«Не боли болячка, я казачка!» Штрихи к портрету.
«Казачки пользовались на Дону достаточной демократией и правом голоса. Ведь казак сегодня есть, а завтра его нет. А хозяйство всё остается на этой женщине, и работники, и поля и пр. Полгода, год, два, три нет казака, а кто ими должен управлять? Женщина берёт рычаги в свои руки и командует, тащит всё на себе. Потом казак приходит, и она с трудом, но отдаёт эти рычаги, но руки-то уже привыкли! Вот это противостояние, конечно, всегда у казаков было. У деда одного было три дочери, одну звали Ганна, так вот надоело ему /что нет сыновей/, сшил ей мундир, как казаку. У неё и конь был Петька, и шашка, и научили её рубить лозу» (х. Дядин, священник Александр Персианинов).
Женщина-казачка, мать, жена, хозяйка дома, пользовалась среди казаков уважением и почётом. Известны рассказы о праздновании на Дону Дня матери, на котором станичное правление награждало женщин, родственниц отличившихся в бою казаков, и многодетных матерей.
Одним из достоинств истинной казачки было её особое, уважительное отношение к воинам-казакам. Рассказывает сотрудник Историко-краеведческого музея г. Семикаракорска Н.Ю. Здоровцева: «Хочется воздать должное нашим женщинам, женам, матерям, которые оставались, когда в дальние походы уходили наши служивые. Конечно, казачка пылинки сдувала со своего вернувшегося, оставшегося в живых воина. Встречает за околицей, ведёт коня под уздцы, идёт пешком, снимает сапоги, открывает ворота, ноги моет и всё-всё-всё!.. Это было всё в русле предназначения всей семьи. Мать-казачка выводила своего ребенка, сына в поле и говорила: – «Вот смотри, сколько звёзд на небе – это всё наши предки, они смотрят на тебя. Вот это твоя земля и ты должен за неё жизнь свою отдать, потому что вот ты – и вот они». Возвращается казак с похода, а в окна смотрят вдовы, как ты, казачка, идёшь – за мужем или впереди хвостом вертишь. Казачка уважает своего воина, она идёт позади, она знает свое место, она с него пылинки сдувает! Чтобы не было обидно тем, кто потерял своего кормильца. Потом она знает, что он всегда с ней посоветуется и ни одно решение не примет самостоятельно. В разлуках настоящие отношения только крепли, и очень сильны были казачья семья, традиции семейственности» (г. Семикаракорск).
Правдишный казак искал себе под стать и казачку: «Вы сегодня увидите правдишную казачку. – А какая она? – Высокая, статная, красивая!» (ст. Каргинская).
«Казачка должна быть бедрастая, грудастая – под мяшок /чтобы мешок могла поднять/!» (х. Апаринский).
«Казачки все очень красивые. А почему? А потому, что привозили самых красивых из походов, где служили» (г. Семикаракорск).
«Казаки раньше, молодёжь, пошли в Турцию – турщанощек сюда, пошли в Персию – персиянощек. И таким образом у нас на Дону с хутора пошли двадцать-тридцать молодёжи и забрали этих девощек. Тут, как положено, венчаются, пошли дети. Мама по-грецки разговаривает и дети по-грецки. И друг друга хутор не знали, только мужчины знали. Вот почему на Дону женщины красивей всей России – потому что были привезёны все самые красавицы. Дед служил в Греции, заметил там и украл ночью гречанку. Привёз её домой, скорей же под венец. Она же можеть убежать, а так закон! Теперь их внук говорит, что он рода грецкого. У него бабка гречиха и дети грецкие. – А у меня баушка, мамина мать, была из Турции. Кто где был, оттуда и возил. Дон-то фактически основывался на мужчинах. Женщин-то тут не было» (ст. Мелиховская).
Девочек в казачьих семьях с малолетства готовили к семейной жизни, а обучение в школе, бывало, почитали за баловство: «Мой отец считал, что «девок учить – козам сено перводить» (ст. Ермаковская).
«Я училась плохо, закончила только начальную школу, зато всю жизнь с ключиками проходила /заведующей складом/. А мои сёстры на пятёрки учились, а всю жизнь при коровьих хвостах» (х. Коньков).
Вплоть до середины 20 века выбор пары для сына или дочери зависел от воли родителей. Бывало, свадьбы игрались и вопреки желанию молодых:
«Пришли свататься и сказали: – «Марусь, как хочешь, мы тебя забираем! – Куда вы меня забираете?», – я как дуриком вздурилась!.. А мы в глаза не виделись! Потом подумала, подумала: «А, можеть, говорять же, что он спокойный?..». И вышла. Всё было и кулачочки были... Собрались на дойкю ехать, а его нету. Глядим, бяжить яго свякровя, шумить её куме: – «Анютка! Володька Маруськю убиваеть! Чугунок на голову с помоями опрокинул!» – Ревновал? – Ну, ревновать можно, когда видно, что человек займается чем-то нехорошим. Ну, нехай Катя скажеть: что я весялилась, что я гулять любила, но чтоб я насчёт этого – Боже, спаси! Нехай меня Господь сейчас же сверзит. Ну, дурак был! Протягывал, протягывал!
У него их было много, но дурее Катьки не нашёл! Он забронится, а я говрю: – «А чё тогда брал замуж?! – Хм, да ты же, как дура, работаешь! – А-а, ты меня за работницу брал?!» Но моё счастье, что на третий день после свадьбы он глаз сабе выбил. У них была свинья с поросятами, я пошла на работу. Прихожу потом, мать ревёт. Я говорю: – «Ты чё ревёшь? – Да Андрюшка глаз выбил. Пошёл к поросятам отгораживать базочек, и гвоздь отрикошетил прямо ему в глаз». И в Ростов его повезли» (х. Артамошкин).
На памяти старшего поколения сохранились воспоминания об обязательных свадебных причитаниях невесты:
«Сейчас невесты ржут, как кони, а тогда плакали!» (х. Нижний Ерохин).
Однако, вольный, подчас крутой характер донских казачек и тут не давал им сробеть:
«Тётка Серафима у меня была, замуж выходила. Ей говорять: – «Ну, покричи по-девичьи! – а она: – У-у-у! Нехай кричить тот, хто мене берёть!» (х. Мрыховский).
«Я замуж выходила. Надо плакать, а не плачется. Говорю матери: – «Ма, ты меня чи спори!..» – Пороли ж тогда!» (х. Зелёновка).
Свадьбы были скромные, а любовь крепкая: «Мы выходили – фата марлевая да груши мочёные на столе!» (х. Почтовый); «Фата марлевая да два цветочка, лишь бы отметить свадьбу. А на столе стояли огурец да капуста да груши мочёные!» (х. Волоцков).
