Русичи жили спокойно, сосредоточенные на земледелии и ремесле; централизованной власти не существовало, а раздробленность была нормой. Для формирования сильной нации необходим был внешний импульс, и им стали варяги — пассионарии с высокой энергией действия, дисциплиной и решимостью. Их приглашение можно рассматривать как расчёт этногенеза: слияние русичей и варягов создало ядро будущего государства, в котором пассионарная энергия внешних акторов интегрировалась в народ, обеспечивая организацию, способность к расширению влияния и укрепление вертикали власти. Так возникла Киевская Русь, где внутренняя апатия сохранялась, но компенсовала внешней динамикой, отражая вечную дилемму: сила пробуждения приходила извне, а не изнутри.
Русский менталитет традиционно консервативен и вольно определяющийся. Призвание варягов одновременно отражало пофигизм русичей — вопрос «кто будет править» — и политический расчёт: предтеча Киевской Руси стремилась к устойчивому порядку. Варяги легитимизировали власть, обеспечив силовую и правовую опору государству; их дружина стала инструментом централизации, а не символом зависимости. С формированием оси власти — мир, князь, дружина, смерды — каждый элемент служил общей конструкции, основанной на ответственности и договоре.
Появление имущественного и правового неравенства, когда жизнь смерда оценивалась вирой, стало первым надломом органики государства. Трещина пролегла не в законах, а в духе: равные в совести люди оказались неравны перед порядком. Начался длительный процесс расподобления власти и народа, завершившийся историческими изломами. Реформы Петра, выпрямлявшие Русь через колено, не укрепили, а исказили вертикаль — внутренний долг заменили внешней дисциплиной; советская власть довела модель до предела, превратив живую традицию в административный кодекс. После крушения СССР от старого каркаса остались одни контуры — без внутренней оси, без смыслового цемента. «Юности честное зерцало» 90-х отражало не идеал служения, а инстинкт выживания: мечту быть рэкетиром или валютной проституткой, потому что власть и достоинство утратили связь.
Философ С. Л. Франк писал, что русская государственность женского рода — «мать-сыра земля»: велика и плодородна, но не властна. Без мужского начала — без воли и меры — она не созидает, а ждёт. Чаадаев увидел в этом не женственность, а беспамятство: Россия, мол, ничему не научила мир и ничему у него не научилась. Его «проклятие» — не упрёк, а предупреждение: народ, утративший вертикаль духа, неизбежно теряет архитектонику власти.
Сегодня Россия стоит перед тем же искушением: атомный шантаж Запада требует не просто определить, есть ли у страны волевой центр, способный сохранить государство-цивилизацию. «Зачем нам такой мир, если в нём не будет России?» — если это не декларация о намерениях, то стратегия противоборства с коллективной русофобской дьяволиадой не должна выглядеть: «войнушкой одной левой» — с «гуманитарными паузами» и гостевым туризмом — иллюзией контроля, когда с одной стороны льётся кровь, а с другой — гламур беспечности. Если это не так, России надлежит ощетиниться единым фронтом всесферно: дух, воля, стратегия, государство и народ должны действовать как единое целое, чтобы сохранить себя суверенной великой нацией и исполнить своё историческое предназначение быть удерживающим (мир от пропасти антихристовой бездны).
Промедление смерти подобно, любая двойственность в поведении ослабляет вертикаль власти и разрушает государственный монолит, оставляя державу уязвимой перед внешним давлением и внутренней апатией. Именно поэтому сохранение духовного стержня страны — её внутренней вертикали — критически важно: без неё власть превращается в механический аппарат, а народ — в пассивный контингент, разобщённый и отчуждённый от решений, которые определяют его судьбу. Эту вертикаль — «соборность» — ещё Алексей Хомяков называл живым организмом народа, где власть и верность, долг и милость соединены не законом, а любовью. С утратой внутренней меры, с распадом родовой ответственности, когда вервь (родовая цепь, объединяющая людей через долг и ответственность) утратила свою связующую функцию, народ потерял сопричастность к власти, а власть обособилась, народ отчуждён.
Петр I, ломая старую Русь, пытался создать новое государство — рациональное, регулярное, дисциплинированное. Вместо органической соборности родилась система зависимости, где энергия народа подчинена воле монарха. Советская власть довела модель до предела, пропадения — совесть заменили идеологией, духовное единство — бюрократической мобилизацией. Русская история стала чередой попыток заменить внутренний порядок внешним регулированием.
Народ всегда несёт последствия ошибок властей. Механизмы коллективного участия, такие как Народное Вече, ограничивали произвол власти и закрепляли ответственность руководства перед обществом. Система власти, если она целиком не народная, то хотя бы прислушивающаяся к воле избирателей, напрямую определяет устойчивость государства. Любая слабость, промедление или отсутствие контроля над властью разрушают государственный монолит и повышают уязвимость страны перед внутренними и внешними угрозами.
