Страшная сила всегда притягивала их к подлинному.
Им всегда очень хотелось иметь, прежде всего,
такой материал для переработки.
Петр Палиевский
И здесь мира не может быть,
его никогда не было в этой борьбе
и, я думаю, не будет до тех пор,
пока (…) мы не осознаем, что эта мировая война
должна стать нашей Великой Отечественной войной
— за наши души, за нашу совесть, за наше будущее,
пока в этой войне мы не победим.
Юрий Селезнев
Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом…»
Николай Рубцов
1. ХОТЯ ЧУДЕС НЕ БЫВАЕТ
Однажды я и мои малолетние ровесники в наступивших вечерних сумерках уже вроде бы как готовы были подчиниться призывам матерей и со своей сельской улицы разбрестись по домам, но – в самый последний миг вдруг в небо со стороны шляха всплыл огромный красный шар. И нам показалось, что это после заката вернулось на небо солнце – уже остывшее, уже лишенное и тепла, и света.
Скорее всего, кое-кто из нас на краткий миг даже и успел предположить, что, может быть, необъяснимому появлению в небе большого красного шара вскоре найдется самое обыкновенное объяснение. Но – очень уж всем нам не терпелось довериться своей неутолимой жажде каких-нибудь чудесных событий в своей вроде бы и без того нескучной жизни. И сначала принялись мы переполошенно обсуждать случившееся, а потом и устремились навстречу неизбежному. А когда за село выбежали, то и гадать уже было не о чем: шар, быстро бледнеющий и уменьшающийся в размерах, оказался не обессилено вернувшимся солнцем, а очень уж в необычном виде взошедшей луной. И молчаливой трусцой поспешили мы в обратный путь.
Вот и когда сама власть вдруг предложила нашему Союзу писателей России войти в создаваемую Ассоциацию писательских союзов, то подавляющее большинство моих коллег необходимость такого шага не стало подвергать сомнению. При всем том, что точно такое же подавляющее большинство сошлось на мнении, что чудес все-таки не бывает, и надо быть готовыми к тому, что русским писателям в результате объединения в Ассоциации с писателями другими, возможно, будет предложена роль массовки в спектаклях, к литературе отношения не имеющим. Как это, например, случилось при последних присуждениях литературных премий им. В.М. Шукшина и им. И.А. Гончарова.
И я тоже не сомневаюсь, что в Ассоциацию надо вступать. Потому что даже на уровне рефлекторном каждый нормальный человек должен от жизни не прятаться; и уж лучше поверить в возможность чего-то совсем невероятного, чем вообще никак не жить.
Тем более, что относительно творческих судеб русских писателей само понятие не жить давно перестало быть метафорой и обрело смысл буквальный.
2. ПО ПРИЧИНАМ САМО СОБОЙ РАЗУМЕЮЩИМСЯ
То есть, новости об Ассоциации особую остроту придает именно то, что современная русская литература на общероссийском книжном рынке и в несамодеятельном общероссийском информационном пространстве вот уже тридцать лет как запрещена. Да, в некоторых регионах даже и местные власти, которым разминуться с местной творческой интеллигенцией сложнее, чем власти столичной и общероссийской, помогают своим писателям издавать книги малыми тиражами, но остаются эти книги событием местного масштаба. Так что самые молодые русские писатели, как, например, поэт Дмитрий Ханин, написавший вот эти строки: «В пустынном саду я опять без ночлега стою.//Звезда у калитки – дороже часов на запястье://Неспешно мерцает моё первобытное счастье,//Бескрайним лучом прорезая судьбе колею…» – в условиях катакомб успели родиться, в наш катакомбный Союз писателей России вступить и в узком кругу своих коллег просиять своим редким талантом и полнотою личностной зрелости.
И даже жутковато мне от того, что не по решению суда и не на основании неких федеральных законов русская литература запрещена, а по причинам как бы само собой разумеющимся и, значит, ни у кого недоумения не вызывающих.
Ну, например, когда у некоего жизненного пространства вдруг появляется новый хозяин, то этот новый хозяин может его вдоль и поперек перепахать и чем-то своим засеять. И никому дела не будет до прежних насельников этого места под солнцем, сроду привыкших считать его для себя родным и единственно возможным.
Уместнее всего было бы возмутиться, мол, как же так, даже при тоталитарном советском режиме могли быть запрещенными только отдельно взятые писатели и только по вполне гласным причинам, а теперь в стране, где прав и свобод у каждого выше крыши, запрещенною оказалась вообще вся русская литература. Но дело в том, что и на родине Фолкнера, и на родине Честертона, а также во всей Европе национальные культуры и литературы куда-то подевались сразу, как только не стало нашей советской тоталитарной сверхдержавы и во всем, что называется, цивилизованном пространстве вдруг воцарился единый и уже совсем другой, христианским и культурным европейским традициям противоположный культурный стандарт.
Абсолютная духота этого стандарта, была достигнута не одеванием, как в России в лихие 90-е при «первоначальном накоплении капитала», на головы жертв целлофановых пакетов и прочими суровыми мерами при молчаливом согласии западных блюстителей прав человека. Вот же, у папы римского Франциска есть личная, для него не токсичная атмосфера, состоящая из более чем 1,2 миллиардов католиков, верящих в ценности вечные, и для которых он не просто пастырь земной, а «наместник» самого Христа. Но и он вынужден был духоте новых и уже глобальных стандартов подчиниться и в документальном фильме "Франциск" американского режиссера Евгения Афинеевского заявить, что однополые пары содомитов "имеют право на семью".
В душевном трепете перед чем и кем он вынужден был кощунственно позиционировать себя «добрее» Христа и крупнейшую в мире христианскую церковь превращать всего лишь в францискианскую ересь?
Или – почему уже и на главном православном российском телеканале "Спас" нас учат православной морали актеры и писатели только потому, что успешны и знамениты по стандартам нового мирового порядка, а не по причинам более приличным для православного умостроя?
Однако же, позволив себе недоумевать по поводу метаморфоз, случившихся с самим «наместником Христа», слишком пафосно и даже комедийно буду я выглядеть, если запрещенных русских писателей сравню с первыми или последними христианами за их упрямое неотречение от своего человеческого образа. Не потому, что даже в лопушках и крапивах, даже и на обочине текущей жизни, но им все-таки предоставлено право доживать свой век, оставаясь самими собой. А потому, что будет более справедливым сравнить их с присяжными заседателями из чеховского "Рассказа старшего садовника", которые игнорируют абсолютно все бесспорные улики, предоставленные следователями, и оправдывают местного душегуба лишь потому, что в их представлении человек, будь он даже и злодеем, до сих пор невиданным, попросту не мог совершить столь чудовищное преступление против человека, во всём их городишке самого доброго и хорошего.
То есть, потому и не появился в России русский роман, в котором, как в шолоховском "Тихом Доне", отразился бы во всей его трагической полноте современный, не имеющий аналогов в мировой истории цивилизационный сбой. И даже если наступят последние времена, наши русские писатели, может быть, самого князя тьмы, будут изображать, как Лев Толстой Наташу Ростову, вглядываясь в мерцания лишь собственных человеческих свойств.
Но эта способность – не только русской, а и всех национальных литератур – полагать, что человек лучше, а не хуже, чем он есть на самом деле, – до сих пор давала основу для человеческого развития, а не для того одичания, которое заложено в современный единый культурный стандарт.
3. НО ЕСЛИ НЕТ УКАЗА О ЗАПРЕЩЕНИИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ, ТО ДОЛЖЕН БЫТЬ САМОДЕЙСТВУЮЩИЙ МЕХАНИЗМ ЭТОГО ЗАПРЕЩЕНИЯ
До появления единого либерального стандарта в культуре и литературе почти каждый выдающийся писатель был обречен состояться по той же причине, по какой не только на национальных, а и на мировых рынках спросом пользовались китайский шелк и индийские специи, немецкая швейная машинка «Зингер» и придуманный венгром «Кубик Рубика». Например, коммунист Шолохов широко издавался на антикоммунистическом Западе, а идеолог англо-саксонского колониализма Киплинг был хорошо известным советскому читателю. Да даже и Кнут Гамсун, поддержавший нацистов и избежавший тюремного заключения по причине своего преклонного возраста, широко издавался не только в западных странах антигитлеровской каолиции, а и в СССР.
Но надо обратить внимание и на то, что золотой век Древней Греции был эпохой Перикла, среди учителей которого были Анаксагор ("Перикл, кто имеет нужду в светильнике, тот пусть подливает масла!» – подсказывал он своему ученику, особо не мудрствуя), а также Зенон и, например, Дамон, утверждавший, что «музыку следует сделать крепостью государства». А золотой век Древнего Рима точно так же неслучайно совпал с эпохой Октавиана Августа и его правой руки Гая Цильния Мецената – защитника и покровителя многих наиболее значительных римских поэтов, в том числе, оказавшихся после поражения республиканцев в гражданской войне с не совсем удобными политическими биографиями. Например, это Меценат вернул Вергилию отнятое у него имение, а Горацию, являющемуся сыном небогатого вольноотпущенника, подарил собственное сабинское поместье. При всем том, что на мольбы Мецената посвятить оды императору Октавину поэты, если судить по дошедшим до нашего времени их текстам, особо не откликались (да даже и на просьбы своего благодетеля погостить у него в Риме Гораций имел возможность отвечать, что в одиночестве сабинского поместья ему охотнее пишется).
Точно также и золотой век русской культуры и русской литературы состоялся на деньги наших отечественных меценатов. Например, Васнецов, Серов, Поленов, Нестеров, Репин, Врубель и многие другие художники Саввой Мамонтовым были избавлены от многих бытовых проблем и могли себя посвятить только творчеству. И ему же мы обязаны появлению в России первой частной оперы, которая после триумфального признания в России и Европе Глинки и Чайковского вернула интерес к русской музыкальной культуре в лице "могучей кучки" (композиторы Римский-Корсаков, Бородин, Мусоргский, Балакирев и др.), а также Шаляпина. А Савве Морозову мы обязаны таким выдающимся явлением русской культуры как Московский художественный театр Станиславского и Немировича-Данченко.
Что касается русской литературы, то, например, Козьма Солдатенков, оставлял на личные нужды только 5% прибыли, а остальные средства тратил на издания книг. А произведения Хераскова, Карамзина, Жуковского и других русских писателей находили читателей благодаря издателю Платону Бекетову. И, опять же, известный книготорговец и издатель В.А. Плавильщиков столь восхищен был безукоризненным вкусом к художественному слову и преданностью книге Александра Смирдина, что завещал ему право купить весь оставшийся после него книжный товар и библиотеку по той цене, "по какой ему будет угодно". И с конца 1820-х до конца 1830-х годов А.Ф. Смирдин издавал произведения Пушкина, Жуковского, Крылова, Вяземского и многих других своих наиболее значимых современников, а также таких русских писателей ХVIII века, как Ломоносов и Державин. Кроме всего прочего он ввел систему постоянной выплаты гонораров, размеры которых были достаточны, чтобы писатель мог целиком посвятить себя литературному творчеству. А всего он выплатил за годы своей деятельности авторских гонораров на огромнейшую по тем временам сумму в 1,5 млн. рублей! Также Смирдин основал журнал "Библиотека для чтения", число подписчиков которого по всей России достигало семи тысяч. Успел он выпустить и три тома из запланированного десятитомника "Сто русских литераторов".
