От редакции: Предлагаем вниманию читателя еще одну статью астраханской исследовательницы Яны Анатольевны Седовой, посвященную личности известного авантюриста, иеромонаха-расстриги Илиодора Труфанова. Первая статья «Непонятая фигура. Об одном эпизоде из жизни иеромонаха-расстриги Илиодора (Труфанова)» была посвящена «первому бунту» Илиодора против власти. Во второй статье подробно рассматривается так называемое «царицынское стояние» марта 1911 года.
***
Переведенный против своего желания в Новосильский монастырь Тульской епархии, о.Илиодор чувствовал себя словно в золотой клетке и подумывал вернуться на прежнее место служения в Царицын, откуда доходили неутешительные вести о притеснениях, которым подвергались оставшиеся без пастыря илиодоровцы.
О. Илиодор утверждал, что его побудили бежать полученные утром 9.III из Петербурга известия о расследовании царицынского дела[1]. «...полиция в таких случаях как делает: берет за горло - говори так, как ей нравится»[2]. Испугавшись, что следователи превратят тысячи приверженцев, постившихся в храме вместе с ним, в жалкую горстку, о. Илиодор «счел священным долгом немедленно приехать в Царицын собрать свое рассеянное стадо и воодушевить своих запуганных властями и начальствами птенцов»[3].
Однако побег подозрительно совпал со знаменитым министерским кризисом марта 1911 г., когда Столыпин подал в отставку (5.III). Поэтому сигнал к бегству приписывали разным тайным силам обеих столиц. «О. Илиодора вызвали из Новосиля в Царицын, вероятно, петербургские люди, и не по сочувствию населению Царицына, а по несочувствию Столыпину и М[итрополиту] Антонию», - писал архиепископ Антоний Волынский[4]. «Голос Москвы» подозревал, что московские друзья инока дали ему сигнал: дескать, вперед, твой главный враг сокрушен![5] Однако, прочитав эту заметку, прот. И. Восторгов поспешил уверить обер-прокурора в непричастности своей и правых московских организаций к «безумному шагу Илиодора»[6].
Чтобы ускользнуть от властей, о. Илиодор решил прибегнуть к хитроумному приему: «Обманули меня они два раза, забрав меня, как разбойника, врасплох в пути, - дай и я их обману таким же образом»[7]. «Я послал в разные стороны телеграммы: в Петербург, Москву, в Тулу, что я уезжаю в монастырское имение на отдых. Смотрю, все стражники и сыщики сразу успокоились, а стражники так совсем и исчезли, будто бы сквозь землю провалились. Поверила этому и монастырская братия»[8]. Утром 9.III о. Илиодор на лошадях отправился в имение, а оттуда - на станцию Мценск. Затем в больших синих очках и меховой шапке отправился в Москву. Одновременно на станцию Орел выехал Максимилиан Труфанов с распоряжением взять билеты до Царицына и ждать брата.
Нужны были серьезные основания, чтобы делать крюк на север при тайном бегстве на юг. «Голос Москвы» даже предполагал, что конечной целью путешествия был Петербург, но в Москве выяснилось, что Столыпин, возможно, сохранит портфель, и пришлось укрыться в Царицыне[9]. Однако в Петербург ехать долго, а в Орле ждет брат. Вероятнее всего, о. Илиодор хотел лишь посоветоваться с москвичами.
В Москве о. Илиодор остановился у неких друзей известной поклонницы Г.Е. Распутина О.А. Лохтиной. Сюда же явился редактор газеты «Русская земля» М.Д. Плетнев. Оба принялись писать прошение Синоду о возвращении в Царицын.
К несчастью для себя о.Илиодор встретил здесь пятерых студентов. Надо сказать, что в те дни высшая школа оказалась в критическом положении. Всю зиму в ее стенах шла битва между революционными студенческими организациями и правительством. Власти запретили сходки и подвергли всех неблагонадежных студентов репрессиям, вплоть до высылки этапным порядком. Ответом стали забастовки и химическая обструкция. В университетах дежурила полиция, но студенты и почти открыто примкнувшие к ним профессора препятствовали возобновлению учебного процесса.
Пятеро молодых людей, с которыми встретился о. Илиодор, оказались забастовщиками. По своей привычке лезть ко всем встречным с советами он сделал собеседникам «отеческое внушение»:
- Надо сечь вас за то, что вы не учитесь.
- Как же нам учиться, когда мы окружены полицейскими сыщиками. Учишь ли урок, режешь ли труп, у тебя за спиной стоят сыщики.
Тут о. Илиодор не удержался и похвастался: «Я в свою очередь рассказал им, что и я окружен сыщиками и жандармами, но они меня не уследили и я уехал». Пояснил, что очки и шапку носит «от сыщиков». Собеседники поинтересовались, куда он едет, он ответил, что в Царицын.
«Оказалось, что эти студенты гораздо хуже сыщиков». Они поспешили доложить о побеге газете «Русское слово»[10].
Из Москвы о. Илиодор поехал в Орел, а оттуда, вдвоем с Максимилианом, - в Царицын. «Ехал с великим смущением боясь, что не доеду»[11].
Тем временем власти спохватились. 11.III один из полицейских агентов в Царицыне получил телеграмму из редакции«Слова»: сегодня в 9 часов вечера в Царицын прибудет бежавший Илиодор. Кроме того, в Новосиле обнаружили исчезновение настоятеля. Начальники всех узловых жандармских железнодорожных отделений получили телеграфные распоряжения: не пускать беглеца в Царицын.
Тем временем о. Илиодор доехал до Грязей. «На этой станции к нам в купе вошел какой-то человек, молча посмотрел на нас и записал что-то в записную книжку. Я сразу почувствовал что-то недоброе»[12]. Братья заперли дверь и решили, что о. Илиодор будет изображать больного, а Максимилиан - врача, везущего своего пациента лечиться на Кавказ. Под этим предлогом никому не открывать.
Маскарад запоздал. В 5 час. вечера начальник царицынского железнодорожного жандармского отделения ротм. Ежов получил телеграммы от двух коллег одинакового содержания: Илиодор едет переодетый в Царицын. Через час явился уездный помощник начальника Саратовского губернского жандармского управления ротм. Тарасов, сообщивший Ежову свои сведения о предполагаемом приезде священника в 9 час. вечера.
Состоялся любопытный диалог между неопытным в таких делах Ежовым и давно наблюдавшим за о. Илиодором Тарасовым. Выяснилось, что у Ежова есть предписание не допускать беглеца в Царицын, но и не прибегать к мерам насилия. Очевидно, это распоряжение пришло из Петербурга, а не из Саратова, раз оно было неизвестно Тарасову. Ежов сознался, «что он не понимает, как можно такое предписание выполнить». Достойный помощник полк. Семигановского тут же изобрел решение: «на это я ему ответил, что раз Илиодор едет переодетым, то это можно использовать, а именно - арестовать его для установления личности, да и вообще, добавил я, с ним церемониться в случае надобности нечего». Затем Тарасов посоветовал принять меры, чтобы о. Илиодор не проделал остаток пути на лошадях, а Ежов возразил, что «гоняться за ним не может»[13].
Словом, деликатная миссия, требовавшая чудес изобретательности, досталась ленивому человеку... если только он не был тайным сторонником о. Илиодора!
В 9 час. вечера ротм. Ежов выехал экстренным поездом навстречу поезду №6.
Благополучно миновав печальной памяти станцию Иловля, о. Илиодор уже подъезжал к своему Царицыну. Оставались последние 20 верст. Тут, на станции Гумрак, священник и услышал этот звон...
«Вдруг слышу здесь по вагону знакомый мне звук жандармских шпор. Я сразу понял, что теперь все пропало»[14].
Как же обострился слух у несчастного о. Илиодора!
В поезде ротм. Ежову указали, где едут подозрительные «двое, из которых один не выходит из купе и прячет лицо от кондукторов»[15]. Ротмистр постучал в дверь, назвал себя. Максимилиан отворил и начал лепетать о больном, которого нельзя беспокоить. Газеты живописали, как о. Илиодор лежал в синих очках, закутанный пледами и платками, и притворно стонал[16]. Однако ни он сам, ни ротмистр впоследствии не упоминали о таких подробностях, за исключением очков. «Я был, как я раньше говорил, в синих очках и в шапке; я полулежал на диване, а в другой местной газете написали, что я лежал в углу, свернувшись клубочком, но врут они, клеветники проклятые!»[17].
По-видимому, в купе было темно, потому что жандармы стали светить электрическим фонарем в лицо, прикрытое синими очками.
- Не вы ли о. Илиодор? - спросил Ежов.
Отпираться было бессмысленно, и священник ответил утвердительно.
- Вам в Царицын ехать нельзя. Не желаете ли перейти в другой вагон? И мы повезем вас, куда вам угодно.
- Нет, благодарю вас. Меня возили один раз по всей России, а теперь я желаю ехать только в Царицын и больше никуда не поеду.
Словом, повторялся февральский диалог с полк. Семигановским. Но ротм. Ежов не обладал его железной волей и вежливо продолжил уговоры:
- Так выходите, пожалуйста, на платформу, и мы с другим поездом скорее довезем вас до Царицына.
Конечно, в жандармский поезд о. Илиодор не пошел. Но, наученный горьким опытом, и в старом купе не остался. Потребовал открыть дверь, причем не на платформу, где «очень много любопытных», а по другую сторону поезда. Выпрыгнул и пошел пешком по шпалам[18]. На вопрос, куда он идет, ответил, что в Городище ночевать у местного священника. По-видимому, это была отговорка.
Итак, 20 верст до Царицына или 10 верст до Городища. Отчаянное решение! Ночь, март, мороз, ветер, а одет о. Илиодор, конечно, был не для такого путешествия. В одном из двух рапортов Тарасова робко вставлено между строк, будто ротм. Ежов, расставаясь с о. Илиодором, «пытался не пускать его, но он размахивал посохом, требовал не мешать ему»[19]. Но ни вторым рапортом, ни другими источниками этот факт не подтверждается. Да и посох при о. Илиодоре вряд ли был.
А Максимилиан? В рассказе о. Илиодора он после Гумрака уже не упоминается, а у Ежова таинственным образом превращается в Александра Труфанова, выехавшего в Иловлю навстречу поезду №6. Возможно, что братья действительно ехали втроем: согласно газетам, в купе находилось несколько человек[20]. Тот же источник утверждает, что спутники о. Илиодора скрылись в темноте[21]. Однако жандармы не обращали на них внимания, и бежать куда-то в темноту морозной ночи за 20 верст от города было бы опрометчиво. Гораздо правильнее добраться до Царицына и оттуда выслать за о. Илиодором лошадей. А добраться легче всего на том же самом поезде №6, который после задержки был благополучно отправлен к месту назначения. Может быть, Максимилиан остался в поезде, а Александр вышел вместе с братом.
Далее следы Александра на время теряются, уступая место единственной в своем роде картине. По шпалам идет о. Илиодор, эскортируемый двумя жандармами, а следом медленно едет экстренный поезд. На ходу священник горько пошутил, обратившись к одному из конвоиров:
- Винтовка у тебя есть?
- Нет.
- А револьвер?
- Есть.
- Ну вот, я побегу, а ты стреляй.
«Жандарм насторожился и как будто приготовился»[22].
Сколько прошел о. Илиодор? На следующий день он говорил о 10 верстах[23], днем позже - только о 4-х[24]. Однако со слов ротм. Ежова известно, что путник миновал разъезд Разгуляевка и пошел дальше[25]. Сейчас между станциями Гумрак и Разгуляевка ровно 10 км, т.е. 9,4 верст. Кроме того, поскольку Ежов уехал из Царицына в 9 часов, а вернулся в 1 час ночи, то можно считать, что шествие заняло 2-3 часа.
У Разгуляевки вместо того, чтобы свернуть в Городище, о. Илиодор пошел дальше. Стало понятно, что он идет в Царицын. Тут путника нагнал экстренный поезд. «Офицер стоит на площадке вагона и просит меня садиться. Я отказался было, но он дал мне слово, что меня повезет, куда я хочу. Даже в Царицын»[26]. Продрогший и усталый, о. Илиодор согласился, но в вагон не вошел, а примостился на ступеньках, рассчитывая спрыгнуть на ходу, если поезд поедет обратно. Поехали в сторону Царицына, но очень медленно. Священник заподозрил, что его спутники ждут распоряжений от начальства, и потребовал ускорить ход: «у меня ноги зябнут», угрожая иначе спрыгнуть. «Тогда поезд полетел птицей»[27].
Вскоре поезд поравнялся с Французским заводом, где жил о. Михаил Егоров. До Царицына оставалось три версты. По словам ротм. Ежова, здесь его пассажир потребовал остановиться и заявил, что пойдет на завод[28]. Напротив, о. Илиодор утверждал, что поезд сам надолго остановился, очевидно, ожидая инструкций начальства. Заподозрив неладное, священник спрыгнул со ступенек и пошел пешком[29]. За ним последовали вахмистр и унтер-офицер. Сам ротм. Ежов поехал в город вместе с Александром Труфановым.
Тем временем поезд №6 с большим опозданием достиг царицынского вокзала. Там уже находился ротм. Тарасов. Выяснив, что беглец был высажен на ст. Гумрак, ротмистр поехал домой писать телеграмму о задержании о. Илиодора. Отправить не успел. В час ночи явился Ежов и «взволнованным тоном» рассказал, что произошло.
«На мой вопрос, где же Илиодор и не пошел ли он в город, куда навстречу ему брат вышлет лошадей, ротмистр Ежов ответил, что не знает, но куда он придет - вахмистр доложит; на мое замечание, что если он даже пошел на завод, то ведь это предместье и все равно что город, что к нему немедленно соберутся, т.к. [нрзб] монастыре его сегодня ждали и там священник Михаил Егоров, - он ответил, что до города он все же не допустил, а остальное его не касается»[30].
Вообще действия ротм. Ежова в этот день поразительно нелепы для жандарма. Имея предписание не допускать о. Илиодора в Царицын, он дважды предложил священнику доставить его именно туда и, пожалуй, доставил бы, если бы тот не спрыгнул возле завода. Это халатность или сознательная попытка помочь беглецу? Скорее всего, и то, и другое.
Трудно было не сжалиться над несчастным иеромонахом, бредущим к своей пастве в морозную ночь. К тому же если бы о. Илиодор прошел пешком все 20 верст и, чего доброго, простудился, то Ежов выглядел бы в глазах илиодоровцев убийцей их пастыря. Поэтому оставалось только помочь ему выйти из бедственного положения, в которое сами жандармы о. Илиодора и поставили.
Со слов самого Ежова Тарасов объяснял его действия так: «Дать обратный ход ротмистр Ежов опасался, т.к. Илиодор мог спрыгнуть на ходу, ввести же его в вагон не считал себя вправе, ссылаясь на предписание, где сказано, чтобы к насилию в отношении Илиодора не прибегать»[31]. Недаром Ежов с самого начала не понимал, как выполнить это предписание.
В сущности, ротмистр выполнил его досконально: не допустил беглеца в город (оставил в 3 верстах от города), не прибегая к насилию. О. Илиодор был совершенно прав, когда утверждал, что «ротмистр Ежов дело свое исполнил, только деликатно обошелся, как со священником»[32]. А пастве даже сказал: «Этот ротмистр Ежов обращался со мной очень вежливо. Спасибо ему, дай ему Господь здоровья и дай ему Господь дослужиться до большого чина»[33].
Деликатность ротмистра тут же была наказана: через несколько дней Ежов был уволен за допущение о. Илиодора в Царицын. Сам того не желая, Ежов будто откликнулся на призыв, обращенный в Иловле к полк. Семигановскому, - поплатиться службой, чтобы не причинить вред священнику.
Французский завод или завод ДЮМО находился в 2½ верстах от железной дороги и 3 верстах к северо-востоку от Царицына. Здесь стояла недостроенная церковь, где служил верный сподвижник о. Илиодора о. Михаил Егоров. Сейчас тот, предупрежденный о приезде друга, ждал его в монастыре с двумя сотнями богомольцев.
В час ночи о. Илиодор добрался до заводской церкви, разбудил сторожа, приказал ему открыть дверь и стал молиться. В 2½ час. зашел вернувшийся из города о. Михаил. Вместе они вышли в его квартиру, а через 10-15 мин. о. Илиодор вернулся в храм, окруженный толпой собравшихся уже богомольцев, и местных, и городских.
Около двух часов ночи с завода были отправлены несколько телеграмм - Государыне с просьбой о милости, а также преосвященным Парфению и Гермогену, одинакового содержания, сообщая, что по «важной причине» выехал в Царицын, но «захвачен властями» и «крест за истину готов понести до смерти». У еп. Парфения просил прощения «за самовольную отлучку»[34], а еп. Гермогену писал: «Или помогите, или не препятствуйте»[35].
Тем временем ротм. Тарасов и исправник Брещинский сидели у последнего и ждали лошадей, чтобы поехать на завод для ареста о. Илиодора. Однако после телефонного донесения о заводских событиях поняли: «задержать Илиодора уже нельзя, т.к. во-первых он в церкви, а во-вторых если бы и вышел, то арест его вызовет неминуемое сопротивление толпы». Доложили начальству, выставили наблюдение и стали ждать[36].
О. Илиодор потом рассказывал, что в ту ночь молился «до рассвета»[37]. Отчасти это подтверждает ротм. Тарасов, упоминая в своем рапорте, что священник оставался в церкви до 7 часов утра, «совершая богослужение»[38]. За это время в его голове созрел такой план: «вот на следующий день соберется сюда ко мне много народа, и я с ним торжественным крестным ходом, с крестом, прямо приду в Царицын»[39].