Когда Россия теряла внутренний центр воли, государство распадалось. В отсутствие смыслового ядра любые реформы, даже рациональные, превращались в механический и лишённый духа порядок: при Петре дисциплина вытеснила веру, при советской власти идеология подменила совесть (чрезмерно ригористические заявления автора: всё-таки и вера была при Петре, и совесть при советской власти. – Ред.), а в 1990-е, как и в более ранние периоды, свобода без внутреннего морального центра выродилась в анархию выживания — как образно выразил Александр Блок: «Эх, свобода без креста!». Соборность, утратив религиозную основу, стала риторикой; народ, некогда сопричастный власти через совесть и веру, превратился в электорат, зависимый от социальных подачек. Русская воля, вместо служения, проявлялась либо в сопротивлении, либо в апатии. Власть без смысла, народ без воли — между ними пустота.
В русском историческом коде сохраняется память о другом порядке — о порядке по совести, когда человек несёт ответственность не из страха наказания, а из сознания долга. Эта внутренняя дисциплина — высшая форма свободы, ибо опирается на согласие духа, а не на принуждение закона. Русская соборность — не мобилизация и не подчинение, а способность народа действовать единой волей без внешней директивы. Так действовали дружины, когда слово князя было присягой, а присяга — делом. Так жила Святая Русь, где решение веча имело силу не потому, что оно узаконено, а потому, что принято «всем миром».
Возвращение центра воли возможно только через восстановление смыслового ядра нации — через понимание, что свобода и порядок не противоположны, а взаимно необходимы. Без духовной цели Россия обречена либо на тиранию, либо на распад. Историческая задача России — соединить совесть с властью, веру с управлением, волю с порядком. Это путь к возрождению собранности — не в форме принуждения, а в форме ответственности.
Конец XX века стал временем обрушения не только государства, но и смыслов. Когда рухнула идеологическая конструкция советского мира, вместе с ней исчезло представление о долге, служении, чести. Вакуум смысла был заполнен выживанием — не духовным, а биологическим. Поколение девяностых выросло в эпоху, где моральные ориентиры демонтированы, а слово «служение» заменено словом «успех». Всё, что недавно считалось позором, стало признаком адаптации. Разрушение советской сверхсистемы не породило нового духовного синтеза — оно лишь оголило вечный российский разрыв между народом и властью. Элита утратила миссию и превратилась в слой посредников между ресурсами и народом — административный класс без идеала, но с привилегиями. Вертикаль смысла исчезла, осталась вертикаль карьеры.
Исторически элита в России рождалась из служения — княжеская дружина, чиновничество Петровской эпохи, партийная номенклатура. Когда исчезла связь с идеей, власть осталась без оправдания, а успех — без морального содержания. Элита перестала быть служилым сословием и стала кастой. Русская трагедия в том, что каждый раз, когда рушился идеал, на его место приходила либо форма насилия, либо пустота цинизма (ель-цинизм). Если раньше пустота заполнялась верой, то теперь — технологией, маркетингом и симуляцией смысла. Государство осталось, но дух, его державший, ослаб. «Не плоть, а дух растлился в наши дни». Россия вошла в XXI век с остаточным чувством долга, но без внятной идеи — это и есть то, что Чаадаев называл «исторической немотой»: страна велика по форме, но безмолвна по содержанию.
Россия выживала в каждой катастрофе не благодаря институтам, а благодаря внутренней мобилизации духа. Когда рушилась власть, её заменяла совесть; когда гасла вера — оставалась память долга. В этом парадокс русской государственности: внешнее рушится, внутреннее держит. Однако сегодня внутреннее ослабло. Элита, утратившая ощущение служения, стала чужой народу. Власть живёт в логике управления, а не предназначения. Она регулирует, но не ведёт. Страна существует, но не движется.
Возрождение возможно только тогда, когда власть национализируется — вновь обретёт как свою миссию народа, а не просто останется функционером. Русская история учит: управление без идеи — механика, идея без управления — хаос. Государству необходимо вернуть духовный смысл — осознание себя не аппаратом, а формой служения народу и Богу. Смысл служения — не в подчинении, а в сопричастности. Русская традиция никогда не знала разделения между духовным и государственным: митрополит и воевода, князь и монах — части одного целого, действующие ради сохранения соборной целостности земли русской. Это не теократия, а онтологическая симфония власти и веры.
Элита, чтобы быть таковой, должна сердцем болеть за Россию, по-настоящему служить ей — не по происхождению от знатных нуворишей «новых русских», а по внутреннему званию. Без этого невозможно восстановить доверие: народ верит не власти, а смыслу, который она несёт. Возвращение миссии — это не реставрация старых формул, а воссоединение духа, чем живёт народ, и института власти, когда государство перестаёт быть машиной и вновь становится судьбой. Россия не может быть просто территорией — она может быть только предназначением. В этом её историческая устойчивость: пока идея выше интереса, держава жива; когда интерес выше идеи — начинается разложение.