О силе духа, крепости женских характеров и чувстве собственного достоинства, не допускающего открытого проявления чувств как не подобающей казачке слабости, свидетельствует множество экспедиционных рассказов:
«Мне было пятнадцать лет, я пеши погнала табун свиней по работе, пеши в мигулинский лес зимою! И мы там находилися полтора месяца с этим свиньями. Ну, чё я знаю?! Я с дурдома вся! Ничё я не знаю, вот и всё! Теперь ши меня Господь чё-то долго поберёг!» (х. Артамошкин).
«Ездили мы в Ростов. Упала на кровать: нужда ж, нужда, а пожалиться некому!» (х. Красновка).
«Бабка одна плясала, ей говорят: – «Сядь, посиди! – она: – Сяду – а кто поднимать будет?!» (х. Красновка).
«Деда схоронили, и одна бабка говорить на поминках: – «А теперь давайте лёгинькева «Орёлика» /песню «Ты орёлик сизокрылый»/ сыграем!» (ст. Казанская).
На словах «Сорок плёточек ввалил» исполнительница плясовой песни восклицает: «Я бы и шестьдесят стерпела!» (х. Коньков).
Отца Галины Николаевны Чеботарёвой, священника Николая, репрессировали в 40-е годы: «Дома всё было поразбросано. Я говорю маме: – «Да что случилось? – Папу чёрный ворон забрал». Ни следствия, ничего, забрали и всё. Запросы будешь посылать – там же очутишься всей семьёй».
Как выяснилось позже, отец был этапирован в г. Соликамск, работал на лесоповале. Не побоявшись злоключений дороги и ссылки, туда же отправилась его пятнадцатилетняя дочь Галина, чтобы навестить отца: «Я была девчонкой как свидетель. В городе стою – гонят этих заключённых гулаговцев. Они построены огромными колоннами, в фуфайках, обношенные, обтрёпанные, подавленные духом. Они бредут, охрана с автоматами, с собаками, и следом идут два грузовика. Я говорю людям, горожанам: – «А машины зачем? – Как зачем? Они покойников подбирают в дороге и там». Это так вели их на работу – снега по пояс и холода. Одного так товарищи волочили под руки, он уже не годный. Я спрашиваю: – «Чё ж его так? – Да иначе его ж пристрелят!» Помню, как отец вернулся домой, и ему налили молока, и как у него зубы стучали по кружке и слёзы рекой» (п. Глубокий).
Мужчины вторят женским рассказам, деланно жалуясь на свою жизнь: «Сколько лет вы уже живёте с вашей супругой? – Пятьдесят лет уже мучаюсь! – смеётся муж. – Почему мучаетесь?! – Она ж казачка! Я ей слово, она мне два, я ей десять – она мне сковородником по голове!» (ст. Натухаевская Краснодарского края).
«Вот моя жена – все её действия как жены, казачки вот отлично. Будет сидеть-слушать /песни/ и плакать, а петь – нет. А надо было выбирать такую, чтобы пела и плясала!» (ст. Митякинская, Г.З. Обухов).
Расспрашиваем, как распределяли в семье домашние обязанности между мужчинами и женщинами: «А у кого время было, тот и делал: и доил, и убирал за коровами. Я с шахты приходил и корову доил, и огородом занимался» (х. Ленин).
В станице Калининской случилось нам ранним утром застать красивого, загорелого, с белоснежной гривой деда, как выяснилось позже, восьмидесяти шести лет, за окучиванием огромной плантации картофеля. «Жена его ослепла давно», – ответили на наш вопрос. Через несколько минут объяснений, кто мы и зачем, дед быстро и деловито собрал женщин-певиц, распределил голоса, назначил песни для записи и скомандовал «мотор». По окончании записи так же быстро и деловито распрощался – окучивать брошенную картошку.
В станице Романовской пожилой, строгий на вид казак запевает, всё время поглядывая на часы. Потом встаёт и быстро уходит. «Что-то случилось? – спрашиваем мы. – А ему с внуком надо сидеть», – отвечают женщины.
Зоя Васильевна Кружилина, старейшая участница Боковского казачьего хора, рассказывает о своем зяте: «Вот зять мой, что дочка Нина умерла, они учились с нею в Ростове, учились вместе в одной группе. И он тогда совсем с другой девчонкой ходил. А план у него такой был, он говорит: – «Как кончим учиться, так Нину замуж возьму». Вот закончили учёбу, и он ей предложил, она согласилась. Заехали из Ростова к яго родителям, он говорит: – «Папа, я жаниться буду. Вот моя невеста». А у них четверо было, и чтобы он допустил, чтобы разошлися! И говорить: – «Сынок! Жанись, ты сам выбрал. Бери, всё сделаем, но знай, сынок, это на всю жись! У нас разводу нету в нашей породе. Вот вы видали, очи, чё куповали, жрите, пока повылазиють!» А он: – «Нет, папа, я её возьму замуж!» Потом развярнулись и оттуда ко мне приехали: – «Мамка, вот мой жаних». А мне кака разница, да?! И вот как они жили – дай, Бог, всем жить! Сроду он ня токмо чтобы её когда вдарил, он от себе в сярдцах никогда ня пхнул! Ни в чём он её не учитывал /не ограничивал/, она у няго была на первом счату. Он замястителем директора совхоза работал, она ни в чём дна ня знала! У няго одна на счату Нина была. Потом народили двух пацанов. Я, бывало, говорю: – «Ой, вы живёте, как нарочно! – Ой, мать, ну как же нарочно? Погляди, какие у нас сынарики два растут!» И четыре или пять лет прошло, до сех пор он по ней кричить: – «Мать, ну люблю я Нину! Пусть, мать, её ня будеть, но Нину я люблю! – и заревел. – И ни с кем я жить не смогу! Я, кромя Нининого тела, я чужой женщины окол себе не видал!» Это же бывает, девки, одинлюбль. И никого яму ня надо. Говорить, что если б яму сказали: «бросай всё, – а у няго дом хороший, всё, – придёть твоя жана, и иди куда хочете», он бы согласился. «Вот бы в чём мы есть и Нина бы пришла, я бы её под руки взял и пошли ба. И я бы всё нажил, лишь ба она была!» Он её взял молоденькею и до ней никого не касался. Чтобы он от ней копейкю потаил! Принесёть, положить, потом просить: – «Нин, ну дай мне денег! – Миш, ну ты же знаешь, иде у нас деньги». Сроду они не заругаются. Чтобы она на людях да на него зашумела, даже если он когда выпьеть – никогда! Он проспится, и она яму тогда скажеть: – «Отец, ты обнаглел дюже! – а он: – Прости мене, мать!» Вот у них весь и скандал! Я яго всегда защищала перед дочкой. А если бы я какая-нить была искривотка /очевидно, произв. от: «Искариот»/, чё бы он ко мне ездил?! Правда, девки?.. Мы же с ним в одном доме жили, из одной чашки хлябали! И вот он сейчас едеть ко мне, как к родной матери» (ст. Боковская).