В 7 часов утра о. Илиодор все в том же кольце толпы пошел отдохнуть к о. Михаилу. Окна закрыли ставнями, незнакомых не впускали. На улице собралось свыше тысячи богомольцев. Им объявили, что предстоит крестный ход в город. Для о. Илиодора принесли облачение и крест.
В 7 час. 15 мин. о. Илиодор отправил в Синод длинную подробную телеграмму. Вероятно, работа над этим документом началась еще в Новосиле (о нем дважды говорится «здесь»), продолжилась в Москве в соавторстве с Плетневым (чувствуется рука политического публициста), а завершилась на Французском заводе. Тот же текст вскоре попал в газеты под видом интервью[40].
В начале своего прошения о. Илиодор объясняет мотивы, по которым счел возможным вернуться: 1) расследование царицынского дела, которое полиция поведет предвзято, запугивая свидетелей; 2) сохранение царицынского настоятельства. В конце прибавляется третий мотив: «здесь же в Новосиле сейчас прямое дело делать нельзя». «Прямым делом» священника о. Илиодор считает пастырскую работу, противопоставляя ее обделке «мертвых камней», т.е. строительству и ремонту храмов.
Теперь он возвращается к «возлюбленным детям», страдающим без него и нравственно, и от внешних притеснений. «Делайте со мной, что хотите, но я от Царицына теперь не поеду и не пойду никуда». «Дела, врученного мне самим Богом, я добровольно не оставлю». Следует длинное путаное обоснование права на неподчинение Св. Синоду, которое, по мнению о. Илиодора, в его случае окажется не бунтом, а «стоянием за правду». «Я не бунтарь, не мятежник, я только истинный слуга церкви, Вашего Святейшества, Царя и народа»[41].
С ночи о. Илиодор все больше беспокоился о предстоящем крестном ходе, опасаясь столкновения между полицией и богомольцами: «мне представилось, что меня и весь окружающий меня народ встретят солдаты, окружат, станут стрелять, произойдет страшное кровопролитие»[42]. Действительно, попытка ареста священника прямо во время шествия привела бы к трагедии. А все прекрасно видели, что полиция бодрствует, ища возможность арестовать беглеца. К месту событий были стянуты все местные полицейские силы, выставлено наблюдение из переодетых городовых и одного жандармского унтер-офицера. Надзиратель завода Розов в сопровождении городовых заходил за о. Илиодором в церковь и ломился за ним же в дом о. Михаила, но отовсюду изгонялся. «Если нужно, так сломайте дверь, - героически заявил о. Михаил незваным гостям. - У меня не преступник какой-нибудь, а иеромонах Илиодор, наш всероссийский проповедник»[43].
В 8 час. утра о. Илиодор телеграфировал своим друзьям - Сазонову в Петербург и Плетневу в Москву: «Предотвращайте великую беду»[44]. Как будто те были в силах мгновенно повлиять на царицынские власти. Позже упоминал о телеграмме преосв. Гермогена, умолявшего его отказаться от крестного хода, поскольку все будут расстреляны[45]. Такую же уверенность о. Илиодор не раз выражал и от себя лично, очевидно, памятуя о печальном случае 10 августа 1908 года, когда богомольцы подворья были разогнаны отрядом казаков.
Однако местные власти - исправник Брещинский и ротм. Тарасов - вовсе не желали столкновения с богомольцами, и потому в 7 час. 50 мин. исправник доложил губернатору, что не допустить о. Илиодора с крестным ходом в Царицын невозможно[46].
Тем не менее, о. Илиодор, не жалея красок, писал потом обер-прокурору, будто «на Французском заводе полиция безжалостно издевалась»[47].
Тем временем к царицынской битве присоединился еще один участник - новый саратовский губернатор П.П. Стремоухов. Он въехал в губернию почти одновременно с о. Илиодором и получил первое известие о его бегстве через три часа после прибытия в Саратов. Однако не растерялся. Доложив товарищу министра внутренних дел П.Г. Курлову о происходящем на Французском заводе, Стремоухов прибавил: «опасаюсь осложнений, необходимы решительные меры в отношении ослушника»[48]. Иными словами, зная о толпе и о крестном ходе, понимая возможность столкновения с богомольцами, он тем не менее просил полномочий на арест священника.
После долгого молчания в 2 час. 55 мин. дня товарищ министра отправил ротм. Тарасову подробные инструкции: не допустить о. Илиодора в Царицын и в монастырь, не допустить скопления народа около завода, вывезти беглеца лошадьми на ближайшую станцию, там потребовать вагон и доставить священника до ст. Грязи. «Если Илиодор не пожелает подчиниться вашему требованию, заявите ему, что он будет отправлен силой, но сами в этом направлении не принимайте мер до прибытия полковника Семигановского или начальника губернии. Если Илиодор в храме, то примите меры к недопущению туда народа. Если возможно, войдите в соглашение с настоятелем храма, чтобы он убедил Илиодора оставить церковь, куда затем его более уже не допускать»[49]. Игнорируя сведения о собравшейся уже толпе, Курлов требует не допускать скопления народа. Эта телеграмма запоздала часов на двенадцать.
Св. Синод в тот же день предписал саратовскому преосвященному убедить беглеца вернуться, не позволяя ему совершать богослужения в пределах Саратовской епархии, а также решил просить светскую власть «просить об оказании содействия к недопущению иеромонаха Илиодора в г.Царицын и к водворению его в Новосильский монастырь Тульской епархии». Длинная телеграмма о. Илиодора не растрогала отцов Синода. Они лишь заинтересовались ссылкой на пресловутый указ о двойном настоятельстве и затребовали объяснений у тульского преосвященного[50].
Вслед за этим епископы Парфений и Гермоген поочередно телеграфировали о. Илиодору настоятельное требование вернуться в Новосильский монастырь, грозя лишением сана[51].
Стремоухов встретился (12.III) с еп. Гермогеном, который обещал помочь, предполагая вызвать о. Илиодора в Саратов. После этого губернатор доложил в министерство: «Имею некоторую надежду на благоприятный исход, но на случай неуспеха прошу полномочий»[52].
Утром в монастыре объявили о приезде о. Илиодора, и в заводской поселок хлынули новые потоки богомольцев - всего собралось 10 тыс. чел. Приехало духовенство, привезли хоругви и иконы для предстоящего крестного хода. Но о. Илиодор уже понял, что от этой идеи придется отказаться, и лихорадочно размышлял: «нельзя ли будет как-нибудь мне одному пробраться в монастырь»[53].
Дальнейшие события требуют пера Дюма-отца, но придется ограничиться карандашом ротм. Тарасова. Согласно его рапорту, около 10 часов о.Егоров съездил в город и привез оттуда икону, около полудня толпе объявили, что крестный ход будет после богослужения. Из квартиры о. Михаила вышел «монах, похожий на Илиодора» и отправился в храм, сопровождаемый толпой[54].
«Монах, похожий на Илиодора»! Не один ли из его братьев?
«...когда двинулась за иконой толпа, то к заднему выходу со двора квартиры Егорова подъехал извозчик, которых стояло вокруг до 80, со двора вышли четыре женщины, закутанные в большие платки, две из них вели еще одну под руки, по-видимому, больную, также закутанную в большую шаль-платок; больную положили на середину повозки и прикрыли, а остальные четверо сели по бокам повозки»[55].
Потом Сергей Труфанов будет уверять, что в тот миг полиция отошла погреться на солнышке[56]. Но кроме обычных стражников за домом следили переодетые чины полиции, и женская процессия от них не укрылась.
«Бывшие в наблюдении городовые Козлов и Солдатов видели все это, - продолжает ротм. Тарасов, - Козлов даже спросил у близ стоящих, что это такое, на что получил ответ, что к батюшке привозили душевнобольную; так как привоз к священникам больных здесь явление частое, то городовые и не придали этому должного значения, тем более, что видели идущего за иконой монаха и не допускали мысли, чтобы Илиодор мог скрыться переодетым»[57].
Бедные благочестивые городовые, которым не могло прийти в голову, что священник унизится до переодевания!
Сам о. Илиодор уверял, что не помнит, как переместился из дома о. Михаила в монастырь. На следующий день рассказал пастве, что у него была рвота и сильное головокружение, в забытье он почувствовал, что его голова окутана чем-то черным и мягким, ощутил тряску, а очнулся от прикосновения к своему лбу холодной железной двери монастырского храма[58]. В других случаях предпочитал кратко говорить, что был перенесен «чудом Божией Матери», икону Которой привез на завод о. Михаил[59].
Дурнота и забытье вполне объяснимы после бессонной ночи, вместившей в себя долгое путешествие по шпалам и затем многочасовую молитву. Но, судя по рапорту Тарасова, о. Илиодор шел до повозки, следовательно, был в сознании. Да и сам он однажды написал: «Вспомнивши корзинку Апостола Павла, я хитростью проник в свой монастырь, хотя в светскую одежду не переодевался»[60].
Исчезновение о. Илиодора обнаружил надзиратель Розов. Войдя в храм, он увидел, что служит кто-то другой. Доложив исправнику, наведался к о. Михаилу. Тот не позволил Розову войти, но заявил, что о. Илиодор находится здесь и придет в церковь. Надзиратель понял, что дело неладно, расспросил лиц, стоявших на улице, и от одного из торговцев узнал о загадочной повозке. Вдогонку послали стражников, но беглеца не догнали.
Вскоре о. Михаил объявил богомольцам об отъезде о. Илиодора в монастырь, после чего все, очевидно, отправились туда же.
Около 2 час. дня о. Илиодор наконец вернулся в свою обитель.
Прежде всего он вошел в храм и отслужил благодарственный молебен. Затем обратился к богомольцам, которых к тому времени собралось 4 тыс. чел., с речью:
«Божья Матерь совершила чудо: Она наложила повязку на глаза сторожившей полиции, дав мне возможность перенестись сюда. Она предотвратила преждевременную нашу смерть, ибо если бы я вышел с крестным ходом, то полиция в нас стреляла бы, убивая своих братьев»[61].
«Несмотря на запрещение правительства я, по воле Божией, опять здесь и теперь отсюда никуда не пойду. Меня два раза захватывали в пути обманным образом и поступали со мной как с разбойником, употребляя грубую силу, и если со мной и теперь так сделают, то я поступлю, как Иоанн Златоуст. (В толпе раздаются голоса: не дадим тебя, батюшка). Повторяю, что добровольно из Царицына никуда не пойду и буду жить здесь до гробовой доски»[62].
Исполняя приказ ген. Курлова (телеграмма в 2 час. 55 мин.), ротм. Тарасов посетил о. Илиодора в 6 час. и потребовал выехать из Царицына, получив категорический отказ. Конечно, это требование, имевшее определенный смысл на Французском заводе, в монастыре было тщетно.
Вечером, в канун Крестопоклонной недели Великого поста, в обители отслужили всенощное бдение при огромном стечении народа - 6 или 7 тыс. чел., словом, полный храм.Богослужение началось в 7 час. и закончилось в 12½ час. ночи. В проповеди о. Илиодор охарактеризовал свое сопротивление Синоду как стояние за правду, несение креста вслед за Спасителем.
«Я тоже страдаю! Тоже гоним за правду, оклеветан, высмеян. Унижен, переношу нравственные заушения, меня два раза арестовывали жандармы как разбойника, но только арестовали не здесь, не в этой святой обители, а обманным образом в дороге! И вчерашнюю ночь я под арестом жандармов должен был легко одетый, в темную ночь, в сильный мороз под холодным леденящим ветром пройти пешком 10 верст по железнодорожным шпалам. Но это пустяки, я готов пройти еще не 10 верст, а 1000 верст пешком» - потому что «гоним за правду».
«Из Санкт-Петербурга Св. Синод прислал мне известие, что если я не выеду из Царицына, то меня расстригут и предадут суду. Святые отцы! Делайте, что хотите, я иду по стопам Спасителя, беру на себя крест Его и иго». Напомнив, что с Христа тоже сдирали ризы, о. Илиодор объявил, что предпочтет остаться в своем монастыре простым иноком, а проповедь продолжит в письменной форме. Покинет же обитель лишь в том случае, если его свяжут и вынесут[63].
Как видим, все проповеди о. Илиодора в этот день увековечены дословно, поэтому Стремоухов поступает опрометчиво, уверяя читателей, будто священник именно в этот день говорил, что Столыпина надо драть розгами по средам и пятницам[64].
И в этот вечер, и при других случаях о. Илиодор неизменно обосновывал свое право не подчиняться Св. Синоду следующими положениями:
1) решение Синода о его переводе несправедливо. «Такое начальство, которое само нарушает законы, творит неправду, я за начальство не признаю и признавать его, пока жив, не буду!». В противном случае он «не только не заслуживал бы звания пастыря стада Христова, но даже звания христианина»[65]. О. Михаил Егоров однажды выразил эту же мысль так: «Распоряжение незаконное. Может быть, Синод прикажет иконы рубить»[66];
2) поскольку Синод действует под давлением светской власти, то неподчинение в данном случае есть неподчинение этой светской власти. «Говорил и теперь говорю, что святыню вашу почитаю, благоговею пред нею как высшей церковной властью, руководимой Духом Святым, но чиновничьему, противному Богу, засилью, особенно проявленному в царицынском деле, не подчинюсь, что угодно претерплю, но добровольно не подчинюсь вместе с Иоанном Златоустом. ... Ваше Святейшество, я готов трудиться везде, где вы, а не светские чиновники прикажете. Я готов трудиться и в Новосили»[67];
3) он борется не только за себя но, главным образом, за принцип свободы Церкви и вообще за правду. Личные упорство, задор или гордость не при чем. «Во мне гордости никакой нет! и я только стою за правду. Я хочу только пострадать, сколько угодно будет [нрзб] моим врагам! Пусть это они слышат!»[68];
4) поэтому сопротивление о. Илиодора нельзя считать бунтом. «Совесть моя чиста, она говорит мне: ты стоишь за правду»[69].
Обращение Св. Синода за помощью к министру внутренних дел развязало руки светским властям. Поздно ночью ген. Курлов наконец дал Стремоухову полномочия, которых он неоднократно в этот день просил: «Во исполнение приказания г.министра благоволите, ваше превосходительство, выехать лично в Царицын и принять меры к возвращению Илиодора в Новосиль силой, предварительно согласившись с преосвященным Гермогеном». Губернатору поручалось стянуть в город полицию, «очистить подворье и церковь от народа», но самого о. Илиодора брать лишь тогда, когда владыка убедит его снять облачение и покинуть храм, «так как введение полиции в храм недопустимо»[70].
Получив полномочия, губернатор тут же, в 1 час ночи, распорядился собрать в Царицыне всю конную стражу уезда, 40 конных стражников из Камышинского уезда и 50 пеших из Саратова[71].
Одновременно Курлов, получивший ложные сведения, будто о. Илиодор «не в храме, а гуляет по Царицыну», повторил свой приказ ротм. Тарасову доставить священника на первую станцию и оттуда в отдельном вагоне отвезти в Новосиль[72]. Поэтому с 13.III жандармы держали наготове паровоз, вагон и тройку лошадей[73].
Потом Стремоухов будет вешать всех собак на Курлова, который-де склонял бедного губернатора штурмовать монастырь, и даже процитирует якобы полученную телеграмму: «Предлагаю к неуклонному и немедленному исполнению. Прикажите наряду полиции ночью войти в монастырь, схватить Илиодора. Заготовьте сани и шубу и по Волге отправьте его в X.»[74]. Курлов действительно дважды приказывал ротм. Тарасову произвести подобную операцию, но каждый раз требовал, чтобы задержание происходило на нейтральной территории. Кроме того, документы показывают, что губернатор сам просил полномочий, рисуя положение в мрачных красках («На мирный исход не надеюсь»[75]) и настаивая на «решительных мерах».
Какие «решительные меры» мог принять Стремоухов, видно уже из тех двух его проектов, которые увековечены в его мемуарах - запретить подвоз в монастырь продуктов и арестовать о. Илиодора на собрании, оттолкнув священника от еп. Гермогена в руки агентов.
Воскресным утром 13.III после обедни о. Илиодор «произнес проповедь чисто религиозного содержания, призывая к смирению»[76], а затем объявил, что вечером после акафиста «скажет свою обычную духовно-патриотическую беседу, а может быть скажет и необычную беседу»[77].
Вечером собралось до 10 тыс. чел., заполнивших, кроме храма, коридоры, лестницы и двор. От духоты людям делалось дурно, их выносили.
Полицмейстер Василевский утверждал, что беседа носила «характер революционного митинга», а сам о. Илиодор даже был одет в «красный стихарь (подрясник)»[78]. Удивительно, что воспитанник духовного училища не может отличить стихарь от подрясника и не знает, что священники стихари не носят. Да и почему облачение красное посреди Великого поста? Дальтонизм полицейских донесений об о. Илиодоре очень характерен...
Свою длинную беседу он начал с рассказа о том, как бежал из Новосиля и добрался до Царицына. Затем объяснил положение дел приблизительно так.
Император Петр Великий заменил Патриарха Синодом во главе со светским чиновником. «Поэтому теперь в Синоде не слышно голоса церкви, которой руководит сам Дух Святой, а слышно только голоса Столыпиных, Лукьяновых, Татищевых и Семигановских! ... Все эти чиновники вместо того, чтобы заниматься своими прямыми делами, лезут в совершенно чуждые им дела духовные», а потому «проиграли Японскую войну, а теперь, пожалуй, проиграют и Китайскую, чего, конечно, не дай Господи». В свою очередь, члены Синода «правду Христову променяли на бриллиантовые кресты, звезды и спокойное житье и исполняют все незаконные дела светских владык». «Такой чиновный Синод я проклинаю! За Святейший Синод не признаю и повелениям его повиноваться не желаю».
О. Илиодор объявляет Синоду «священную и беспощадную брань» «за свободу церкви православной», веря, что «церковь синодальная» (то есть, очевидно, синодальный строй) «зашатается и будет побеждена».
