145 лет назад, в июне 1880 г. в Москве состоялся первый Пушкинский праздник. Он был приурочен ко дню рожденья поэта и открытию знаменитого сегодня памятника работы Александра Опекушина. Правда стоял он тогда с другой стороны Тверского бульвара, напротив взорванного в 1950 году большевиками Страстного монастыря. Теперь он стоит на месте его уничтоженной колокольни.
Постоянно путаются в датах праздника. Дело видимо вот в чем. Памятник планировали открыть 26 мая (по ст. ст.) – в день рождения поэта. Но 22 мая умерла императрица Мария Александровна, супруга императора Александра II и мать императора Александра III. Поэтому из-за траура торжество отложили на две недели. Таким образом, памятник был открыт 5-6 июня (по ст. ст.) 1880 г. Так появилась дата 18-19 июня (по нов. ст.) – как дата первого пушкинского праздника. Что внесло путаницу и в последующие «Пушкинские дни», которые у нас традиционно отмечают 6 июня, как день рожденья Пушкина, хотя даты очевидно не сходятся. Но оставим этот вопрос специалистам, речь пойдёт о другом.
Итак, у памятника в день его открытия собрались лучшие писатели России: Достоевский, Тургенев, Аксаков, Островский, Майков, Полонский, праздник длился три дня. И это вообще был первое настоящее большое чествование Пушкина в стране. Сейчас это кажется странным, но даже поставить памятник поэту стоило немалых трудов, и попытка эта увенчалась успехом лишь со второго раза. Первый открытый сбор средств на памятник поэту, инициированный выпускниками Царскосельского лицея в 1860 году ни к чему не привел. Так что через 10 лет пришлось объявлять новый сбор.
Ахматова была права, когда говорила, что Пушкин во второй половине 19 века «был полузабыт», а культ его теплился лишь в среде высшей культурной элиты. Что в общем и справедливо: Пушкин – поэт в высшей степени элитарный, поэт для поэтов. Другое дело – и в этом удивительный гений Пушкина, пожалуй, единственный в мире – что, будучи поэтом для элиты, он одновременно является и выразителем подлинной народности. То есть – подлинно народным поэтом.
За историей споров о Пушкине, то есть за тем, как понимание Пушкина пробивало себе дорогу в русской культуре следить также крайне любопытно.
Традиционные русские западники и славянофилы не слишком жаловали Пушкина: для одних он был слишком аристократ, далекий от демократических идеалов (что верно: демократию Пушкин терпеть не мог), для других – слишком легкомыслен и далек от немецкой философии (сам Пушкин к славянофилам относился с симпатией, но над их романтическим шелленгианством, конечно, посмеивался).
По-настоящему Пушкина понимали люди, либо ему конгениальные – Гоголь и Достоевский, либо те, кому идеология не затмевала художественного чутья (практика показала, что именно подход к Пушкину с идеологическими мерками стопроцентно гарантирует неудачу), такие как Михаил Катков и Аполлон Григорьев.
Так это остаётся и поныне. После 1880 года (ознаменованного также знаменитой «Пушкинской речью» Достоевского), Пушкина всенародно «открывали» еще дважды: в 1899 году, когда с большим размахом было отпраздновано столетие со дня рождения поэта, и в 1937-м, когда с еще большим размахом было отмечено столетие со дня его гибели. После первого празднества загремел «символистский Пушкин» («пропущенный через Брюсова и Мережковского», как язвил Г. Федотов), второй же стал годом рождения «советского Пушкина» (см. Можегов В. Год Русского Возрождения: Пушкин и 37-й).
Советский Пушкин оказался демократом, революционером и «зарёй Октября». Собственно, именно его мы главным образом сегодня и знаем. Но, хотя советский Пушкин был весьма деформирован и далек от реального, в нем, однако же, была своя монументальность и значительность: стоя в центре культурного мира СССР Пушкин становился его стержнем, его несущей конструкцией и задавал планку, так что достаточно высокий уровень советской культуры – во многом его именно заслуга.
В то же время и сама советская культура держала почтительную дистанцию к Пушкину. Так что мы сегодня имеем немало шедевров, непосредственно Пушкиным вдохновлённых: спектакли, кино, оперы, балеты, да и просто декламация пушкинской поэзии И. Смоктуновским или пушкинский текст в фильме Тарковского – это настоящие культурные явления.
Культура постсоветская являет в этом смысле один зияющий провал. Что и не удивительно. В сущности, мы вернулись к тому времени забвения, о котором говорила когда-то Ахматова, и – тотальному царству пошлости на руинах культуры, где в лучшем случае – отдельные одиночки продолжают держать оборону.
И вот про подвиг одиночек, продолжающих открывать нам настоящего Пушкина, сказать стоит.
Важнейшим популяризатором поэта в перестроечное время, которому удалось разобрать душные советские перегородки и открыть Пушкина в глубину христианской онтологии, был В.С. Непомнящий. Но и сегодня живы люди, продолжающие, несмотря ни на что, эту важнейшую для выживания народной души работу.