Дело Смирдина продолжила целая династия издателей Бузмаковых, неоднократно переиздавал собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Даля и др. издатель М. Волф. А бывшему работнику Вольфа, немцу Адольфу Марксу, удалось обзавестись своей типографией и благодаря этому цены на книги сделать доступными для более массового читателя. Например у его журнала для семейного чтения "Нива" тираж достигал 250.000 экземпляров! И в качестве приложений к журналу он сделал доступными для широкого читателя собрания сочинений Жуковского, Лермонтова, Грибоедова, Гоголя, Гончарова, Достоевского, Тургенева, Лескова, Чехова и многих других ныне хрестоматийных русских писателей. Следует вспомнить также издателя и основателя биографической библиотеки "Жизнь замечательных людей" Флорентия Павленкова, в 1900 году завещавшего свое состояние народным библиотекам и фонду писателей, а также Алексея Суворина, создавшего серию "Дешевая книга", Ивана Сытина, владевшего двумя крупнейшими типографиями и выдававшего писателям авансы под еще ненаписанные произведения. Ведь это у Льва Толстого была своя Ясная Поляна, а Достоевский или Куприн без кредитования вряд ли бы обошлись в полной мере.
Все эти и многие другие меценаты и издатели не пропускали мимо своего внимания самых значительных из современных им писателей прежде всего потому, что ощущали себя частью единого с ними народа и единой культуры. По этой же причине в каждом русском городе и городишке самыми породистыми зданиями до сих пор остаются бывшие учебные, лечебные и социальные заведения, построенные на средства русского купечества. Например, при всем том, что Павел Третьяков нам более известен как создавший на собственные средства и подаривший в 1982 году Москве Национальную художественную галерею, – это на его средства было построено еще и множество богаделен и больниц, сотни молодых людей получали на его деньги образование, и это он оказал финансовую поддержку научно-исследовательской экспедиции Н.Н. Миклухо-Маклая. А династия Бахрушиных (нам известен больше других Алексей Бахрушин из третьего поколения этих меценатов как основатель Московского литературно-театрального музея) на свои средства построила многие прекрасно оборудованные больницы, сиротский дом и при нем – учебный корпус с ремесленными и слесарными мастерскими и, конечно же, храм. А также – Дом бесплатных квартир для девушек, приезжающих в столицу получать высшее образование, и для многодетных вдов (в нем проживало 400 человек, а для детей питание, лечение и образование было бесплатным). Всего Бахрушиными были построены более сотни зданий, 6 училищ, 8 церквей, 3 театра, много денег было пожертвовано на Народные дома, а в 1914 году Василий Бахрушин перевел абсолютно все свои капиталы на нужды фронта.
Не сомневаюсь, что и за последние постсоветские треть века в России появились бы национальные бизнес-элиты, если б наш национальный частный бизнес прибирал к своим рукам природные и производственные ресурсы или создавал новые производства в условиях естественной для рыночной экономики конкуренции, как те же Бахрушины. Но чубайсовсовское Росимущество, занимавшееся вторым после 1917 года переделом всех имеющихся у страны природных и иных ресурсов, для того и контролировал большой отряд цереушников США, чтобы ни одна нефтяная вышка и ни одно предприятие не достались тем, в ком можно предположить человека, по своей ментальности принадлежащего к государствообразующему народу, для которого Россия является единственно возможным Отечеством.
В результате, меценаты в России появились, но (может быть, лишь за незначительными исключениями) в узких рамках глобальных либеральных стандартов. Потому и свои средства они вкладывают теперь, помимо зарубежной недвижимости и иностранных спортивных клубов, в музей современного искусства «Гараж», в фестиваль «Новый европейский театр» (NЕТ), в выставки на Венецианской биеннале, в какую-то «Оргию вещей», в проект «Новая Голландия: культурная урбанизация», в изучение и пропаганду русского авангарда (Russian Avant-Garde Research Project, RARP), в литературные премии «Поэт», «Позия» (учредитель обеих А. Чубайс) и Супер-НОС (учредитель М. Прохоров) и в прочее-прочее, к русской культуре, литературе и к социальному самочувствию вымирающих русских городов и весей отношения не имеющего.
А если также и из госбюджета теперь финансируются театральные режиссеры типа Серебренникова как элитарные, то это всё равно, если бы у синиц или зябликов элитой стали, допустим, иволги или даже вороны.
Но это и есть самодействующий механизм запрещения русской литературы. Ведь даже и в лесу все птица поют, но каждая откликается только на голоса себе подобных птиц.
Проще всего понять, почему родоначальник династии Бахрушиных фабрикант А.Ф. Бахрушин своим сыновьям делал следующие наставления: «Вы знали нужду со мною вместе, умейте же уважать ее у других».
Но, например, что общего было у сына вольноотпущенника Горация и Гая Цильния Мецената, происходившего из древнего этрусского рода Цильниев и нужды никогда не знавшего? Однако же, и Горацию, в «Римских одах» ратующего за возвращение римлян к старинной простоте нравов и древнему почитанию богов, не пришлось через себя переступать, и сам император Октавиан не только покровительствовал искусствам, а и придавал наибольшее значение восстановлению общественной морали по староримским образцам. Более того, в ту пору завершалась эпоха эллинизации Рима, и Октавиан с Меценатом не могли не гордиться тем, что у Рима появились собственные поэты, не уступающие грекам в изяществе слога и мысли, но сохраняющие в себе римский дух.
4. ПРИ ОТСУТСТВИИ СВЕТА НАСТУПАЕТ ГОСПОДСТВО ТЬМЫ
Мои ровесники должны помнить телерепортажи о том, как в ночь с 13 на 14 июля 1977 года в Нью-Йорке случилась авария в энергосистеме и громаднейший мегаполис вдруг погрузился во тьму. И тут же началось массовые грабежи, в которых по оценкам полиции приняли участие более ста тысяч человек. И мародеры не просто грабили магазины, а и для отвлечения полиции устроили более тысячи поджогов, при тушении которых пострадали более ста пожарных.
Вот и во время длящегося уже тридцать лет в российском информационном пространстве и в российской политике в области культуры и литературы цивилизационного сбоя, в результате которого национальные культуры и литературы стали для большинства россиян невидимы, страна погрузилась в ту тьму, при которой только и стало возможным господство безвкусицы, пошлости, разного рода интеллектуальных и нравственных извращений.
Например, недоступным для читателей оказался итоговый роман Леонида Леонова «Пирамида», над которым классик русской литературы, в ХХ веке переведенный на все языки мира, работал более сорока (!) последних лет своей жизни – вплоть до 1994 года, ставшего также и годом его смерти.
А прибывший этой весной в СП России китайский русист в первую очередь нам пожаловался, что не может найти в столичных магазинах книг не так уж давно умершего Валентина Распутина.
И, само собой, теперь уже мало кто слышит за пределами Союза писателей России о таких старейших современных и воистину выдающихся писателях, как прозаики Михаил Еськов, Виктор Лихоносов, Василий Воронов, поэты Владимир Костров и Юрий Ключников. Даже блистательные переводы Юрием Ключниковым сонетов и поэм Шекспира, до сих пор воспринимаемых читателями как нечитабельные, не стали для российской информационной индустрии достойным внимания событием.
Поскольку и книжный рынок контролируют теперь не Сытины, а издатели других культурных стандартов, то, конечно же, и число мастеровитых прозаиков в новых поколениях заметно сокращается, поскольку проза – это все-таки жанр трудоемкий, не для того свободного времени, которое может остаться от иного способа добывания средств на жизнь. Да даже и талантливейший Юрий Лунин, однажды для толерантности включенный в лонг-лист денежного «Дебюта», вынужден не рассчитывать на гонорары.
А если находятся самодеятельные энтузиасты, создающие сетевые страницы со стихами, например, выдающегося поэта Михаила Анищенко, умершего восемь лет тому назад, или Светланы Сырневой из Кирова, или Николая Зиновьева, проживающего в краснодарской станице Кореновской, и других современных русских поэтов, достойных стать в один ряд с крупнейшими поэтами ХХ века, то эти страницы воспринимаются зомбированными читателями как отстойники для неудачников. Тем более, что даже и «лидер духовной оппозиции» Александр Проханов всех теперь убеждает, что «…так называемая патриотическая русская литература очень обессилела, она обезвожена, она слаба. Людей как бы много в Союзе писателей России, но звёзд нет».
Но ведь и звезды Ксении Собчак и Джигурды над Россией «необессиленно» и не «обезвожено» продолжают сиять, и даже и историк Александр Сытин, заявивший, что нельзя сравнивать пожар в такой «важнейшей культурной ценности Европы», как собор Парижской Богоматери, с «ликвидацией малоценного человеческого материала» в Одессе, продолжает присутствовать на телеэкране в качестве эксперта на почти круглосуточно длящихся ток-шоу, а, например, депутат Госдумы многих созывов Сергей Бабурин, в 1998 году упрямо отказывавшийся вопреки не только либералам, а и «системному патриоту» Зюганову ратифицировать договор с Украиной до решения вопроса о принадлежности Крыма, с телеэкрана с тех пор удален. Не по причине же «обезвоживания»?
Поскольку настоящая в её тысячи лет длящихся значениях литература сегодня вытеснена из культурной среды нашего обитания, то ее место заняла литература другая, и у всех теперь на слуху имя прозаика Владимира Сорокина как лауреата таких премий, как «Народный Букер» (2001), Андрея Белого – «За особые заслуги перед российской литературой» (2021), «Либерти» (2005), Международной премии Горького (2010), дважды – премии «НОС» 2010,2017), дважды – премии «Большая книги» (2011, 2014), премии «Супер-НОС» (2020).
Он же в составе делегаций, формируемых нашими госчиновниками, представляет современную «русскую литературу» на крупнейших международных книжных ярмарках как «писатель мирового уровня», удостоившийся даже и премии министерства культуры Германии.
И потому буду вынужден привести фрагменты из романа Владимира Сорокина «Сердца четырех», несколько первых страниц которого я, преодолевая даже и физиологическое отвращение, заставил себя прочесть:
«…– Так, – Ребров вытер испачканную в крови руку о кофту трупа, – теперь отец.
Ольга с Сережей перевернули труп мужчины, расстегнули и спустили с него штаны, спустили трусы.
– Сережа! – Ребров оттянул крайнюю плоть на члене, отстриг головку и быстро вложил в рот наклонившемуся Сереже (сыну убитого ими человека – Н.Д.), Сережа стал сосать головку, осторожно перекатывая ее во рту. Ольга вытерла ему губы платком…»
«…– Да нет, я же помню военные, послевоенные годы! – Штаубе снял шапку, пригладил седые волосы. – Как тяжело было, как плохо жили! Но я совсем не помню людей равнодушных! Было все: хамство, скупость, дикость, но только не равнодушие! Только не равнодушие!
Сережа выплюнул головку в ладонь:
– А я не равнодушный?
– С тобой все в порядке, – улыбнулся Ребров.
– Ты у нас просто Тимур! – засмеялась Ольга. – Правда, без команды. Что, устал сосать? Дай мне тогда…
Наклонившись, она губами взяла головку с Сережиной ладони, покачала головой.
– Хорошо? – спросил Сережа.
Ольга кивнула».
Можно было бы предположить, что Владимир Сорокин является представителем некоей субкультуры, которая, кроме как психиатрам, пока никому не известна, но его книги в обязательном порядке и за счет госбюджета пополнили фонды всех российских библиотек. А судя по тому, что последняя премия «Супер-НОС» вручена Владимиру Сорокину в Нью-Йорке за произведения, которые «определили десятилетие», предсказав «более авторитарные тренды в России и отступление от глобализма», он уже адресует свои произведения не российским госчиновникам, а самому Госдепу.