Он не считает себя преступником.
- Я не бунтую, не убиваю, а страдаю за что - говорите.
- За правду, батюшка, - дружно закричала толпа.
Он не боится репрессий со стороны как духовных, так и светских властей. «Сюда едет сейчас целый вагон жандармов и начальства. Только [нрзб] что они будут здесь делать. В монастырь я их не пущу. Пусть они разобьют сначала все монастырские стены и тогда только могут связать меня». Что до снятия сана, то о. Илиодор не верит, чтобы обер-прокурор мог отнять у него благодать, данную при хиротонии. «Когда меня посвящали в священники, то обводили три раза вокруг престола и архиерей возлагал мне на голову руки и молился о ниспослании на меня благодати Св. Духа, а расстричь меня хотят одним росчерком пера светского чиновника-сюртучника, накурившегося табаку».
В случае лишения сана о. Илиодор намерен, по «древнему обычаю святых отцов православной церкви, утвержденному вселенскими соборами», жаловаться «епископу другой земли», а именно Константинопольскому Патриарху Иоакиму III.
Покамест о. Илиодор пригласил паству оставаться вместе с ним в монастыре или хотя бы приносить провизию для тех, кто остается. Кроме того, объявил, что с завтрашнего дня запирает ворота обители и будет пускать только своих богомольцев, а полицию, сыщиков и подозрительных не пустит.
Вопрос о сыщиках его особенно беспокоил. Он неоднократно распоряжался закрыть двери, а когда вывели очередного больного, почувствовавшего дурноту, - закричал: «Какие там больные, это не больные, а сыщики; вот я затворю двери, да и пересчитаю всех, тогда мы и увидим, больные это или сыщики».
Свою героическую речь, скорее подходящую к лицу донскому казаку, чем смиренному иноку, о. Илиодор произнес «с сильным возбуждением, каковое передавалось и всем присутствовавшим», и закончил словами «С нами Бог! Аминь!», а затем приказал хору запеть «Спаси Господи люди Твоя»[79].
Тем же вечером (в 9 час. 10 мин.) насельник монастыря иеромонах Гермоген телеграфировал преосвященному в ответ на его просьбу уговорить настоятеля вернуться в Новосиль: «Владыко святый! Отец Илиодор непреклонен. Все уговаривали. Соглашается сана лишиться. Народ охраняет. Иеромонах Гермоген»[80].
В полночь с 13 на 14.III монастырские ворота были заперты. Очевидно, о. Илиодор предвидел новую попытку своего ареста. К вечеру железнодорожные служащие уже, вероятно, доложили священнику, что «спициально» под его персону заготовлен экстренный поезд с прислугой[81]. Этот поезд вообще сыграл огромную роль в «царицынском стоянии», молчаливо свидетельствуя о серьезных намерениях властей.
Ожидая, что попытка ареста приведет к повторению событий 10 августа 1908 г., о. Илиодор делился с паствой «печальным предчувствием»: «не сегодня - завтра в храме этом произойдет нечто ужасное, потому что слишком много появилось у нас врагов, все восстали против нас, и мы должны быть готовы на все[82].
Через пару дней среди богомольцев прошел слух, будто о. Илиодор получил ответную телеграмму от Иоакима III, следствием чего должен был стать разгон Синода. На самом деле священник, вероятно, не пытался и писать в Константинополь, поскольку намеревался это сделать лишь после указа о лишении сана.
На следующий день после объявления войны у о. Илиодора было некоторое колебание. Он сам немного успокоился и постарался успокоить свою взволнованную паству, прося ее не вмешиваться в случае его ареста, «молиться и вести себя как можно тише и скромнее»[83].В тот же день о. Илиодор дал яркое доказательство своей способности к послушанию, телеграфировав (в 1 час. 22 мин.) преосвященному Гермогену: «Дорогой владыка, из вашей телеграммы видно, что Синод запретил мне служить. Если так, то, конечно, я служить не буду. Правил соборных и апостольских нарушать не дерзал и не дерзну. Простите. Послушник иеромонах Илиодор»[84]. Действительно, с этого дня он перестал служить и даже проповедовать, ограничиваясь краткими обращениями к богомольцам «с амвона, а то просто на ходу»[85].
Но колебание было недолгим. Прошел слух о телеграмме Курлова с предписанием арестовать о. Илиодора в 24 часа. Газеты уверяли, что 15.III священник насмехался над «слишком легкими перьями», которыми подписывают приговоры светские власти, и грозился послать им «перо в тридцать пудов весом»[86]. Во всяком случае, очевидно, что сущность распоряжения Курлова о применении силы стала известна илиодоровцам.
Уже вечером 14.III о. Илиодор снова распорядился закрыть ворота, открытые было утром. Такого порядка придерживались и в последующие дни: на ночь монастырь запирался, причем посторонние лица изгонялись, а утром открывался. При открытых воротах о. Илиодор старался находиться в алтаре, куда полиция не осмелилась бы войти. В свою келью переходил по коридору, не выходя даже во двор. «Я две недели не показывался на Божий свет и даже не ходил по земле», - жаловался он впоследствии[87]. Тем более не выходил за ворота, памятуя, как его «выманили» в Сердобск: «не выйду из монастыря, если даже меня будет звать отец родной»[88]. От алтаря до кельи священника провожала толпа, не давая полиции приблизиться к нему.
«Народ охраняет», - писал о. Гермоген, и народ действительно охранял своего пастыря, как мог, дежуря при нем день и ночь. В ночь с 14 на 15.III в монастыре осталось от 600 до 1000 человек, по разным оценкам[89]. На следующий день здесь было до 7 тыс. чел., «преимущественно женщин», а на ночь остались певчие и до 2 тыс. богомольцев[90]. О. Илиодор просил, чтобы оставались больше мужчины, так что дело принимало серьезный оборот. Полицмейстер докладывал губернатору, что «приверженцы иеромонаха Илиодора решили, в случае его арестования, воспротивиться этому силой»[91].
Обедали и ужинали нежданные паломники тут же, во дворе, где были расставлены столы. Спали в храме. Доброхоты подвозили к монастырю провизию, порой в огромных количествах.
Таким образом, о. Илиодор находился под защитой крепких монастырских стен и своих верных чад. «...взять меня - нужно разрушить мой монастырь до основания, а ведь Царицын - не Иловля и монастырская крепость, наполненная народом, - не вагон пустой железнодорожного поезда»[92].
В тот же вечер 13.III, когда о. Илиодор объявил свою священную брань, из Саратова в Царицын выехала делегация - губернатор и полк. Семигановский, только в субботу вернувшийся из Петербурга. Они приглашали и преосвященного, но он предпочел ехать отдельно, чтобы не казалось, что архиерей действует под их давлением. «Ни мои просьбы, ни перспектива ехать в удобном директорском вагоне не разубедили Гермогена»[93].
Тем не менее, перед отъездом губернатор получил от преосвященного «обещание вывезти Илиодора из монастыря при условии, что тот не будет подвергнут задержанию»[94]. «Вывезти» - не опечатка. Владыка намеревался не «вывести» священника из храма для передачи светским властям, а увезти из города, оберегая от нового ареста.
Стремоухов и Семигановский приехали в Царицын поздним вечером понедельника 14.III. Поначалу губернатор ничего умнее не придумал, как послать за о. Илиодором полицмейстера. Тот вернулся один и передал Стремоухову приглашение в монастырь. Этот визит не представлял для губернатора-новичка, в отличие от ненавистного народу Семигановского, никакой опасности. На худой конец, можно было бы дождаться преосвященного и посетить ослушника вместе с ним. А составить личное мнение об о. Илиодоре было куда как полезно. Но Стремоухов не поехал в монастырь, сочтя полученный ответ «прямой дерзостью»[95] и заботясь больше о престиже власти, чем о плодах ее деятельности. Поэтому при дальнейших распоряжениях смотрел на о. Илиодора глазами газетных репортеров и полицейских чинов.
В мемуарах Стремоухов утверждает, что на следующий день полиция намеревалась арестовать ослушника, но тот приказал своим поклонникам изгнать «фараонов» из церкви, что толпа немедленно и сделала[96]. Едва ли этот эпизод, к которому мемуарист по ошибке приплетает имевшую место зимой голодовку, произошел именно в такой форме. Несомненно, полиция присматривалась, нельзя ли как-нибудь арестовать священника, а тот неоднократно высказывался против ее присутствия. Но попытки ареста не могло быть ввиду инструкции Курлова о недопустимости введения в храм полиции[97] и обещания самого губернатора «выжидать воздействия епископа, если Илиодор в церкви»[98].
В соответствии с распоряжениями Курлова Стремоухову оставалось не принимать никаких мер по отношению к священнику, дожидаясь, когда это сделает архиерей. Поэтому план обрисовался в таком виде: владыка выводит ослушника из монастыря и увозит из города, причем «в том же поезде будет следовать полк. Семигановский для арестования Илиодора в случае попытки бежать в пути»[99].
Стремоухов вспоминал, что «с нетерпением ожидал приезда Гермогена», рассчитывая на его помощь[100].
Оставалось еще, согласно начертанной Курловым программе, «очистить подворье и церковь от народа», и губернатор распорядился не допускать в монастырь «новых посетителей»[101].
14.III преосвященный Гермоген получил от Синода предписание «самолично воздействовать на иеромонаха Илиодора в видах незамедлительного отбытия его к месту служения и, буде окажется нужным, подвергнуть иеромонаха Илиодора врачебному исследованию в состоянии его психического здоровья»[102]. Впрочем, еще накануне владыка заявил Стремоухову, что выезжает в Царицын на следующий день[103].
Перед отъездом еп. Гермоген переслал Синоду телеграмму о. Илиодора о его решении не служить, вероятно, желая расположить священноначалие в его пользу. Кроме того, попросил предоставить время для воздействия, «так как в кратчайший срок - 24 часа или двое суток - справиться с такой сильной натурой как отец Илиодор, к тому же в такой момент, когда он убит тяжким горем и скорбью, считаю весьма затруднительным»[104].
Преосвященный не хотел въезжать в Царицын на одном поезде с губернатором и Семигановским, но по оплошности железнодорожных чинов чуть было не произошло еще более скандального инцидента. Начальник станции Поворино решил прицепить вагон с вызванной губернатором стражей к тому самому вечернему поезду, которым следовал владыка. То-то картина была бы на царицынском вокзале! К счастью, Боярский вовремя спохватился и принял меры.
Владыка приехал утром 16.III. О. Илиодор выслал паству его встречать, но сам, по понятным причинам, остался в монастыре: «попав на вокзал, пожалуй, совсем уедешь отсюда»[105]. Кроме того, о. Илиодор сказал, что и в храме встречать архиерея не будет, не желая расстраивать этой встречей ни его, ни себя, а просто будет сидеть, запершись в келье, пока его не оставят здесь навсегда[106].
Прямо с вокзала преосвященный поехал в монастырь и отслужил там молебен. Богомольцы встретили владыку горячими просьбами о помощи. Преосвященный сначала не отвечал, но после богослужения обратился к пастве, которой собралось до 10 тыс. чел., с кратким словом:
«Дети мои! Знаю, насколько велика для вас потеря Илиодора и перевод его в другой монастырь, но вы знаете, как мучились и страдали евреи в Египте. Они, в конце концов, вышли все-таки победителями. Мы сейчас также находимся в Египте бедствий, несчастий и напастей. Будем молиться и просить заступничества Пресвятой Богородицы; Она нам поможет, и мы также останемся победителями»[107].
По неоднократному употреблению местоимения «мы» и по горестному тону речи чувствуется, что преосвященный и сам скорбел. Он даже сознался Косицыну и другим илиодоровцам: «Я сам не меньше вас страдаю»[108]. Однако откровенно заявил, что ничего не может сделать[109].
Владыка был глубоко встревожен присутствием полиции вокруг подворья и внутри него. Еще на перроне он «в повышенном тоне» заявил полицмейстеру: «Если в монастыре есть полиция, я туда не поеду»[110]. Но вскоре владыка узнал от илиодоровцев, что положение гораздо серьезнее: обитель окружена полицией и богомольцы не допускаются в церковь. Поэтому он несколько раз обратился к полицейским чинам, требуя уменьшить наряд до 4-5 человек и не препятствовать людям приходить молиться.
Как ни странно, приехав для увещания о. Илиодора, владыка с ним-то и не повидался. Правда, подозревали, что священник сидел в келейке справа от алтаря и потому владыка, зайдя в алтарь, мог с ним встретиться. Но если бы встреча произошла там, преосвященный не пошел бы после молебна в сторону келий, направляясь, по словам полицмейстера, в келью о. Илиодора. Любопытно, что здесь владыка дальше коридора не зашел, ограничившись беседой с приставом и о. Михаилом[111].
Точно так же не произошло встречи и на следующий день, 17.III, когда владыка отслужил в монастыре молебен, сказав народу: «Придет время, и слезы наши в радость обратятся»[112].
Стремоухов почему-то думал, что они все-таки видятся. Даже приезд преосвященного изображал так: «Святитель был встречен Илиодором у врат церкви. Они облобызались и затем прошли в алтарь, где пробыли около часа. Затем оба совершили молебствие»[113]. Поэтому губернатор обвинял преосвященного в том, что он уклоняется от переговоров, т.е. от увещеваний[114].
Сам владыка объяснял, почему первые два дня не видел о. Илиодора, так: «Он не служит, не проповедует, согласно данной мною запретительной телеграмме, при том болен»[115]. Дескать, не представилось случая увидеться.
Но почему преосвященный мог побеседовать с о. Илиодором только при случае? Ключ к этой загадке - в словах священника, сказанных перед приездом владыки: не буду его встречать, запрусь в келье. О. Илиодор не хотел видеть еп. Гермогена, а тот, по-видимому, не решался настаивать.
Почему же о. Илиодор не хотел видеть своего архипастыря? Потому что твердо решил остаться в Царицыне и не желал слушать никаких увещеваний. Однако в силу глубокой привязанности к преосвященному боялся огорчить его отказом. Вероятно, поэтому о. Илиодор и сказал, что не хочет расстраивать этой встречей ни владыку, ни себя.
Вечером 16.III еп. Гермогена посетил губернатор. Владыка повторил свое обещание вывезти ослушника из города, но поставил два условия: 1) отсрочка; 2) невмешательство гражданской власти, причем пригрозил, что в противном случае уедет[116]. Вероятно, именно при этой встрече было сделано упомянутое на следующий день Стремоуховым «категорическое заявление» преосвященного, «что полиции Илиодора он не выдаст»[117]. Впрочем, таков был план епископа Гермогена с самого начала переговоров с губернатором.
Так для преосвященного начались дни, которые он впоследствии назвал «царицынским стоянием»[118].
Сострадая о. Илиодору, еп. Гермоген, тем не менее, видел свою задачу в примирении обеих сторон - полиции и богомольцев. Но губернатор рассчитывал, что владыка займет его сторону. «...по-видимому, - писал преосвященный, - полицейские власти этого именно и ожидали, чтобы я стал во главе лиц, руководящих полицией, для ускорения ареста иеромонаха Илиодора... лица, стоявшие во главе полиции, хотели, по-видимому, лишь того, чтобы я решительно и бесповоротно действовал только в сфере полицейских задач»[119].
Не получив от преосвященного ожидаемой помощи, губернатор заподозрил его в ведении двойной игры. Дескать, тянет время, ожидая помощи из Петербурга, а на удалении полиции настаивает с целью «устранить свидетелей и свалить свою ответственность на администрацию, мешающую ему работать»[120].
Ввиду позиции, занятой преосвященным Гермогеном, оставалось либо арестовать о. Илиодора самым кощунственным образом, прямо в храме, либо постепенно отступить. Но губернатор-новичок не мог позволить себе начать свою деятельность в Саратове с поражения.
С каждым днем положение принимало все более угрожающий характер.
«Не заводить же в самом деле было кровопролитие из-за строптивого монаха», - писал потом М.О. Меньшиков[121]. Но по некоторым признакам можно было заключить, что власти готовы и к этому.
Снова приехал Харламов. «...я сам, в сущности, не знаю, для чего я здесь», - сознался он губернатору[122]. Но одно присутствие вице-директора Департамента полиции уже доказывало серьезность намерений властей.
Монастырь был взят под охрану. Полиция находилась как снаружи, так и в самой обители и внимательно следила за происходящим. Однажды полицмейстер пытался задержать закутанную в шаль женщину, подумав, что это о. Илиодор снова бежит переодетым.
В числе богомольцев были и тайные агенты полиции. Например, гражданская жена сотрудника Иванова оставалась в монастыре почти на каждую ночь. Илиодоровцы утверждали, что некоторые сыщики «переодеваются в женское платье, есть [нрзб] женщины, которые ходят сюда, все выслушивают и высматривают и сообщают газетам, а одна девушка лично докладывает полицмейстеру»[123].
Вызванные губернатором стражники продолжали прибывать в Царицын, «двигаясь с окраин города как-то незаметно, пешком»[124].
Среди илиодоровцев ходили упорные слухи, что на подмогу полиции прибыли казаки, которые до времени спрятаны по частным домам отрядами по 40-50 человек. 22.III после молебна о. Михаил сказал: «Возле монастыря, в каком-то дворе стоят 40 казаков, которых поят водкой и это ради Великого поста-то!»[125]. О. Илиодор утверждал, что видел из окон своей кельи не только усиленные наряды полиции, но и «бравых казаков, которых для чего-то напаивали пьяными до бешенства»[126]. Очевидно, подразумевалось, что трезвый казак против о. Илиодора не пойдет. О. Михаил даже уверял, что два казачьих отряда, один в 180 человек, другой в 120, отказались повиноваться начальству и осквернять храм[127].