О взаимоотношениях невестки и свекрови, о крепких семейных узах рассказывают в хуторе Артамошкине:
«Ну, спойте, пожалуйста! – Ну, чё я знаю?! Полчетвёртого и гурт, и коровы, и по стойке смирно у свекрови! Она дисциплину дяржала, но меня в обиду никогда не даст. «Моя Катя, и всё!». На Троицу на первый день надо идтить на картошку травить жука. А одни гуляли на Троицу – дишканють!.. На другой день я пошла к дойке, свякрова моя: – «Катя! – Чё, мам? – Ты гляди, у Семёновни /о/город какой, – а он, паразит, её съел чут ли не до корня. – А они и на второй день дишканють! Гляди б, и у тебе б так не было!» Надо ж петь-гулять! И успела и картошку побрызгать, и водки попить, и корову подоить, с обеда всё сделала. Вот, нет этих родителей!.. – Нельзя ж работать в праздник? – Ну, нельзя, конечно, а это необходимость. Это такое дело: день перепустил – и всё, съел /жук/. А то ничего не будет».
Мария Павловна Дядькова, 1921 года рождения, делится секретами семейного счастья: «Я была депутатом, ко мне вся деревня приходила. Но чтобы содержать семью, чтобы прожить пятьдесят пять лет, надо обязательно иметь мудрость, надо всё преодолевать и не замечать. И знаете, что я выиграла, что я никогда ничего никому не говорила? Мы так же живём, как и все остальные, но никто об этом не знал. И думают, что у меня самый лучший муж. Я правильно вела себя. Во-первых, я себе авторитет завоевала – ни в кого такого мужа нет! Я вам говорю: мужчину держите во дворе, если он у вас есть. Пусть он чего хочет делает, никуда он не денется. А если у вас дети есть, так вы ж не позорьте детей! И дети мои в моём вкусе, они мне очень нравятся. Я никому не говорю про своих детей и детям не говорю, что у нас было. Мужчин хороших не найдёшь! Они сейчас ломотные все, хвокусные, поверьте мне! Ну, и пусть они там что делают, а потом приходит мой дед и просит прощения: – «Так, – говорю, – я не Божья Мать прощать!» Я это никому не говорила, девчата! Я сохранила свою семью са-амой авторитетной семьёй, и дети, внуки мои са-амые умные! И муж у мене са-амый лучший, ни в кого такого нет! И людям не завидую, понимаете какое дело. А мудрости-то я набралась от своих деда с бабки и от матери, от отца. Я следила за собой, на каблучке ходила, сама шила – при советской власти шибко не нарядишься. Вот, нервы надо держать, выдержку надо!
Мне говорять: – «Мария Павловна, вы хорошо живёте! – Хорошо мы живём, так же, как все!» Но только никто не знает, как! Ну, вот и прожили пятьдесят седьмой год. Если замужем, то ты знаешь. Где их найдёшь, а сейчас особенно? Тогда хоть Бога боялись да советской власти, к старым прислушивались. А сейчас ни Бога, ни старых, ни каких, кроме «бери, женщина, на себе все трудности, все-все-все, тогда будешь жить». И ради детей. А замужем надо жить, не надо расходиться! – А где же дед ваш Саша? Что ж вы его с собой не привезли? – Да на огороде он, лук дёргает» (х. Нижний Ерохин).
Женщины-казачки не только традиционно принимают на себя основные домашние и хозяйственные хлопоты, но и нередко решают личные вопросы своих престарелых родителей:
«Моему отцу за восемьдесят. И я у него деньги отобрала: соседки, которым по пятьдесят лет, на коленях у него сидят! А как деньги не стали, не стали на колени садиться» (х. Исаев).
Благодаря сильному, не терпящему над собой насилия, характеру казачкам удавалось усмирять и буйный нрав своих вторых половин и любовь их к возлияниям:
«А я вам расскажу быль настоящую, про еты вот престолы /престольные праздники/. У нас есть хуторок нелалёко от Донца, его раньше называли Малые Сочи. Омывающее озеро рядом, над озером хутор, за озером сады. Там был престольный день Спас Медовый. И там в престольный день посредине хутора все столы собирают и весь этот мёд, яблоки и т.д. Ну, и что же получается? В этот хуторок сплывали все попы, с Гундоровки, с Астаховки, с Каменска – округ увесь, попов пятнадцать там собирали. И там они гуляли неделю целую. А мой прадед был набожнай, в него сто колод пчёл было, пчеловод был. И был он у них шпионом. Атаман приезжаеть и говорить: – «Смотри, Демьян Иваныч! Престольный будет день, приедет с Черкасска святитель, епископ и будет тут гулять. Чтоб всё было нормально! И чтоб удовушки были! Собирай удовушек, и чтоб нихто туды не заходил!» А бывало, там протока и там протока, там охрана стоить и там. Вот попы съезжаются, палатки там, и начинают пить-гулять. Дед этот заказываеть пару печей, шоб хлеба буханки выпекли хорошего, шоб с мёдом исть. И там наворчивают это всё. А слуги поповы ходят мошкару отгоняють лопатками, дымят ходять – мошкары было, комаря много! Ну, сидять пьють-гуляють, песни без конца, день и ночь. Увдовушек-то много. Была там одна Гашка Марсина, дишканьтила, как бабка моя, подводила голоском тонким. Её нанимали просто, она певица была такая, за весь округ. Ну, и чем же кончилось? А попадьи все сговорилися: – «Сколько ж они будут ездить туды, на этот пир! Давайте им … дадим!» И согласилися все попадьи в Гундоровку съехать, с плотины в суходол переехали, там церква была. Наняли извозчика через Донец переправить и подлезли ж они прямо ночью, а там пир во весь мир! Эти ж увдовушки песенки поють, как мы вот сидим поём. Ага. Как ворвались эты попадьи, как начали их чистить!..
Это быль какая? Дядя мой в охране стоял, там пятнадцать и там пятнадцать человек, чтоб нихто туды не зашёл постороннний, только попы и приглашённые. И он с казаками договорился: – «Давай же подглядим, что они там делають». И глядели до этого концерта. А дед мой видит, дело плохо, схватил икону и домой. А эты попадьи всех поразгоняли! Там ужас, что было – за виски похваталися, и даже создали потом частушку про эту драку» (х. Верхние Грачики).
До глубокой старости казачки сохраняют прекрасную память и искромётное чувство юмора:
«Одна бабуля была девяноста трёх лет, так она исполняла «Интернационал» на немецком языке» (г. Котельниково).