А поскольку у российских политических элит теперь появился еще и патриотический тренд, то на «патриотическом» фланге модифицированной, внедренной информационными фабриками «русской литературы» можно назвать Захара Прилепина, и уж у него в романе «Санькя», включенном в школьную программу для 10-11 классов, патриоты-подростки в соответствии с либеральными стандартами показаны исключительно в виде недоумков. А в более позднем, чем «Санькя», романе «Обитель», опубликованном для пущей важности в патриотическом журнале «Наш современник», Прилепин рассказывает о лагере для заключенных. И заканчивается роман глубокомысленной мыслью автора о том, что "Человек темен и страшен, но мир человечен и тепел" – но, как из романа вытекает, только на том основании мир «человечен и тепел», что уголовник и надзирательница влюбляются друг в друга какою-то воистину крепкой животной любовью. То есть, при всем том, что многочисленные герои романа представлены и «политическими», и уголовниками, и всеми сословиями, нет в романе и в главном герое, по замыслу автора вполне симпатичном, безусловно «человечного» и «теплого» контрапункта «темному» и «страшному» человеку, а если и есть один монах, то и тот превращает свою келью в платный бордель. Так что за контрапункт тьме можно даже принять начальника лагеря, занимающегося выковыванием нового человека ради всеобщего счастья. Эдакая уверенная в своей правоте и потому беспощадная няня, воспитывающая из сорванцов будущих людей, с её точки зрения достойных уважения. И все это уже ближе не к Достоевскому, тоже интересовавшемуся темной стороной человеческого мироздания, а к Василию Гросману, утверждавшему, что русский человек заведомо порочен на том основании, что якобы «крепостная душа русской души живет и в русской вере, и в русском неверии, и в русском кротком человеколюбии, и в русской бесшабашности, хулиганстве и удали, и в русском скопидомстве и мещанстве, и в русском покорном трудолюбии, и в русской аскетической чистоте, и в русском сверхмошенничестве, и в грозной для врага отваге русских воинов…» Хотя, например, в Англии крепостное право длилось тысячу лет, а в России только триста лет, и в России были крепостными только половина крестьян, а к моменту отмены крепостного права всего лишь треть. Но кому это интересно, если русофобия стала главным брендом и трендом нового мирового порядка.
По причинам очень уж довлеющего присутствия Прилепина в российском информационном пространстве, отсутствует в нем крупнейший мастер современной русской прозы Михаил Попов. Хотя его роман «На крессах всходних», не будь русская литература запрещенной, был бы обреченным стать главным событием последних лет – тем более, в контексте сегодняшних вдруг особо обострившихся политических противостояний в Белоруссии.
Крессами всходними, т.е. восточными границами, поляки называли западную Украину, западную Белоруссию и Литву, с 1918 года по 1939 год входивших в состав Польши. И не случайно события романа охватывают период с 1908 по 1944 год. При всём том, что у историков и писателей белорусское партизанское движение до сих пор представлено единым советским народом, герои романа Попова уходят с оружием в руках в леса и болота по самым разным поводам, поскольку разными были их судьбы и планы на жизнь в Российской Империи, под польской, а потом и немецкой оккупацией. И если до сих пор историки не могут договориться, кем являются «литовские поляки» современной Белоруссии и Литвы, поляками или ополяченной частью коренного населения, то сегодня Каардынацыйная Рада, противостоящая белорусам, тяготеющим к России, сама продемонстрировала, кем себя мыслит.
Не думаю, что Попов своим романом помимо всего прочего пытается еще и поставить неуд по знанию истории собственного народа нынешнему белорусскому президенту за его долгие заигрывания с униатами и финансируемыми из-за рубежа их культурными центрами. Как и подобает автору эпического произведения со многими десятками героев, сформировавшихся под грузом самых разных исторических пластов, Попов всего лишь создал историческую панораму, на которой и события, и люди показаны предельно правдиво.
И не сомневаюсь, что ввиду нынешнего повышенного внимания к Белоруссии издатели могли бы получить немало прибыли от романа Попова, но – не существует для коммерческих издателей современной русской литературы. Не сомневаюсь я и в том, что колоссальный труд Попова по собиранию и изучению исторических материалов окажется не напрасным не только для тех высоколобых, с развитым вкусом к слову читателей, которые открыли писателя Попова для себя самостоятельно. Поскольку тема крессов всходних еще долго будет горячей, появится уже и знаменитый роман на эту же тему, но его автором будет другой, более приемлемый для издателей автор.
Например, сибирским писателем Александром Родионовым (1945-2013) в Новосибирске был издан в двух томах мизерным тиражом большой роман «Князь-раб» о Сибири в эпоху Петра Великого. И при всем том, что в 2007 году за этот роман Родионову была присуждена Всероссийская историко-литературная премия «Александр Невский», его «Князь-раб» не получил заслуженной широкой известности, поскольку и автор, и премия не входят в нынешний калашный ряд.
И вот через десять лет вышел роман «Тобол» Алексея Иванова – о том же, что и «Князь-раб» Александра Родионова. И, как пишут теперь о романе Иванова, он сразу стал «культовым». По роману даже был снят и показан по телевидению фильм. То есть, успех полный. Но в журнале «Культура Алтая» в этом году вышла мало кем замеченная большая статья «Свет и пепел» за подписью редактора Ларисы Вигандт. Она сообщает: «Сквозь строчки «Тобола» настойчиво пробивается роман Родионова: главные сцены, основные мотивы, редкие родионовские словечки. Когда дело доходит до эпизода с собакой, рассеченной саблей, сомнений не остается…»
Лариса Вигандт возмущается: «Что же получается? Родионов создает картины, эпизоды, подает идеи, а Иванов предлагает их возможные варианты? Именно так. И прием «с ног на голову» весьма помогает видоизменить первичный текст. Авторские комментарии Родионова Иванов разбивает на реплики и раздает героям. В «Тоболе» чаще всего за Родионова говорит Семён Ремезов, а порой Пётр I. И наоборот: то, что у Родионова идет в диалогах, Иванов записывает сплошным текстом. Сцены, придуманные Родионовым, Иванов использует как схемы, вводя в них других героев и иные детали. Однако зачастую семантика фрагментов остается первоначальной, то есть той, что задана в романе «Князь-раб». Сравним».
И цитирует эпизод подношения могильного золота Петру I у Родионова и у Иванова:
У Родионова:
«Но − делать нечего. Пётр Петрович родился, и царь праздновал. Праздновали все, кто хотел и кто не хотел. Демидовы тоже засобирались в Санкт-Петербург поздравить царя и царицу. С пустыми руками поздравлять венценосного папашу никто не ходил. Проворный Акинфий загодя обо всем позаботился. Приказал пленному шведу, лучшему в своих владениях столяру, изготовить небольшой плоский ящик и обить его внутри мягкой тканью. Когда Акинфий в замосковоречном доме отца щегольски отбросил легкую, золотистого дерева крышку, даже видавший виды Никита Демидыч ахнул!
На синем бархате мерцало золото. <...>
В Петербурге царь, едва увидев золотые вещи, завращал глазами, зыркая то на Демидовых, то на Якова Брюса, то на Матвея Петровича Гагарина, который старался заглянуть в ящик из-за плеча генерал-фельдцейхмейстера. Гагарину царь бросил не оглядываясь:
–− Чай, сговорились, князь, с Демидычем? Сходно, весьма сходно с твоим презентом.
Никита Демидыч и Гагарин переглянулись: о чем сговорились? Никита и Акинфий не знали о том, что губернатор сибирский уже сделал свое подношение царю, и это тоже было могильное золото, доставленное в Тобольск Чередовым. А Пётр принялся расспрашивать, где и у кого куплены эти фигуры оленей, барсов чудовищных, впрямь куриозных животин с телом ящерицы и головой льва...» [т. 1, с. 387-388]».
У Иванова:
«Пётр взорвался бы, но тут вовремя вернулся Матвей Петрович. Он нес ларец Касыма. В Тобольске Матвей Петрович и не думал отдавать золото курганов царю, однако сейчас надо было спасать непутевого Лёшку. Матвей Петрович с поклоном поставил ларец на низенький столик возле Петра.
– Вот привез тебе забаву из Сибири, — скромно сказал Гагарин.
Пётр пренебрежительно откинул крышку ларца пальцем и выпрямился.
– Ох ты! — изумленно сказал он.
Он сунул ручищу в ларец и вытащил в горсти три золотые бляхи.
– Откуда сии куриозы?
– Из курганов по Тоболу.
<...> Пётр высыпал на стол содержимое ларца и склонился над золотом, рассматривая его через лупу.
– Тигр, а это олень, а это волк грызет коня... — бормотал Пётр» [т.1, с. 149-150]».
Лариса Вигандт обращает внимание еще и на следующее: «Более пристальный взгляд выявляет фразы-антонимы в текстах: щегольски отбросил крышку/пренебрежительно откинул крышку».
Другие приведенные Ларисой Вигандт эпизоды, подтверждающие плагиат (их очень много!), я приводить не буду, а для желающих убедиться, сколь кропотливую работу она проделала, дам ссылку на её статью: http://xn--80alhdjhdcxhy5hl.xn--p1ai/content/svet-i-pepel
Так что раскрученному лауреату «Книги года» и премии Правительства РФ в области литературы, как оказалось, можно быстренько написать римейк романа неизвестного, над которым его автор, добывая материалы из архивов, вынужден был трудиться аж двадцать лет, и выдать его за роман оригинальный. Это же все равно, что на ползущего по тротуару, но никому не видимого жучка ногой наступить. А если кто и попытается спасти этого жучка из-под чьих-то ног, то на него если и оглянутся, то с недоумением. И все это свидетельствует лишь о том, что два мира – русской литературы и её модифицированного заменителя – существуют параллельно, один от другого отдельно.
Вот и, как сообщает Лариса Вигандт, на Алтае, где Александр Родионов был личностью достаточно известной: «В краевой библиотеке посетители записываются на «Тобол». А в это время книга Родионова, которая, ответственно заявляю, мощнее и красивее, да и попросту она первична, стоит на полках невостребованной». И вспоминает: ««Тема может быть украдена», — прочитала я в дневнике Родионова, когда только подступалась к изучению его архивного фонда и творчества».
Обращает внимание Лариса Вигандт и на то, чем романы Родионова и Иванова решительнейше отличаются один от другого:
«Роман Родионова можно назвать «целомудренным». Его страницы освящены золотым светом любви. Хотя писатель почти ничего не пишет о самом чувстве. Оно содержится втаях, в душе, и призывно мреет где-то вдали, на горизонте — в тех краях, где остались старая вера, добротный дом, дети и златовласая жена за ткацким станком. Родионовские бывальцы, давно женатые мужики, живут ожиданием счастливой встречи, которая отложена ради долгой дороги, ради честной работы во имя отечества, ради большого открытия, которое будет нести пользу государству российскому в последующие века.
Золотой свет Родионова превращается у Иванова в серую промозглость. Автор «Тобола» обозначает жанр своего произведения как «роман-пеплум». Книга начинается с того, что пьяный Пётр пинает мертвого Гагарина, в третьей главе русские мужики грабят остяков, в пятой — русский Юрка насилует остячку Айкони... Темно и смертельно в такой Сибири».
И, наконец, если искать что-то общее между писателями, востребованными нашими элитами, то вот что вполне беспристрастно сообщается в Википедии об А. Иванове:
«Дмитрий Володихин называл Иванова «христианским писателем». Опровергая эту точку зрения, Сергей Беляков отметил следующие антихристианские моменты в произведениях Иванова:
– Деятели православной церкви всегда являются «сугубо» отрицательными персонажами;
– Глубоко верующие персонажи показаны как злые и мелочные, либо нравственно ущербные люди;
– Слова «бог» и «господь бог» в книгах Иванова всегда написаны со строчной буквы как в советское время;
– Терпимость к язычеству, причём «простодушные» язычники противопоставлены художественным образам «хитрых, коварных и алчных христиан»;
– Православные персонажи практически не молятся;
– Восприятие прелюбодеяния не как греха, а как естественного состояния души».
И если упоминаемых здесь мной либерала Сорокина и «патриота» Прилепина Википедия характеризует в иных категориях, то лишь потому, что на разном удалении находятся эти писатели от русского культурно-нравственного умостроя.
Но – в едином направлении они удалены.
Справедливости ради, ко всему процитированному и сказанному добавлю, что Иванов, когда я о нем впервые услышал, показался мне вполне, что называется, вписывающимся в образ русской интеллигенции. И тексты его мне казались не лишенными таланта и вкуса к художественному слову. Он даже, как и все образованные жители Перми (а Иванов по образованию искусствовед), возмущался тем, что пермские власти на гельмановский музей современных искусств выдели 90 миллионов рублей, а на Пермскую картинную галерею только тридцать миллионов. И – не догадайся Алексей Иванов избавиться от культурного багажа, которым его снабдил Уральский госуниверситет, столь высоко в знамение писатели сегодня он не взлетел бы.
