Рождественский пост. Покаянные дни

Предательство

После того как обнаружилось, что доносителями известной «избушки» оказались тихие люди, которые годами присутствовали в нашем культурологическом объединении «Пушкинское кольцо» в качестве добровольных помощников, я задумался: когда я впервые столкнулся с предательством. Оказалось, очень рано. Совсем в розовом детстве. И ничему не научило.

Это колымский посёлок Усть-Омчуг. Высокий снег, мороз, туман и темень. Я в санках, закутан до неподвижности, одни глаза наружу. Мама в огромной шубе тянет меня узкой тропкой… Наш дом – двухэтажный барак. Бесконечный коридор с дощатыми обшарпанными полами, шкафчики около двери; на стенах серые оцинкованные корыта, самодельные санки, колёса и лыжи. Маленькая прихожая, выгороженная зелёными плюшевыми шторами. На стене поверх коврика белая простынка, плохо натянутая, с волной. Включен фильмоскоп, устроенный на стопке книг, на экране сказка, про Кощея: новинка из универмага или из московской посылки. В комнатке полно детворы – на диванчике, на стульях, на полу. Кто-то из старших детей читает страшные титры: «Скажи мне, Кощей Бессмертный, где твоя смерть?»

Диафильмы часто и в коридоре крутят. Но там хуже, боком надо смотреть и простынка часто спадает. Зимой вся детская жизнь – коридор, на общей кухне нам играть не разрешено: опасно. В коридоре большие дети и в шахматы научили, и в карты. На кону часто родительские медали и ордена.

Мальчик, кажется, за что-то серьёзно сердит на меня. Зовёт меня куда-то, говорит: иди в кухню и посмотри за дверь. Я вполне счастлив. Я шкандыбаю в тёплых штанах и в свитере к кухонной двери, она распахнута. Кухня – огромное пространство, столики и полки вдоль стен, электрические плитки, кастрюли и сковородки. Я заглядываю за дверь. Там разделочный стол – алюминиевая продавленная поверхность. Кто-то на нём стоит, притаился. Поднимаю лицо – и вижу летящую мне в глаза кошку с широкими зрачками, с выпущенными когтями. В одно мгновение лицо моё исполосовано, я в крови… Мама, прибежавшая вместе с другими на крик, в первые минуты решила, что я остался без глаз. Отделался тонкими шрамами, которые со временем затянулись, кроме одного.

И ещё было подобное. Мне три года. Курские земли, нищая деревня Курёнка, серые избы, изнурённые лица. Мама с отцом уехали на море, в Ялту, меня оставили у деда-бабки, среди родни, прежде мною невиданной. Те, узнав, что болезнен и не крещён, всё организовали. На телеге в село повезли, со священником сговорились, крестили, спаси их Господи.

Дети со мной играли. Много зелёной травы и воды, в канаве лягушки. Большие ребята учили как рвать лягушек пополам – развлекались. Кто-то из них предложили дёрнуть лошадь за хвост. Огромная коричневая лошадь. Дёрнул. Она копытом махнула, наверное, легонько, потому что и крови, кажется, не было. Но помню – на четвереньках поднимаюсь по дощатым ступенькам крыльца в избу, а сквозь щели видна трава, а на ступеньках слёзы свои.

И ничему не научило.

Но то, что доверчивость это не признак глупости и не признак сохранённой детской чистоты – это так. Но чего это признак?

Собаки

Поздним вечером я вышел размяться – двинулся по нашим окраинным кварталам. В бесснежном декабрьском тумане мне навстречу текли длинные пятиэтажники, высокие фонари, невнятные окна… Каждая точка ночной черноты имеет свой цвет – обычно белый, в тумане – фиолетовый. Тишина. Лишь у «Пивной хаты» женщина хохочет. Навстречу из мрака двое, немного сторонятся: я для них непонятный мужик в надвинутом на лицо капюшоне. Я читаю псалмы и молитвы, вечернее правило. На перекрёстке разбитый зелёный диск светофора, ребристый красный, зелёный, красный… Перед светофором, сбоку от столба, безучастно сидит средних размеров собака, заглянул ей в морду – симпатичная. Я б хотел такую. Навстречу бодро прошла девушка, имитируя разговор по телефону, собака и на неё не прореагировала. Я перешёл улицу, оглянулся, пёс сидел совершенно в той же позе. Словно бы он откуда-то перенесся и не может понять – кто он, что ему делать. Придумался никчёмный сюжет: научились так от людей избавляться.

Я повторяю с упругим давлением в груди и теплотой одну короткую молитву до следующего перекрёстка, метров триста... Когда-то здесь, у памятной пушки, установленной в честь освободителей, близ рынка, года три кряду жил небольшой очень лохматый пёс, я его называл Лайер. Он вёл удивительную жизнь.

Нервно, как в засаде, дождавшись начала движения после переключения светофора, он бросался под колёса машин, выбрав самую светлую. Он нёсся с лаем, буквально приставив нос к заднему колесу, потом отставал и перебегал на противоположную сторону. В любую погоду. При каждом переключении. Или почти при каждом. День за днём. Неделю за неделей. Мне казалось, что эта странная собака так развлекается. Несколько раз я пытался Лайера покормить. Он уклонялся. Вежливо нюхал раскрытый мой свёрток, отходил. Перекрёсток «У пушки» многолюден. Говорят, его кормили женщины с рынка. У разных людей с ним были какие-то свои отношения. Имён, как потом оказалось, было у пса несколько, дети называли его по-своему, женщины с рынка – Жуком. Ночевал пёс поблизости от своего поста – на газонах, на ступеньках магазинов; в проливные дожди – под киосками, под которые можно залезть и под которые не сильно затекало, в лютые метели в закутках, укрыв морду хвостом. Я с ним здоровался: «Привет, Лайер!» Иногда он отвечал мне взмахом хвоста. Но так, как имеющий власть, словно б свысока, не узнавая. Однажды я надумал снять его на видео. Пришёл с фотоаппаратом, выдвинул объектив… Лайер, сделав пару атак, вдруг заметил меня и явно смутился. Словно б я его застукал на дурном. Пёс тут же улёгся в грязь газона, отвернувшись, поглядывая на меня, дожидаясь моего ухода. Со временем его прыть поубавилась, он стал стареть. Иногда у Лайера появлялись подражатели. Молодые собаки не приживались на перекрёстке, плохо кончали. Но вот я заметил – Лайер исчез. Я спрашивал о нём знакомых детей и женщин с рынка. Никто ничего о нём не знал – ни откуда он взялся, ни куда исчез.

Всяк, говоря кому-то о себе, как я сейчас, говорят что-то для себя, заминая что-то стыдное, прячась за стеной каких-то историй. То есть вместо покаянных слов о своих грехах говорим нечто иное. В детстве колымском (научил ли кто?!), да сам же от глупости и жестокости сунул иголку в кусок колбасы и бросил, выйдя из гастронома, бездомной собаке. Я её вой и плач слышу до сих пор, и сам готов выть, словно бы во мне бродит та игла.

18.12.2019