали всё ворованное, водили его по улице» (ст. Митякинская, Г.З. Обухов).
«Казаки раньше не запирались никогда, днём и ночью заходи в любое время. Погреба открыты, кухни открыты, коровы – заходи, спроси, всё дадуть, но не трогай. И после войны так было! У нас коров никто не воровал, ни на огороде, как бы бедно не жили. У нас немцы всё забрали, до зёрнышка, а сено румыны потравили лошадьми. Но никто не воровал.
Рассказывали, как одного вора /овец/ угадали по шапке – он сторожа зарезал, а шапку уронил. Поймали его, привели сюда на лужок, и казачий сход тут же. Судили его: притянули на лошадях вот такой дуб, его положили, этот дубок на него опустили и всё. Убили его казаки, но принародно – воровства никто пережить не мог!» (х. Коньков).
«Казаки должны были сами справить себе обмундирование. В Старочеркасске были купеческие магазины, где шили и шинель, и ремень, и фуражки, и брюки, рубашку, и нижнее бельё. Сапоги старались здесь, на месте сшить, были сапожники. И коня должен был вырастить и справить, конь одетый весь: седло и упряжь. Коня брали двух- двух с половиной лет. Казака с детства, уже в пять лет сажали на коня, учили ездить, как держаться. Всё это было дорого.
Папе моему одиннадцать лет было, а штанов у него не было. Додольные рубахи были, до низу. Их было семь детей у отца, двое брюк имели. Вот на улицу идти, уже взрослые, сидят на печи, папа и говорит: – «Вот Василий идёть, а моя очередь когда? – Ты посиди, пусть Василий пойдёт! Он жених уже, ему к невесте свататься идти. А ты ещё сиди!» Вот они ждут, когда тот штаны принесёт, тот снимет, а другой оденет. Вот так жили, 1905-го года папа. У них на четырёх мальчиков было сорок соток земли. Могли они обработать и прожить? Конечно, нет. Ну, деньги копили всё равно, чтобы купить лошадь сыну, это обязанность была. Папа к зажиточным нанимался скотину смотреть, коров пасти, чтобы заработать два пуда зерна. Он находился там полгода, а то и год. Там его и кормили. Вот он, этот кулак, даст ему рубаху, штаны б/у.
Казака с 18-20 лет, когда в силу входил, брали на сборы, учения небольшие в Новочеркасске. Он должен бы овладеть шашкой, винтовкой, штыком. Это ему уже там давали оружие и портянки, а шерстяные чулочки мать вязала» (г. Белая Калитва).
«Казащья форма при царской власти – это брюки с полосами /лампасами/ и китель дигиналевый, это такая сукно называлась, ощень хорошего кащества. Это постоянная форма была, когда они служили или домой приходили. И все щастя /части/ - артиллерийская, драгунская, казащьи полки – формы были у всех разные» (х. Голубинка).
«Комиссия проверяла и принимала боевого коня, годный, не годный – забракують. Кобылу брали, только если она добрая. Три-щетыре года выпасали боевого коня на одной траве, зиму-лето. Сено запасали. Специальные были казащьи отводы – выпаса, и оттуда брали коней. Там они не порщенные, зерна не видали. Тогда он уже неотъеденный, не споткнётся, не шелохнётся, не подведёть казака. А такого, просто чтобы зерно он ел – такого не возьмут никогда! Щуть он переел зерна – уже на ноги всё, уже не то, а на траве щетыре-пять лет – он будеть боевой конь. При советской власти до 1949-го года были выпаса, потом уже эти поля военведомские распахали. Когда техника пошла, не стали уже лошадей держать. А то 430 лошадей было в колхозе» (х. Голубинка).
«Тогда ж казачьё было на высшем уровне!.. По двадцать пять лет они служили при крепостном праве, на границе с турками бились. Вот это называлось служба. А до революции они по десять-пятнадцать лет уже служили. Дядя Хвёдор был у Польше, он пятнадцать лет служил. Казаки границу держали! Раньше ж воевали с поляками. Как полякам шею намылили, так и стояли там, чтобы они дальше не рыпались. Кавказ тоже себе лез – везде ж наши казаки стояли.
Дядя пятнадцать лет отслужил, три раз жанилсы. Раз жанился на полячке, прислал сюда домой же ж, на свой кошт. Она пожила, он пишет письмо, что «выгоньте её, я другую нашёл». И эта поехала в Польшу. Другую то же самое. «А теперь, – говорить, еду с жаною», – уже третьей. Они ехали на лошадях, сундук сзади, железом оббитый, блестящий, там добра наложено, а попереде идёть карета. И весь хутор срываеть, шо едеть Петя Скрыль «со службицы домой», песня ещё игралася. Едеть по хутору и всех угощаеть водкою – на Родину приехал! Приезжаеть домой, открываеть сундук, начинаеть дары давать: тому шаль, тому платок, тому ещё что. Вот так служили. Песня есть такая:
Ай, в Бессарабиях стояли, да
Там заботушки не знали.
Ближе к Дону подошли –
Там забавушку нашли.
Ай, по квартирам становились,
В нас хозяюшки влюбились.