Хотя даже и трудно понять, почему одни взлетают, а другие не взлетают. Если в Брюсселе в районе Моленбек целый километр брусчатки на набережной выложен строками стихов депутата Мосгордумы многих созывов Евгения Бунимовича на четырёх языках (русский, французский, фламандский, арабский), то неужели простые брюссельцы, знающие, кто такой Толстой и Достоевский, знают, кто такой Бунимович? И почему выложили они не стихи, скажем, Веры Полозковой, которая сегодня в России среди поэтов наиболее раскручена?
5. ЧТО ОБЩЕГО МЕЖДУ МИХАИЛОМ ПЕТРОВИЧЕМ ЛОБАНОВЫМ И ДЖОРЖЕМ ЭЛТОНОМ МЭЙО?
И здесь уместным будет вспомнить опубликованную совсем недавно на нашем сайте статью Андрея Тимофеева «Лобанов и Бахтин: несостоявшийся диалог». Проявив к Бахтину как к крупному русскому мыслителю огромнейшее уважение и понимание его важной роли в нашем отечественном литературоведении (а иначе и не получилась бы у Тимофеева статья столь убедительной), он попытался сформулировать, в чём заключается отличие Бахтина от Лобанова, Кожинова, Палиевского и других русских литературных критиков, с 60-х годов прошлого века являющихся главным стержнем русского литературного процесса.
Андрей Тимофеев пишет:
«Воспринимая мир как совокупность личностей со своими собственными голосами, ни одна из которых не может быть важнее другой, Бахтину ничего не остаётся как признать принципиальное равенство их позиций, а значит – принципиальное отсутствие ценностного целого в мире (и соответственно его принципиальную амбивалентность). И этот вывод, который можно сделать из его книги о Достоевском, был, к сожалению, очень созвучен релятивизму и постмодернизму ХХ века.
Для Лобанова подобные выводы невозможны. При всём его уважении к отдельной личности и внимании к внутренней жизни Лобанов всегда знал, что высочайший уровень развития человека – открыть в себе то, что глубже и выше личного»
Я более чем уверен, что Михаил Петрович Лобанов не то что не имел повода проявлять академический интерес к трудам американского психолога и социолога Джоржа Элтона Мэйо (1880–1949), внесшего значительный вклад в такую научную отрасль, как социология управления в период индустриального развития, но даже и, может быть, не слышал о нем. Но иногда бывает так, что математик делает важнейшее открытие в астрономии, а, например, башкирский профессор-химик с мировым именем Нажип Валитов, работая над монографией "Вакуумные колебания при химическом возбуждении атомов, молекул и хаотичность силовых линий электромагнитного и гравитационного поля", доказал, что любые объекты во Вселенной взаимодействуют друг с другом мгновенно, независимо от расстояния между ними. А значит, во Вселенной возможен некий высший разум, которому подчинено все. "Сначала я доказал бытие Бога формулами. А потом открыл его в своем сердце" – резюмировал для самого себя неожиданный итог своего сугубо научного открытия Валитов.
А Элтон Мэйо в результате экспериментов в компании «Вестерн Электрик» близ Чикаго (1927—1932 гг.) сделал следующие выводы: не только от личностных и профессиональных качеств управляющего производством менеджера зависит успех предприятия, а и от создания в трудовом коллективе условий, учитывающих, что человек, это, прежде всего, социальное животное», которое может быть свободным и счастливым, лишь ощущая себя органичной частью своего человеческого сообщества, и только в общих для всех интересах может он в наибольшей мере проявить свои трудовые, личностные и творческие возможности.
Но то же самое утверждает и Лобанов, только применительно не к социальной психологии трудового коллектива, а к культуре как среде нашего общего обитания: «…быть как все — это значит осознать смысл человеческого назначения на земле, ту нравственно-духовную основу, на которой зиждется связь людей, их взаимоотношения: чувством проникнуть в то, что есть общего, коренного, лучшего в людях, в народе».
И комментируя это утверждение Лобанова, Тимофеев в своей статье«Лобанов и Бахтин: несостоявшийся диалог» обращает внимание на то, что учеба на филологическом факультете МГУ важнейшего русского критика и литературоведа второй половины ХХ и начала ХХI века Лобанова вооружила лишь знаниями, а как личность его сформировала народная культурно-нравственная среда: «категорию народного целого, которую Палиевский находил в Шолохове, Лобанов носил в себе, всегда пребывал в ощущении себя частью народа и писал с этим ощущением».
6. О ЛИТЕРАТУРЕ КАК ДУХОВНО-НРАВСТВЕННОЙ ОСНОВЕ, НА КОТОРОЙ ЗИЖДЕТСЯ СВЯЗЬ ЛЮДЕЙ
Понятие народности литературы как одного из главных её качеств появилось в ХIХ веке, потом, уже в ХХ веке, его вместе с русской классикой вернула также и в литературоведческий инструментарий сама советская власть. И лишь когда в постсоветский период русская литература была удалена из информационного пространства, к народности выработалось отношение как к рудименту советской, ограничивающей свободу художника, тоталитарной идеологии и даже как к унизительной для «творца» простонародности.
Но где, как не в литературе, рутинная правда общенародной жизни может вдруг обнаруживать высокие прозрения и одухотворяющие смыслы? И если во мне, сельском школьнике, сопереживание и доступное для подростка понимание вызывали тургеневские насельники дворянских усадеб, то это потому, что советские всеобщее школьное образование соединило два русских мира, дворянский и крестьянский, в единую национальную культуру. И, более того, правдиво изображенные характеры героев Диккенса или Бальзака тоже не требовали от русского читателя некоего особого ракурса в их восприятия. Да даже и поэзия древних инков, которая с европейской никогда и никак не соприкасалась, не требует особой читательской подготовки. Будь это гимн супруге божественного Солнца матери-Луне:
Королева и мать-Луна,
Дай нам в дар твои воды,
И любовь твоих дождей дай нам.
Услышь же, как мы взываем к тебе,
Услышь же наши мольбы!
Или – элегическая, основанная на частных переживаниях «Песня узника»:
Отец, кондор, возьми меня!
Брат, лунь, вызволи меня!
Матери моей дорогой
Скажи, что уже пять дней
Мне есть и пить не дают.
О отец послов,
Владыка облаков,
Сделай так, чтобы к матери моей
И к отцу моему
Весть донеслась о судьбе моей горестной,
И пусть донесется к ним
Глас печали сердца моего…
То есть, категория народного целого у национальных литератур даже и шире их национальных границ. И, что существенно, если литература, соответствующая лекалам мировых и российских информационных фабрик, разнообразна разнообразием предоставленных ей возможностей авторского личностного самоутверждения и открывания окон Овертона – вплоть до русофобии точно так же, как и антисемитизм в фашисткой Германии, – то национальные литературы в пределах культурно-нравственных ограничений имеют возможность не разминуться с человеком таким, каков он есть на самом деле в его сложных и простых самоощущениях и миропониманиях. Так было во время Великой Отечественной войны, когда угроза была общей для всех советских граждан, и даже и Константин Симонов, потом никогда русским «почвенникам» не сочувтвовавший, пребывал в ощущении себя частью народа и написал вот эти воистину бессмертные строки:
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
А катакомбные русские поэты сегодня продолжают находить и в нашей, так сказать, мирной, но досадной жизни высокие жизнеутверждающие смыслы, которые может понять, если вспомнить Пушкина, «и гордый внук славян, и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык».
Вот, например, для всех понятная и простая арифметика человеческого счастья от современного русского поэта Геннадия Иванова :
Снежный воздух радостен для внучки!
Мы пойдем по снегу погулять.
«Дедушка, возьми меня на ручки!» –
Снег, Россия, внучка – благодать!
А вот и трагическое восприятие современного мироздания у выдающегося, но, к сожалению, известного лишь высоколобым знатокам поэта Михаила Анищенко (1950-2012):
На темном крыльце, замерзая,
Теряя ко мне интерес,
Ты что-нибудь знаешь, родная,
Про снег, убежавший с небес?
Здесь ночи из черного крепа,
И голос прощальный дрожит...
Зачем же он с ясного неба
На темную землю бежит?
Прощаясь со мной на пороге,
Скажи, на ладони дыша,
Зачем он лежит на дороге,
Растоптанный, словно душа?
И нет в нем ни злости, ни гнева.
И кто в том, скажи, виноват,
Что снег, убегающий с неба,
Не помнит дороги назад?..
А вот достойный хрестоматий образ завершения жизненного срока из стихотворения омского поэта Александра Тихонова:
Сегодня в крайнюю палату
Рассвет заглядывал, как вор.
Старик – измученный, печальный
С лицом, белесым, будто шелк,
В обнимку с тёплыми лучами
Ушел.
И живущей в вечном времени ощущает себя человеческая душа в стихотворении «Русская свадьба» поэта Светланы Сырневой:
Эх, погуляй, слобода,
но не кичися судьбой:
русского снега и льда
в рай не захватишь с собой!
Долго душе привыкать,
как на чужбине, в раю,
вечно грустить-вспоминать
зимнюю свадьбу свою.
Из невозвратных краев
немо смотреть с высоты
на белоснежный покров,
на ледяные цветы.
Некому будет спросить
чем ты, душа, смущена?
И не успела остыть
Вровень с бессмертьем она.
А вот метафизическая картина противостояния вечным силам тьмы в стихотворении «Противостояние Марсу» той же Сырневой:
Звезда! Ничтожны пред тобой
мои поля, мои дубравы,
когда ты луч бросаешь свой
для развлеченья и забавы.
И подойдя, что ближе нет,
как злобный дух на голос выпи,
ты льешь на нас разящий свет,
который днем из нас же выпит.
И мы молчим из нашей тьмы,
подняв растерянные лица —
затем, что не умеем мы
противостать, оборониться.
Мы тихо сжались, чтоб пришли
разруха, войны и неволи
и обескровленной Земли
сухая судорога боли.
Я не ищу судьбы иной
и не гонюсь за легкой славой:
не отразить мне свет ночной,
насквозь пропитанный отравой.
Но травы, птицы и цветы
меня о будущем просили.
И молча вышли я и ты
навстречу неизвестной силе.
А когда вопреки той духоте, которая исходила от писателей, соответствующих стандартам нового мирового порядка, был возвращен России русский Крым, то только лишь в наших катакомбах звенели и сияли вот эти задолго до возвращения Крыма написанные Валентиной Ефимовской мечтательные строки:
Когда входили в бухту крейсера,
Когда отец легко сбегал по трапу,
Мое взмывало детское “Ура!”,
Цепляя коршуна за бронзовую лапу
На обелиске в честь погибших кораблей…
Под штормовым сердцебиеньем флага
“Вальс севастопольский” я пела всех слышней,
Я подпевала морякам “Варяга”
От мамы знала, помнящей войну, –
Нам никогда не подпоет Европа…
Царю тому на верность присягну,
Кто возвратит России Севастополь!
Помню, моя полуграмотная мать, не раскрывшая за всю свою долгую жизнь никакой иной книги, кроме нашего домашнего, очень уж ветхого, резиночкой сохраняющегося во всей своей полноте Евангелия, в самые солнечные весенние деньки звала во двор меня, малыша, замешкавшегося на печке с котом, такими словами: «Коля, уже ж и травка зеленеет, и солнышко блестит, и ласточка с весною домой к нам летит!» И я, подчиняясь волшебной красоте публикуемого даже в отрывных календарях стихотворения неизвестно от какой ласточки услышанного ею, и ею же на свой лад пересказанного, выходил во двор уже весь преисполненный чудеснейшей красотой мира сего.
