Метафизика Черносотенства – энергетика Православного Логоса

Насущность такой формулировки продиктована необходимостью сдвига исторического анализа в плоскость стратегии и вероучения. Сия эмблематика функционирует как идейный компресс, аккумулирующий логику всего текста.

Черносотенство здесь — Метафизика, а не ординарная, «прозаседавшаяся» говорильня или исторический анахронизм. Оно есть глубинная суть движения, его архетип коллективного самосохранения. Черносотенный код — не просто партийная структура, но ана́мнез (история болезни) и прогно́з (путь к исцелению) эпохи. Вот и исследуется эта квинтэссенция русскости — геном уцелевшего кода после ломки хребта Империи в 1917-м. Эта суть — соль русской земли, та самая, о которой в Евангелии сказано: «если соль перестанет быть соленою, то чем сделаешь ее соленою?», что и подчеркивал Иван Солоневич.

Источником силы служит Энергетика Православного Логоса — сакрального, организующего принципа русской идентичности, чьё волевое проявление раскрывается через Уваровскую триаду. Этот Логос (Православие «жжёт печатью на сердце») воплощается в Ярости и Воле Пуришкевича, в «Плотской метафизике» Розанова (Царь как «тело, озарённое сакральным электричеством»), и кульминирует в «зубодробительной энергетике Атомного Православия» — единственной защите Катехона от глобофашизма.

Формулировка кодирует стратегический вывод: диагноз 1917 года был метафизическим (слабость воли элит), а не политическим. Решение: единственный путь спасения России от повтора катастрофы — это энергия Православного Логоса, применённая как стратегический код XXI века. Иными словами, это презентация доктрины.

Почему Чёрная сотня так и не стала «Николаевской опричниной»? – задаётся вопросом историк Анатолий Дмитриевич Степанов, подводя итоги 120-летия Союза русского народа (СРН). Ответ требует историко-метафизического анализа причинно-следственного ряда роковых обстоятельств тому препятствующих.

Степанов верно указывает, что СРН возник снизу, как народный ответ на революционный 1905 год, сумев вытеснить с улиц мятежников, но был предан двойным противодействием — либеральной бюрократией и правой частью сановников, а также ослаблен внутренним духовно-нравственным кризисом, что и помешало ему стать опорой Царя в 1917-м. Наш анализ углубляет эту причину: черносотенная мысль, будучи глубоко укорененным архетипом русского коллективного самосохранения, является диагностантом эпохи, поскольку «Самодержавие – это нерв, без которого тело России превращается в бесхребетного урода» (Пуришкевич) — точно схватывает онтологическую роль монархической власти как принципа целостности Бытия русской цивилизации.

Проблема 1917 года была метафизической (слабость воли элит), а не только политической. Царь проявил «слабую силу», не решившись на требуемое Самодержавием волевое, внезаконное действие (тот самый Кнут), тогда как его брат, Великий Князь Михаил, мог бы стать тем решительным Кнутом, которого ждала черносотенная идея, способным обуздать смуту. Слабость Царя наложилась на активное внешнее вмешательство: английский посол Сэр Джордж Бьюкенен, не назначая министров напрямую, стал ключевым фактором внешнего заговора и шантажа, открыто требуя отставки верных Царю лиц и создания «ответственного министерства», чем фатально повлиял на кадровую политику и саботировал укрепление вертикали. Этот саботаж стал возможен лишь потому, что элита была гнилой и оторванной от русского Логоса: «пятая колонна» включала высший генералитет, аристократию и либеральную Думу, которые предали присягу и Императора не из-за силы убеждений, а из-за собственной слабости духа и страха перед ответственностью Самодержавия, что и позволило им сломать хребет Империи.