Услышав от Косицына и других илиодоровцев, что монастырь оцеплен, преосвященный не поверил и потребовал не распространять такую ложь. Но те были убеждены в своей правоте: «Владыко, вы не знаете, что делается вокруг монастыря»[128].
Спустя два дня после приезда (18.III) преосвященный решил лично проверить слухи об оцеплении подворья полицией и казаками. По ироническому выражению репортеров, епископ обошел монастырь дозором[129]. Когда владыка, сопровождаемый двумя священниками и тремя десятками илиодоровцев, вышел за ворота, то сразу же наткнулся на группу полицейских чинов во главе с полицмейстером и его помощником. Присутствие начальства в поздний час (10 или 12 час.) выглядело подозрительно.
«Зачем вы окружили монастырь полицейскими и казаками?» - спросил преосвященный Василевского. Тот ответил, «что кроме тех двух-трех полицейских чинов, которых он тут видит, больше никого нет». «А вот пойдем посмотрим», - заявил владыка и направился дальше. За ним, кроме прежней свиты, последовала и полиция - полицмейстер, его помощник, пристав и несколько околоточных надзирателей.
Позже преосвященный писал, что в ту ночь нашел вокруг монастыря «массу полиции», а Василевский, наоборот, докладывал, что кроме их группы никаких других чинов здесь не оказалось. Возможно, под «массой» подразумевается именно эта группа.
По пути илиодоровцы принялись в очередной раз уверять владыку, что по соседним домам спрятаны отряды казаков. Тут кто-то сказал: «Ну-ка, идите, посмотрите». Преосвященный утверждал, что эти слова произнес полицмейстер, а тот, наоборот, приписывает это разрешение владыке. Так или иначе, несколько илиодоровцев побежали в соседний дом, обнаружили там какого-то обывателя, который спросонья ухватился за железный шкворень, и приволокли под руки к архиерею: вот, дескать, поймали вооруженного человека! Вышел большой конфуз, потому что этот субъект оказался вовсе не казак, а чернорабочий Кичишкин[130].
После этого вечера царицынские газеты расписывали, как преосвященный руководит илиодоровскими хулиганами, а губернатор поспешил донести министру внутренних дел, что владыка «едва не вызвал кровавого осложнения своим отношением к полиции, контролируя ее присутствие близ монастыря»[131]. Илиодоровцы же продолжали верить, что вокруг монастыря прячутся казаки. Двумя месяцами позже и сам владыка напишет об этом слухе как о действительном факте[132].
По свидетельству преосвященного Гермогена, все население Царицына ожидало «какого-то надвигающегося неминуемого бедствия»[133]. «Мы были в ожидании страшных событий, мы были накануне этих страшных событий, может быть накануне кровавых событий. В эту святую обитель уже простирали свои руки окровавленные люди, которые может быть сознательно, а может быть и бессознательно не хотели понять нас или притворялись, что не понимали»[134].
Видя приготовления, но не зная намерений властей, илиодоровцы готовились к худшему. Ожидали, что о. Илиодора выкрадут через крышу или, наоборот, открыто ворвутся в храм и арестуют.
Положение, в котором оказался монастырь, преосвященный Гермоген характеризовал как «своего рода облаву»[135], а о. Михаил - как «осаду»[136].
Неужели Стремоухов решился перейти грань, отделяющую охранение порядка от кощунственного насилия над священником, находящимся в храме? В официальных бумагах губернатор отмечал, что полиции немного: «численность чинов полиции непосредственно при монастыре весьма незначительна при огромном стечении народа»[137]. Только непосредственно? А вокруг? Губернатор признавал, что кроме «ничтожного наряда на подворье днем» существует еще, «возможно, скрытый в окрестностях монастыря более значительный ночью для предотвращения побега Илиодора»[138]. Недаром илиодоровцы так верили в легенду о спрятанных казаках!
Кроме того, Стремоухов докладывал министру, что «весьма корректная деятельность» полиции «ограничивается наружным наблюдением за подворьем»[139] и «сосредоточенная по вашему распоряжению в Царицыне полиция доныне не использована, не демонстрировалась, никаких приготовлений к нападению на монастырь отнюдь не делалось»[140]. Позже доводы губернатора были воспроизведены Столыпиным: «Некоторое сосредоточение в Царицыне полицейской стражи имеет своей исключительной целью поддержание в городе порядка и спокойствия, особенно ввиду значительного скопления народа, на что указывает и преосвященный Гермоген»[141]. Таким образом, светские власти решительно отрицали приписываемые им намерения применить силу.
Тем не менее, у сложившегося положения была любопытная сторона. Преосвященный неоднократно говорил, что духовенство и миряне фактически находятся под арестом, «в некоторой искусственно созданной тюрьме»[142], что монастырь «совершенно превращен в арестный дом»[143], и таким образом вопрос искусственно переносится на политическую почву. С о. Илиодором и его богомольцами обращаются как с мятежниками, желая выставить их политическими преступниками. Налицо «картина искусственно изображаемого полицейским режимом городского бунта»[144].
Действительно, в глазах общества царицынский монастырь выглядел как оплот бунтовщиков. «Голос Москвы» даже размещал телеграммы и сообщения о действиях о. Илиодора под заголовком «Царицынский мятеж»[145].
Пока власти делали свои угрожающие приготовления, илиодоровцы тоже не сидели сложа руки, будучи настроены весьма решительно. «Скорей вы разорвете Илиодора на части, чем возьмете его живого», - заявил о. Михаил 16.III[146].
Особенно серьезные меры были приняты на подворье после важнейшего решения Синода 18.III (об этом далее). Монастырь перешел на осадное положение: сторожевые патрули у ворот и вдоль стен, вооруженные караулы у всех выходов, новые засовы в алтаре, веревки от колоколов спущены во двор на случай набата. Комендантом крепости стал о. Михаил, а разводящим - один отставной солдат. Стража комплектовалась из числа илиодоровцев. «...у нас своя монастырская полиция», - говорил о. Михаил[147]. То и дело звучала просьба духовенства, чтобы в храме оставались на ночлег преимущественно мужчины[148]. Появилась особая группа личной охраны о. Илиодора. Многие сторожевые и телохранители были набраны из ломовых извозчиков и брусовозов, отличавшихся большой физической силой.
Илиодоровцы отслеживали появление незнакомых, репортеров и полицейских чинов, стараясь не пропускать их в монастырь. Например, 24.III караульные не впустили на всенощную пристава и околоточного надзирателя. О. Михаил лично выгонял полицию из храма, не стесняясь в выражениях. «...священник Егоров, в присутствии молящихся, взяв околоточного надзирателя Кочана за рукав, стал выводить его из церкви, [нрзб] чтобы полиция и сыщики убирались вон отсюда»[149]. По-прежнему проверяли лиц, остающихся ночевать в храме.
Несколько происшествий - обвал статуи, принятый за нападение казаков, слух о появлении провокаторов, попытка вооруженного субъекта добиться встречи с о. Илиодором - доказали бдительность этой импровизированной крепости.
О.о. Илиодор и Михаил неоднократно обращались к народу, прося поддержки в случае нападения[150]. В ответ слушатели неизменно уверяли, что постоят за своего пастыря. Защитники монастыря были готовы биться «до последней капли крови»[151]. Например, Андрей Ковалев «сильно желал умереть за спокойствие обители и за батюшку Илиодора, которого он, как Ангела Божия, несказанно любил»[152].
Наконец, некоторые гарантии безопасности о. Илиодора давало присутствие архиерея. «Царицынская мысль» передавала следующий диалог преосвященного со своим подопечным, будто бы имевший место на амвоне в ночь с 21 на 22.III:
- Если вы боитесь, то я останусь в монастыре.
- Нет, я никого не боюсь. Со мной много верного народа...[153]
Позже о. Илиодор писал, что боялся в эти дни не за себя, а за своих защитников - «за судьбу моих возлюбленных духовных детей, невинных святых младенцев, кротких, мирных русских людей, ибо я уже видел 10 августа 1908 года»[154].
Сочувствующие лица продолжали подвозить на подворье провизию для дежурящих там богомольцев. Сам преосвященный Гермоген пожертвовал с этой целью 40 пудов хлеба.
По ночам собравшемуся в обители народу читалась любопытная брошюра, конфискованная в Москве, - «Житие Илиодора» или «Правда об Илиодоре». По сведениям газет, однажды в роли чтеца выступил преосвященный.
Полицмейстер докладывал начальству, что духовенство настраивает народ против полиции: «как иеромонах Илиодор, так и его креатура - священник Михаил Егоров, - по-видимому, не только в угоду епископу, но и с одобрения его всеми средствами возбуждают ненависть и вражду к полиции и стараются оскорбить ее на глазах у толпы»[155].
В мемуарах Стремоухов уверяет, что преосвященный Гермоген стал идейным вдохновителем сопротивления монастыря против властей, призывая народ «сплотиться около иеромонаха и грудью защищать его от возможностикакого бы то ни было над ним насилия» и даже сам «заявил, что не допустит ареста Илиодора и что он встанет между ним и слугами сатаныи не даст им дотронуться до святого человека, ограждая его Святым Крестом... пусть только дерзнут к нему прикоснуться»[156]. Ничего подобного в полицейских рапортах нет, и сам Стремоухов в те дни лишь глухо писал, что «образ действий преосвященного ... возбуждает толпу против власти», а его неприязненное отношение к полиции «усиливает враждебное настроение»[157].
Однако подобные заявления («я первый подставлю свою грудь»[158]) не раз делал о. Михаил Егоров, который вообще сильно выдвинулся за время «царицынского стояния». Бросив приход, он рвался в бой за своего друга, благодаря чему стал едва ли не главным персонажем рапортов полицмейстера.
Однажды дело дошло до публичной перебранки между Василевским и о. Михаилом. Это было в ту фантастическую ночь, когда процессия из илиодоровцев и полицейских чинов ходила вокруг монастыря вместе с преосвященным. О. Михаил жаловался владыке на полицию, а Василевский - на о. Михаила. «Да, я не пущу полицию в храм, там ей нечего делать», - кричал священник. Еп. Гермоген, неожиданно оказавшись в роли арбитра между двух противников, напомнил, что у илиодоровцев есть причины для опасений: «Мы все напуганы 1908 г., когда полиция здесь била нагайками и топтала мирно настроенную богомольную толпу, и естественно, что в данное время все, находясь под старым впечатлением, боятся повторения этого». Затем владыка призвал полицейских чинов к миролюбию, отметив таковое качество у илиодоровцев, словом, осторожно намекнул полиции, что виновата именно она[159].
Через два дня (20.III) за воротами монастыря вновь разыгралась некрасивая сцена. О. Михаил, обращаясь к народу, стал вышучивать полицию, в ответ из толпы полетели прибаутки, и все это вынуждены были слушать находившиеся тут же в наряде полицейские чины. В конце концов пристав не выдержал и сделал священнику замечание, «что нехорошо место у подворья обращать в цирк»[160].
Напряжение между двумя лагерями быстро нарастало, угрожая открытыми столкновениями.
На следующий день после приезда преосвященный Гермоген получил от Синода предписание «усугубить» воздействие на о. Илиодора[161]. Возможно, эта телеграмма и побудила владыку наконец встретиться с ослушником, который к тому времени слег, простудившись в сырой келье.
18.III еп. Гермоген совершил в монастыре литургию, очевидно, преждеосвященную, и затем пришел в келью о. Илиодора, где провел три часа. «Ввиду своей болезни иеромонах Илиодор отнесся к моим увещаниям неопределенно», - докладывал владыка в Синод[162]. Встреча положила начало длинной череде таких бесед.
Действительно это были увещания или собеседники искали выход из своего сложного положения - сказать трудно. Официальную версию изложил епархиальный миссионер М.Л. Радченко в «Колоколе»: «Епископ Гермоген, зная о. Илиодора и теперешнее состояние его духа, действует осторожно, исподволь, и постепенно склоняет отца Илиодора к послушанию, на которое он принципиально соглашается»[163]. Принципиально - то есть Синоду, а не светским чиновникам. Сам владыка писал, что был занят воздействием на «чувства глубоко-нравственной обиды и негодования в настроении иеромонаха Илиодора», вследствие чего в нем «уже стало возникать живое чувство снисходительного и мирного отношения к причиненным ему обидам и нравственному несчастью»[164].
Сложно судить и о состоянии здоровья о. Илиодора. Преосвященный рисовал положение в самых мрачных красках: «он действительно весьма болен, все время теперь лежит в постели в келии, его причащают Святых Таин. Он опасается, как бы не пришлось ему умереть на пути; он сильно желает в случае смерти быть погребенным в основанном им монастыре»[165]. Но, в сущности, подобная картина уже наблюдалась в вагоне экстренного поезда полк. Семигановского, и вообще в последнее время о. Илиодор начинал демонстративно готовиться к смерти каждый раз, когда оказывался в затруднительном положении.
Стремоухов был убежден, что болезнь фиктивна, указывая, что 1) «лишь получив телеграмму Синода, епископ объявил Илиодора больным» и 2) священник остается на ногах, порой даже выходит в храм: «полицмейстер видел его сегодня в окне кельи, а 16-го им произнесена крайне резкая речь»[166]. Но «епископ объявил Илиодора больным» не после телеграммы Синода, а после того, как, побужденный этой телеграммой, впервые повидался с ослушником и увидел его физическое состояние. Очевидно, о. Илиодор мог ходить, и в черновике своей телеграммы владыка сначала писал: «все время почти лежит в постели в келии»[167]. Поэтому выводы губернатора, не имевшего возможности встретиться со священником лично и судившего по косвенным признакам, ошибочны.
Несомненно, о. Илиодор был болен. Он вообще отличался очень слабым здоровьем, а нынешние скорби подточили его силы. Но лежал он в своем затворе не столько по болезни, сколько с горя. Очень точно состояние священника описал Радченко: «О. Илиодор, бледный, худой, изможденный, скорбный телом и душой, пребывает в тесной келии, изредка по мере возможности, в качестве простого богомольца, посещает церковные службы»[168]. И то лишь самые важные службы: например, в субботу 19.III он находился в алтаре во все время всенощного бдения, а на следующий день присутствовал за обедней.
Изредка о. Илиодор выходил к богомольцам и говорил им пару слов - рассказывал новости, интересовался, как приверженцы его охраняют, следят ли за сыщиками. Однажды искал свидетелей, которые могли бы подтвердить, что его перевод - следствие подкупа[169]. Это были краткие обращения, а не настоящие проповеди, потому что проповедовать о. Илиодору было запрещено так же, как и служить.
Желая избежать кощунственного решения вопроса об о. Илиодоре, губернатор стал давить на духовную власть. 17.III он попросил министра воздействовать на преосвященного Гермогена через Св. Синод: либо поставить краткий срок для увещания, либо вовсе отозвать из Царицына, чтобы не мешал применению силы[170]. Столыпин немедленно передал эту просьбу обер-прокурору.
Заслушав письмо министра внутренних дел, Синод назначил еп. Гермогену последний срок для увещеваний - завтрашний день. При неудаче надлежало руками духовенства удалить о. Илиодора из храма и передать светским властям для доставления в Новосильский монастырь[171].
Рекомендованный прием вл. Гермогену пришелся совсем не по душе: «...нельзя допустить такого грубого полицейского насилия над о. Илиодором, тогда нужно арестовать и меня»[172]. Поиски исполнителей ни к чему не привели. Духовенство отказалось от этой неблагодарной роли[173]. «Мы, священники, Илиодора выводить не будем, преступлений он не совершал, и никому его не дадим, - заявил о. Михаил на подворье. - Пусть святые отцы Синода приезжают сами и выводят. А кто будет его брать, того я первый вышибу из алтаря»[174].
На телеграмму Св. Синода преосвященный Гермоген ответил незамедлительно, доложив о болезни о. Илиодора, с которым в тот самый день наконец повидался.
Понимая, что источником гонений на о. Илиодора является вовсе не Синод, еп. Гермоген 19.III обратился к председателю Совета министров с выразительной телеграммой:
«Тысячи народа со слезами непрестанно молятся в царицынском мужском монастыре. Народ совершенно спокоен, как дитя, а раздраженная полиция готова уже напасть на монастырь и силой взять иеромонаха Илиодора. Неизбежны тяжкие последствия. Душа моя стонет при представлении возможных ужасов. Если все это зависит и происходит от Вас, то да запретит Вам Всемогущий Господь! Я же не могу долее выносить мучительной скорби и удрученного душевного состояния, навеваемых искусственно созданной здесь со стороны местной администрации и ею поддерживаемой тяжелой атмосферой духовно-нравственного гнета и раздражения, поэтому оставляю Царицын. Вынуждаюсь затем самолично объясниться по сему пред Особой Его Императорского Величества и пред Святейшим Правительствующим Синодом»[175].
Копию этой телеграммы владыка отправил губернатору вместо ответа на его запрос, когда о. Илиодор будет вывезен из Царицына или передан властям.
И в этот раз, и неоднократно в дальнейшем преосвященный Гермоген намеревался поехать в Петербург, но каждый раз останавливался. 30.III даже приказал прицепить свой вагон к поезду, но затем передумал. Преимущества личного ходатайства перед Государем и Синодом таяли по сравнению с угрозой ареста о. Илиодора властями, которых, может быть, останавливало только присутствие архиерея.
Стремоухов был глубоко возмущен тем, что ответственность за предстоящую трагедию возлагают на него. Получив сообщение преосвященного, губернатор разразился длиннейшей телеграммой, докладывая министру, что полиции мало и она вовсе не готовится к нападению на монастырь. «Не желавши исполнить распоряжение Синода, епископ все свалил на полицию и местную администрацию, которая в лице моем, лице новом, непредубежденном, терпеливо, с надеждой и доверием, которого он не оправдал, давала ему действовать. ... Полагаю, другой епископ, не предубежденный, беспристрастный, мог бы выполнить миссию Синода и, работая совместно со мной, предотвратить всякие осложнения»[176].