А уж в дни возвращения Крыма стихотворение Ефимовской не могло бы не войти в каждое человеческое сердце с телеэкрана. Подобно тому должно было оно войти, как в более грозовые дни к моим глухоманным, одичавшим в военной и послевоенной разрухе односельчанам возвращалась их живая душа вот этими высокими и правдиво горькими строками: «Вьется в тесной печурке огонь…», «Жди меня, и я вернусь..», «Враги сожгли родную хату…», которыми, если сказать словами Михаила Петровича Лобанова, только и «зижделась связь людей».
Помню, русские писатели, видя, как все модифицированные их заменители Крым русским не признали, собрали на своих самодеятельных ресурсиках живые слова в поддержку присоединения Крыма, но тут же для информационной индустрии был собран заменитель этой нашей попытки принять участия в жизни страны.
Так что если понадобится в информационном пространстве еще и нечто подобное стихотворению Ефимовской, то текст закажут тому, кому посчитают нужным и независимо от того, есть ли у него талант. Например, в сети встретилась мне статья Игоря Шайтанова, в которой он рассказывает, как Ирина Прохорова в ответ на вопрос от кого-то из западных славистов: «Так кто же сегодня современные русские писатели?» ответила со вполне циничной откровенностью: «А те, кого мы назначим».
7. ЕСЛИ ЖИВОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА НЕТ, ТО ЕГО ЛЕГКО ИМИТИРОВАТЬ
За последние тридцать лет не появилось ни одной статьи, в которой была бы предпринята попытка обозреть всю современную российскую литературу в её наиболее типичных, аутических или как-то реагирующих на текущую жизнь произведениях. Слишком разные задачи у литературы, дозволенной на книжном рынке и недозволенной. При всем том, что писатели состоят даже и в нескольких союзах, или не в тех, позиции которых разделяют. Так что если в книжном магазине теперь можно даже и встретить нечто, с точки зрения не самого требовательного читателя на литературу похожее, то это окажется обычным чтивом в виде детективов или не отрецензированных историками исторических романов.
Но по старой памяти статус писателя остается достаточно высоким, чтобы помимо прочих появлялись также и коммерческие писательские союзы, имитирующие творческую деятельность, а по сути зарабатывающие деньги на доверчивых авторах, мечтающих продвинуться на книжный рынок и даже получить премии.
Например, уже весь Интернет забит вот этой рекламой услуг от Интернационального Союза писателей:
«Вступив в Интернациональный Союз писателей, вы сможете:
Выдвинуться на международную премию в области литературы
Выдвинуться на международный орден в области литературы
Выдвинуться на международную медаль в области литературы…»
И далее по всем пунктам указывается стоимость оказываемых услуг.
С другой же стороны, из бюджета выделяются немалые средства на литературу. И вот, попытавшись понять, на что же эти деньги расходуются, на личном сайте руководителя Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям Михаила Сеславинского я встретил следующее сообщение (цитирую в значительном сокращении):
«Летом 2019 года в Республике Крым прошел первый международный фестиваль им. А.С. Пушкина. Он был посвящен 220-летию со дня рождения поэта.
На участие в фестивале заявки подали 1127 человек. 6 июня в Судак на торжественную церемонию награждения приехали более 200 человек из России, США, Европы, а также из Республики Крым. Лауреатами стали писатели из России – Сергей Шаргунов, Роман Сенчин, Вадим Панов; из США – Майкл Суэнвик; из Великобритании – Тибор Фишер и Майкл Муркок; из Македонии – Бранко Цветковский и другие, а так же еще неизвестные широкой публике авторы: Нани Сариду из Греции; Эльза Дарья Магаррам-кызы из Азербайджана; Александра Овеченкова из Крыма и другие.
(...) За многолетнюю деятельность и выдающийся вклад в российскую культуру в номинации «Общественная деятельность» гран-при фестиваля получил руководитель Роспечати Михаил Вадимович Сеславинский. Награду вручили члены жюри фестиваля драматург Александр Гриценко...
Почетными гостями фестиваля были писатель, автор популярного цикла романов «Тайный город» Вадим Панов, главный редактор еженедельника «Литературная Россия» Вячеслав Огрызко...(…) А главный учредитель и организатор фестиваля – Интернациональный Союз писателей, самая крупная международная организация, которая защищает права авторов, занимается продвижением новых книг и имен (Выделено мной – Н.Д.) Председатель жюри фестиваля – главный редактор еженедельника «Литературная газета», член президиума Совета по правам человека при Президенте РФ Максим Замшев; …председатель Международного правления Интернационального Союза писателей, драматург, прозаик, литературный продюсер Александр Гриценко…
Ну, и так далее…
Было бы ещё понятно, если б учредителем фестиваля по политическим причина стали либеральные Союз российских писателей или Союз писателей Москвы. Да даже если коммерческий союз не получал гранта на приезд в Крым участников фестиваля из-за рубежа и России, участие в нем высокопоставленного чиновника, курирующего литературу, – это все равно, что чиновник из министерства здравоохранения сообщил бы в блоге о своем сотрудничестве с колдуном, «исцеляющим от всех болезней».
8. НЕ ВДРУГ ПОЯВИЛАСЬ В РОССИИ АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Во времена Пушкина и Толстого под русской литературой подразумевалось все, что было создано на русском языке в устных или письменных литературных формах в течение всех веков истории русского народа. И вот как оценивал Герцен современное ему противостояние между «западниками» и «славянофилами»: "Да, мы были противниками, но очень странными. У нас была одна любовь, но не одинаковая… И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно". Лишь после 1917 года впервые на русском языке вдруг появилась литература, русской литературе альтернативная в том смысле, что даже и сама её человеческая суть противостояла исторически сложившемуся русскому культурно-нравственному архетипу. А чтобы воочию убедиться, насколько задача создания «нового человека» тогда решалась категорично и не только новой литературой, достаточно зайти в любой магазин бывшего Ленинградского фарфорового завода, ныне вернувшего название Императорского, и посмотреть на ту его продукцию, которая повторяет образцы 20-х годов. Например, на чашки не круглые, а квадратные и более сложных геометрических форм, предназначенные для чего угодно, но только не для чаепития.
А поскольку внешние вызовы новому советскому государству оставались обыкновенными, то сама советская власть была вынуждена самодеятельности радикально настроенной творческой интеллигенции не довериться. И результатом дальнейшей весьма жесткой внутренней государственной политики стало то, что общие для подавляющего числа граждан ценности, в том числе и нравственные, и семейные, советскому обществу были возвращены.
Но это вовсе не значит, что в утвердившемся идеологическом штампе «народности советской культуры и литературы» русским писателям было не тесновато.
Так что когда на одном из писательских форумов в Большом зале ЦДЛ поэт фронтового поколения Сергей Викулов вышел на трибуну и только что начавшуюся горбачевскую перестройку назвал давно ожидаемым «ветром перемен», то, конечно же, гадать не приходилось о том, каких перемен ожидает этот суровый и мужественный главный редактор журнала «Наш современник», к тому времени ставшего форпостом русской литературы.
Но все перемены закончились тем, что постсоветская власть, якобы избавляясь от советского наследия, в основу своей новой политики в области культуры и литературы взяла именно самый бесчеловечный, самый, что называется большевистский период советской культуры. Может быть, потому, что культурная и сексуальная революции, осторожно начавшиеся у западных «партнеров» в конце 60-х годов прошлого века, опирались также и на новаторства наших «пламенных революционеров» досталинского периода.
И если первые два эпиграфа к своей статье я взял из выступлений Юрия Селезнева и Петра Палиевского на большой писательской дискуссии «Классики и мы», состоявшейся 21 декабря 1977 года в Центральном доме литераторов, то лишь потому, что второе наступление после 1917-го года на русские литературу и культуру началось задолго до 1991 года, – когда в здание правления нашего Союза писателей России на Комсомольском проспекте уже и явилась группа самодеятельных «национальных гвардейцев», в командире которых я узнал типичного по тем временам и уже не самого молодого графомана Игоря Харичева, и предъявила ордер на арест нашей творческой организации, подписанный заместителем председателя исполкома Моссовета и начальником отдела по связям с общественными организациями А. Музыкантским.
Поскольку многие годы до этого я работал ответственным секретарем Комиссии по работе с молодыми литераторами Московской писательской организации, то этот Харичев тоже меня узнал и эдак по свойски мне посоветовал:
– Беги ты из этого Союза, время всех бывших писателей закончилось. Теперь уже наше время пришло!
Но писатели гвардейцев выгнали, здание свое забаррикадировали, а бывшие тогда депутатами их коллеги, а так же сочувствующий русским писателям депутат Сергей Бабурин тут же стали стучаться во все инстанции, так что Музыкантский вынужден был даже и извиниться за слишком уж свою революционную решительность. (Кстати, попытки выселения СПР из здания на Комсомольском проспекте регулярно повторялись потом на протяжении всех последних 30 лет).
А на состоявшейся за 14 лет до попытки ареста писательского Союза дискуссии «Классики и мы» русские писатели, называемые тогда "почвенниками", свою классику, конечно же, защищали, а будущие либералы делали вид, что это не они, а его величество прогресс вторгается в нашу жизнь. И, конечно же, речь шла, в первую очередь, о театральных постановках. Ведь если театр начинается с вешалки, то взламывание любого культурного кода начинается с самого театра, поскольку это лишь читатель для знакомства с драматургическими произведениями Шекспира или Чехова в посредниках не нуждается, театральный зритель без режиссера не обойдется, и у режиссера есть возможность зрителю показать пьесу такой, какою он сам хочет её видеть.
Русских писателей на дискуссии представляли Вадим Кожинов, Михаил Лобанов, Юрий Селезнев, Петр Палиевский и другие. Со стороны их оппонентов выступили Анатолий Эфрос, Евгений Евтушенко, Александр Борщаговский, Ирина Роднянская, Андрей Битов, Пётр Николаев и т.п.
Установочный доклад от русских писателей был поручен критику и литературоведу Петру Палиевскому. Он напомнил о том, что в годы революции, когда русская интеллигенция вынуждена была эмигрировать за рубеж, «появился могучий противник, достаточно серьёзно претендовавший на своё понимание тех путей, которыми должны пойти культура, искусство и даже, если хотите, человеческий образ. Это было искусство авангарда – левое искусство, сложившее свои нормы и понятия и попытавшееся в этот момент, когда культура находилась в состоянии жесточайшего потрясения, занять руководящее положение в культуре нашей страны».
В качестве главных новаторских особенностей авангардистов П. Палиевский отметил вот эти: «Принцип умелого захвата общественного мнения»; «борьба на уничтожение шла очень просто, они предприняли попытку уничтожить классические принципы и заместить их собою»; «они решили интерпретировать классику». И далее: «Страшная сила всегда притягивала их к подлинному. Им всегда очень хотелось иметь, прежде всего, такой материал для переработки».
Говоря о Большом театре, П. Палиевский отметил почти полное исчезновение из его репертуара опер русских классиков, иронически отозвался о тех, кто задачу творчества видит только в том новаторстве, которое меняет смысл избранного для постановки произведения. Обратил внимание и на то, что вот даже выдающийся философ Михаил Лифшиц не может опубликовать статью, в которой возражает К. Симонову, делающего ставку на авангардное искусство. И в заключение он привел фрагмент из сказки В. Шукшина «До третьих петухов», в которой бесы разместились в храме и требуют от монахов изображать на иконах их, бесов, вместо святых отцов.
Следует обратить внимание и на выступление Феликса Кузнецова, который особо подчеркнул, что 30—40-е годы были не только трагическими в советской истории, но и переломными, поскольку «…именно в 30—40-е годы и произошло слияние классической традиции с народной культурой».
О роли русской классики в жизни страны говорил и Юрий Селезнев: «На наших глазах, действительно, происходит важнейшее общественно-историческое явление, когда классика превращается, я бы сказал, в форму современного сознания, когда она становится частью нашего собственного «я», когда она становится формой народности. Классика становится формой всенародного сознания».