Сегодня, когда идеологические ярлыки склонны к инфляции, а вчерашнее ругательство становится завтра почётной медалью, наступление «постукраинского периода», сопровождаемое санкционным ураганом и соскальзыванием Запада в цивилизационное неоязычество, превратило русское архи-консервативное ядро из музейного экспоната в боевое оружие стратегического сдерживания. Русская перспектива черносотенства заключается в реанимации национального духа, в жёсткой, спорной, но крайне эффективной артикуляции утраченных смыслов, где в повестке стоят знакомые до боли слова: суверенитет, идентичность, вера, земля. Каждое из них требует свежей, громкой артикуляции — будто мы пытаемся разбудить отпущенный под залог народ. Черносотенная мысль выступает именно таким реаниматором, воскрешая исторически проверенную типологию государства, которой доверяет русская масса: где Царь — отец, Церковь — мать, а народ — нерасчленённое по сословиям тело.

Генетический код этой мысли исходит непосредственно от уваровской формулы «Православие, Самодержавие, Народность», и эту триаду черносотенцы XX века приняли не как музейную вывеску, а как боевой приказ и стратегический брэнд. В этой интерпретации Православие перестает быть сводом обрядов и становится оружием экзистенциального масштаба: оно не просит доказательств, оно «жжёт печатью на сердце», формируя сакральный Логос русской идентичности. Самодержавие превращается в механизм мгновенной ответственности и волевого, а не бюрократического, действия: «не рассуждать — делать». И, наконец, Народность выступает как защита от интеллектуального снобизма, напоминающая: если доктрина не понимается пахарем, это не доктрина, а салонный фарс.

Интеллектуальное и политическое отступление сегодня происходит именно потому, что «пока мы мнём резину реформ, Запад уже перезаряжает обойму санкций», что требует мгновенной стратегической ясности, которую и предлагает черносотенный код. Эта стратегическая ясность неотделима от Ярости, Плотской Метафизики и Катакомбного Архетипа. Владимир Митрофанович Пуришкевич, чья нервная система была, по выражению современников, «расквартирована прямо в политическом зале Государственной думы», своим громогласным стилем, более похожим на артиллерийскую канонаду, продемонстрировал энергию ярости как двигатель политики. За его фигурой скрывался точный психолог-стратег, который рано понял: либерал всегда будет продавать Родину оптом, левая интеллигенция — в розницу, а революционер — и вовсе сожжёт лавку, чтобы продать золу иностранному банкиру (Пуришкевич «Дневник», 1918). Он предпочёл политику открытой ярости и победы страхом, чтобы предотвратить тотальную катастрофу, а черносотенная доктрина в его исполнении апеллировала к инстинкту коллективного самосохранения. Сегодня, отвергая бытовой экстремизм, мы обязаны понять нерв проблемы: размывание волевого центра власти приведёт к повтору хаоса.

Этот волевой аспект дополняется плотской метафизикой Василия Васильевича Розанова, который рассуждал о царстве как о мистерии плоти: Царь — не идея, а тело, озарённое сакральным электричеством, о чём он писал: «Я полюбил Николаевскую Россию, как пахарь любит чернозём: той же грубой, зоологической любовью» (Розанов «Опавшие листья», 1913). Для черносотенной парадигмы это было сродни откровению: Самодержавие — органично, как дыхание, и столь же материально, как хлеб. Розанов обнажил корневую систему идеи: монархия держится не на химере «легитимности», а на земном, телесном чувстве доверия к «своему» государю. Сегодня, когда цифровой метавселенский туман растворяет саму категорию «тело», розановская «плотская метафизика» внезапно звучит дерзким манифестом консервативного футуризма: никакого «искусственного интеллекта» не бывает без сердца, стучащего под гимн «Боже, Царя храни».

Революция 1917 года раздавила черносотенное ядро, но архетип выжил, уйдя в изгнание и молитвенные катакомбы. СССР не смог выжечь этот код: Великая Отечественная война ресакрализовала монархический рефлекс, когда Сталин вынужден был воскресить патриаршество, позволив «жару руки Господней» пробиться сквозь пагубный официоз. Конец XX века не уничтожил семена нового черносотенного ренессанса, который сегодня мы зовём «атомным православием» — сопряжением мистического консерватизма и ракетно-космической мощи. В его основе — прежний принцип: сильная власть плюс сакральный смысл, где ракета «Сармат» и икона «Спорительница хлебов» не противоречат, а взаимно усиливают друг друга.