Новая Россия не выстоит на чиновничьей лояльности и экономических отчётах. Ей нужна элита духа — не в сословном, а в функциональном смысле: слой людей, способных не пользоваться властью, а нести её. Элита — не вершина пирамиды, а несущая балка, на которой держится всё здание. Исторически каждый подлинный подъём России начинался не с реформ, а с появления ордена служителей — монашества Сергия Радонежского, воинства Суворова, инженеров и учёных индустриального века. Их объединяло одно — сознание долга, превосходящего личную выгоду.
Пётр I попытался создать подобную милитократию — систему, где право на власть подтверждалось не происхождением, а службой. Однако со временем принцип заслуги уступил место принципу выслуженности, и милитократия выродилась в бюрократию. Сегодня этот изначальный смысл необходимо вернуть: власть должна черпать легитимность не из страха, а из уважения; элита — не из богатства, а из примера.
Служение должно стать не карьерой, а судьбой. Русская идея — не мистицизм и не утопия, а воля к справедливому порядку, где совесть становится законом, а закон не противоречит совести. Только такая связка способна восстановить разорванную ткань народного доверия и вернуть нации ощущение исторического предназначения.
Победа требует трёх жёстких условий: 1) отказаться от символических жестов гуманитарного туризма на места боестолкновений и взять ответственность на себя; 2) вернуть власть в состыкованное с жизнью управление — не для усиления аппарата, а для защиты общества; 3) нарастить способность страны действовать автономно — экономически, технологически, организационно — чтобы переговоры решали причины конфликта, а не подменяли их капитуляцией.
Кто предлагает «платить и мириться», предлагает поражение. Кто синтезирует силу и легитимность народа, создаёт устойчивую базу для победы. В этих условиях «проклятие» Чаадаева теряет смысл: оно растворяется в факте национального преодоления беды.
И для этого, как писал Достоевский, власти и народу надлежит поскорее — стать русскими.
Послесловие. Синдром чаадаевщины. «Куратор идеологии Кремля» назвал пять главных угроз для Русского мира. Название статьи «Кто мы?». Опубликована только что в журнале «Государство». Автор — начальник Управления президента России по вопросам мониторинга и анализа социальных процессов Александр Харичев.
Идеология, которую пытается конструировать Александр Харичев под названием «русский цивилизационный код», — это не возрождение России, а её имитация. За декларацией о традиционных ценностях скрывается управленческая технология, а не мировоззрение. Харичев говорит о «духовности», «коллективизме» и «патриотизме», но всё это подано как набор управляемых инструментов, как механика мобилизации общества, а не как проявление живого духа народа. Это не православное самосознание, а социальный проект, лишённый онтологического центра — Бога и Помазанника. Русская цивилизация, в понимании монархического сознания, не строится из кодов, индикаторов и «федеральных пакетов законов о патриотическом воспитании». Она вырастает из духовной вертикали «Бог — Царь — Народ», где власть освящена, народ — соборен, а государство — средство спасения, а не эффективности.
Псевдопатриотическая система, выстроенная вокруг административных лозунгов, не возродит русский дух, потому что сам язык её — советский по сути, только отмытый до «традиционализма». «Русский код» Харичева — это социализм с лампадой: та же коллективистская безличность, те же государственные курсы на мобилизацию, но без подлинного религиозного смысла. Когда он противопоставляет «русский коллективизм западному индивидуализму» и «русский идеализм западному рационализму», он не видит, что его собственный проект рационалистичен до конца, ибо в нём нет благодати, а есть только социология. Это — попытка построить дух по плану.
Все названные им «угрозы Русскому миру» — лишь симптомы одного заболевания: безбожия и безцарственности. Гражданская война, которую он боится, не впереди, она давно идёт — между секулярным государством и лишённым пастыря народом. Россия утрачивает суверенитет не потому, что утекли капиталы или уехала молодёжь, а потому что утекла метафизика: суверенитет без Царя и без Бога невозможен, он вырождается в геополитику. Демографический спад не лечится льготами — он порождён отказом от покаяния, от понимания семьи как Таинства, а не как социального института. Потеря доверия к власти происходит потому, что власть перестала быть священной; доверие не вырабатывается KPI*, оно рождается благодатью. И наконец, расчеловечение — следствие того, что сама система давно расчеловечила дух, поставив эффективность выше совести и комфорт выше подвига.