«У нас была баба Женя Губина, непревзойдённая рассказчица, что-то типа Деда Щукаря. Я два рассказа её записала – невозможно даже читать, кишки дерёт! Только когда она уехала, до меня дошло, что это ходячая энциклопедия народная. А казачка такая была, хромая, косая, вечно кримпленовые вещи донашивала от дочки – в общем, без смеха на неё смотреть было нельзя. И вот она специально с матерком, с прибаутками что-то рассказывала и про лекаршу, которая её лечила. Вот мы два рассказа её взяли /для клубной инсценировки/» (х. Исаев).
С достоинством и христианской мудростью принимают казачки удары судьбы и свой последний час:
«Когда у бабушки сын погиб, все на следующую ночь заснули, а она сидить плачеть, скорбить. И ей голос был с Небес: – «Раба Божия Серафима, не скорби! Господь дал, Господь взял!» И она тогда только успокоилась.
А когда бабушка Серафима умерла, приходить соседка: – «Аня, у вас есть голуби у кого здесь? – Да не знаю, вроде как и не видно было ни у кого. – Там голубя на палочке сидять, голубка сидить смотрит прямо. А бабушка раньше приказывала: – «Дочечка, если я умру, то мене поминайте только постной пищей! Ничего скоромного не надо и выпивки никакой. Только если кто могилочку будеть копать и затребуеть водочки беленькой». Эта голубка сидела, сидела, вокруг смотрела, иде столы, которые постным поминали, только туда обращала внимание, а где скоромное – нет. И она смотрит и остановилась на маме моей. А мама и говорит: – «Это же душечка её отпросилася на какое-то время, чтобы посмотреть, как там дочечка после моей смерти! Господь отпустил!» (п. Глубокий).
«Раньше-то весело было!» Гуляния.
Любимейшая тема рассказов наших исполнителей – гуляния, радость и веселье вопреки жизненным трудностям и испытаниям.
«Весёлая жизнь была, хоть и трудная. Родители из Глубочки ехали на быках 30 км и пели» (х. Зелёновка).
«Наша жизня была беднее намного, но как-то было весело. По хутору вечером только песни раздаются, а сейчас никого не увидишь, не услышишь.
Наше детство было такое холодное и голодное, а всё же на улицу ходили и что-то пели!» (х. Сафронов, Е.И. Зипунникова).
«Ложки были деревянные, наряжали в одёжку для куколки. Девочка одна деревянную ложку нарядила в куколку и просила её, чтобы папа вернулся с войны. И он вернулся!» (х. Красноярский).
«Раньше в колхозах трактористам хорошо платили, но хлебом, натурой – плантации имели, овощи давали, хлеб, мясо выпишут кому надо. В общем, жили неплохо. Но деньгами расчёт только в конце года был. Два трудодня заработаешь в день, а на трудодень двадцать копеек платили. Зато и туда, оттуда с песнями! Платки сядуть вязать женщины и песни запевают. Воскресники были – какая это веселья! Мужики налаживали на арбу сено, а мы, дети, гоняли быков. Мужики скирду ставили, наверх сено кидали, а женщины наверху слаживали. И так конвейером всё шло и всё вручную. Три луга мы вручную убирали, а потом, как уберуть, колхоз нам какие-то подарки делал: конфеты «подушечки» нам, детям, еду, котлетки поделят на всех, то сироп какой-то. И всё с песнями. Вот так по кругу столы и полный круг народу, танцуют, веселятся» (х. Коньков).
«Все дружно жили, все люди православные. Вышел, заиграл на гармошке, и уже сели-заиграли, глядишь – оттуда бабки уже идуть. Запели одну за другой – это мы курагодом загуляли» (х. Потапов).
«Мою бабушку с фермы отпускали домой: – «Апроськя, иди домой! Мы сейчас придём туда к табе погулять». Придуть, и у них там когда Митяша с гармошкой, а в основном под «тра-ля-ля». Сами играють, а бабы танцують, сами пританцовывають. А я из-за печки выглядывала и прислухивалась. Вечером, как управились, и мужики двое-трое запели. Такого сейчас нет, да пели как ещё, заслушаешься! – Это сейчас стало надо, а тогда такого не было. – А ведь и запрещали песни петь» (х. Дорофеевский).
«В кружка увот так становимся женщины, пляшем, и никто из круга за черту не выйдет. Как мы так умудрялися?! Все кружком. На гульбу придём причёсанные, красивые. С гульбы идём – одна волосина тут, другая там, один рукав тут, другой оторватый вообще. – Тогда обои не клеились, а белилось всё, под плинтусами всё глиной замазывали. После гулянки вся глина оббитая вокруг – это так плясали! – У крёстной годик отмечали, а у ней полы жиденькие были. А мы все тумбы хорошие и как пошли плясать. Полы дрожать, а нам кажется, что печка прыгаеть! – А Сушкин Колькя? Он провожать в армию стольке наприглашал. Ну, эти уже пришли, мы же пока с дойки придём, а он стоить на воротах, говорить: – «Глянь! Уже и садиться негде, а их всё несёть!». Мы «мык-мык», а он: – «Да идите уж, коли пришли!» Ну, нам досталось! В колидоре, в первой хате мы стояли, тут же стол, продукты, пироги с квасолью. Ну, мы стояли и сами себе не обижали, всё ели и пили хорошо! Ну, вот, мы пошли домой с кумой, вышли на порог и – хто, Андрей заиграл? – Ну, а хто же?! – Андрей заиграл. Мы с ней ка-ак дали на порожках, а порожки утак /заходили/! Она говорить: – «Давай убольше!». Били, били и порожки провалили, вот такой вышины, как у нас. – «Теперь, – говорить, – пошли домой!» Это мы плясали так! Человек трыдцать нас было, и все пели и плясали. – Так красиво пели! Все супруги собирались и пели. А я коров подою, выду, на прясла так объэтоваюся и слухаю – телефонов же не было. Мы на гору выдем, как заорём «и-и-и», все посошлися, к вечеру управились, и мы там, в лощинке садимся и гуляем. А наутро на работу. Только за песнями и отдыхали!» (х. Артамошкин).
«Любила танцевать, лишь бы гармошка заиграла и всё, хоть балалайка, хоть гармошка! Купила мама себе туфли. Носила, носила, а я трошки подбольше уже была и надела мамины туфли. Ну, играет же гармошка, один кончает, другой начинает – у нас три гармониста было. Вот я доходилася, шо каблуки стёрла. Как же ж, чтоб папка не ругал?!.. Поставлю их, вечером ухожу. Думаю: «Сёдни потанцую, завтра всё». Тогда папка, гляжу, кожечку подрезал и сидить на лавке, подбиваеть. Ну, думаю, всё, щас мне будеть! А он и говорит: – «Танцура! Мать купит чувяки – туфли больше не надевай!» Всё, на этом дело кончилось. Папка у нас любил, что я вообще такая весёлая» (х. Песчанки).
«Никто по-одному не плясал, все кучкой. Били ногами до упаду!» (х. Божковка).