В последующие дни (20 и 22.III) губернатор вновь бомбардировал министерство телеграммами, указывая, что в присутствии преосвященного ничего сделать не может.
Однако «тяжкие последствия», предсказанные преосвященным Гермогеном, беспокоили и Стремоухова, тем более, что как раз накануне он получил распоряжение Курлова: после отъезда архиерея прекратить доступ новых богомольцев в храм[177]. Такие попытки уже делались: еще 16.III илиодоровцы жаловались епископу, что народ не допускается в церковь. Но теперь, чувствуя, в каком свете владыка представит положение Государю, Стремоухов отметил, что в случае оцепления монастыря илиодоровцы ударят в набат и соберут своих сторонников, «из чего создастся дело, не имевшее прецедента в истории и поставящее правительству новое затруднение, на чем и построены все расчеты». Поэтому предложил повременить и подождать выражения воли Государя[178].
В мемуарах Стремоухов по памяти воспроизводит свою телеграмму еще красочнее: «Предварительно принятия мною мер к штурму православными войсками и полициею православного монастыря, защищаемого епископом православной церкви, с неизбежными кровавыми жертвами с обеих сторон, исчисляемыми сотнями людей, и тоже неизбежным святотатством, случая беспримерного в истории Российского государства, прошу испроситьна сие предварительное Его Императорского Величества соизволение»[179].
В тот же день 19.III Синод постановил предоставить властям, если иеромонах Илиодор находится вне храма, отвезти его либо в Новосиль, либо в Казань для помещения в лечебное заведение[180]. Однако губернатор сообщил министерству, что перехватить о. Илиодора вне церкви невозможно, а если бы и удалось, то все равно светские власти его арестовать не могут, потому что он носит на себе запасные Дары, и любое физическое насилие даст повод обвинять полицию в кощунстве[181].
Настояния Стремоухова, сообщавшиеся обер-прокурору, мгновенно возымели действие. 19.III Синод решил отозвать епископа Гермогена из Царицына, если поручение не будет выполнено до полуночи[182], а 21.III предписал владыке «незамедлительно» вернуться в Саратов (зачеркнуто: «для принятия непосредственного участия в делах епархиального управления»)[183].
Радченко описывал образ жизни о. Илиодора в эти дни так: он «не служит, не проповедует, не управляет монастырем, живет, как послушник в заточении»[184]. На деятельной натуре священника это вынужденное затворничество отражалось плохо. Ночью 19.III он вышел из алтаря, сел на ступеньки солеи и пожаловался ночевавшему в храме народу: «Я слишком устал, сил нет!»[185].
Между тем переговоры с преосвященным продолжались. 19.III владыка приехал под конец вечернего богослужения и в течение 20 мин. находился в алтаре, где уже был о. Илиодор. На следующий день, по одним сведениям, прошел вместе с ним в келью и пробыл там 2 часа[186], по другим - зашел к нему в алтарь с четырьмя священниками, вместе с которыми уговаривал ослушника ехать в Новосиль[187].
Следствием переговоров стала телеграмма, которую преосвященный отправил митрополиту Владимиру 21.III в 1 час.25 мин. пополуночи. Она начиналась так: «Иеромонах Илиодор выражает готовность возвратиться в Новосиль, просит предоставить ему некоторое время для подкрепления крайне ослабевшего здоровья». Далее следовало процитированное выше описание болезненного состояния священника, который-де «опасается, как бы не пришлось ему умереть на пути»[188].
Правда ли это или маневр, чтобы выиграть время? Смерть в пути едва ли грозила о. Илиодору: несмотря на болезнь, он оставался на ногах, а путешествие предстояло короткое и комфортное, даже не в 3-м классе, а в вагоне экстренного поезда. Кроме того, первый вариант этой телеграммы, сохранившийся в бумагах преосвященного Гермогена, называл поводом для отсрочки не физическое недомогание, а «нервное расстройство»[189].
За полтора часа до отправки преосвященным телеграммы о подчинении о. Илиодора якобы покорившийся инок вышел к богомольцам и объявил, что после Пасхи начнется рытье пещер под монастырем: «я первый возьмусь за лопату»[190]. Очевидно, в Новосиль священник все-таки не собирался, намечая планы дальнейшей жизни в автономном состоянии.
Стремительно утрачивая доверие Синода, преосвященный поспешил заручиться поддержкой крохотного церковного собора, для чего созвал местное духовенство и мирян на совещание под громким именем «Царицынского православного церковного собрания»[191]. Пригласил и власти - губернатора, полицмейстера и исправника. Стремоухов, «конечно, решил не ехать» и отговорился нездоровьем[192]. Но подчиненных отпустил туда, велев слушать и отмалчиваться.
Заседание открылось речью преосвященного, который изложил присутствующим свой взгляд на положение о. Илиодора. Принципиально последний готов к послушанию и по требованию архиерея перестал служить и проповедовать. «Ведь этот поступок ясно говорит, что он в смысле повиновения духовной власти ¾ требования исполнил и исполнил бы остальную ¼ часть, если бы не требовали выполнения ее в 24 часа». Синод слишком жестко подходит к «больной истерзанной душе» о. Илиодора. «Я глубоко понимаю его душевное состояние и страдаю за него», - со слезами заключил преосвященный Гермоген.
Затем перешли к повестке, состоявшей из четырех вопросов: об извлечении о. Илиодора из алтаря руками духовенства, о времени, за которое о. Илиодора можно привести к послушанию, о наличии в его деятельности признаков бунтарства или сектантства.В целом ответы на все четыре вопроса оказались благоприятны для ослушника, что неудивительно, поскольку в большинстве высказывалось духовенство, подчиненное преосвященному Гермогену. Как выразились Стремоухов и Харламов, это были «терроризованные епископом священники»[193]. Впрочем, губернатору следовало пенять на себя: он ни сам не пришел, ни другим представителям власти не разрешил ничего сказать, поэтому обмен мнениями получился односторонним.
Закрывая заседание, владыка указал на полицейский произвол, создавший вокруг о. Илиодора «смрадную и отвратительную атмосферу, от которой он задыхается». При этом произнес загадочную фразу: «Если пристав, допустивший глумление над известной революционеркой Спиридоновой, был впоследствии революционерами расстрелян, то почему глумление над монахом допускается безнаказанно».
Много напутавший в мемуарах Стремоухов эту фразу процитировал по памяти почти дословно, намекая, что архиерей призывал отомстить властям за о. Илиодора[194]. Однако делать это в присутствии полицмейстера и исправника было бы опрометчиво, да и из контекста видно, что речь шла только о полицейском произволе, примером которого стал случай со Спиридоновой. Вероятно, преосвященный хотел сказать, что если уж над революционеркой нельзя издеваться, то над монахом и подавно. Но не заметил, какой опасный смысл приобретает эта аналогия.
Докладывая министру внутренних дел о собрании, состоявшемся в реальном училище и действовавшем «под непрестанным давлением епископа», Стремоухов и Харламов присовокупили вывод о том, «что епископ из Царицына сам не уедет, что в его присутствии принятие каких-либо мер для выдворения Илиодора невозможно, что инцидент с Илиодором разрастается до крупных размеров и принял характер открытого неподчинения самого епископа всякой высшей власти, как светской, так и духовной, что при таком положении вещей представляется необходимым принятие решительных мер против епископа Гермогена, недоступных для губернской власти»[195]. В очередной раз Стремоухов попытался свалить архиерея, втянув теперь в это дело еще и Харламова.
В ответ Курлов поспешил охладить пыл губернатора, телеграфировав ему, что депеша сообщена обер-прокурору и что гражданским властям не следует предпринимать никаких действий до решения Синода[196].
На следующий день преосвященный Гермоген доложил Синоду, что власти готовятся к крайним мерам - стягивают войска и полицию, патрулируют окрестности, прибыл Харламов, «слышны решительные распоряжения осадить монастырь». Поэтому «дело увещания иеромонаха Илиодора осложнилось», так как грозные вести «вновь сильно взбудоражили» его натуру. Далее передавались любопытные слова самого священника:
«Власти искусственно стараются во что бы то ни стало показать меня бунтовщиком, политическим преступником. Очевидно, они мне просто мстят. Это похоже на дуэль между полицейской и духовной властью. Я от глубины души готов умереть, открыто пред всем миром исповедуя свою невиновность в навязываемых мне преступных замыслах. Вот уже 12 дней нахожусь среди массы народа, однако не воспользовался им ни как бунтовщик, ни как бродяга Гапон. Не могу стерпеть тяжких нравственных обид, оскорблений со стороны тех, которые должны бы мне оказать сочувствие, нравственную поддержку, уважение. Боже мой, что будет с Россией? Я сильно болею душой, мне лучше умереть»[197].
Пока остается опасность ареста, увещевания тщетны - вот что, в сущности, доложил преосвященный Гермоген.
Таким образом, к 23 марта обе стороны довели до правительства свои точки зрения в предельно четкой форме. И архиерей, и губернатор заявили о своем бессилии в присутствии противной стороны.
Именно 23 марта в 6 час. вечера Столыпин был у Государя с докладом[198]. По всей вероятности, испросил полномочий. Но получил ответ: «Петр Аркадьевич! Вы кашу заварили, вы и расхлебывайте. Берите Илиодора из монастыря: он мне не нужен, но берите так, чтобы ни одна старушка не была тронута»[199].
Вернувшись из Царского Села, в полночь Столыпин отозвал Стремоухова из Царицына, прося не принимать никаких принудительных мер по отношению к о.Илиодору и усиленных полицейских мер - к монастырю[200], а также известил обер-прокурора, что «ни о каком нападении и осаде монастыря, стягивании казачьих войск, патрулировании полиции кругом монастыря и усилении таковой у ворот подворья не может быть и речи и сообщение о сем епископа Гермогена не соответствует действительности»[201].
Для публики это извещение повторила официозная «Россия»: «О. Илиодор является нарушителем велений церковной власти, а следовательно, только ее ведению, согласно закону, и подлежит»[202].
У Стремоухова сложилось впечатление, что решение Столыпина связано с его предупреждением о предстоящем беспрецедентном деле. Ранее, дескать, министр ничего не знал, а Курлов действовал по собственной инициативе, отдавая распоряжения «за министра». Эта мысль проскальзывает даже в докладе губернатора Столыпину 8.V.1911: «...теми мерами, которые рекомендовал мне в марте месяце от вашего имени применить к иеромонаху Илиодору ген.-лейт. Курлов»[203]. Из своей версии Стремоухов выводит еще более смелую теорию: Курлов нарочно допустил новосильское бегство и прибытие инока в Царицын, а затем подстрекал губернатора к скандальному и кощунственному насилию над духовными лицами, чтобы подставить под удар Столыпина и подготовить ему «гражданскую смерть»[204].
Действительно, самые жесткие распоряжения, грозившие столкновениями между богомольцами и полицией, принадлежали Курлову, хотя некоторые телеграммы из министерства, касающиеся дела о. Илиодора, подписаны лично Столыпиным[205]. Однако Стремоухов и сам хорош. Он, как уже говорилось, настаивал на «решительных мерах» еще с Французского завода. Поэтому изящная схема, нарисованная Стремоуховым в мемуарах, - Курлов, склоняющий его штурмовать монастырь, епископ, организующий народную оборону, а в середине несчастный губернатор между двух огней, - страдает неточностью.
Что до решения Столыпина, принятого 23.III, то оно, очевидно, вызвано телеграммой не Стремоухова от 19.III, а преосвященного Гермогена от 23.III на имя митрополита Владимира. А почву, несомненно, подготовила красочная телеграмма епископа самому Столыпину: «Да запретит Вам Всемогущий Господь!». Газеты потом выяснили, что эта фраза восходит к формуле заклинания сатаны из чинопоследования Таинства крещения, и смеялись, что-де заклинание возымело силу[206].
Тем временем петербургские друзья о. Илиодора всемерно хлопотали за него в сферах. По телеграфу присоединился Распутин, находившийся в Иерусалиме[207].
Понимая, что общество судит о царицынских событиях только по газетам, наперебой кричащим о «царицынском мятеже» и «бесчинствах иеромонаха Илиодора», друзья инока изо всех сил старались опровергать клевету.
По признанию самих илиодоровцев, большой вклад в это дело внес писатель И.А. Родионов[208]. В февральские тяжелые дни, когда царицынские богомольцы на коленях просили его о помощи, он дал себе слово написать обо всем, что видел в Царицыне.Но опубликовать подобный текст в то время было невозможно: газета подверглась бы конфискации[209].
В дни «царицынского стояния» Родионов прочел свой очерк «Русскому собранию», посвятившему о. Илиодору особый вечер. Доклад вышел поразительный. Если доселе общество смотрело на пастырскую деятельность о. Илиодора через политическую призму, то Родионов писал о нем как о священнике, о его приверженцах как о православной церковной общине, о монастыре как о... монастыре. Бесхитростные речи царицынских богомольцев в искусной литературной обработке засверкали, как алмазы после огранки. Выяснилось, что Косицын, Шмелев и прочие авторы знаменитых телеграмм действительно существуют, а не представляют собой псевдонимы о. Илиодора, существуют и скорбят, и таких косицыных и шмелевых в Царицыне столько, что не помещается в храм на 8 тысяч человек. Родионов не застал тогда самого священника ввиду его ареста в Иловле, но свидетельство общины о своем пастыре оказалось красноречивее всего того, что мог бы сказать гостю он.
Восхищенный В.М. Пуришкевич предложил отпечатать доклад Родионова отдельной брошюрой и представить Государю. Собрание единодушно согласилось. Брошюра получила название «Конец православной сказки»: пришел конец сказочно прекрасной общине. По свидетельству Володимерова, «этой "сказкой" в один печатный листик» Родионов за несколько дней «круто» повернул «мнение высших петербургских сфер в пользу отца Илиодора»[210].
И не только «сфер». По объяснению «Московских ведомостей», после мартовского политического кризиса «Сказку» стало возможно напечатать и в газетах[211]. Она появилась в «Вестнике "Русского собрания"» и в «Земщине» и отныне была доступна всем.
Помощь Родионова не ограничилась литературной стороной. «Я был свидетелем того, - писал С.А. Володимеров преосвященному Гермогену, - с каким воодушевлением, с какой энергией, опрокидывающей все препятствия, боролся Иван Александрович против сплоченных в Св. Синоде и в Царском Селе влиятельнейших врагов отца Илиодора, а стало быть и Ваших, Владыко, как он провел посланцев царицынского народа в самый зал заседаний Св. Синода, как требовал восстановления попранной правды, угрожая ни перед чем не остановиться и дойти лично до самого Царя, если Лукьянов и Ко будут упорствовать»[212].
Володимеров скромно умалчивает о собственных заслугах. Он как второй очевидец февральских событий, видавший гораздо больше Родионова, тоже выступил докладчиком на том знаменитом вечере в «Русском собрании». Намеревался прочесть подобную лекцию и на собрании членов «Союза русского народа» в праздник Благовещения, но полиция запретила этот доклад под угрозой 300-рублевого штрафа.
Внес вклад в дело помощи царицынцам и Пуришкевич, судя по его телеграмме преосвященному Гермогену 24.III: «Да подкрепит Всевышний силы ваши, глубокочтимый владыко, в борьбе за правду в деле защиты светоча православия иеромонаха Илиодора. Делаю здесь что могу, скорбя о том, что на Руси православной лекарь ведает делами церкви»[213].
Царицынские богомольцы командировали в Петербург особую депутацию из четырех лиц (бывший пристав Смоленской губ. Попов, владелец шапочной мастерской Шмелев, купчиха вдова Тараканова, супруга священника Сергиевской церкви Златорунская), доверив им удивительный документ - ходатайство перед Императорской четой об оставлении о. Илиодора. Это большая тяжелая книга, состоящая из каллиграфически написанного прошения и 95 листов, сплошь покрытых подписями[214]. Изначально было 8 тыс. подписей. 21.III из Царицына сообщили студенту Духовной академии Труфанову, что набралось еще 5 тыс[215].
Противники о. Илиодора подозревали авторов этого ходатайства в фальсификации. Губернатор докладывал (8.V.1911), что илиодоровцы помещали под своими прошениями фамилии лиц без их ведома, отсутствующих и детей[216]. В воспоминаниях Стремоухов повторил это обвинение, утверждая, что «едва одна десятая часть подписей была действительна, остальные оказались апокрифическими»[217]. Газеты писали, будто в Синоде заметили, что 5 тыс. подписей сделано одной рукой[218]. Однако длина документа заставляет сомневаться в достоверности производимых над ним арифметических исследований. Подписи действительно зачастую следуют блоками, сделанными одним почерком, но при пометках «неграмотный/ая». Хорошо заметно, что члены одной семьи записаны обычно подряд, возможно, и впрямь вместе с детьми. Вообще же при масштабах илиодоровской общины набрать и 8, и даже 13 тыс. человек не составляло большого труда. Например, 17.III полицмейстер докладывал, что накануне среди молящихся собирались подписи об оставлении о. Илиодора в Царицыне и что собрано их до 4 тыс[219]. 25.III, по свидетельству газет, в монастырском дворе весь день стояли столы с той же целью[220].
Едва ли экспедиция четырех провинциалов с заветной книгой имела бы успех без Родионова. Он не только сопровождал депутацию в Петербург, но и провел ее (24.III) к митрополиту Владимиру, сочувствовавшему о. Илиодору. Высокопреосвященный Владимир ласково принял посетителей и пригласил их на заседание Синода, состоявшееся в его же покоях через час. Там Попов произнес речь о заслугах о. Илиодора перед городом.