Главный враг — не конкретная сторона света, а безродный алгоритм, стирающий память и пол. Черносотенный завет — не «исторический анахронизм», как её пытаются представить либеральные публицисты, а живая нервная система русского монархического мироощущения, рождённого в эпоху испытаний и предательства. Она была ответом не на «реакцию», а на цивилизационный вызов — вызов разрушения Святыни, Державы и Народа. Не случайно В.М. Пуришкевич говорил: «Черносотенство — это не партия, это мировоззрение, родившееся в недрах народа, питаемое верой, историей и кровью». Именно в черносотенном мировоззрении соединились кнут как символ государственно-волевого начала и светоч — как духовно-нравственная интенция монархической идеи, как подчеркивал И. Солоневич, «народная монархия — это не деспотия, а высшая форма народного самосознания, в которой власть и подданные — одно дыхание». Сегодня, в эпоху размывания традиционных идентичностей и тотального глобалистского натиска, голос черносотенства звучит вновь — не как шёпот прошлого, а как воинский клич будущего.

Американский исследователь Уолтер Лакир, анализируя черносотенные движения, с изумлением признаёт: «Это была не просто реакция на модернизацию, а попытка создать уникальную русскую модель, способную соединить сакральное и политическое», а современный французский историк Пьер Михелон прямо пишет: «Черносотенство — не примитивная ксенофобия, а русская форма коллективного экзистенциального сопротивления модерну и секулярному хаосу». Это указывает на то, что Запад — даже если и враждебен — всё же интуитивно улавливает, что черносотенная идея была метафизической формой защиты народа от онтологической эрозии, и нас учили стыдиться этой традиции, как будто она позор, а не подвиг, но наступает время, когда слова Пуришкевича становятся пророческими: «Придёт час, и Россия встанет во весь рост, и вспомнит своих сынов, стоявших в самой последней крепости веры и царя». В этом — не только вызов, но и надежда, ибо как писал воскрешаемый ныне русский мыслитель прошлого века: «Только тот народ бессмертен, который готов умереть за своего Царя».

Это формирует Стратегический Посыл Черносотенной Перспективы: Кнут и Светоч в XXI веке. Черносотенная мысль в своём высшем, очищенном от бытового экстремизма, выражении, выступает сегодня не как исторический анахронизм, а как стратегический код выживания России в условиях тотальной цивилизационной войны. Анализируя её потенциал с позиций Генштаба, мы должны рассмотреть, как этот архетип коррелирует с перспективами власти и новым миропорядком. В современной России черносотенный архетип функционирует не на уровне партийной структуры, а как идеологический и психологический резервуар для глубинных слоёв истеблишмента. Это его корреляция с Властью в России через Архетип Воли. Он выступает как «волевой компрессор», требующий от Кремля не прагматических компромиссов, а максимальной, бескомпромиссной субъектности и жёсткой вертикали власти для борьбы за цивилизационное выживание.

В условиях, когда либеральная «легитимность снизу» (выборы, институты) обесценена как западный симулякр, черносотенная парадигма (Царь-Отец, Церковь-Мать) предоставляет неявный сакральный запрос на легитимность «сверху» — легитимность Духа и Исторической Миссии, что критически важно для обеспечения мобилизационного режима и психологической устойчивости элиты, поскольку осмысление врага как «глобофашизма данных» (врага без рода и пола) требует онтологического, а не прагматического ответа. Таким образом, черносотенная мысль обеспечивает идейное топливо для суверенитета, отказывающегося торговаться за свою метафизическую основу.

Помимо этого, мы видим, как эта мысль оформляет Сопряжение с Новыми Правыми Европы, действуя как Стратегический Мост. Стратегическая перспектива для России заключается в использовании черносотенного мировоззрения как «идейного моста» для сопряжения с европейскими Новыми Правыми и антилиберальными движениями. Европейские традиционалисты и консерваторы разделяют ключевые пункты критики: Модерна, глобализма и деконструкции идентичности, однако им не хватает мощной, территориально и ядерно защищённой базы, способной противостоять атлантистскому центру. Русское черносотенное ядро, трансформированное в идею «атомного православия» (сопряжение мистического консерватизма и геополитической мощи), позиционирует Россию как единственную цивилизационную гавань. Корреляция нащупывается на уровне общей метафизической цели: противостояние «антропологической катастрофе» и цифровому Левиафану. Европейские правые дают интеллектуальное оружие (критику постмодерна), а русская черносотенная перспектива предоставляет геостратегический щит и волю к действию (Пуришкевич).