Харичев рассуждает о «суверенитете культуры» и «патриотических фронтах», но не говорит о главном: суверенитет возможен лишь там, где государство — это «удерживающая Империя» (в смысле апостольского «κατέχων»), а не корпорация, где народ живёт под сенью помазанной власти, а не под надзором административных проектов. Вся его конструкция — это модернизированный позднесоветский лексикон: социализм без идеологии, идеология без веры. «Коллективизм, духовность, патриотизм» в его изложении — это «за всё хорошее, против всего плохого», набор управленческих фраз для поддержания легитимности системы, в которой нет ни соборности, ни покаяния, ни Царя.
«Русская мысль» справедливо называет это «трамбованием общегражданской исторической общности» и указывает, что истинный русский смысл государственности возможен только при восстановлении вертикали благодати. Русская цивилизация существует не как «код», а как служение Богу в форме православного самодержавия. В нём государство — не самоцель, а инструмент спасения. Империя Третьего Рима — не бюрократическая конструкция, а органическое единство народа и власти, соединённых в соборной личности. Без этого стержня любая «многонациональность» превращается в управляемую массу, а любая «духовность» — в декорацию для технократического культа.
Русский народ — не коллектив, а соборная личность; не этнос, а человечество в миниатюре, «в котором человечество является народностью» (Аксаков). Его сила — в служении, а не в управлении. Поэтому попытка заменить дух закона Божьего на конституцию, которая «запрещает различение добра и зла», есть не просто ошибка, а прямое отречение от русского смысла государства. Харичев не замечает, что его «русский код» обслуживает тот же олигархический порядок, который он объявляет «патриотическим». На деле это код колонии, а не Империи.
Русская идея не нуждается в изобретении — она была, есть и будет: православная вера, царская власть, соборное служение. Все остальное — от лукавого. Россия возродится не через «меритократию», а через покаяние; не через «эффективность управления», а через восстановление Царства Божия в душе и в государстве. Пока у власти не будет Помазанника, а в законе — имени Божия, все речи о «русской идентичности» останутся риторикой без основания. Харичев говорит: «Кто мы?» — но этот вопрос относится не к России, а к системе, в которой он служит. Россия знает, кто она: Третий Рим, удерживающий мир молитвой и крестом. Всё остальное — декорация перед окончательным распадом.
* KPI (Key Performance Indicators) — это символ менеджериальной, технократической логики, где жизнь народа подменяется системой показателей и отчётности: лояльность измеряется в процентах, патриотизм — в охватах, духовность — в метриках; в этой парадигме общество уподобляется механизму, человек — управляемому элементу, которого можно стимулировать цифрами, а власть — корпорации, оценивающей эффективность по таблицам и рейтингам. KPI выражает веру в возможность администрировать дух и заменить живое доверие к власти управленческими инструментами. Но доверие не вырабатывается алгоритмом и не выводится из формул — оно рождается благодатью, когда власть освящена, а не назначена, когда над ней стоит не отчёт, а совесть. Благодать — это обратная сторона KPI, её антипод: то, что нельзя измерить, внедрить или контролировать. KPI создаёт отчёт, благодать создаёт веру; первое формирует послушных исполнителей, второе — живых людей; KPI управляет телами, благодать соединяет души; KPI служит эффективности, благодать — истине. И пока государство мыслит себя машиной, а не живым организмом народа, оно будет порождать отчёты вместо доверия, а эффективность вместо правды.
Крона власти упорно не слышит шума листвы — нарастающего гула несостыковки социальных страт России. «Мы живём, под собою не чуя страны»: верх говорит языком KPI и «патриотических фронтов», низ — языком усталого выживания. Власть рапортует о росте и стабильности, но внизу шумит иная правда — правда уставшего народа, видящего, что богатство сосредоточено в узком круге, что родство ценится выше достоинства, что эффективность измеряется выгодой, а не совестью. Этот гул — не крик, а глухой внутренний ропот, как ветер в кронах перед бурей. Он слышен в раздражении провинции, в утрате доверия к символам, в молчаливом оттоке молодых и мыслящих, в бытовом цинизме, ставшем формой самообороны против фальшивого пафоса. То, что наверху называют стабильностью, внизу ощущается как застой. Крона не слышит листву, потому что живёт в бетонной оранжерее собственных отчётов: там всё благополучно, показатели достигнуты, патриотизм растёт. Но за этой оранжереей уже гудит — не мятеж, а напряжённое дыхание страны, которая больше не верит в цифры. Листва шумит не от ветра, а от внутреннего сопротивления, когда соки дерева идут не вверх, а обратно в корень — туда, где ещё теплится жизнь, не подчинённая KPI, а дышащая благодатью.
Евгений Александрович Вертлиб / Dr.Eugene A. Vertlieb, Член Союза писателей и Союза журналистов России, академик РАЕН, бывший Советник Аналитического центра Экспертного Совета при Комитете Совета Федерации по международным делам (по Европейскому региону) Сената РФ, президент Международного Института стратегических оценок и управления конфликтами (МИСОУК, Франция)