После встречи депутация телеграфировала о. Илиодору, заканчивая словами: «Приняты очень хорошо. Усильте молитвы. Есть надежда на успех»[221].
Посетили гости и ген.Курлова, который сообщил им о «снятии осады с монастыря»[222], то есть, вероятно, повторил официозное извещение, что ни о какой осаде власти и не думают.
В Царицыне после полуночной телеграммы Столыпина положение монастыря видимым образом изменилось. Усиленные наряды полиции были сняты. Остались только помощник пристава и двое городовых у ворот. Харламов и Стремоухов уехали - один в Петербург, другой в Саратов.
В тот же день (24.III), в канун Благовещения, пришла телеграмма от депутации, а ночью, по сведениям газет, - вторая, от Лохтиной: «Шлите подписи мне скорее, дела слава Богу»[223]. Поэтому праздник оказался особенно радостным. Благовещение - годовщина основания царицынского монастыря, и вот он как будто рождался заново! «Народ чувствовал себя особенно радостно, как бы в Пасху, по случаю того, что арест с монастыря был снят, а вместе снято и с них позорное имя бунтовщиков», - писал преосвященный Гермоген[224].
За всенощной о. Илиодор, 14 дней не служивший, надел епитрахиль и помазывал богомольцев елеем. Был заметно радостен, но молчал. Наутро же в числе других священников сослужил епископу Гермогену. Наконец увидав о. Илиодора в облачении, народ понял: «Надел ризу, значит, дело кончится по-хорошему, значит, наша возьмет»[225]
Праздничное богослужение прошло торжественно, при огромном стечении народа из города и окрестных сел. Газеты писали о 8 тыс. богомольцев, преосвященный Гермоген - о 15 тыс[226]. После Литургии и проповеди, произнесенной миссионером Носковым, о. Михаил, улыбаясь, объявил: «Я не могу сейчас утерпеть, чтобы не поздравить всех вас с великой радостью: мы сейчас только получили из Петербурга телеграмму самого радостного содержания, так что у нас сегодня не один, а два больших праздника. Слава Тебе Господи!»[227].
Затем вокруг монастыря был совершен крестный ход и на площади отслужен благодарственный молебен. В целом вся служба продолжалась с 7 час. 30 мин. утра до 2 час. 30 мин. После ее завершения, сопровождая преосвященного, о. Илиодор остановился и сказал пастве, что отпускает ее по домам, поскольку его больше не нужно «караулить»[228].
Пройдя в келью о. Илиодора, преосвященный с ее балкона обратился к народу: «Сегодня все птицы радуются, вылетая из неволи, так и мы, возлюбленные, будем радоваться, ибо в сей день выпущен из тюрьмы на свободу птенец наш - батюшка о. Илиодор; выпущен он, наверно, уже навсегда и останется служить в этом монастыре»[229]. Затем о. Михаил с того же балкона говорил о завершении вражеской осады[230].
Радостный день омрачило несчастье. Появился мученик за о. Илиодора - царицынский мещанин Андрей Ковалев. Он был в числе богомольцев, запершихся в монастыре вместе с пастырем, не покидал подворье со дня объявления войны Синоду иготовился умереть за обитель и за «батюшку Илиодора, которого он, как Ангела Божия, несказанно любил»[231]. Человек очень крепкого телосложения, в это тяжелое время Ковалев тужил и плакал. В самый праздник Благовещения прямо во время обедни скончался от разрыва сердца, едва успев причаститься.
Отпевание состоялось в воскресенье 27.III после Литургии. Над гробом еп. Гермоген сказал: «Раб Божий Андрей скончался как истинно верующий христианин на своем посту, как часовой, охраняя святыню от поругания. ... Сердце его не выдержало, и он умер и свободился теперь от всех напастей и гонений. Но Господь приготовил за это ему и награду: как он при жизни был ревностным поклонником монастыря, так и после его смерти Господь сподобил его первого стать вечным посети[те]лем этого монастыря и этой святой церкви»[232]. Ковалев был погребен на территории обители у стен храма.
Эта смерть была воспринята илиодоровцами как подвиг. Даже вдова Ковалева во время похорон «поистине имела вид не печальный, но радостный»[233], а через неделю о. Илиодор сказал: «умерли только некоторые из нас и умерли славной смертью»[234].
Но то было через неделю, когда ему разрешили проповедовать. Сообщение газет, будто священник сразу произнес «прочувствованное слово» по поводу смерти своего сподвижника[235], ошибочно. О. Илиодор ничего об этом не говорил и лишь мысленно обратился к покойному с просьбой. «Я стоял с вами над теплым прахом возлюбленного брата и просил его, чтобы он, когда предстанет перед лицом Всевышнего, рассказал, как нас несправедливо преследует лютый неприятель и как мы страдаем. ... И, очевидно, брат Андрей рассказал все Богу»[236].
По-видимому, кончина несчастного богомольца глубоко потрясла о. Илиодора, часто вспоминавшего о покойном. На Пасху он призвал свою паству положить крашеные яйца на могилу Ковалева, которая после этого оказалась полностью покрыта разными приношениями. А после смерти Столыпина отказался служить по нему панихиду, сказав, что лучше отслужит ее по рабу Божию Андрею.
Радость благой вести быстро уступила место тревоге. Ни обнадеживающие телеграммы друзей, ни снятие полицейской осады не гарантировали безопасность о. Илиодора. Синод еще не сказал своего окончательного слова, на вокзале по-прежнему ожидал экстренный поезд, а полк. Семигановский оставался в Царицыне. Наблюдение за подворьем продолжалось, и на праздничной службе в храме присутствовала, как выразился о. Илиодор, «нечистая сила», - полицейские чины, которые внимательно следили за происходящим, вставая даже на цыпочки, «как лютые звери на задние лапы»[237].
Всего через полтора часа после того, как о. Илиодор распустил своих караульщиков по домам, он снова вернулся в церковь, где оставались только самые близкие его приверженцы, и попросил их продолжать прежнюю тактику - ночевать в монастыре и выводить подозрительных. Вечером следующего дня эту просьбу повторили другие священники.
Преосвященный Гермоген вновь забил тревогу, объясняя Синоду, что опасность ареста не миновала. 26.III владыка доложил, что надзор за монастырем, о. Илиодором и даже за архиереем продолжается, полк. Семигановский «и сейчас неотступно подстерегает иеромонаха Илиодора, чтобы арестовать его или посредством внезапного нападения на монастырь, или же способом выкрадывания при помощи переодетых казаков и сыщиков. Экстренный поезд для внезапного ареста иеромонаха Илиодора находится наготове в распоряжении Семигановского». Поэтому богомольцы и их пастырь пребывают сейчас в положении «узника, с рук и ног которого сняли на время железные цепи»[238].
Получив соответствующий запрос от обер-прокурора, министерство внутренних дел поспешило убрать злосчастный поезд и уверить Лукьянова, что опасения преосвященного не имеют под собой никакой почвы. Страх нападения на монастырь, - «очевидно, результат нелепых слухов, которые естественно распускаются при создавшемся в Царицыне ненормальном положении досужими людьми, - писал Столыпин. - Вагон для иеромонаха Илиодора был приготовлен, а теперь и эта мера мною отменена, на случай, если бы преосвященный Гермоген убедил его возвратиться в Новосиль»[239].
Что до продолжения надзора, то полк. Семигановский доложил министру: «Наружная полиция держит только одного городового на площади, впуск полиции монастырь зависит от произвола духовной власти»[240].
Но у о. Илиодора была своя тайная полиция. 28.III железнодорожный служащий Дмитрий написал ему: «сегодня паровоз убрали в депо, но вагоны остались наготове». Вопреки пометкам «скретно» и «прозба упрознить сейчас же по прочтении» адресат передал этот исторический документ преосвященному, в чьих бумагах он и сохранился[241]. Поэтому владыка в своих телеграммах Синоду не только 28.III, но и 31.III продолжал ссылаться на полк. Семигановского с его поездом[242]. Сам о. Илиодор 31.III писал членам Синода: «Полиция продолжает караулить меня»[243].
Освобожденный от давления светской власти, Св. Синод быстро сменил гнев на милость. Некое лицо, близкое к синодским сферам, сообщило «Биржевке», что причиной стало раскаяние ослушника[244]. Однако это объяснение выглядит чересчур официозно. Судьба о. Илиодора решалась не в Синоде, а в министерстве внутренних дел и потому определялась не раскаянием, а политической обстановкой.
23.III преосвященный Парфений ходатайствовал перед Синодом, ввиду отъезда о. Илиодора и его нежелания вернуться, об его увольнении от должности настоятеля Новосильского монастыря и причислении к саратовскому архиерейскому дому по месту его прошлого служения[245]. На следующий день, когда, приняв царицынскую депутацию, члены Синода вновь обсудили положение, уже двое преосвященных - Парфений и Михаил - высказались за оставление о. Илиодора в Царицыне[246]. Затем Рогович телеграфировал преосвященному Гермогену, что дело принимает благоприятный оборот[247]. А 31.III о. Илиодор уже говорил, что на его оставление не соглашаются только трое - «митрополит Антоний, Столыпин и еще один»[248].
Новое определение Синода относительно о. Илиодора состоялось 26.III и изображало положение в точности так, как его рисовал преосвященный Гермоген: ослушник согласен подчиниться, но мешает болезнь и опасность ареста. Поэтому «надлежало бы войти в совещание с врачами, а равно представляется необходимым разъяснить иеромонаху Илиодору, что дошедшие до него известия о мероприятиях светской власти неосновательны»[249]. Вместо этого, как уже говорилось, епископ Гермоген разъяснил самому Синоду, зачем в Царицыне находится полк. Семигановский.
Уловив благоприятный момент, владыка принял доступные ему меры, чтобы склонить священноначалие на свою сторону. Во-первых, он двукратно передал Синоду просьбу царицынских богомольцев об оставлении о. Илиодора[250]. Во-вторых, такую же просьбу повторил сам ослушник, впервые после Французского завода обратившийся к священноначалию с телеграммой. Судя по тому, что черновик этого слезного послания остался в бумагах преосвященного Гермогена[251], владыка сыграл немалую роль при составлении этого письма. В своей телеграмме (28.III) о. Илиодор, именуя себя «окаянным грешником» и «истинно покорным послушником», перечислял свои недавние злоключения и умолял не довершать их каким-то еще наказанием[252]. Жалобное послание было заслушано Синодом в тот же день, но лишь принято к сведению[253].
Вечером 28.III преосвященный Гермоген вновь созвал духовенство и мирян на совещание в зал реального училища.
Губернатор, после прошлого раза намеревавшийся больше не разрешать такие собрания, почему-то не воспрепятствовал. Однако, получив сведения о предполагаемом участии о. Илиодора, распорядился его арестовать если не по пути, то на лестнице после заседания. Инструкции, данные Стремоуховым полицмейстеру, - это еще одно доказательство серьезности намерений светской власти:
«Когда совещание кончится и уже все будут выходить по лестнице, постарайтесь протиснуться между владыкой и Илиодором. Агентов поставьте на лестнице и, когда вы с ними поравняетесь, резко толкните иеромонаха в руки агентов, а сами, в самой почтительной позе, загородите его от епископа, а агенты пусть уже волочат Илиодора в приготовленные сани и везут на вокзал; там будет ожидать вагон с локомотивом под парами, и мы увезем его, куда следует.
- Ваше Превосходительство, как я его толкну, ведь он духовноелицо.
- В моих глазах это бунтовщик и больше ничего»[254].
На совещании, однако, о. Илиодора не было. Повестка была посвящена созданию в Царицыне собственной газеты и некоего совета из пастырей и мирян. Трижды за вечер преосвященный призывал собравшихся к ходатайству перед Синодом об оставлении о.Илиодора. Телеграмму от лица Царицынского пастырского совместно с мирянами собрания отправили на следующий день[255].
Наконец, 30.III Синод окончательно сдался и определил по ходатайству еп. Парфения уволить о. Илиодора от должности настоятеля Новосильского монастыря. За непослушание назначить 2-месячную епитимью в Таврической епархии, куда о. Илиодору надлежало выехать по окончании пасхальной седмицы. До выполнения епитимьи он был запрещен в священнослужении. После же ее выполнения Синод намеревался рассмотреть ходатайства о возвращении о. Илиодора к месту его прежнего служения[256].
Епитимья подозрительно смахивала на отпуск в Крыму для поправления здоровья. Еще благотворнее, чем климат, было бы влияние таврического преосвященного, а это не кто иной, как епископ Феофан (Быстров), который постригал о. Илиодора в монахи и покровительствовал ему еще в академии. На Страстную и Светлую седмицы священник мог оставаться со своей паствой, хотя и не служить. К середине июня Синод, очевидно, готов был сдаться на просьбы царицынцев и их архипастыря.
Синод принял мудрое решение, предельно уступив о. Илиодору без ущерба для собственного авторитета. Правые газеты ликовали, всячески превознося мудрость священноначалия. Володимеров в «Земщине» приветствовал «заботливость и благостную попечительность об отце Илиодоре»[257].
Однако самому о. Илиодору хитроумное решение Св. Синода, по-видимому, показалось чересчур сложным.
«+
Дорогой Владыка!
Получена утром такая телеграмма: "Сегодня (30) собрание у Антония. От Новосиля отчислен. Посылается Крым Феофану для лечения. Ждем еще решения царского".
Ради Бога, сейчас пошлите телеграмму в Синод о том, что лучшее лекарство мне - остаться в Царицыне.
Ваш посл.
Иером. Илиодор
1911. III, 31»[258].
Тем же утром священник разослал Синоду и отдельным его членам телеграмму: «Ваше святейшество, болею я не от климата, а от того, что меня отрывают от дела, которое жизнь моя. Твердо веря слову Божию «просите и дастся вам», умоляю Вас ради Христа оставить меня в Царицыне. Полиция продолжает караулить меня. Вашего Святейшества истинно покорный послушник иеромонах Илиодор»[259]. Вняв просьбе о. Илиодора, преосвященный Гермоген незамедлительно присоединился к «ходатайству всех царицынских пастырей и многих тысяч мирян»[260].
Обе телеграммы упоминали о продолжении полицейского надзора, и неспроста. О. Илиодор подозревал, что направление в Таврическую епархию - маневр, чтобы выманить его из укрытия: «Снова хотят тайно вызвать меня из монастыря и увезти с жандармами, - говорил священник своей пастве тем же вечером. - Но нет! Я уже ученый и не поеду, а вы, православные, узнайте, стоят ли на железной дороге запасные поезда». Получив ответ, что таковые стоят в Царицыне и Городище, о. Илиодор удовлетворенно рассмеялся: «Повторяю, что я не дурак и ни за что не поеду из монастыря, хотя весь Синод сюда приехал бы»[261].
Опасения своего подопечного разделял и архиерей, даже обратившийся к министерству с прямым вопросом, не арестует ли полк. Семигановский о. Илиодора в пути[262].
Еще одной и, возможно, главной причиной несогласия о. Илиодора была надежда на царскую милость («Ждем еще решения царского»). Депутация царицынских богомольцев оставалась в Петербурге, ища способ передать народное ходатайство в царский дворец. «На наше счастье, - рассказывал потом Попов, - мы напали на хорошего адъютанта, который на свой страх, вопреки обычаю, вручил наше прошение Государю»[263]. Кроме того, депутаты надеялись получить аудиенцию. «Ожидаем приема, если соблаговолят принять», - писали они на родину в монастырь[264]. По сведениям полиции, депутация будто бы даже телеграфировала о состоявшемся приеме[265], но никаких подтверждений этого факта камер-фурьерский журнал ни за март, ни за апрель не содержит[266]. Судя по датировкам всех этих противоречивых известий, прошение передали 29 или 30.III. Получено же оно было, как гласит пометка на нем, 1.IV в Царском Селе[267]. Неудивительно, что 31.III о. Илиодор выразил нежелание ехать в Крым, поскольку положение еще не определилось.
Завершая свою командировку, царицынская депутация явилась (31.III) к митрополиту Санкт-Петербургскому Антонию. Но тот был тверд и не смягчился даже тогда, когда посетители опустились на колени, намереваясь стоять так до тех пор, пока просьбу не исполнят. «В таком случае приходится уходить мне», - заявил владыка и посоветовал гостям уговорить своего пастыря ехать в Крым[268].
Одновременно епископ Гермоген делал последние попытки ухватиться за соломинку: 31.III вновь телеграфировал Государю[269], на следующий день собрал таинственное совещание 5-6 священников[270], обращался, по-видимому, и к посредничеству Распутина. 31.III Лохтина сообщила в Царицын: «Владыко, вы сами телеграфируйте в Иерусалим»[271].
Сам Распутин потом рассказывал о. Илиодору, что «здорово донимал» «царей» телеграммами в его защиту, причем адресаты «упорно держались, а потом сдались»[272]. Отношение Императорской четы к этим ходатайствам очень правдоподобно передано в следующем послании «блаженного старца» в Царицын: «Одна надежда на Бога. Молитесь Скорбящей Божией Матери. Всем благословение отца Григория. За нарушение спокойствия в Петербурге сердятся. Хотели дать просимые тобой деньги. Говорят - почемуне просил у них отпуск. Телеграфируй: Иерусалим, русская миссия, Новых»[273].
О. Илиодор намеревался ждать окончательного решения Синода до воскресенья 3.IV, то есть до праздника Входа Господня в Иерусалим. Пока ждал, осознал выгоды для себя крымского варианта. «Илиодор начинает склоняться на убеждения и ждет только известия из высоких сфер, - писало «Русское слово». - После получения их он выедет в Крым. Он согласен на это при условии обратного возвращения в Царицын»[274]. Газета удивительно точно информирована. Преосвященный Гермоген говорил царицынцам об этих днях как о «критической минуте»: «и я, и вы, и о. Илиодор уже совершенно пали духом и думали, что наше дело совершенно проиграно и потеряно»[275]. Радченко писал, что о. Илиодор намеревался ехать в Крым 3.IV в 2 час. 45 мин[276].