И напомнил о том, как в первые годы советской власти «над русской классикой совершался буквально погром, я не нахожу другого слова… Когда Достоевский с трибуны Первого съезда писателей объявлялся предателем и его предлагалось отдать под суд как предателя от имени "наследников всего человечества". Когда Лев Толстой интерпретировался как писатель-дилетант, писатель-барин, квасной патриот, создающий официальную легенду о «так называемой» патриотической войне двенадцатого года…»
И, наконец, Селезнев сказал то, в чем мы сегодня все уже воочию убедились, и что тогда, в мои даже и 26 лет, мною было воспринято не более чем полемическая фигура речи: «Третья мировая война идёт давно, и мы это все знаем хорошо, и мы не должны закрывать на это глаза… Так вот, я хочу сказать, что классическая, в том числе и русская классическая литература, сегодня становится едва ли не одним из основных плацдармов, на которых разгорается эта третья мировая идеологическая война. И здесь мира не может быть, его никогда не было в этой борьбе и, я думаю, не будет до тех пор, пока … мы не осознаем, что эта мировая война должна стать нашей Великой Отечественной войной — за наши души, за нашу совесть, за наше будущее, пока в этой войне мы не победим».
Аргументам русских писателей их оппоненты противопоставить ничего убедительного не смогли. На сторону «почвенников» даже встали тогдашние наиболее умеренные их противники (например, И. Золотусский и С. Ломинадзе).
И если ничего подобного дискуссии «Классика и мы» в советский и, тем более, в постсоветский периоды уже невозможно было представить в публичном пространстве, то это потому, что та общеписательская и в полной мере открытая дискуссия 70-х годов преподала либералам урок о том, что побеждать они могут только солируя и только не в атмосфере здравомыслия.
Я об этом уже писал, но еще раз обращу внимание на следующее: уже на той дискуссии у русских писателей было другое, не как в советских школьных учебниках, представление о советской истории. Например, если до сих пор либеральные историки делают упор на «опломбированный» Германией вагон с Лениным, то «почвенники» уже тогда не упускали из виду высаженный в Россию времен Керенского десант из США во главе с Троцким. Да и вот этот фрагмент из процитированного мной выше выступления Селезнева – "Когда Лев Толстой интерпретировался как писатель-дилетант, писатель-барин, квасной патриот, создающий официальную легенду о «так называемой» патриотической войне двенадцатого года…» – является кратким изложением статьи Троцкого о Льве Толстом.
Дело в том, что если у Германии был только краткосрочный план вывода России из первой мировой войны, чтобы затем все силы бросить на свой западный фронт, то у банкиров США (только Яков Шифф дал Троцкому в 1917 году под его проект революции в России не менее сорока миллионов долларов что в сегодняшнем эквиваленте равно миллиарду), программа была более долгосрочной и более радикальной: превратить Россию в ничто. И если из всего советского прошлого у наших либералов самым ненавистным является Сталин, то это потому, что американским революционным десантникам он не дал возможности развернуться и сделал упор на индустриализацию страны, а не на перманентные, по Троцкому, "революционные преобразования" и "перековки".
И, возможно, если бы русские писатели на дискуссии 1977-го года не имели оснований для утверждения о том, что классика уже стала основой народного самосознания, то и будущие либералы не торопились бы покушаться на классику. Их агрессивность была вызвана в первую очередь тем, что к 77-му году уже не только профессор из Пушкинского дома в своем высоколобом кругу, и не только диктор всесоюзного радио или телевидения, а и какая-нибудь молодая участница сельской самодеятельности в своем клубе читала наизусть толстовскую сцену встречи князя Болконского со старым дубом, а в зале у многих доярок глаза сияли от восторженных слез. Сам я в свои юные годы, благополучно пройдя в школе мимо необъятного толстовского романа и однажды в родном сельским клубе прослушав именно этот отрывок о Болконском и старом дубе, "Войну и мир" впервые с начала и до конца прочитал, а потом невольно прочитал насквозь и "Тихий Дон", поскольку Шолохов у наших самодеятельных артистов был самым популярным. А вот когда приехал я на жительство в Москву, то новые и наиболее левоватые мои приятели-поэты обожаемого мной Пастернака просто чтили, а вот для души по кругу читали входящего тогда в моду Хармса.
Опять же, в своей статье о Юрии Бондареве я уже обращал внимание на то, что русскую литературу с конца 60-х годов отличал от литературы левацкой, как теперь и от либеральной, более глубокий, этический антисталинизм, органичный для истории и для русского самосознания. Ведь это русская литература в лице таких писателей фронтового поколения, как Юрий Бондарев и Евгений Носов, а потом и в лице Василия Белова («Привычное дело»), Валентина Распутина» («Прощание с Матерой») и др., первой вступила в конфликт с продолжающимся мобилизационным отношением к человеку, неизбежным в период индустриализации на руинах гражданской войны и первого пятилетнего плана развития народного хозяйства, создавшего экономическую и технологическую основу для победы во второй мировой войне, – но при Хрущевской «оттепели» ужесточившемся при всем том, что этот генсек-троцкист (при Хрущеве храмов было разрушено больше, чем до него) принял в управление ту ядерную державу, военное противостояние с которой уже исключалось.
У русских писателей того времени, как и у Пушкина в «Медном Всаднике», это был нравственный конфликт между «маленьким человеком» и государством, а не политическое противостояние русских писателей проекту первого в мире социального государства как таковому. Не в том смысле, что они были отмороженными комуняками, а в том смысле, что вся западная Европа с её «шведской моделью социализма» впервые за всю свою историю наелась досыта именно в результате соцсоревнования Запада с СССР во время «холодной войны».
А что касается тогдашней позиции советской власти к проблеме произрастания русской классики в советском народном самосознании, то за пять лет до дискуссии «Классика и мы», в 1972 году, в «Литературной газете» за подписью и.о. заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Александра Яковлева вышла статья «Против антиисторизма», в которой он с ортодоксальных марксистских позиций попытался преодоленную тогдашней, еще при Сталине созданной, системой советского образования пропасть между досоветской и советской культурами реставрировать (даже и после 91-го года, будучи уже ярым антикоммунистом, до последних дней Яковлев оставался сторонником троцкистких "перманентных перемен").
Но в СМИ появилось на статью Яковлева немало возмущенных откликов со стороны русской творческой интеллигенции, а Михаил Шолохов даже написал личное письмо Брежневу, в котором подчеркивал, что "становится очевидной необходимость еще раз поставить вопрос о более активной защите русской национальной культуры... правильном освещении её истории в печати, кино и телевидении, раскрытии её прогрессивного характера, исторической роли в создании, укреплении и развитии русского государства".
В секретариате ЦК 21 марта 1978 г. шолоховское письмо было рассмотрено, а секретарем ЦК М. Зимяниным была даже составлена специальная записка, в которой, с одной стороны, говорилось, что «вопрос о состоянии развития русской культуры требует более глубокого и всестороннего рассмотрения, нежели это сделано в записке тов. Шолохова», с другой же стороны, Шолохов упрекался в «односторонности и субъективности». «Возможно, т. Шолохов оказался в этом плане под каким-то, отнюдь не позитивным, влиянием» – сделал вывод Зимянин. И специальная комиссия сочла «нецелесообразным принимать особое постановление по вопросам, поставленным в письме М.А. Шолохова». А в постановлении Политбюро тоже прозвучала вполне твердая позиция: «Никаких открытых дискуссий по поставленному им вопросу о русской культуре не открывать».
Все это свидетельствует о том, что партийное руководство относилось к русским писателям (Юрий Андропов презрительно называл их "русистами") с гораздо большим недоверием, чем к либералам. Например, председатель КГБ СССР Ю. Андропов в своей записке от 1981 года «Пресечь враждебные проявления «русизма» уже особо и не церемонился: «Главная забота для нас – русский национализм; диссиденты потом – их мы возьмём за одну ночь».
И, в общем-то, Андропов, а вместе с ним и подавляющее большинство в партийной верхушке, мотивированное не убеждениями, а, в лучшем случае, любовью к власти, были по-своему правы. Это у Сталина были смыслы жизни более важные, чем сменить заштопанный китель на новый. Например, когда он решил аннулировать железнодорожные войска, полагая, что крепкий железнодорожник пригодится на фронте, то специальная комиссия во главе с начальником Главного политуправления РККА Л. Мехлисом послушно все обсудила, и угодное Сталину решение приняла почти единогласно. Уперся в свое особое мнение только генерал-лейтенант Ковалев, подчинявшийся Народному комиссару путей сообщения СССР Хрулеву. Но даже Сталина – действительно тирана и прочая-прочая – генерал Ковалев не устрашился, всю свою правоту по телефону ему изложил. Сталин же, его доводы выслушав, тут же принял решение железнодорожные войска сохранить. И только поэтому в условиях постоянных авианалетов железная дорога смогла снабжать всем необходимым узкую полоску нашей обороны на берегу Волги в Сталинграде, а затем помогала развертывать наступление из-под Москвы и все другие наступательные операции.
А если уже при Хрущеве в руководство страной стали проникать обыкновенные обыватели, если, как это стало понятным лишь в разгар "перестройки", в качестве помощников у них с той поры уже завелась льстивая пятая колонна, то на что могли надеяться русские писатели, – не льстивые и не скрытные в свои убеждениях? Или - если даже и писатель уровня Шолохова своим письмом Брежневу не мог сыграть в судьбе страны такую же важную роль, как мало кому теперь известный генерал Ковалев, посмевший не согласиться с позицией самого Сталина?
Да, ныне либералы любят на телеэкране поговорить о своих страданиях времен Хрущева и Брежнева. И когда им уже и блогеры напоминают, что сам глава КГБ Андропов всегда стоял за спиной якобы гонимого советский властью режиссера Театра на Таганке Любимова, то объясняют они это очень уж нелепо: якобы Любимов по просьбе Андропова не принял в своей театр возжаждавших стать актерами его детей и всемогущий глава КГБ был ему за это всю оставшуюся жизнь благодарен, как мог быть ему благодарен за что-то лишь самый простой сосед по лестничной площадке…
Но мало кто теперь помнит или хотя бы знает, что в 70–80-е годы все наиболее убежденные "русисты" были уволены из главных редакторов ключевых в тогдашнем информационном пространстве СМИ: А. Никонов из журнала «Молодая гвардия», В. Ганичев из газеты «Комсомольской правды», С. Семанов был уволен из популярнейшего при нем журнала «Человек и закон» (это случилось после секретной записки Андропова в Политбюро «Об антисоветской деятельности Иванова А.М. и Семанова С.М.», и это частым беседам с ним, поскольку он жил в почти соседнем со мной доме, я обязан своим более предметным представлениям о тогдашней партийной верхушке), Ю. Селезнёв из журнала «Наш современник», Н. Палькин из журнала «Волга», В. Захарченко из журнала «Техника молодёжи», тогда тоже одного из самых популярных, А. Елисеев был уволен из издательства «Московский рабочий», Ю. Прокушев и В. Сорокин – из издательства «Современник»...
Опять же, чтобы были более понятными даже и самые простые причины, по которым и.о. заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС А. Яковлев обличал русских поэтов не только за непременные церкви в их пейзажной лирике, я приведу признания последнего главы КГБ СССР В. Крючкова в его книге «Личное дело»: «Я ни разу не слышал от Яковлева тёплого слова о Родине... И ещё – я никогда не слышал от него ни одного доброго слова о русском народе...»
То есть, либералы, проигравшие патриотам на уровне писательской дискуссии, победу затем одержали на уровне более дружелюбной к ним партийной верхушки, чтобы страну затем не только развалить и разграбить, а и русских писателей по-кукушоночьи выкинуть из видимого читателям русского литературного пространства.