Хоть и хаты да в них курные, да
Зато девки чепурные.
Ой, хозяюшки да Варварушки,
Ох, где ваши куркули?
Своим жёнам приказали,
Чтоб с донцами не гуляли.
Ай, что ето да за донцы.
На расхваты молодцы!
Он кивнёть, моргнёть бровями:
Пойдём, девочка, за нами!
Пойдём, бабочка, за нами,
За донскими казаками!
Ой, церквы нету, да мы молчали,
Охвицеры нас венчали.
Ай, как-то ночью командир
По тревоге да разбудил:
Ой, да по коням подравняйсь
И к Ростову направляйсь!
Мы по коням подравнялись
И к Ростову направлялись.
Ай, мы усами да покрутили,
Лошадей во всю пустили.
Ай, до свиданья, наши девы,
Принимайте с нами меры.
Ай, нет у нас ни книжек, номеров,
Все пишите на Ростов.
Ай, поставалися девчата,
А впридачу казачата.
Вот так отдыхали – в Бессарабии начали, а на Дону кончили!» (х. Верхние Грачики).
«Отец мой у царя на бале был. Он на деревянке плясал, танцур был. Он без ноги остался, деревянка /костыль/ у няго, а танцур! Встанеть из-за стола – тогда казаки стоя пели – и вот он на деревянке пляшеть. Ой, такой живой прямо, выходки такие!.. И вот тогда казаков пригласили на бал» (ст. Пугачевская).
«Я знаю одного деда, Палкина Ивана Матвеевича. В семье ребят было много, работать есть кому было, и он до двадцати лет ничего не делал. Он сам признавался: – «Ай! Я в речке рыбу ловлю сапеткою (корзиною) и без штанов». А речка у нас на Верхнем хуторе по щиколотку, и он в ней ямки во время весеннего половодья выбиваеть, и в этих ямках рыба жила. И вот он рыбачил. Прибегаеть брат, кричить: – «Иван, отец сказал, чтоб ты явился! Свататься поедем», а я, говорить, без штанов. Двадцать лет казаку, уже на службу, а он ничего не делал. Ну, и всё-таки он попал в гвардию в Санкт-Петербург. И вот он рассказывал: – «Бывало, стоишь на посту, идёть императрица Александра Фёдоровна! Вытянешься в струнку!..» А он бравый был, видный казак. Если пондравится казак, то смотришь, серебряный или золотой сунет, понимаешь иль не?..
У нашего одного казака – служил он вахмистром – командиром сотни был есаул Туроверов, а командиром полка был полковник Луизов, думаю, что не из казаков. Наши цари тогда не особенно доверяли казакам, поэтому прослойка офицеров, старшего генералитета и наказный атаман были ставленниками царя. Кому доверяеть царь, того и пришлёть на Дон» (х. Верхневишневецкий).
«Казак – он кто? Казак сам цепляется за всё! Я уже в семь лет пас табун лошадей» (х. Вознесенский).
«Казаки, если пять-шесть сыновьёв, то пай земли был большой. Щетыре-пять лет – и /можно/ лавку, мельницу построить, и он становится зажиточным. В советское время их называли кулаками. Кулак – это твёрдое дело было. Их Сталин так трепанул, что щуть не остались… А какие они кулаки?! Вот как сейщас – вся скотина да земля, жили своим хозяйством» (х. Голубинка).
«Дон берягли! Колокола даже не бьют, когда нерест идёт. Тогда порядок был!» (х. Вяжа).
«У нас тут, рассказывали, одного молодого специалиста из России /иногороднего/ хотели в казаки принимать: – «Знаешь что, давай мы тебя у казаки примать будем! Чтоб пай земли получить». Написали заявление, собрание собрали и крищать: – «Ведро водки, и принимаем в казаки!» А он подымается и говорить: – «Господа казаки, можно мне слово сказать? – Ну, гутарь!» – а он хитрый такой, говорить: – «Вы знаете, а я не хочу быть казаком! – Ка-ак?! (Это ж позор!) – Вот так! Казак работает на быках, а бык на казака – гей, два дурака! А я не хочу, я с топориком!» Так ему за это двадцать пять плетей всыпали, три месяца лежал больной. Оскорбил! А казак же он служил и сам на себя работал, землю пахал и быки, и овещки, своё всё хозяйство. А хто их кормить будеть? Царь им давал только военным помощу – оружие или хлеб щастям большим, дивизиям. А местные хутора пахали, каждый был сам себе хозяин. Вот в щём сила была, что он землю имел! Налох он не платил, только какая-то трубная была, налох с трубы /с дома/ два рубля, потому что всё обмундирование, боевого коня казак должен был заработать сам» (х. Голубинка).
