Десять столетий Православия так мистически загадочно повлияли на русский язык и литературу, что какую бы историю литератор не брался излагать, внутренне загоревшись – идей, образом, сюжетом, он, внимательно посмотреть, проиллюстрирует Священное Писание. Отсюда, возможно, особое внимание и к маленькому человеку, той самой овечке; это же у Псалмопевца: «Я заблудился, как овца потерянная...», «Мал я и презрен, но...». Та самая, одна из ста, найдя которую Христос «радуется о ней более, нежели о девяноста девяти незаблудившихся»...
И вот Иван Алексеевич Бунин… Кажется, не верил «в духе времени» ни во что, говорят, был эгоистичен и желчен. Якобы, ничто его, кроме себя самого, особо не занимало. Но ведь показал же, как сам того хотел в Жизни Арсеньева, «что такое жизнь», через собственные глубины?
В 1915-м тоже шла Мировая война. В тот год Бунин, загоревшись, в четыре дня написал рассказ «Господин из Сан-Франциско», собственно, проиллюстрировал из ХХ века евангельскую притчу о богаче, который думал в себе: «душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя…».
Замечательно, что толчком к замыслу послужила обложка выставленной в витрине книжки Томаса Манна «Смерть в Венеции». Свой рассказ Бунин думал назвать похоже: «Смерть на Капри». Он сам много раз бывал на этом знаменитом островке в Неаполитанском заливе, водя дружбу с Горьким, прожил на Капри три зимы. Но название аукалось и с толстовской повестью «Смерть Ивана Ильича». Нашёл своё: «Господин из Сан-Франциско». А затем убрал и эпиграф, поставленный первоначально: «Горе тебе, Вавилон, город крепкий!» – из Апокалипсиса.
Слушающий – слышит. Рассказ о гибели цивилизации обжорства, превеликого хамства, распущенности, возведённых в культ. Вот только что весь мир лежал у ног американского миллионера, только что у него были самые обширные планы по услаждению себя, в частности «тем, что люди в его годы чувствуют особенно тонко, — любовью молоденьких неаполитанок, пусть даже и не совсем бескорыстной ... стрельбе в голубей, которые очень красиво взвиваются из садков над изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок, и тотчас же стукаются белыми комочками о землю... к Страстям Господним приехать в Рим...». И вот уже к его роскошному гостиничному номеру волокут «длинный ящик из-под содовой воды», который тут же вдруг «стал очень тяжел – и крепко давил колени младшего портье, который шибко повез его на одноконном извозчике по белому шоссе, взад и вперед извивавшемуся по склонам Капри, среди каменных оград и виноградников, все вниз и вниз...». Покаянным плачем кажется его крошечный шедевр рассказец «Косцы» о невозвратном, которому «настал конец, предел Божьему прощению». Да и в «Тёмных аллеях» видится отсвет «Песнь песни»...
«"Смерть в Венеции" я прочёл в Москве лишь в конце осени, – сказано Буниным о 1915 годе. – Это очень неприятная книга: немецкий писатель, купавшийся на Лидо, влюбился в мальчика, очень красивого полячка, и умер в жаркой Венеции от холеры». Изысканные гомоэротические томления европейского интеллектуала русскому сердцу, действительно, несколько тошнотворны.