9. КАК Я ОКАЗАЛСЯ НЕСТОРОННИМ НАБЛЮДАТЕЛЕМ ЛИТЕРАТУРНЫХ ПРОТИВОСТОЯНИЙ
На дискуссию «Классики и мы» я попал нечаянно. Пришел в тот день со своими товарищами, тоже молодыми литераторами, в ЦДЛ. И вдруг переполненный «пестрый зал», где мы сидели, в один миг опустел, и мы, поняв, что что-то чрезвычайное в Доме литераторов началось, тоже поспешили в Большой зал. Но все дискуссионные выступления выслушал я, скорее подчиняясь их эмоциональному напряжению, чем смыслу. Может быть, потому, что не мог предположить, сколь трагически для страны эта жаркое противостояния между «западниками» и «почвенниками» всего лишь через 14 лет закончится.
И большое партийное собрание московских писателей уже 80-х годов, решающее судьбу Сергея Семанова, уличенного всего лишь в чтении «вражеских» журналов, а не в их распространении (на этом собрании я присутствовал уже в качестве корреспондента «Московского литератора»), я еще не мог воспринимать как решающее судьбу страны, а не заподозренного а антисоветчине коммуниста. Хотя не ткачихи и доярки, а те писатели, которые уже вовсю клеймили Сталина за его репрессии, а потом переобулись в либералов, поднимались на трибуну и клеймили Семанова, призывали его покарать. Так что после особо пылкого карательного выступления Александра Борщаговского тогдашний глава Московской писательской организации Феликс Кузнецов неспешно достал из кармана блокнот и, полистав его, спросил у Борщаговского (цитирую по памяти): «Вы хотите, чтобы я всем озвучил, что вы говорили на таком же собрании по поводу «Метрополя»? Почему вы считаете, что Семанов совершил большее преступление, чем организаторы такой антисоветской провокации, как «Метрополь»?» И все уже успевшие выступить порицатели Семанова выстроились в очередь к трибуне, чтобы пояснить, что неправильно они были поняты. В результате чего Семанов в этой битве отделался, что называется, легкими ушибами.
Потом и Леонид Леонов мне рассказывал, как написавшие на него доносы писатели боялись с ним на публике поздороваться, дабы не дать повод для таких же доносов уже и на них самих. И вот должна была появиться еще и в центральной газете статья о Леонове как о "враге народа". Но Горький и Серафимович в последний миг спасли нашего классика. Они пьесу Леонова, объявленную их коллегами «вражеской», успели передать Сталину, и тот, не откладывая, её прочел, и главному редактору газеты далеко за полночь позвонил, спросил: «У вас должен выйти подвал о писателе Леонове?» «Да, товарищ Сталин, газета уже в типографии!» – с энтузиазмом доложил тот. «Очень хорошо, – сказал Сталин. – Но к утру газета должна выйти с другой статьей о писателе Леонове». И положил трубку. И самодеятельные палачи печатный станок остановили, чтобы к утру сочинить и поставить в полосу «другую» о Леонове статью.
А потом мне и самому пришлось читать доносы, написанные уже на меня.
То есть, с 1980 года и до ухода на «вольные хлеба» мне довелось быть ответственным секретарем Комиссии по работе с молодыми литераторами в Московской писательской организации. И вроде бы, будучи и сам молодым литератором, я пытался при каждой возможности помогать своим ровесникам и стипендиями, и долгосрочными творческими командировками, и изданием первых книг, не отличая при этом ни левых, ни правых, ни каких-то иных. Всех наиболее талантливых старался провести через конкурсные комиссии совещаний молодых писателей, подыскивая по характеру их художественного письма соответствующих рецензентов. Не потому, что я был таким замечательным, а потому что тогда принято было выше всего ценить именно талант, и все могли талант и просто развитый вкус к художественному слову отличить от всего прочего, поскольку все выдающиеся мастера поэзии и прозы были тогда на виду, а литературные критики еще владели литературоведческим инструментарием, и потому постмодернизм с его стиранием границы между талантом и бездарью был еще не в чести. То есть, мы в моем поколении не делились на либералов и традиционалистов, и на еженедельных семинарах в своей Литературно-художественной студии, где мастерами были даже такие абсолютно противоположные по своим литературным предпочтениям писатели, как Татьяна Глушкова и Кирилл Ковальджи, и на наших частых и общих творческих мероприятиях, и просто за столами в шумных буфетах Центрального дома литераторов мы все друг другу в глаза смотрели и считали себя «единого прекрасного жрецами».
По крайней мере, мне тогда так казалось, и именно это мне, в Москву приехавшему в 1977 году из курской глухомани, тогда кружило голову.
Но если в семинарах нашей Литературно-художественной студии слушателей по всем жанрам было не меньше, чем в Литинституте, а на учете в Комиссии по работе с молодыми литераторами Московской писательской организации состояло столько же, сколько было писателей во всей стране, то надо полагать, что не все тайные и явные честолюбия даже и в тогдашней по-настоящему открытой нашей творческой среде могли быть удовлетворены.
И вот, когда после известных событий 1991 года стали обкомы и райкомы КПСС из их зданий изгоняться вместе с архивами, один из работников столичного Краснопресненского райкома, курировавшего партком нашей Московской писательской организации, привез тогдашнему нашему оргсекретарю Виктору Кобенко многие из тех архивов, которые касались наших московских писателей. А я в то время по просьбе председателя Московской писательской организации с вольными хлебами уже покончил и согласился стать главным редактором газеты «Московский литератор». И наш оргсекретарь позвал меня в свой кабинет и, глядя на меня не без ужаса, указал мне на два огромных, из плотной бумаги, мешка. Один, почти полный, был опечатан сургучом, а на менее полном сургуч был взломан. «Сам ты с этим говном разбирайся…» – вымолвил мне наш много чего повидавший в своей жизни оргсекретарь, из чего я только-то и понял, что это он взломал сургуч на одном из мешков.
Кто-то мне помог эти мешки дотащить до расположенной неподалеку редакции. А когда я, оставшись один, с нетерпением заглянул в мешок со взломанной печатью, то обнаружил там письма с пришпиленными к ним конвертами. И, как оказалось, это были на меня доносы именно от молодых литераторов в самые разные, в том числе и в самые суровые инстанции, но спущенные с требованием «разобраться» по тогдашней вертикали власти вниз – до курирующего Московскую писательскую организацию Краснопресненского райкома. Суть доносов политического содержания я плохо помню, поскольку у меня тогда и руки задрожали, и в висках зашумело да затенькало. Так что в памяти у меня остался с тех пор лишь донос самый комический. Вот, мол, неправильный Дорошенко неправильному поэту Геннадию Ступину, простому кочегару, пробил книжку в издательстве «Советский писатель», а поэты интеллигентные и с двумя образованиями издаться даже и не надеются.
Мне хватило выдержки на прочтение, может быть, не более десятка доносов из первого мешка. Потом я взломал и сургуч на мешке более полном, но там уже были письма от писателей немолодых и меня уже не способных особо шокировать даже при тогдашнем моем небольшом жизненном опыте. Потому что, с 1988 года и до августа 91-го года чуть ли не на каждом из еженедельных заседаний парткома в повестке дня среди «разного» Тимур Гайдар, Петр Градов и многие другие (например, Инна Гофф только сурово молчала, а имена остальных и особо против меня не солирующих, я уже и не могу вспомнить) ставили вопрос о моем несоответствии должности главного редактора газеты «Московский литератор» на том основании, что я "игнорирую линию партии".
В кратком пересказе бесконечно затеваемые ими дебаты по моему поводу выглядят так: «Газету интеллигентному человеку теперь уже в руки неприлично взять!» – решительно заявляли мои противники. «Но газета регулярно публикует материалы вашего общественного движения «Писатели в поддержку перестройки «Апрель»», – напоминали им их коллеги, мне сочувствующие. «Но газета позволяет себе также и критические публикации в адрес «Апреля»!» – возмущались мои неприятели. «Но партия взяла курс на гласность!» – свидетельствовали также и о своей политической грамотности мои заступники. «В таком случае, мы не будем публиковаться в этой антисемитской газете!» – торжественно заявили однажды апрелевцы. И уж тут более демократичная сторона тоже возмутилась, потребовала указать хоть на одну антисемитскую публикацию в возглавляемой мной газете. «Но скрытый антисемитизм гораздо опаснее открытого!» – не моргнув глазом, парировали апрелевцы...
То есть, шок от этих апрелевцев я пережил задолго до того момента, когда вскрыл более полный мешок с доносами, оказавшийся всего лишь дополнением к предъявляемым мне на еженедельных заседаниях парткома обвинениям. Был даже случай, когда я в Большой зал, где заседал "Апрель", из любопытства зашел, на откидной стульчик в задних рядах примостился, и тут же мне оказавшаяся по соседству пожилая писательница какой-то гуляющий по рядам документ вместе с шариковой авторучкой передала, и я, обнаружив, что это коллективное письмо куда-то в верха и по моему поводу, лихо в нем расписался, подпись свою, как и другие подписанты, расшифровал и передал его далее по рядам.
А в тот день, когда я был обвинен еще и в антисемитизме, я впервые взял слово на парткоме, где присутствовал лишь как главный редактор цеховой газеты, но получилось, что я попытаюсь своих недругов всего лишь по-девичьи устыдить вот этой патетикой: вот, мол, теперь я понимаю, что Валентин Катаев ничего не соврал в своей повести «Уже написан Вертер», и, глядя на вас, я уже могу представить, как выглядели когда-то Белла Кун и Землячка…
Ради большего пафоса мне даже захотелось продекламировать первое, что в тот миг наизусть вспомнилось: «…Уже написан Вертер, А в наши дни и воздух пахнет смертью: Открыть окно, что жилы отворить», но в глазах и в нехорошо раскрасневшихся лицах своих обвинителей я различил что-то такое, что дар речи потерял и стихотворение Пастернака, строкой из которого Катаев назвал свою повесть, показалось мне неуместным.
Я ведь до того заседания парткома еще и полагал, что антисемитизм, однополый секс, как и анекдоты про чукчей и «генацвалей», это не более чем острая приправа для балагурства. Поскольку еще никогда не встречал в своей совковой жизни антисемитов точно так же, как и лиц нетрадиционной ориентации.
И еще я вынужден был убедиться, что не было легендой то, что партком Московской писательской организации формировался все-таки по национальному признаку – половина относительных русских и половина таких же относительных евреев. В том смысле относительных, что граница на парткоме и во всей Московской писательской организации, вдруг нас к концу 80-х окончательно разделившая, национальную принадлежность не соблюдала. Да и до сих пор, слава Богу, не соблюдает.
Но сколь же и умели видеть всех писателей насквозь наши тогдашние, в народе более растворенные, чем верхний этаж вертикали партийной власти, кураторы из Краснопресненского райкома и из горкома КПСС, если по результатам голосования по моей персоне либо получалась, как в футболе, ничья, либо всего лишь один ничего не значащий голос даже у чьей-то стороны перевешивал. И принятие окончательного решения постоянно откладывалось до следующего заседания.
А ведь будь тогда национальная политика такой же вызывающе односторонней, как сегодня, не знали бы читатели ни Рубцова, ни Юрия Кузнецова, ни Белова, как, например, теперь в книжных магазинах уже не найти книги всех моих самых талантливых ровесников.
А время все-таки шлифует даже камни. Тогда, в 90-е, на еще свежем, на еще не сгладившемся сломе эпох, будущее нам вдруг показалось настолько бесчеловечным, что с трудом верилось в его вероятность. И с лиц того же Тимура Гайдара или апрелевской активистки Аллы Гербер, ранее всегда участливо со мной в ЦДЛ здоровавшихся, вся участливость словно бы тогда вдруг отломилась, и стала различима на их лицах еще свежая, еще не выстуженная временем испаринка жутковатого превосходства надо мной.