«Под конец пляски не выдерживает какой-нибудь дед. Выскакивает на круг с грахвином, с кукурузиной вместо пробки, и начинает: – «Ну, гад-нога, давай!» (х. Красновка).
Многочасовые записи ансамблей, песня за песней – кажется, все уже устали до изнеможения, нужна передышка. Спрашиваем: – «Так много песен вы знаете! А когда ж вы разговаривали? – А зачем нам разговаривать? Мы песни играли!
Раньше как воскресенье подошло – и все вместе. Бывало, бутылка, и мы целый день прогуляем! Никто никого не обсуждал, что плохо приготовили, у кого чё есть. Тогда и весело, и интересно было. Главное, что и молодые, и старые тогда не отделялися. Детей не пускали за стол, конечно. Если дети дома, то их там и не видно» (х. Пичугин).
Исполнители развенчивают миф о поголовной любви прежних казаков к выпивке:
«Раньше ж так ня пили! А вот собярутся кумовья, становять бутылку и сидять всю ночь» (ст. Боковская).
«Мы раньше гуляли – это песни играли, пели! А сейчас на свадьбе – игры, игры…» (ст. Терновская).
«Раньше гуляли! А на столе стоял компот, я больше ничего не видала. Там пели песни и плясали, а люди /соседи/ смотрели в окно. Баян играет, пошли все плясать» (х. Морской).
«Раньше четверть /около 3 литров/ возьмут и с нею три дня гуляют» (х. Красновка, х. Пичугин).
«Умный человек с чекушкой на 250 грамм два дня будет сидеть /гулять/» (х. Сетраки).
«Раньше мы не пили и нам не давали, и дюже не з-за чего было! – Старые говорили, что полушечку возьмут – два дня за неё гуляют. Выпили по чуть-чуть и поют, и поют казачьи песни. На другой день ещё остаются и поют – они же длинные, казачьи все песни, играют, играют и играют их. – Поэтому раньше все песни и знали. А сейчас напился, включили рэп и всё» (х. Ленин).
«Раньше же не пили так. Вот что поднесуть, они выпьють и поють. Казащьи песни они без музыки, и казачки прыгають /пляшут/» (х. Сафронов, Е.И. Зипунникова).
«Это гуляние за столами: пособрались, гостей посажали и гуляем просто за столами, и пошли песни. За столами не лежат! Песни одна за одной, песня кончается, гармошка нащинается, и вот так весь вещер. – Собрались, выпили немножко и пошли песни петь! У в салате не лежали!» (х. Почтовый).
«Тогда ж в праздники гуляли и собирались. Выпили по рюмочке и запели. А мой отец побольше выпивал. Тогда он говорил дяде: – «Кум, ты какой-то бессовестный! Тольке рюмку выпил и запел, а я не могу. Мне надо три выпить, чтоб я запел!» Смеялися. – Брали стограммовую бутылочку и с нею сидели компанией. По принципу: закапали в глаза и окосели, пипеткой! Это ж для размягчения души и тела, фантазийность что ли. А когда хорошо споют, говорят «песня подымается» (х. Нижнеясиновский).
«Женщины с мужчинами пели, дишканили так – о-о-о! Поють и меня тогда заставляють. Станцевали полечку или краковяк, или «наурскую» и за стол. Несуть разнос. По рюмощке выпили все, закусили капустой, заели и снова. Песню спели – моя теперь гармонь. Отплясали – исшо несёть разнос. Выпил, поставил, пошёл в уголку закусил. На столе столько стоит закуски, что негде стакан поставить. Всё ущили нас «Тихий Дон» петь. Как завядуть песню, так аж уши горять, заслушаешься так! А ещё бабки так поддишканят. Запевала тут только толканул, а они подхватывают, и пошло, и пошло! – Чё ты хочешь?! Они раньше пели, играли песню! – А нам, дуращкам, не надо! Мы чё раньше пели? «Комсомольцы-добровольцы…» – Не-е, ты сколько песен знаешь! – Так я сколько мотался по свадьбам, с этими дедами!.. – Я всё думаю: откуда они брали песни на стихи Байрона? А отцы же приходили с войны, кто в плену где-то был. – Да, то в Белой гвардии, то в Красной служили. Отцы пели добре, а мы-то!..
Я плясуха была отменная, свашковала, всю жизнь запевала. Это была моя профессия: где какая свадьба – Петровна, давай! А мне пить нельзя после аварии. Так, говорят, это уже не гулянка, если я не буду веселить» (п. Чернышково).
«Раньше /женщины/ по одной гулять не ходили, только с мужем. А по одной это так, с чаем потарахтеть. Захожу с мужем, и если бутылку на стол, то я уже входняя: – «Это вам на чакушку!». Кабанов начинають резать, и то там гуляють, то там. – У меня папа зря никогда не пил! Подчинялись матери. Мать когда скажеть, тогда начинають они резать. – А у меня папа как гулял на свадьбе – без сапог домой приходил! Только тухли ему купили, так он пришёл без подмёток и штаны все порвал – как на присидушках /плясал/. Мама говорит: – «Ну, что ты наделал! Тухли новые, с магазина, разбил!» Папа раз и сапоги разбил, на ярманок ехать не в чем, голые ноги. Деда просить: – «Деда, дай сапоги! Продам, куплю!» Дед обуваеть, он едет на ярманок.
А так гуляем в компании, гуляем, десять часов настаёт: – «Мать, пойдём домой!». Мама меня, наверно, в десять родила» (ст. Калитвенская).
«Гуляють и гуляють! Да когда ж они, говорять, спять?! – А я с ней /свекровью/, с заведующей, последнее время работала. Поднимуся к ней на гору. Знаю, что дома наварено, разогреють и поедять. И сидим вечер и ночь. Петухи начали петь, а мы до тридцати /песен/ с ней пропоём. Приду, разбужу малого в школу, нажарю ему. Переоделась, умылась и пошла на работу. Так было. Свекровь грит: – «Людка! Я с тобой, как со свахой, погуляла!» – Зато есть что вспомнить» (х. Каныгин).
«Как раньше гуляли? Парня одни проводили в армию. Через три дня вернули, а они всё похмеляются!» (х. Артамошкин).
«На /молодёжных/ вещерах пели «горнищные песни». Спрашивала у отца разрешения: – «Папа, я вещер соберу! – Ну, собирай, если чё!» Гармошка играеть, а он спит тут» (х. Сафронов, Е.И. Зипунникова).
«Раньше балы собирали, на танцы ходили. Взрослые танцують, и мы, подростки, выходим, а они выпихивають нас с круга» (х. Ремезов).
«Баян с балалайкой спаривали и играли песни. Девки на речку пойдуть, намажуть ноги в ил /вместо обуви/ и пошли плясать» (х. Ленин).