Рассказывает Зинаида Михайловна Банникова, руководитель калитвенского казачьего хора: «Мой дедушка Феша – Феофил Георгиевич – был 1886-го года, а бабушка 1889-го года. Несмотря ни на какую жару, дед ходил в толстых вязаных носках – карпетках, заправленных в чирики, сверху носил рубаху-косоворотку и штаны. И вот они жили старинным укладом. А я ж была пионеркой и всё время его поправляла – это неправильно, это. А он мне: – «Внучечка, да хто воточку /водку/ пил да хто лодырь был – те и были бедняки. А хто работал – так-то хорошо жили!» Самостоятельно жили. Один старик к деду ходил. Попить попросит, даст ему дед напиться, и тот спрашивает: – «Ну, Феша, как живёшь? – Да некогда! – Феша, хорошо, когда некогда. Плохо, когда гуляешь да пьёшь, когда тебе вольно жить. А когда некогда, Феша, хорошо!» (ст. Калитвенская).
О физической силе казаков складывались легенды: «У меня дедушку костоломом прозвали, драчун был. Он не то, что со всеми дрался, а боролся, ну, и ломал, бывало, кости. Его так и прозвали. – Они тогда за пояс хватались, не палками. Дышлом – это страшно. Но было, было раньше хутор на хутор, стенка на стенку /кулачные бои/» (х. Коньков).
«Кулачки ещё какие у нас бывали! У них тренировка была большая. Они собираются на кулачный бой, обычно на Красную горку или под Рождество. Там зрителей много, и кричат: – «Ты ж, Миронка, дай ему!» Папа мой стеснялся, не ходил, а отец ему ещё ремня давал. Хворостиной даст: – «Почему?! Ты ж казак! Ты ж должен себя показать!» И он голову нагнёть, его набьють синяком, а ещё и отец прибавит, чтобы он отбивался. Такой был обычай: он должен победить! Вот они пять-шесть человек и там шесть человек, дружелюбно, набьють себе рога! Парами дерутся, третий не входит. Гурьбой не дрались, а если упал, то лежачего не бьют.
В праздники скачки устраивали. Три, четыре, пять джигитов, казаков отъявленных, делали перегородочки типа плетней и верхом перескакивали. На скаку становились на руки, сходили с лошади и на стремя становились одной ногой, а лошадь на полном бегу. Шашкой хворост срубали. Если попадёт – призы давали: и шашки, и ещё что-то»» (г. Белая Калитва).
Иван Стратонович Свечников размышляет о большевистском проекте уничтожения казачества и начале его возрождения: «Вот когда нащало всё казащество рушиться, в 24-м году, вышел декрет Свердлова «о расказащивании», т.е. уничтожении полном казащества. И после этого всё строго запрещалось – ходить /в форме/, сходки, весь казащий обыщай.
Уже в Великую Отещественную Войну стали появляться отдельные казащьи полки, форма отдельная была, специально набирались казаки. При Маленкове, после Сталина, обратно стало: разговоры про казащество, как раскулащивали, как забирали, как в тюрьмы сажали уже открыто говорили. А до этого нельзя было говорить – сразу в тюрьму» (х. Голубинка).
Указ И.В. Сталина о разрешении казачьим подразделениям носить казачью форму, вышедший в период Великой Отечественной Войны, стал роковым для многих казаков: «Казаки понадевали лампасы, и их отстреливали немцы в первую очередь» (х. Поповский).
Постепенное восстановление разрушенных большевизмом традиционных общественных институтов затронуло и церковную жизнь. Удивительная история произошла с А.С. Родиным:
«Я в церковь с малопупства ходил. Когда я в армии служил, в 57-м году на Челябинской АЭС случилась авария, и меня послали на ликвидацию. Заболел лучевой болезнью, долго пролежал в больнице. После комиссования при обострениях уже не хотели класть в больницу и справок об истинной болезни не давали – запрещено было. Писали, что респираторное заболевание. Работать я не мог, и я пошёл служить в церковь. Захотелось мне подняться на колокольню. Когда звонили колокола, я стоял под ними и не мог уйти. А после почувствовал себя легче. Рассказал настоятелю, и он разрешил мне попробовать звонить самому. Так я двенадцать лет прослужил звонарём. Колокольный звон – он лечит! За это время все мои армейские товарищи поумирали от последствий облучения, а я до сих пор живу» (х. Дороговский).
В наши дни наследники казачьих традиций, жители современных Ростовской и Волгоградской областей, люди даже самого старшего поколения, склонны принижать собственную принадлежность к казачеству: «Да какие мы казаки! Вот ра-аньше были казаки настоящие, правдишные!» (повсем.); «Настоящий казак, если он гуляет, ни за что не придёт домой пьяным! Лучше он спрячется где-то на базу, в бурьянах, проспится, а потом только появится на пороге дома» (х. Терновской).
И, напротив, восхвалять соседей: «Вот в шолоховской Антиповщине /по-видимому, в станице Антиповской Шолоховского района/ – там обдонщина, там настоящие казаки» (ст. Советская).
«Ростовские больше казаки. Волгоградские – смёшанные» (х. Гусынка, х. Верхнегнутов).
История казачества, его обычаи и песни, славные подвиги отцов находят отражение в творчестве местных писателей, поэтов и художников. Григорий Зиновьевич Обухов показывает нам свои картины, сопровождая их старинячьими казачьими песнями и былями. На вопрос, много ли приходит людей на выставки, замечает: – «Если кто Крест во лбу имеет – тот заинтересуется картинами» (ст. Митякинская).
(Продолжение следует)