Известный в 90-е годы журналист Евгений Додолев по случаю 70-летия уже упокоившейся Валерии Новодворской опубликовал на своей странице в соцсетях одно из её публичных заявлений, сделанное, видимо, после октября 1993 года: «Сколько бы их не было, они погибли от нашей руки. Оказалось также, что я могу убить и потом спокойно спать и есть. Мы уже ничего не имеем против штыков власти, ограждавших нас от ярости тех самых 20%. Мы хотим, чтобы митинги наших врагов разгонялись мощными водометами. Мы вырвали у них страну. Ну а пока мы получили все, о чем условились то ли с Воландом, то ли с Мефистофелем, то ли с Ельциным».
Пламенная ненавистница исторического лица России, любимица наших олигархов и телевидения, поклонница Егора Гайдара и Чубайса, – она, однако же, как проживала вместе с больной матерью, да так и умерла в крошечной однушке-хрущебке, поскольку не для себя лично «вырывала» у нас нашу страну и наше будущее, а только чтобы мы куда-то под плинтусы, как насекомые, с её глаз подевались.
Да, она могла бы мне показаться подобием таких же отмороженных тогдашних «борцов за Россию» Дмитрия Васильева и Александра Баркашова, если бы эти "борцы" не были всего лишь куклами в хитроумных или, как теперь принято выражаться, гибридных проектах демонизации всех, кто сопротивлялся развалу и разграблению нашей страны. Ведь даже если наш Валентин Распутин однажды мелькнул в те времена на телеэкране, то это потому, что подбежали к нему журналисты и на телекамеру спросили, как он относится к «Памяти», тем самым давая всем нам понять, что клеймо на нас уже поставлено и нам от него не отмыться. То есть, позиция многолетнего главы советского КГБ Андропова, заявлявшего: «Главная забота для нас – русский национализм", в 90-е уже на полную катушку реализовалась. Только с диссидентами у Андропова почему-то не сбылось, и посажены они были уже в депутатские кресла.
Так что я испытал даже и чувство величайшего облегчения, когда "русские фашисты" Васильев и Баркашов, прежде чем из информационного пространства навсегда исчезнуть, исполнили последний и уже не кукольный долг перед своими кукловодами, и от всей души призвали «всех патриотов» голосовать за Ельцина, поскольку его рейтинг тогда был почти нулевым и всяко лыко ему было в строку.
Неловко в этом сознаваться, но испытал я чувство такого же облегчения, когда появились в СМИ сообщения о Серебреникове не только как о "режиссере" и "мировой величине", а и как о фигуранте уголовного дела о присвоении более сотни миллионов бюджетных средств. То есть, я вполне уверен был, что он получит лишь условный срок, поскольку многие наши чиновники теперь спокойненько живут во дворцах таких же, как у когдатошних наших императоров. Душе моей стало чуточку просторней всего лишь от возможности предположить, что Серебреников свой Гоголь-центр превратил в лабораторию по выращиванию содомитских вирусов не из расисткой или любой иной ненависти к нашим русским ценностям, а только материального благополучия ради. Ну, с его более чем скромными талантами не виноват же он в том, – радовался я, – что на содомию сегодня в России бюджетные средства охотно выделяются, а вожделенная Европа среди российских деятелей культуры и литературы признает только тех, которые на нравственные и культурные ценности наиболее отважно покушаются.
Если сравнивать 90-е годы с временем нынешним, то, конечно, теперешние даже самые бесчеловечные предложения Грефа по реформе образования воспринимаются мною уже чуть ли не как детские пукалки.
10. НАДЕЖДА УМИРАЕТ ПОСЛЕДНЕЙ
После 2000-го года все-таки не прошла мимо нас, если это назвать по аналогии с 60-ми годами прошлого века, путинская оттепель, в результате которой также и некоторые русские писатели к юбилеям стали получать награды. Потом даже и сам президент однажды вдруг по-доброму публично встретился не с кем-то из либеральных шорт-листов, а с Валентином Распутиным. И, опять же, сам секретарь Совета безопасности России Николай Патрушев недавно вдруг заявил, что "любые попытки стандартизировать российские или иные ценности под официально принятые "универсальные" являются проявлением социокультурной агрессии, направленной на разрушение традиционных систем ценностей в том или ином государстве".
Даже и Государственная премия была вручена литературоведу Валентину Курбатову, который в своем протокольном выступлении, прозвучавшем по всем ведущим телеканалам, назвал имена хоть уже и умерших, но все-таки в полном смысле современных и самых неподдельных русских классиков. И заключительная речь президента строилась на выступлении Галины Медведевой, ставшей лауреатом Госпремии за собирание русского слова – всё еще живого, все еще сохраняющего нашу человеческую природу.
А это значит, что перед властью теперь, может быть, стоит задача не нас демонизировать, а самой выглядеть по-человечески.
И поскольку всякая надежда умирает последней, невольно начинаешь полагать, что уже и наш президент уже начинает понимать, что без культуры и литературы, таящих в себе то, что, по словам Лобанова , есть общее, коренное, лучшее в людях, в народе, страна сама скоро развалится, как карточный домик, от единого внешнего щелчка.
Хотя, когда Союз писателей России, видя как при поддержке Роспечати проходят разного рода литературные мероприятия, недавно обратился в Роспечать с просьбой либо оказывать помощь также СП России в поддержке социально значимых мероприятий, либо передать функции поддержки литературы в Министерство культуры, то получил за подписью всё того же Сеславинского такой, на мой взгляд, издевательский ответ: «Нам представляется логичным и очевидным, что родным причалом для писателей является Родина, а не государственный орган, а источником вдохновения – талант и творческий взгляд на жизнь, а не гранты».
То есть, получается, что если официальный сайт Союза писателей Москвы работает при поддержке Роспечати, то потому, что Родина для членов этого Союза «родным причалом» не является?
11. А С ДРУГОЙ СТОРОНЫ…
С другой же стороны, традиционная культура чревата также и политическим влиянием на общество со стороны того сократического человека, которого власть должна будет либо казнить, как Сократа, либо не казнить.
Вот, например, кто бы мог предположить что сократический человек не выветрился даже и из знаменитейшей писательницы, автора книг о Гарри Потере, которые были проданы в количестве более 500 миллионов экземпляров (если 20% всего населения всей планеты вообще безграмотны, то получается по одной книге на всего лишь 12 человек, и половине из них не до чтения по причине крайней бедности), которая в декабре 2019 года оказалась на первом месте в списке самых высокооплачиваемых писателей года по версииамериканского журнала Forbes…
И вот именно этой Джоан Роулинг попалась на глаза новость об исследовательнице, уволенной из благотворительной организации за серию твитов. А в твитах эта исследовательница утверждала, что "трансгендерные люди не могут изменить свой биологический пол", что если в правовом отношении они те, кем сами себя считают, то в биологическом значении они остаются теми, кем были до смены пола.
И знаменитейшая писательница в своем твитере на это не политическое, не клерикальное, а сугубо научное суждение откликнулась так: "Одевайтесь как хотите, пожалуйста. Зовите себя как угодно. Спите с любым согласным на это взрослым. Живите на всю катушку в мире и безопасности. Но выгонять женщин с работы за то, что они говорят, что пол — это реальность?"
Казалось бы, что тут можно возразить, если дважды два, это – в любом случае четыре. Да и исследовательница была уволена в разгар пандемии, когда новую работу найти не так-то просто. Как ей не посочувствовать?
Но вот тут-то все и набросились на Роулинг, как на попавшего в политический капкан литературного слона.
Джоан Роулинг обвинили даже в расизме, поскольку через много лет её мирового триумфа вдруг разглядели, что в её романах эльф Добби – это "благодарный раб". И, конечно, в антисемитизме — поскольку в гоблинах-казначеях, хранящих золото в банке "Гринготтс", евреи как-то вдруг распознали клевету на себя.
Биографы Джоан Роулинг пишут, что находясь в браке, она страдала от домашнего насилия, и потому быстро развелась.
А как ей теперь развестись с тем кукольным домиком, который по стандартам нового мирового порядка устроен?
И если западный мир так прочно сверху до низу устроен, что растворил в себе, как в серной кислоте, даже и откровенные махинации на последних президентских выборах в США, то Советский Союз потому и развалился, что его правящие элиты так испугались «русистов», будущее страны связывающих с нравственным развитием и самих советских элит, и всего советского общества, что предпочли развалить страну.
Вот, например, что рассказывал о себе в одном из своих интервью сократический писатель Леонид Бородин: "Ну, а "Молодая гвардия" — это просто часть моей жизни. Впервые я прочитал о Краснодоне книгу двух журналистов "Сердца смелых", мне было всего шесть лет, я был тогда в детском доме. Нам читали книжку вслух, а потом я сам перечитывал. Когда вышла фадеевская "Молодая гвардия", я уже всё это знал. Тем более, читал взахлёб и первый вариант, и поздний, исправленный. Конечно, то, что Фадееву Иосиф Виссарионович посоветовал, я воспринимал с иронией, но имена для меня так и остались на всю жизнь, как герои. Я и сейчас могу назвать половину из молодогвардейцев — до полусотни — по именам… "
А после школы Бородин пошел работать в милицию, поскольку тогда была амнистия и все города вдруг оказались криминализироваными (Бородину казалось, что и герои-краснодонцы на его месте поступили бы так же),
Но ведь этого отважного русского писателя, знающего не только ради чего надо жить, а и ради чего можно умереть, советская власть была вынуждена протомить в общей сложности 11 лет в тюрьмах как неприспособленца, как имеющего собственные (традиционные!) убеждениями. И когда в 1987 вышло решение Политбюро ЦК КПСС о помиловании политзаключённых, он счел для себя унизительным подавать необходимое по процедуре прошение о помиловании, и, в результате, был досрочно освобожден без прошения.
И что, нынешняя власть должна довериться таким, как Бородин, личностным, а не назначенным патриотам, а потом их сажать по тюрьмам? Проще информационной индустрии заказать тиражирование информации о том, что других патриотов, кроме назначенных, у нас в стране не имеется. Например, Бородина охотно публиковали за рубежом, когда принимали его за типичного советского диссидента, а когда выяснили, что он в тюрьмах сидел за любовь, а не за ненависть к своей родной стране, то сразу же из литературных святцев его вычеркнули. А у себя в России он в путинскую оттепель, как бывший сиделец, успел побыть даже и членом Общественной палаты. Но стандарты нового мирового порядка превыше всего. И после смерти Бородина имя его уже не сохраняется на виду, как, например, имена Гранина или Бродского.
И еще я могу предположить другую не менее вескую причину обходиться нынешнему нашему государству и его элитам без русской литературы и культуры. Возможно, по их самоощущению, как и по самоощущению элит всего нового мирового порядка, конец истории, провозглашенный когда-то Фукуямой, уже наступил. Не потому что, как считал сам Фукуяма, золотой век всеобщих прав человека и демократии уже воцарился, а потому, что у нынешних элит сбылось все, о чем они только могли мечтать. А о том трудном, часто трагическом, всеобщем человеческом развитии, которое называется всемирной историей, они, может быть, никогда и не мечтали. То есть, учитывая не только конспирологические версии событий, связанных теперь уже и с короновирусом, можно предположить, что у нашей и у всех мировых элит теперь только одна проблема: чтобы в век тотальной роботизации и искусственного интеллекта больше никого не нашлось из тех, кто историю всеобщего человеческого развития все-таки возжелал бы продолжить. А если таковы появятся, то чтобы, как мечтает глава Сбербанка Герман Греф, не хватило им не только каких-то иных ресурсов, а даже образования и ума (вот хоть сейчас пиши книгу "Герман Греф: конец истории").
А если уже не так страшно нам теперь жить, как в 90-е, то, может быть, потому, что даже и страхи свои мы уже обжили, как обживает лишившийся крыши над головой человек холодную, для жизни вроде бы совсем непригодную скамью в самом унылом и потому безлюдном месте.
12. ОБ АССОЦИАЦИИ
Как сказал Александр Македонский: "Нет ничего невозможного для того, кто пытается". А поскольку эллинизм теперь не в чести, то сошлюсь-ка я ещё и на слова мормонского проповедника Джима Рона: "Нерешительность – вор возможности".