«Девчата собирались порукодельничать, начинають песни петь. Запели, две девочки прошлися, «прогулочка», они расцеловались троекратно и разошлись. Прошлися вторые две, тут р-раз! – и «офицерик» появился. Они тогда запевают «Офицерика». Он уже начинает подходить и выбирать девчат. А потом влетает вот такой «жук моторный»! Они там поют «Жука», а он выскакываеть и пошёл по горнице, у кого-то на квартире – сегодня у Генераловых, завтре у Морозовых. Только в субботу и воскресенье собирались. А мать ругается, что поздно к ним приходят. В воскресенье-то мы могём и пораньше, загонишь скотину, а потом пойдёшь гулять. Заиграли и заплясали – гармошков-то не было!» (ст. Пугачевская).
«На посиделках девушки ходили по кругу с платочком – это глубокая, глубокая деревня» (ст. Обливская).
Без музыки – гармошки, балалайки и пр. – не обходилось ни одно гуляние:
«У нас раньше всё було – и гармошки, и балалайки, и шарманки были. До войны дед-дударь был, на дудке играл» (х. Песчаный).
«Раньше скрипки были, балалайки. Меры были зярно мерить – нясуть их и об меры эти бьють. Кто возьмёть вядро, кто тазок возьмёть. Музыка была такая, на ложках, на бубене играли» (х. Мрыховский).
«На половниках и на ложках играли, мужчины свистели» (г. Белая Калитва).
«Раньше собирались – двадцать-тридцать гармоней было на улице, во как!» (ст. Мелиховская).
«У нас большая родство была! На Масленицу сёстры, мама, дед беруть рогачей, лопатки, сечки – ну, чё в печку /необходимо/ – и стоять с ними, а вон играя /песни/. А тёща блины печёть» (п. Жирнов).
«Когда музыки нет, то беруть бабы ведры и так сидять «трынды-рынды», об одно ведро, доску стиральную, косу и рубель – стукають по дну и «трам-там». Сидять доярки и «трынды-дынды», по морозу пляшуть. – Покажите! – Не, я не буду! У меня такой профессии не было!» (х. Артамошкин).
«Сейчас гуляють «га-га-га». Ну, нищего, только «га-га-га»! Я сидела, сидела: ну, что-т эта за гулянья! И спросють: – «А где это такой смех? День рожденья или щего гуляють?» Раньше песни – по хутору звон звенел, а сейчас «га-га-га», одни рассказы и больше нищего. Нету сейчас песни по хутору!» (х. Почтовый).
«Как ковры, паласы, телевизоры появились – всё, не стали гулять» (ст. Нижнекундрюченская).
«Кто может первым посмеяться над собой…».
(Или: «Не всё ж серьёзно! Надо когда и посмеяться!»)
Казачий юмор.
В хуторе Сафронове сохранилась легенда о «хуторе Вшивом»: «Эту песню в Весёлом хуторе, веселяне пели. В старое время Екатерина Вторая проезжала, и назывался этот хутор тогда Вшивый. А песни хорошо пели. И вот она говорит: – «Это не Вшивый, это хутор Весёлый!» Вот так и назвали после Екатерины» (Е.И. Зипунникова).
Неистребимый оптимизм, умение посмеяться над собой, разрядить обстановку вовремя сказанной шуткой – характернейшие черты казачьего мировосприятия. Они же породили массу забавных ситуаций и весёлых рассказов:
«Мы один раз на работе подрались за песню! У нас «отделение» /совхоза/ было, картошки много надо убирать. Вот, убираем в машины. И был такой Николай, мы с ним гуляли вместе. И он мене знает, что я много песен знаю. Он: – «Люба, иди, там золотовские бабы поют. Песни там повыучишь!» И я пошла. Ну, они меня начали: «мы так, а ты не так поёшь». И бабка одна камень достала /бросила в рассказчицу/» (х. Чебачий).
«Был у нас дед-заводчик /запевала/, беззубый. Деньги ему предлагали, чтобы он сделал себе протез, тёща давала ему перед концертом свои зубы, а он упёрся: – «Вставите мне зубы, я и песни играть не буду! Они у мене будуть выскакывать!» (г. Цимлянск, А.П. Сорокина).
– «Девчата, не видали ли вы здесь мои зубы, в газету были завёрнуты? – наша певица возвращается в клуб и озабоченно ищет там что-то после многочасовой записи. – Да видели какой-то кусок газеты, выбросили уже в помойное ведро». Достаем «мусор», а там бабулина вставная челюсть. (х. Ленин)
«У кого училась петь? Вот дед Веденей Иванович пел хорошо, он меня учил. И как-то раз говорит: – «Разреши мне пожалеть тебя?! – Да жалей, сколько хочешь! Мы ж тут вдвоём на приступках!» Ну, уж он жалел-жалел, обнимал-обнимал. – «Ну, вот и всё! Полегшило?» (г. Цимлянск, П.Н. Лесниченко).
Запись во дворе затянулась до полночи. Наши немолодые уже исполнители перебрасываются шутками: – «Слушай, Лёшка, а когда ж ты пойдёшь за светом, за переноской? А то я, наверно, буду сегодня ночевать на диване на этом /на улице/. – Ну, зачем тебе тогда свет? – Э, не-е! Я Николая Иваныча провожу вон туда до горы, а потом он меня, и будем всю ночь ходить! – Да вы до горы будете до утра идтить! – Ну, хто знай, как попадём... – А завтра тода вернитесь назад! – Представляю, куда они дойдуть!.. – Наконец-то она к берегу прибилась!» (х. Астахов).
«Вот собралась компания, нехай свадьба, нехай проводы. И все разговаривают, шумят. Потом р-раз и тишина. Папа мой любил эту тишину и знал всякие присказки. Вот играли, играли и враз замолщали. Он поднялся и запел: «Ой, шарабан мой». И все «га-га-га!». Прошло стольки-то время, и как тольки притихли, а он: «Не подмазывай…». Все опять га-га-га!» (х. Потапов).
– «А что это за песня, «Не осенний мелкий дождичек»? – спрашиваем мы. – А это сидять мужики и тоскують о своей доле, какие они несчастные, как бабы их допекают. Так всегда! А как баба помрёть, мужики, как шарик, истухають. Вот баба остаётся одна, без мужика, и всё что-то делает, а мужик останется один – всё, пропал. Вот кабы они раньше это поняли, что они без бабы маленький ноль, прямо тощенький такой! Есть и бабы, и мужики ноль. Но есть, правда, и мужики, но они тогда и спросят с тебя по самое!..» (ст. Калининская).
«Она жизненная песня – «Як заспорыв орёл с добрым вороным конём», но не так, что хочу я мальчика, хочу я девочку!..» (х. Садки).