Преосвященный намеревался сначала отвезти о. Илиодора к себе в Саратов, а потом уже отправить в Крым. Ввиду возможности ареста своего подопечного владыка, как уже говорилось, обратился с вопросом к министерству. 3.IV пришел ответ, подписанный Курловым: «Опасения вашего преосвященства о предполагаемом арестовании иеромонаха Илиодора полковником Семигановским лишены всякого основания. Путешествие ваше и иеромонаха Илиодора никаких препятствий не встретит»[277].
Оставалось лишь придумать, как вырваться от богомольцев. «Мы все ляжем на рельсы и не пустим», - так, по словам о. Илиодора, говорила паства о его возможной поездке в Крым. «И действительно, - прибавлял сам священник, - не пустили бы. Они, человек 200, легли бы на рельсы. Что бы надо было делать? Давить людей? Отлично, раздавили бы этих, а там впереди еще легли бы и положили бы головы на рельсы 300 человек»[278]. Циничный тон этих слов остается на совести репортера.
Как и относительно перевода в Новосиль, Синод решил испросить Высочайшее утверждение своего решения о крымской епитимье. 1.IV обер-прокурор привез Государю это постановление в числе прочих бумаг. И тут произошло неожиданное. Государь, месяц назад обещавший Стремоухову, что больше не простит о. Илиодора, объявил Лукьянову, что решил оставить священника на прежнем месте. На докладе обер-прокурора появилась Высочайшая резолюция: «Иеромонаха Илиодора во внимание к мольбам народа оставить в г.Царицыне. Относительно же наложения епитимьи предоставляю иметь суждение Св. Синоду»[279].
Благодарить за эту чрезвычайную милость следовало Императрицу Александру Федоровну. Именно она уговорила супруга сжалиться над бедным священником, что впоследствии подтвердил о. Илиодору и сам Государь[280].
На следующий день Синод собрался на экстренное заседание - настолько экстренное, что его журнал написан от руки. Это была Лазарева суббота, и почти все синодальные члены отбыли в свои епархии ввиду предстоящей Страстной седмицы. Присутствовали всего три иерарха: митрополит Антоний, митрополит Киевский Флавиан и архиепископ Ставропольский Агафодор. Они определили во исполнение Высочайшей воли перевести иеромонаха Илиодора из Новосильского монастыря в Саратовскую епархию для определения в Царицын, отменив запрет на совершение здесь богослужений. В качестве епитимьи было вменено состояние под запрещением в течение последних двух недель[281]. Миловать - так миловать, не цепляясь к мелочам!
Телеграмма от митр. Антония о Высочайшей милости пришла в Царицын вечером. За всенощной еп. Гермоген прочел народу это чудесное известие. Счастливый о. Илиодор, будучи не в силах сдерживать свои чувства, дважды выходил на амвон, делился с паствой своей радостью и благодарил Господа. «Так вот идите теперь к этим глумителям, насмешникам и безбожникам и скажите им, что Бог не с ними, а с нами. Давайте же возблагодарим Его и споем: "С нами Бог, разумейте, языцы, и покаряйтеся, яко с нами Бог!"»[282].
Наутро Литургию в монастыре возглавил преосвященный Гермоген. В проповеди он сказал: «Господь в этот день воскресил от смерти Лазаря, и мы получили воскресение от духовной смерти»[283]. А о. Илиодор, наконец получивший право не только служить, но и проповедовать, воздал должное своей пастве: «Вы ждете от меня обычной проповеди. Но что я могу сказать после двухмесячной молчаливой проповеди, которая раздавалась из этого священного места, из монастыря-крепости»[284].
Оба победителя послали Государю по благодарственной телеграмме. «Да будет благословенно Твое Царство во все дни Твоей жизни, - писал преосвященный. - Да утешит, возвеселит и исцелит Господь от всякой скорби и болезни драгоценную Нашу Мать Государыню Царицу на утешение и радость всех к ней притекающих скорбящих душ»[285].
Преосвященный уехал днем, по-видимому, тем самым поездом, на котором еще вчера поневоле намеревался увезти о. Илиодора от его паствы. Народ провожал архипастыря торжественно, с пением народного гимна. Проводив преосвященного, о. Илиодор, сопровождаемый ликующей толпой, пешком вернулся в монастырь.
Через два дня в Царицын прибыла депутация, ездившая ходатайствовать в Петербург. На вокзале депутаты были осыпаны цветами, до монастыря ехали с пением «Славься» и кликами «ура». В храме были встречены о. Илиодором, который благословил и расцеловал своих спасителей. После благодарственного молебна все вышли во двор, и священник предложил депутатам: «Сейчас в храме вы представились Богу, а теперь представьтесь русскому народу». Попов рассказал о поездке, а народ земно поклонился депутации[286].
Вечером 3.IV полк. Семигановский испросил разрешения распустить вызванную стражу по уездам, о чем в тот же день последовало распоряжение губернатора, а сам покинул Царицын лишь 5.IV.
Преосвященный Гермоген и о. Илиодор победили. «Царицынское стояние» закончилось.
Таким образом, о. Илиодор дважды за два месяца устроил скандальный протест против своего перевода, руководствуясь как пастырскими, так и идеологическими мотивами.
Объясняя свой побег из Новосиля «скорбью о пастве»[287], о. Илиодор лукавил. Вероятнее всего, это был побочный мотив. Осмотревшись на новом месте, о. Илиодор понял, что ему тут делать нечего, и предпочел вернуться к привычному труду: «Возьмите меня оттуда, где от ветхости все разрушается, и возвратите меня туда, где моей кровью, моими трудами устроенное без меня разрушается»[288].
Конечно, налицо была и «скорбь о пастве», и, в особенности, «скорбь паствы». О. Илиодор так сильно привязал к себе своих богомольцев, что они уже не мыслили без него свое существование в церковной ограде. В тяжелые дни обоих «стояний», как сердобского, так и царицынского, не раз высказывалось опасение, что теперь «растекется народ, как грязь», царицынцы «отобьются от церкви» и упадут «в пропасть духовного забвения, нравственного нерадения, пороков и преступлений»[289].
Взаимное желание обеих сторон скорее умереть, чем допустить расставание, - это тревожный духовный признак, симптом болезни, пустившей корни в илиодоровской общине. Преосвященный Гермоген однажды (на собрании 21.III) слегка коснулся этой темы, упомянув, что привязанность о. Илиодора к монастырю и своим чадам «по отношению к монаху можно было бы признать за немощь, все же заслуживающую снисхождения». Однако владыка не видел в своем подопечном такой немощи: «Если всмотреться глубже в состояние духа иеромонаха Илиодора и его духовных детей, то мы вскоре заметим [нрзб] могучую силу духовно-нравственного союза в Боге между пастырем и пасомыми»[290]. Отмечая «необычайно трогательную детскую любовь этой духовно настроенной массы к своему пастырю и его матерински глубокую преданность к своим духовным детям», преосвященный писал, что «обе стороны духовно сцеплены непобедимыми узами безграничной и самоотверженной любви»[291].
Идеологическая подоплека непослушания о. Илиодора - его попытка бороться за свободу господствующей Церкви. Он неизменно подчеркивал, что борется не со священноначалием, а с правительством: «святыню вашу почитаю, благоговею пред нею как высшей церковной властью, руководимой Духом Святым, но чиновничьему, противному Богу, засилью, особенно проявленному в царицынском деле, не подчинюсь»[292]. Объявляя свою брань, священник, по его словам, стремился отстоять самостоятельность господствующей Церкви, ее независимость от государства, поскольку не священноначалие, а обер-прокурор добился перевода о. Илиодора в Новосиль.
Преосвященный Гермоген видел «сердцевину» царицынских событий «именно в ненормальных отношениях современных представителей светской власти к власти церковной». Стремясь во что бы то ни стало арестовать о. Илиодора, администрация руководствовалась «полицейским» принципом, почти полностью отринув «церковно-пастырский». Владыка отмечал, что «светская власть сознательно подавляет, угнетает и пресекает функции церковной власти и унижает самую церковную власть»[293].
Взгляд о. Илиодора на «царицынское стояние» разделял И. Гофштеттер: «Склонившаяся перед светской властью Церковь вдруг словно вспомнила о своих божественных правах и в лице бедного, растерянного, но неподавленного монаха, вооруженного только крестом, дерзко ополчилась на их защиту»[294]. В том же смысле Володимеров писал о «праведном стоянии» преосвященного Гермогена и его царицынских чад «за свободу святой Церкви православной и за правду Божию»[295].
С этой точки зрения победа о. Илиодора была победой всей Церкви. Виленский железнодорожный отдел «Союза русского народа» писал преосвященному Гермогену, что в царской милости к о. Илиодору видит «залог грядущего освобождения Церкви Божией от полицейско-инородческих влияний»[296]. Гофштеттер приветствовал «первую победу веры над приказом, Церкви над бюрократией», «конец старой бюрократической опеки над Церковью» и предсказывал «начало широких реформ в смысле давно назревшего внутреннего освобождения православной Церкви»[297].
Однако некоторые видные пастыри высказались о такой форме борьбы в самых резких выражениях. «Если раньше мне казалось хотя что-либо достойное словах и заявлениях Илиодора о свободе духа церкви, - писал прот. И. Восторгов, - то теперь я убеждаюсь, что мы имеем дело только с болезненной мегаломанией и безумным бунтом против законной церковной власти»[298]. Архиепископ Антоний Волынский, хорошо знавший царицынского монаха еще юношей, после его победы написал: «Илиодор вовсе не изувер-невропат, а хитрый и расчетливый интриган. ... Вообще это скандальная для всех история, которую расхлебывать придется еще долго и на Волге, и на Неве и по соседству»[299].
Публика, смотревшая на деятельность о. Илиодора сквозь политическую призму, увидела в его борьбе только то, что он борется со Столыпиным. Сторонники последнего метали в бедного монаха громы и молнии, а оппозиция негодовала, что представитель власти уступил какому-то мракобесу. «Позволю себе быть пророком в отношении этого святого: как человеку политическому, ему придется снять рясу, и чем скорее он догадается это сделать, тем будет лучше», - писал Меньшиков[300]. Как известно, он попал в самую точку.
Однако в наиболее консервативных кругах гонение, воздвигнутое на царицынского проповедника, вызвало всплеск симпатий к нему. У «дорогого нам всем отца Илиодора»[301] нашлось множество друзей. Свидетельства этого глубокого сострадания сохранились в бумагах преосвященного Гермогена, получавшего благожелательные письма от самых разных людей[302]. «Вся верующая Россия болеет душой, сочувствуя вам, владыко, и отцу Илиодору», - телеграфировали 24.III правые члены Государственной думы[303].
[1] Российский государственный исторической архив (далее - РГИА). Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.5. Телеграмма Синоду 12.III.1911.
[2] Государственный архив Волгоградской области (далее - ГАВО). Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.168 об. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[3] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.6. Телеграмма Синоду 12.III.1911.
[4] РГИА. Ф.1569. Оп.1. Д.34. Л.33 об. Письмо П.П.Извольскому 11.IV.1911.
[5] Голос Москвы. 13 марта 1911. №59.
[6]РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162в. Л.246. Телеграмма 13.III.1911.
[7] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.168 об. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[8] Там же. Л.179.
[9] Голос Москвы. 13 марта 1911. №59.О своем предполагаемом приезде в столицу о.Илиодор упоминал еще в письме царицынцам (для хлопот о паломничестве царицынцев в Новосиль, но едва ли только для этого. ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.126 об.), да и власти знали об этом намерении (письмо Столыпина Государю 26.II.1911. П.А. Столыпин: Переписка. М., 2004. С.66; Ссылка на письмо Лукьянова еп.Парфению 5.III.1911. РГИА. Ф.797. Оп.99. Д.46. Л.7).
[10] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.169, 179. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[11] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.170. Телеграмма в Синод 28.III.1911.
[12] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.179 об. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[13] Там же. Л.202-202 об. Рапорт ротмистра Тарасова вице-директору Департамента полиции 14.III.1911.
[14] Там же. Л.179 об. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[15] Там же. Л.202 об. Рапорт ротмистра Тарасова вице-директору Департамента полиции 14.III.1911.
[16]ГолосМосквы. 13марта 1911. №59; The mad monk of Russia Iliodor. Life, memoirs and confessions of Sergei MichailovichTrufanoff (Iliodor). NewYork, 1918. P.65-66.
[17] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.179 об. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[18] Там же. Л.179 об. - 180.
[19] Там же. Л.138 об.
[20] Голос Москвы. 13 марта 1911. №59.
[21] Там же.
[22] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.169. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[23] Там же. Л.174. Проповедь о.Илиодора 12.III.1911 после всенощного бдения
[24] Там же. Л.169. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[25] Там же. Л.138 об.
[26] Там же. Л.180. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[27] Там же. Л.169, 180. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни. Распоряжения начальства оказались такими: «Телеграммой предложено начальнику царицынского отделения предоставить задержанному станции Гумрак иеромонаху Илиодору ехать, куда он желает, кроме Царицына. Распоряжение о дальнейшем недопущении подтверждены» (Государственный архив Саратовской области (далее - ГАСО). Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.8. Телеграмма Курлова губернатору 12.III.1911).
[28] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.202 об. Рапорт ротмистра Тарасова вице-директору Департамента полиции 14.III.1911.
[29] Там же. Л.180. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[30] Там же. Л.203. Рапорт ротмистра Тарасова вице-директору Департамента полиции 14.III.1911.
[31] Там же. Л.138 об.
[32] Там же. Л.249. Телеграмма А.Э. Пистолькорсу 9.IV.1911.
[33] Там же. Л.180. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[34] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.2.
[35] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156. Л.33.
[36] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.203. Рапорт ротмистра Тарасова вице-директору Департамента полиции 14.III.1911.
[37] Там же. Л.180. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[38] Там же. Л.139.
[39] Там же. Л.180. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[40] Свет. 15 марта 1911. №71.
[41] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.5-17.
[42] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.180 об. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[43] Свет. 18 марта 1911. №74. Согласно газетным сведениям, это было в 3 часа ночи. Однако Тарасов относит подобный случай к полудню.
[44] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.143. Сазонову в 8 час. 5 мин., Плетневу минутой позже, почти одинакового содержания.
[45] Там же. Л.164. О.Илиодор объявил это народу 12.III.1911 вечером после молебна.
[46] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.12.
[47] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.171. Телеграмма в Синод 28.III.1911.
[48] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.14.
[49] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.147-147 об.
[50] РГИА. Ф.796. Оп.209. Д.2530. Л.306-306 об.; Д.2531. Л.1-1 об. 18.III.1911 еп.Парфений представил свой доклад (РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.53), чем Синод был удовлетворен, но переслал копию этого документа еп.Гермогену, прося объяснений (РГИА. Ф.796. Оп.209. Д.2532. Л.241-214 об.). 22.III.1911 запрос был повторен (РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.54).
[51] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.169 об. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни; Там же. Л.174. Проповедь о.Илиодора 12.III.1911 после всенощного бдения.
[52] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.11. Очевидно, о выезде в Царицын еп.Гермогена, о чем пишет в воспоминаниях Стремоухов, речи в этот раз еще не шло.
[53] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.180 об. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[54] Там же. Л.203 об. Рапорт ротмистра Тарасова вице-директору Департамента полиции 14.III.1911.
[55] Там же. Л.204. Рапорт ротмистра Тарасова вице-директору Департамента полиции 14.III.1911.
[56]Themadmonk of Russia Iliodor. P.66.
[57] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.204. Рапорт ротмистра Тарасова вице-директору Департамента полиции 14.III.1911.
[58] Там же. Л.169, 180 об. Проповедь о.Илиодора 13.III.1911 после вечерни.
[59] При аудиенции 21.V.1911. Там же. Л.318 об. Другие его замечания в том же смысле: Там же. Л.164 (проповедь 12.III.1911 вечером после молебна), 178, 179 (проповедь 13.III.1911 после вечерни).
[60] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.171. Телеграмма в Синод 28.III.1911.
[61] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.18-18 об. Телеграмма полицмейстера губернатору 12.III.1911.
[62] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.164 об.
[63] Там же. Л.165, 173 об.-174.
[64] Стремоухов П.П. Моя борьба с епископом Гермогеном и Илиодором // Архив русской революции. Т.16. Берлин, 1925. С.25.
[65] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.174. Проповедь за всенощным бдением 12.III.1911.
[66] Там же. Л.189. Рапорт полицмейстера 21.III.1911 помощнику начальника Саратовского губернского жандармского управления (далее - СГЖУ) в Царицынском уезде.
[67] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.10, 12. Телеграмма в Синод 12.III.1911.
[68] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.174. Проповедь за всенощным бдением 12.III.1911.
[69] Там же. Л.12.
[70] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.20-20 об.
[71] Там же. Л.22, 21, 27.
[72] Там же. Л.23-23 об.
[73] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.192. Рапорт ротмистра Тарасова №255 начальнику СГЖУ
[74] Стремоухов П.П. Ук.соч. С.31.
[75]ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.17.
[76] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.165. Рапорт полицмейстера.
[77] Там же. Л.176.
[78] Там же. Л.170. Рапорт полицмейстера от 14.III.1911.
[79] Там же. Л.169 об.-170, 182-183 об.
[80] Там же. Л.153.
[81] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.71. Письмо Дмитрия 28.III.1911 со ссылкой на предыдущее.
[82] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.178. Беседа вечером 13.III.1911.
[83] Там же. Л.199.
[84] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156. Л.34.
[85] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.199. Вопреки всем свидетельствам Стремоухов уверяет, будто «Илиодор ежедневно служил обедни и говорил проповеди» (Стремоухов П.П. Ук.соч. С.28).