Томас Манн о «Господине из Сан-Франциско»: «... по своей нравственной мощи и экономной пластичности стоит наравне с некоторыми сильными вещами Толстого — "Поликушкой" и "Смертью Ивана Ильича"». Томас Манн в эссе «Гётте и Толстой» (1922) изложил своё понимание русской литературы (у нас одно время любили это цитировать): «Русская литература – это не просто литература, она – святая. Она стоит под знаком совести, под знаком духа. Она – религиозна, даже когда отвергает религию, потому что стремится к абсолютной истине, к спасению, к нравственному совершенству...». Мнение Томаса Манна было ярко сформулировано, но оно было созвучно многим ищущим германским умам. Будущий пропагандист нацизма Й. Геббельс, в ту пору молодой учёный, взахлёб и с восторгом читал русских (жаль не в коня корм): «Усердно читаю. Толстой, Достоевский... Достоевский повергает в отчаяние... я пребываю в состоянии неистового безумия ...он придаёт такую надежду и такую веру, делает таким сильным, таким добрым и таким чистым!.. Россия, надежда умирающего мира!.. Я верю в Россию, называю ее святой землёй...». То есть взгляд у него шире, чем у Т. Манна, не только литература свята. Или вот Роза Люксембург была потрясена в 1909: «…Читаю «Смерть Ивана Ильича» и глубоко потрясена. Это грандиозная вещь…». Она же, уже совершенно сформировавшаяся революционерка, сидя в тюрьме в 1918, незадолго до гибели, написала брошюру «Душа русской литературы». Материалистка написала о душе. Книги Томаса Манна, как Розы, как и русская классика вскоре будут в Германии запрещены и показательно полыхать в кострах...
Манн, после встречи с Буниным в 1926: «Я чувствую симпатию, солидарность – некоторого рода потенциальное товарищество; ибо мы в Германии ещё не дошли до того, чтобы писатель с чертами характера, похожими на бунинские, должен был отряхивать прах отечества со своих ног и есть хлеб Запада. Но я не сомневаюсь нисколько в том, что в подобных обстоятельствах я разделил бы его судьбу». Как в воду смотрел, у антинациста Манна эмиграция была впереди.
В 1936 года Бунин уже был мировой звездой, публичное его появление в той или иной европейской столице отражалось в газетах. Завершая поездку по «круговому билету», при очередном пересечении границы, его задержали власти нацистской Германии. «Довольно молодой человек преступного типа» подверг его обыску самого унизительного свойства, буквально содрав с него одежду, обшарив всё до единого шва. Узрев в его портфеле книги о Толстом (Бунин писал книгу о нём «Освобождение Толстого») и портреты в них, нацисты «плевали и топали ногами: «А, Толстой, Толстой!». Знакомо, однако!
Русская литература странным образом повлияла на организацию мышления мира, перебудоражив души многим, став как бы мощным электромагнитным полем, направляя и сталкивая душевные организации очень разных людей, как частицы в коллайдере, для получения нового времени, угодному Богу-Творцу, во исполнение непостижимой цели, назовём её как-то условно – Вселенским храмостроительством.
Однажды глухой осенью в нулевые я бродил по плохо освещённой ночной Одессе. В некоем сквере сияющим пятном, притягивая к себе, обнаружилась торговая палатка. Перед пышной продавщицей стоял очень высокий немолодой еврей во всём чёрном, очень добротном, в длинных завитых пейсах. Он что-то неаккуратно жевал, видно, купленное только что, обильно роняя крошки на землю, и неспешно задавал вопросы. Торговка отвечала сжато и неохотно: «да» или «нет». Я подумал, что ей, наверное, очень неуютно так здесь среди ночи стоять. Еврей кивнул на косо подсвеченную фонарём табличку: «улица Бунина».
- Шо это за улица? Это шо, у-уулица на-аашей Розы? (Прозвучало «Г-ггозы»). В «Окаянных днях» есть саркастический пассаж, Бунин тогда выживал в Одессе: «В Берлине нынче хоронят Розу. Поэтому в Одессе – день траура, запрещены все зрелища, рабочие работают только утром, в «Одесском Коммунисте» статья: "Шапки долой!».
Значит, в январе 1919-го эта улица, некогда Полицейская, а затем славного генерала Романа Кондратенко, и переименовали в имя «нашей Розы».
Теперь с карты города стёрто и имя Ивана Бунина. Разбиты доски.
...Вы знаете, кто такой Святослав Караванский? Нет? А его именем назвали в Одессе улицу Жуковского. Так вот у этого Караванского, который составил для украинских графоманов словарь рифм, не поверите, была жена, именем которой и переназвали улицу Бунина в майданную эру.
Доски разбиты, имя распято. Думаю, воскреснет.
Олег Семёнович Слепынин, русский писатель
Взято из Telegram-канала Олега Слепынина