Зарисовка из казачьего быта «Встреча соседок», рассказанная легендарной Е. Губиной, стала клубной инсценировкой:
«Идёть соседка моя, улыбается. Я спрашиваю: – «Наташка, а чего это ты такая радостная? Али что тебе счастье привалило? – А мне такой рецепт сказали, от которого сто процентов мужика вылечит от пьянки. – Слухай, а не тот ли энта рыцепт, который я тоже знаю? Гляди же, подруга, у в нашем хуторе усе уже его обрабатывають. И не вздумай своему мужику состряпать это дело! – Неужто я ня знаю?! На каких-то грибах или костях настоянная. – Дак слухай, какая с этим рыцептом приключилася беда. Решила одна баба энтим рыцептом своего Гришку-алкаша вылечить. Взяла самогона, такого первача, чтобы цепная реакция пошла, настояла на костях /собаки/ – кобель этот хороший щеловек был, злой, но ради того, чтобы мужика спасти, придётся пойти на такое гадкое дело. Угробила, значит, она кобеля, косточки промыла-прокипятила, сложила в банку с самогоном, на кладбище закопала, чтобы настойка-то цепная получилась. Но решила – вдруг Гришка учуеть! – вышнёвами ветками, косточками приправить. Настояла, пошла к Грышке, налила ему. – «Давай посмотрим, что это за настойка». Взял Гришка пузырёк и спрятал, потом говорить: – «Не распробовал!», – и ещё налил. – «Стой, нельзя её много! – Гришка: – Наливай, так твою!..» И налила, ещё налила, выпил всю, а потом он как загавкает, как зарычить! Испугалась бабка, что сгубила своего мужика. А он перенёс в катух себе собачью будку и стал в ней жить. И до смертного конца своего гавкал и рычал и трэбовал выпить! Так она себе, кума моя, проклинала на чём свет стоить! И вот прышла Грышке смерть. И вот только перед смертью он ей рассказал, что когда ейная кума рассказывала ей этот рыцепт, Грышка у камышах лежал и подслухал эту историю. Ну, не простила она своего мужика. Вот такая, дорогая моя, история получилася. Эту нашу историю ка-аждый у хуторе знаеть. Рыцепт твой неправильный! Так что, касатощка, нету от этого рыцепту никакого толку!» (х. Исаев).
О староверах и фольклористах: – «А чё вы здесь пляшете? – спрашивает вокзальная уборщица, выливая в четыре часа утра привычным размашистым манером и прямо под ноги задремавшим пассажирам ведро ледяной воды. – Замёрзли! – А чё вы здесь делаете? – Приезжали песни казачьи записывать. Ждём поезда. – А вы в Кашарах бывали? – Нет. Там, говорят, казаков нет. – О-о-о, там такие интересные люди живут! Стакана воды не дадут!.. Вот вам туда и надо!»
Разговор с той же уборщицей: – «А вы трафаретку /памятную доску/ на вокзале читали? – Нет, не читали. – Это Н. на броневике выступал в 1918-м году! А там-то /…/ трафаретку читали? М. выступал в 19-м году. – Нет, не читали. – Что же вы вообще читали?!» (г. Миллерово).
В отношении староверов все рассказчики солидарны:
«О-о, староверы – это полипоны! Стакан разобьють, если дадуть напиться!» (ст. Советская); «Ни за что из твоей посуды не будут есть» (повсем.).
Шуточные перебранки престарелых каныгинских певиц превращают запись в праздник:
О мотиве песни: «Хто куды попёр?! – Я уже туды, на гору. – Ну, тяни! Чтоб колеса пополомалися и поскидывалися!»
«Куда же ты на наш-то мотив пошла? Своим пой! – Я своим и пою. – А вы не вычертенивайтесь! Ты сидишь ноздри ковыряешь, а мене надо петь! – Ну, у нас профессор какой! Строгой!»
О шуточной песне: «Не надо эту песню! Нас у казематку такуя посодють и никода не выпустять! – На всю Россию споём! – Так заводи! Я вам подпеваю, а вы же главари! – А она такой тон даёть, что мы не под мене, не под тебе!»
О песне «Стенька Разин»: «Эта песня не в моде. Она толькя в историю войдёть, что она есть, и хто её поёть – тольки Бог Святой знаеть».
«Надо голос развивать, как артисты говорять, которые поють. Петь чаще. Заводи! – Да что это за наказание! Как на передовой! – Какая красота! Дома ты бы и мотыгою… что б ты только дома не делала?! А тут сидишь, как бариня, и песенки поёшь!»
«Такие переливы /распевы/, что легче до Шахтов пешки дойти!»
«Я всё думаю и никак не надумаю эту песню, как она нащинается? – А ты пулю приготовь! Как не надумаешь – так в лоб!» (х. Авилов).
«А дальше спойте! – Дальше забыли. А вы слова в интернете найдите!» (х. Почтовый).
Как бы в продолжение евангельского изречения, что и в деле исполнительства «нет ни эллина, ни иудея, ни женского пола, ни мужеска», жена ругает мужа за забывчивость: – «Турок! Ты подчиняйся, что я тебе говорю, хоть при людях!» (ст. Пугачевская).
Казачьи присловья.
Казаки, особенно люди старшего поколения, сохранили в своей речи, в живом общении множество поговорок и присловий, образных выражений, смачных, «солёных» анекдотов.
О казаках:
– «Казаки-то у вас есть? – Да, три казака осталось: Бехтер, Гаррис и Тэн» /немцы и кореец/.
«Да какие теперь казаки, когда вчерашним супом несёть!..»
«Идёт Иван-дурак, а навстречу ему турок и говорит: – «Здравствуй, Иван-дурак! А правда, что у вас, у русских, что не Иван, то дурак? – Правда, только у нас их турками зовут!»
О ЗОЖ:
«День надо стоять – ночью и так лежим. Собой надо руководить, не залёживаться!»
«Пускай стоит, лишь бы не лежала!»
«На небо не улечу, если упаду».
Об эпидемии «жёлтой чи белой лихорадки»: «В Обливской грех тёмный. Потравили жучка и людей!».
«У Василия Ивановича пылают станицы» /запой/.
«На Пасху пастуху нанесли яиц. Он наелся яиц и помёр – чуру не знал» /меры/.
«Принесли мне коробку конфет «Рафаэлло». Ну, чем они посыпаны?! Я думаю, опилками – не прокусишь! – Да не покупай их никогда!»
О мужьях-жёнах:
«Расцепу им нет – так жалятся!» /любят друг друга/.
«Накохалася» /поправилась замужем/.
«Пока не умер, командовал».
«Пошла в шалающей жизни» /о женщине лёгкого поведения/.
О детях:
«Одна женщина рожала, срощное такси вызывала. Срощное такси прыходить, а ребёнок уже в школу пошёл!»
«Ваньки Ветрова сын» /незаконнорожденный/.
– «У тебя сын? – Да, казак – Наташка!»
«Два гвардейца – Машка и Палашка».