Еще в 1950-е годы было совершено важнейшее открытие в пушкинистике. Каждому внимательному читателю очевиден невероятный духовный рост поэта последних лет, и каждому внимательно читающему последние стихи поэта ясно, что он присутствует на поэтических вершинах невероятной высоты. Причем эти вершины представляют собой единую горную цепь.
И действительно, кропотливая работа пушкинистов показала, что последние стихи поэта оказываются связаны в единый цикл, получивший условное название «Каменноостровского» (поскольку они были написаны на даче петербургского Каменного острова летом 1836 г.).
В 1954 г. Н.В. Измайлов обнаружил пушкинский автограф стихотворения «Мирская власть» с цифровой пометкой над ним. Несколько других пушкинских помет римскими цифрами над другими стихами позволили объединить их в единый «лирический цикл» (как назвал его сам Измайлов).
Сегодня существование цикла, своего рода духовного завещания поэта, уже не вызывает сомнений. Однако, споры о смысле цикла, как и о количестве стихов и их нумерации продолжаются.
Есть, впрочем, совершенно бесспорное ядро: II. Отцы пустынники и жены непорочны; III. «Подражание италианскому (Как с древа сорвался предатель-ученик); IV. «Мирская власть» (Когда великое свершалось торжество// И в муках на Кресте кончалось Божество). Что касается стихотворения «Из Пиндемонти» (Не дорого ценю я громкие права// От коих ни одна кружится голова), то среди пушкинистов идет спор прочитывать ли знак в автографе как «VI» или как «№I».
Очевидно, что перед нами вершина пушкинского поэтического творчества. Очевидна и его напряжённая обращенность к духовной сфере, по причине чего цикл часто называют «евангельским». Цикл, однако, остался незавершённым (хотя и вчерне полностью почти готовым), что оставляет пространство для интерпретаций.
Блестящую интерпретацию пушкинского цикла выдвинул д.ф.н. профессор Иван Есаулов («Каменноостровские стихи – подлинные шедевры пушкинской поэзии, может быть, лучшее, что было им написано», справедливо замечает исследователь), указав на то, что произведения цикла приурочены к дням Страстной седмицы, когда на церковных службах вспоминаются отдельные евангельские события (см. Есаулов И. Каменноостровский цикл А.С. Пушкина как Пасхальный текст), и особенно отмечая парафрастичность цикла: в самом деле, здесь все как бы цитаты, отсылки: личное уходит, обнаруживая всечеловечное и всеисторичное.
Так, стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны» – есть парафраз молитвы Ефрема Сирина, которая читается на Великопостных службах. В «Подражании италианскому» Пушкин обращается к судьбе Иуды (Великий четверг), в стихотворении «Мирская власть» – к распятию Христа (Великая пятница).
Очевидно, что к этим трём примыкает и стихотворение «Когда за городом, задумчив, я брожу», отражающее день Великой Субботы (великого покоя перед днем Воскресения), и, наконец, завершающий весь цикл, воскресный пасхальный «Памятник»: Нет, весь я не умру!
В своё время, ничего ещё не зная о существовании цикла, ни тем более его «пасхальном» смысле, я чисто интуитивно делал те же выводы (как вероятно должен их сделать и всякий внимательный читатель Пушкина), и даже написал обширную статью, в которой говорилось: «Все последние стихотворения Пушкина – словно одно непрерывное таинственное восхождение по лестнице духа: «Мирская власть», «Как с древа сорвался предатель-ученик», «Напрасно я бегу к сионским высотам», «Не дорого ценю я громкие права», «Отцы пустынники и жены непорочны»… Наконец, предваряющее «Памятник» «Когда за городом задумчив я брожу», в котором пройдя меж склизких могил публичных кладбищ, «безносых гениев» и «мелких пирамид» мира, поэт уходит к мирному сельскому кладбищу и там останавливается под сенью широкого колеблемого дуба… О чем-то шепчет ему листва этого Дуба, накрывшая его, словно крыло ангела смерти? … Это навсегда останется тайной. Но вероятно отсюда, из-под этой сени 21 августа 1836 г. (по старому стилю, между праздниками Нерукотворного образа и Преображения Господня) начинает свое грандиозное восхождение его «Памятник», в котором с лаконичностью и строгостью монументального эпиграфа поэт подводит итог своей жизни и своему служению…» (Можегов В. Памятник бессмертия, 2013).
Очевидно и то, что «Веленью Божию, о, муза, будь послушна» «Памятника» ясно перекликается с гимном божественной свободе (столь отличной от пошлых либеральных «свобод» последнего человека) первого стихотворения цикла:
…По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права...
Само это сведение воедино божественной свободы и послушания Духу поистине изумительно, являясь подлинным поэтическим открытием Пушкина, замечает И.Есаулов.
Итак, согласимся – перед нами действительно духовное завещание гениального поэта всему русскому народу. Лучшим же памятником самому поэту в дни его памяти будет, наверное, такой: вспомнить и перечесть его чудесный, победный, воскрешающий душу Пасхальный цикл.
Владимир Ильич Можегов, православный публицист