В конечном счёте, черносотенная мысль — это не только прошлое, но и код выживания грядущей Империи. Она учит, что монархический рефлекс (как высшая форма народного самосознания) неистребим и проявляется в моменты экзистенциального напряжения, даже под красным флагом, и именно этот метафизический кнут и духовный светоч являются тем, что Запад интуитивно считает самой большой угрозой, поскольку они предлагают целостную, сакрально обоснованную альтернативу либеральному хаосу. Наступает время, когда слова Пуришкевича становятся пророческими: «Придёт час, и Россия встанет во весь рост, и вспомнит своих сынов, стоявших в самой последней крепости веры и царя». В этом — эсхатологический посыл черносотенной перспективы: не возврат к ушедшему веку, а кодирование будущего Империи, основанного на Логосе, а не на безродном алгоритме, и способность умереть за своего Царя и свою веру.

Таким образом, мы приходим к окончательному ответу на вопрос «Почему Чёрная сотня так и не стала Николаевской опричниной?». Не стала, потому что, хотя народное тело проявило волю к самосохранению, оно было ослаблено внутренним духовно-нравственным кризисом и, главное, не получило волевого ответа «сверху». Императорская власть, находясь под давлением оппортунистов, страшившихся радикального народного порыва, не решилась на адекватное, внезаконное, стратегическое действие, не смогла «вмонтировать кнут и светоч» в вертикаль власти. Это — исторический приговор слабой силе, не готовой к Катехонному действию. Эта слабость привела к тому, что народ, уставший от преследования за защиту Государства, не вышел на защиту Царя в 1917 году, когда это стало по-настоящему необходимым.

Наследство этой исторической ошибки, этой нерешительности перед лицом глобофашистской антихристии не просто давит нас, оно кодирует будущую катастрофу. Сегодня коллективный Запад уже не скрывает своих целей в отношении России, являя себя не просто геополитическим соперником, а многоглавой антихристией, ставящей своей задачей уничтожение Катехона. Финальный этап Нового Мирового Порядка требует полной десакрализации: пока не сокрушён последний русский символ Духа Святого, вселенский проект не будет завершён.

Вот почему перед Россией, оказавшейся в одиночку в возможно последнем перед концом света поединке против Цифрового Левиафана, стоит экзистенциальный выбор: либо повторить 1917 год, когда оппортунистическая «слабая сила» внутри элиты предала и Царя, и Народ, либо осознать, что только черносотенная сердцевина русского «тела» — как архетип волевого, самодержавного, жертвенного Православного самосознания — является единственной гарантией против исторического рецидива. Для этого и власть должна являть собой не прежний чиновный оппортунизм, а зубодробительную энергетику Атомного Православия — силу, не боящуюся действовать вопреки либеральному «закону». В этом суть: для торжества катехонно-Божественной справедливости в войне против многоголовой антихристии все средства хороши. Если Империя не примет этот принцип, не сделает Атомное Православие своим стратегическим кодексом, она повторит судьбу Николаевской России: народное тело будет готово, а воли власти не хватит. И тогда Кнут останется лежать в углу, а Светоч будет погашен предательством элит, что и привело к падению в 1917 году, от которого нас сегодня может спасти лишь бескомпромиссное, священное действие — действие, рождённое из черносотенной мысли, очищенной от бытового экстремизма, но заряженной волей к победе Логоса.

Этот приговор слабой силе прошлого становится боевым уставом на сегодня: Русскому Медведю, сражающемуся в одиночку за духовное измерение мира, дозволена только победа.

Евгений Александрович Вертлиб / Dr.Eugene A. Vertlieb, Член Союза писателей и Союза журналистов России, академик РАЕН, бывший Советник Аналитического центра Экспертного Совета при Комитете Совета Федерации по международным делам (по Европейскому региону) Сената РФ, президент Международного Института стратегических оценок и управления конфликтами (МИСОУК, Франция)