[86] Биржевые ведомости. Утренний выпуск. 17 марта 1911. №12226.
[87] 25.III.1911 в беседе с приверженцами. ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.214 об. Рапорт полицмейстера.
[88] Там же. Л.178 об. Проповедь 13.III.1911 за вечерней; РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.9-10. Телеграмма в Синод 12.III.1911.
[89] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.170. Рапорт полицмейстера от 14.III.1911; Там же. Л.159. Телеграмма ротм.Тарасова 14.III.1911.
[90] Там же. Л.184. Рапорт Василевского 17.III.1911.
[91] Там же. Л.170. Рапорт полицмейстера от 14.III.1911.
[92] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.171-172. Телеграмма в Синод 28.III.1911.
[93] Стремоухов П.П. Ук.соч. С.23-24.
[94] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.45а. Телеграмма губернатора министру внутренних дел 15.III.1911.
[95] Стремоухов П.П. Ук.соч. С.25.
[96] Там же. С.25-26.
[97] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.20-20 об.
[98] Там же. Л.26 об. Телеграмма Курлову 13.III.1911.
[99] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.45а - 45а об. Телеграмма губернатора министру внутренних дел 15.III.1911.
[100] Стремоухов П.П. Ук.соч. С.26.
[101] Там же. С.29. Правда, 19.III губернатор телеграфировал министру, что после возвращения о.Илиодора «никакого препятствия стечению народа в монастырь не было» (РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.63), но тремя днями ранее илиодоровцы жаловались прибывшему епископу Гермогену, что народ не допускается в церковь.
[102] Там же. Л.20.
[103] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.26 об. Телеграмма губернатора Курлову 13.III.1911.
[104] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.38.
[105] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.184. Рапорт Василевского 17.III.1911.
[106] Там же. Л.199-199 об.
[107] Свет. 18 марта 1911. №74.
[108] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.184 об. Рапорт Василевского 17.III.1911.
[109] Там же. Л.199 об.
[110] Там же. Л.184 об. Рапорт Василевского 17.III.1911.
[111] Там же.
[112] Биржевые ведомости. Утренний выпуск. 22 марта 1911. №12234.
[113] Стремоухов П.П. Ук.соч. С.27.
[114] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.54. Телеграмма 19.III.1911.
[115] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.55. Телеграмма митрополиту Владимиру 18.III.1911.
[116]ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.49. Телеграмма Стремоухова министру 16.III.1911. Между прочим, «Биржевка» писала, что в городе владыка высказал неким полицейским чинам подобную угрозу: если и дальше будет полиция, то ему останется уехать из Царицына (Биржевые ведомости. Утренний выпуск. 22 марта 1911. №12234).
[117] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.50 об. Телеграмма 17.III.1911.
[118] Братский листок. 17 мая 1911. №102.
[119] Братский листок. 12 мая 1911. №99. Письмо еп.ГермогенаЛ.А.Тихомирову.
[120] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.55 об. Телеграмма министру 19.III.1911.
[121] Цит. по: Голос Москвы. 29 мая 1911. №122.
[122] Стремоухов П.П. Ук.соч. С.27.
[123] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.193 об.
[124] Братский листок. 12 мая 1911. №99. Письмо еп.ГермогенаЛ.А.Тихомирову.
[125] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.206.
[126] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.171. Телеграмма в Синод 28.III.1911.
[127] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.206.
[128] Братский листок. 12 мая 1911. №99. Письмо еп.ГермогенаЛ.А.Тихомирову.
[129] Свет. 21 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д.259. Л.72.
[130] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.186-186 об. Рапорт полицмейстера 19.III.1911 №235 помощнику начальника СГЖУ в Царицынском уезде; ГАСО. Ф.1132. оп.1. Д.82. Л.1 об. Речь еп.Гермогена на собрании в реальном училище 21.III.1911; Братский листок. 12 мая 1911. №99. Письмо еп.ГермогенаЛ.А.Тихомирову.
[131] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.55. Телеграмма 19.III.1911.
[132] Братский листок. 12 мая 1911. №99. Письмо еп.ГермогенаЛ.А.Тихомирову.
[133] Там же.
[134] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8770. Л.65. Проповедь еп.Гермогена за Литургией 3.IV.1911.
[135] Братский листок. 12 мая 1911. №99. Письмо еп.ГермогенаЛ.А.Тихомирову.
[136] Обращение к народу 25.III.1911. ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.209 об. Рапорт Б.Пучковского 26.III.1911.
[137] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.55-55 об. Телеграмма министру 19.III.1911.
[138] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.63 Телеграмма Стремоухова министру 19.III.1911.
[139] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.50. Телеграмма министру 17.III.1911.
[140] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.63. Телеграмма Стремоухова министру 19.III.1911.
[141] Там же. Л.77 об.
[142] Братский листок. 12 мая 1911. №99. Письмо еп.ГермогенаЛ.А.Тихомирову; ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.196 об. Рапорт полицмейстера о собрании 21.III.1911 в реальном училище.
[143] Речь на первом собрании в реальном училище. ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.82. Л.1 об.
[144] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.117. Л.15. Также см. телеграммы преосв.Гермогена митр. Владимиру 26 и 28.III.1911 (РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.179, 199) и черновик телеграммы некоему «превосходительству» (ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.117. Л.11).
[145] Голос Москвы. 25 марта 1911. №69.
[146] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.186 об.
[147]Там же. Л.189 об. Рапорт полицмейстера 21.III.1911.
[148] Например, 23 и 26.III.1911. Там же. Л.210, 212. Правда, в первом случае опасались нападения не властей, а старообрядцев.
[149]Там же. Л.186 об.
[150] Например, 21.III.1911о.Илиодор (Там же. Л.206), 22.IIIо.Михаил (Там же. Л.206.
[151]Там же. Л.206-206 об.
[152] Со слов вдовы. РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.198. Телеграмма еп.Гермогена митр. Владимиру 28.III.1911.
[153] Царицынская мысль. 23 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д.259. Л.105.
[154] Телеграмма в Синод 28.III.1911. РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.172.
[155] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.185.
[156] Стремоухов П.П. Ук.соч. С.25, 30.
[157] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.50, 50 об. Телеграмма министру 17.III.1911.
[158] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.193 об.
[159]Там же. Л.186 об. - 187.
[160]Там же. Л.189 об. Рапорт полицмейстера 21.III.1911; Царицынская мысль. 22 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д.259. Л.91.
[161] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.41.
[162]Там же. Л.55. Телеграмма 18.III.1911.
[163] Колокол. 25 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.137.
[164] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.117. Л.15.
[165] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.66. Телеграмма митрополиту Владимиру 21.III.1911.
[166] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.54, 73. Телеграммы в министерство 19 и 20.III.1911.
[167] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.117. Л.1.
[168] Колокол. 25 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.137.
[169] 16.III.1911. ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.184 об. -185.
[170] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.50-51 об. Телеграмма 17.III.1911 в 5 час. пополудни.
[171] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. л.43-44.
[172] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.195 об. На собрании 21.III.1911 в реальном училище.
[173] По словам еп.Гермогена на собрании в реальном училище 21.III.1911. ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.82. Л.1 об.
[174] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.189. Рапорт полицмейстера 21.III.1911 помощнику начальника СГЖУ в Царицынском уезде. О.Михаил письмом в редакцию «Царицынского вестника» заявил, что не говорил этого: «сообщая это, «Царицынская мысль» явно «вышибает» истину с страниц своего рептильного органа». (Царицынский вестник. 25 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.130) Тем не менее, красочная фраза присутствует не только в газетах, но и в рапорте полицмейстера со ссылкой на трех свидетелей.
[175] Цит. по: РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.64 об. В черновике телеграммы говорилось даже о «пятнадцати тысяч народа». ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.117. Л.6.
[176] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.63-63 об.
[177] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.45 об.
[178] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.63-63 об. Телеграмма 19.III.1911.
[179] Стремоухов П.П. Ук.соч. С.32.
[180] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.59.
[181] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.73-73 об. Телеграмма Курлову 20.III.1911.
[182] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.59.
[183]Там же. Л.60.
[184] Колокол. 24 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.118.
[185] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.193. Рапорт полицмейстера №254 помощнику начальника СГЖУ в Царицынском уезде.
[186] Биржевые ведомости. 21 марта 1911. Вечерний выпуск. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д.259. Л.85.
[187] Царицынский вестник. 22 марта 1911. Там же. Л.99.
[188] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.66.
[189] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.117. Л.2.
[190] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.193 об. Рапорт полицмейстера №254.
[191]Там же. Л.195-196 об. Рапорт полицмейстера; ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.82. Л.1-4. Журнал собрания.
[192] Стремоухов П.П. Ук.соч. С.28; ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.79. Письмо Стремоухова епископу Гермогену 21.III.1911.
[193] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.71. Телеграмма министру 22.III.1911.
[194] Стремоухов П.П. Ук.соч. С.28.
[195] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.71-72. Телеграмма министру 22.III.1911 в 8 час. 20 мин. пополуночи.
[196] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.86.
[197] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.74-75.
[198]П. А. Столыпин. Биохроника. М., 2006. С.353.
[199] Бывший иеромонах Илиодор (Сергей Труфанов). Святой черт. Записки о Распутине. М., 1917. С.61. За дни «царицынского стояния» Столыпин посетил Государя дважды - 18 и 23.III.1911. Следовательно, процитированная фраза должна была прозвучать в один из этих дней. Но 18-го вопрос еще не стоял так остро, потому что оставалась надежда на содействие преосвященного Гермогена.
[200] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.96-96 об.
[201] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.77 об.
[202]Цит.по: Речь. 4 апреля 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.185.
[203] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8770. Л.108 об.
[204] Стремоухов П.П. Ук.соч. С.33-34.
[205] Например: ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8769. Л.52. Телеграмма 18.III.1911.
[206] Цит. по: Голос Москвы. 31 марта 1911. №73.
[207]The mad monk of Russia Iliodor. P.146; Толстой И.И. Дневник 1906-1916. СПб., 1997. С.359.
[208] Рассказ Попова в монастыре 5.IV.1911. ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8770. Л.53.
[209] Московские ведомости 27 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.154.
[210] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.72. Письмо Володимерова еп.Гермогену 16.VI.1911. На политическом жаргоне тех лет «высшими сферами» называли, как правило, Императора.
[211] Московские ведомости. 27 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.154.
[212] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.72-72 об.
[213]Там же. Л.36. Намек на обер-прокурора С.М.Лукьянова.
[214]РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162в. Л.338-435. Собственно подписной лист занимает листы 341-435, исписанные с двух сторон, за исключением последней страницы и отдельного листа 433, содержащего подписи только одного семейства. Сохранилось также подобное ходатайство, адресованное Синоду (РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.78-166 об.), где подписи занимают 88 листов (79-166 об.).
[215]Там же. Л.167. Телеграмма подписана «Александром», то есть, по-видимому, его братом.
[216]ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8770. Л.112.
[217] Стремоухов П.П. Ук.соч. С.26.
[218] Царицынская мысль. 7 апреля 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д.258. Л.269.
[219]ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.184-185.
[220]Царицынский вестник. 27 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.181.
[221]Речь. 27 марта 1911. Там же. Л.174
[222]ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8770. Л.53. Рассказ Попова в монастыре 5.IV.1911.
[223]Царицынский вестник 27 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.181.
[224]ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.117. Л.13. Черновик телеграммы митрополиту Владимиру.
[225]ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.209.
[226] Свет. 27 марта 1911. №82; ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.117. Л.13. Черновик телеграммы митрополиту Владимиру.
[227] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.209-209 об. 26.III.1911после всенощной иеромонах Гермоген, обращаясь к народу, упомянул, что ту телеграмму послали «наши друзья» (Там же. Л.212. Рапорт Пучковского 28.III.1911.). Возможно, речь о Лохтиной.
[228]ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.209 об.
[229]Там же. Л.214. Рапорт полицмейстера.
[230]Там же. Л.209 об.
[231]Со слов вдовы. РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.198. Телеграмма еп.Гермогенамитр. Владимиру 28.III.1911.
[232]ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.216-216 об.
[233]РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.198. Телеграмма еп.Гермогенамитр. Владимиру 28.III.1911.
[234] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8770. Л.70 об. Проповедь 3.IV.1911 за вечерней. Возможно, «славной смертью» из-за царицынского стояния умер не только Ковалев. 20.III.1911 один из священников, явившись для напутствия к умирающей богомолке Царицынского подворья, «нашел ее тяжко страдающей на почве нервного расстройства, причину какового он объясняет событиями последних дней в монастыре» (ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.196 об. Рапорт полицмейстера о собрании 21.III.1911 в реальном училище.).
[235] Свет. 28 марта 1911. №83.
[236]Царицынская мысль. 17 апреля 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.214.
[237]ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.214. Речь 25.III.1911 вечером.
[238]РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.178, 179.
[239]Там же. Л.183-183 об. Письмо Лукьянову 27.III.1911.
[240]Цит. по: Там же. Л.196. Письмо министра внутренних дел обер-прокурору 28.III.1911.
[241]ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.71.
[242]РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.199; ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.218.
[243]РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.215.
[244] Биржевые ведомости. Вечерний выпуск. 26 марта 1911. №12241.
[245]РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.194-194 об.
[246]Новое время. 26 марта 1911.
[247]Русское слово. 27 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.155.
[248]ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.223.
[249] РГИА. Ф.796. Оп.209. Д.2526. Л.161 об - 164.; ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.45-45 об. Телеграмма митрополита Антония еп.Гермогену 27.III.1911.
[250]РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.181, 198. Телеграммы митр. Владимиру 26 и 28.III.1911.
[251]ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.95. Л.1-1 об.
[252]РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.170-172.
[253]Там же. Л.184-185.
[254] Стремоухов П.П. Ук.соч. С.29. Если Стремоухов снова все не перепутал и если он отдал это распоряжение именно перед вторым собранием, то, следовательно, еще 28.III.1911 опасность ареста была действительно велика, как чувствовал и сам о.Илиодор.
[255]РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.200.
[256]Там же. Л.209.
[257]Земщина. 1 апреля 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.174.
[258] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156. Л.36.
[259] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.215.
[260]Там же. Л.213-214.
[261] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.223-223 об.
[262] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.82. Ответ ген.Курлова 3.IV.1911.
[263] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8770. Л.53 об.
[264] Речь. 31 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.173. По другому источнику эта телеграмма не содержала никаких условий: «Через дня два ожидаем приема. Все хорошо. Молитесь» (Голос Москвы. 31 марта 1911. №73).
[265] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.217.
[266] РГИА. Ф.516. Оп.2. Д.267, 268.
[267]РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162в. Л.338.
[268] Новое время. Цит. по: Свет. 3 апреля 1911. №89.
[269] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.218.
[270]Там же. Л.223 об.
[271]Там же. Л.219.
[272] Бывший иеромонах Илиодор (Сергей Труфанов). Святой черт. Записки о Распутине. М., 1917. С.61.
[273] Русское слово. 27 марта 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.155. Деньги, очевидно, на новосильское строительство.
[274] Русское слово. 2 апреля. Там же. Л.171.
[275] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8770. Л.65 об. Проповедь еп.Гермогена за Литургией 3.IV.1911.
[276] Братский листок. 14 апреля 1911. №80.
[277] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.82.
[278] 15.V.1911 за трапезой в Иоанновском монастыре Петербурга. Голос Москвы. 17 мая 1911. №112.
[279] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.292.
[280] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.317 об. Рассказ о.Илиодора об аудиенции 21.V.1911. О решающей роли Императрицы преосв.Гермоген сообщил народу в проповеди 3.IV.1911 (ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8770. Л.65 об.).
[281] РГИА. Ф.796. Оп.209. Д.2526. Л.196-197.
[282] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.226 об.
[283] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8770. Л.65.
[284] Русские ведомости. 5 апреля 1911. РГИА. Ф.1470. Оп.1. Д. 259. Л.189.
[285] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.95. Л.2.
[286] Свет. 7 апреля 1911. №93; ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.8770. Л.53-53 об.
[287] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.95. Л.1. Черновик телеграммы, посланный о.Илиодором Синоду 28.III.1911. В беловом варианте говорится о «скорби паствы».
[288] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.15-16. Телеграмма Синоду 12.III.1911.
[289]Царицынские события. [Конец православной сказки]. Почаев, 1911. С.37; ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.218. Телеграмма еп.Гермогена Государю 31.III.1911.
[290] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.82. Л.2 об.
[291] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143д. Л.181, 182. Телеграмма митр. Владимиру 26.III.1911.
[292]Там же. Л.10. Телеграмма в Синод 12.III.1911.
[293] Братский листок. 17 мая 1911. №102; ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.117. Л.14.
[294] Илиодор и свобода церкви // Голос Москвы. 6 апреля 1911. №78. Редакция оговаривается, что не разделяет мнение автора.
[295] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.1. Телеграмма еп.Гермогену 27.III.1911.
[296]Там же. Л.52.
[297] Илиодор и свобода церкви // Голос Москвы. 6 апреля 1911. №78.
[298]РГИА. Ф.797. Оп. 76 (1906 г.), III отделение 5 стол. Д.162в. Л.246. Телеграмма Лукьянову 13.III.1911.
[299] РГИА. Ф.1569. Оп.1. Д.34. Л.33 об. Письмо П.П.Извольскому 11.IV.1911.
[300]Голос Москвы. 29 мая 1911. №122.
[301] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.73. Письмо Володимерова еп.Гермогену 16.VI.1911.
[302]Там же. Л.39-40, 41-42, 43-44 об., 78-79.
[303]Там же. Л.38.
_1.jpg)
1. Re: «Царицынское стояние» иеромонаха Илиодора (Труфанова)