Пестушка:
Чок, чок, чок,
Девка лучше, чем парнёк!
Девка хату подметёть
И водички принесёть.
А парнёк-дурачок
Пойдёть в кабачок,
Пропьёть пятачок.
Застольные присказки и тосты:
«Это пол-литровый ключ к сердцам» /вино/.
«Арбуз? Да он не солёный, он изумительный!»
«На закусточку капусточку».
«Чай будешь? – С боршем!», «Садись чай с борщем хлебать!» /с борщём/.
«Пироги с картошкой и шкварками – это ж мысли!»
«Не картошка, а мысль!»
«Наготовили гибель!»
«Заряжай!» /наливай/.
«Быть добру!»
«Ну, за доброе слово» /тост, присказка/.
О возрасте:
«Без примерки с 37-го года».
«Я старая собака, 1930-го года».
«Шофёр битый» /бывалый/.
О дружбе:
«Друзья страшные!».
О песнях и певцах:
«Мы не старцы, чтобы допевать концы. Но и не свиньи, чтобы бросать на середине!»
«Нам хоть на Болгарию, хоть на Богатово петь» /одинаково/.
«Нестатуйная песня» /нестоящая/.
Скоморошина: «Она такая неразбериха! Замучаетесь слушать!»
Плохо пели: «Голоса врозь».
«Голоса позалипли, позаржавели».
«Голосу нет. – А ты дуйся! – Так выше пирога не вздуешься!»
«С. заклятая казачка, но поёт стороной» /не в тональности/.
«Что ты воешь, как кобель на цепи?»
Много пели: «Рот не закрывался!»
«Подкрик» /подголосок/.
«У нас в хоре один плясун, один бубнист и два свистуна».
«В Вёшках – там вы подживётесь» /запишете песни/.
«Девчата! Чё-то я вас совсем не слышу! – А ты потише ори!»
«Что ты так орёшь?! – Да? А ты попробуй поори, не так и просто! Гулять и петь это очень тяжело! Те-то знают, а ты ни тю, ни ля».
«Так и лезешь па плеча!» /не в свое дело/.
«Компьютер сломался» /о забывчивости/.
«Ланцова» завести? Это вам дорого станеть!»
«Ой, щедровать – это опасная дела, эта «Калёда»! Голосу не хватить!»
Было-стало:
«Раньше на холостую играли /песни/, а счас перевели на свист».
«Раньше на балах всё сухомяткою было, без баловства».
«Вирлюкаются сейчас, а не пляшуть».
«Мы молоденькие были. Рубаху в арихметику /в клетку/ увидели – так смеялися!»
О собирателях песен:
«охотники до песен», «туристы», «археологи», «торговцы», «агитбригада».
Остановились сфотографироваться у местной церкви, спрашивают: – «Вы что, баптисты?»
Идём по хутору на запись. Жара, на нас белые футболки. Прохожие удивлённо: – «Цыгане в белом!..»
Вопросы нам: – «Какой у вас путь? По колхозам ездить?»
«Вы откуда? А-а-а, бригада из Ленинграда!»
«Вы из Санкт-Петербурга? Не верю, не может быть! – Почему? – Ну, вы так просто одеты!»
«Как же вы в наши бурьяны да приехали?!»
«У вас экспедиция? Вы, наверное, геологи! Желаем вам покорить ваши горы!»
Поговорки.
«Кем работаешь? – Нащальником, хто куды пошлёть!»
«Молодцы наши отцы! А мы первые сорванцы».
«Как муж ни скажеть, по-моему и будеть!»
«Жена не стена, можно и подвинуть».
«Борш надоел, поехал к супу» /об измене мужа, о пренебрежении лучшим/.
«Одна справа, другая слева, а качать-то некого» /о гулящих парне или девушке/.
«Жила бабка, не хворала, померла – убытку нет. А дед помер – бабка рада, что штаны стирать не надо».
«Кум, наливай гостям – себе да мене!»
«Давай выпьем! – Ну, спаси Христос! Мне и дома не дають!»
«Большому куску и рот радуется».
«Чё-то тишина: или дома нема, или мясо едять».
«Выпили-закусили и домой заколесили».
«Кушайте, кушайте, дорогие! На базаре-то всё так дорого! Ну, вы и жрёте!»
«Мы недолго погостим, дня три попируем».
«Памяти не стало: где пообедаю – опять туда иду!»
«Идите, а потом придёте!»
«Спасибо, что приехали, спасибо, что уехали!»
«Сейчас дело будет – дождь пойдёт!»
«Ой, не хочу! – Сходи к Ивану Хохлачу! – Я был у него сегодня рано. Он сказал, чтоб я забрал Захарова Ивана».
«Посиди в раю!» /рядом/.
«Что родней, то плотней».
«Как вы там? – Как и вы тут».
«Да как настроения? – Да какая-нибудь!»
«В добрый час сказать, в худой промолчать».
«Сколько вам лет? – А сколько и зим!»
«Когда родилась? – Да вишня спела!»
«Ты чей? – Я родился вором под забором».
«Мама подолом, папа рукавом, а я и так сохну» /когда предлагают салфетку/.
«По барыне говядина, по Сеньке шлык».
«Корова чёрная, а молоко белое».
«У каждой нации свои вации» /обычаи, норов/.
«Лукавый ладу не спрашивает, лишь бы шум был».
«Боже, поможи, а ты, раба, не ляжи. Пораньше вставай, своё приспевай!»
«Как «дай» – так не слышу. А как «на» – так слышу».
«Масленка, масленка, куда ты годна! Если б тебе семь недель, а Поста одна».
«Так, шутя и играя, будем добираться до рая».
«Ходишь в церковь? – Да! Вот только как ни пойду – всё паски светят!»
«Падай брюхом, но не падай духом».
«Хуже нет, когда не знал, да забыл».
«Начала без мочала» /о забывчивости/.
«Один на север, другой на юг» /о нескладном пении/.
«Ну, продвинься хоть на пол-лаптя к солнцу!» /здесь: «вспоминай»/.
«Заячьей крови много» / о трусости/.
«Постойте-погодите, не рисуйте жеребчиков» /не торопитесь/.
«Хорошо поёте, да где сядете?» /не возноситесь/.
«Кто понял, тому половина!»
Дразнилки.
В особом жанре дразнилок казаки высмеивают особенности местного говора:
«Сучкя молочкё поела. Я её дрючкём, а она хвост крючкём да за речкю» /дразнилка за якающие и ёкающие окончания существительных на Верхнем Дону/.
«Казащёк, казащёк, пощём лущёк пущёк? – Пущёк пятащёк» /дразнилка за щёкающее произношение по Северскому Донцу/.
«Гришка, гад, гони гребёнку! Гниды голову грызуть!» /дразнилка горожан за твёрдое произношение звука «г»/.
(Окончание следует)
